А — работа? Ещё в смешанной бригаде какая-то есть женщи- не потачка, какая-то работа полегче. Но если вся бригада жен- ская, — тут уж пощады не будет, тут давай кубики! А бывают сплошь женские целые лагпункты, уж тут женщины и лесорубы, и землекопы, и саманщицы. Только на медные и вольфрамовые рудники женщин не назначали. Вот «29-я точка» Карлага — сколько ж в этой точке женщин? Ни много ни мало — шесть ты- сяч! Кем же работать там женщине? Елена Орлова работает груз- чиком — она таскает мешки по 80 и даже по 100 килограм- мов! — правда, наваливать на плечи ей помогают, да и в моло- дости она была гимнасткой.
А конечно, где ж, как не в лагере, пережить тебе первую лю- бовь, если посадили тебя (по политической статье!) пятнадцати лет, восьмиклассницей, как Нину Перегуд? Как не полюбить джа- зиста-красавца Василия Козьмина, которым ещё недавно на воле весь город восхищался, и в ореоле славы он казался тебе недосту- пен? И Нина пишет стих «Ветка белой сирени», а он кладёт на му- зыку и поёт ей через зону (их уже разделили, он снова недоступен).
Девочки из кривощёковского барака тоже носили цветочки, вколотые в волоса, — признак, что — в лагерном браке, но мо- жет быть — и в любви?
Инструкции ГУЛАГа требовали: уличённых в сожительстве не- медленно разлучать и менее ценного из них отсылать этапом.
Ограбленные во всём, что наполняет женскую и вообще чело- веческую жизнь, — в семье, в материнстве, в дружеском окруже- нии, в привычной и, может быть, интересной работе, кто и в ис- кусстве, и в книгах, а тут давимые страхом, голодом, забытостью и зверством, — к чему ж ещё могли повернуться лагерницы, ес- ли не к любви? Благословением Божьим возникала любовь почти уже не плотская, потому что в кустах стыдно, в бараке при всех невозможно, да и лагерный надзор изо всякой заначки (уедине- ния) таскает и сажает в карцер. Но от бесплотности, вспомина- ют теперь женщины, ещё глубже становилась духовность лагер- ной любви. Именно от бесплотности она становилась острее, чем на воле! Уже пожилые женщины ночами не спали от случайной улыбки, от мимолётного внимания. И так резко выделялся свет любви на грязно-мрачном лагерном существовании!
«Заговор счастья» видела Н. Столярова на лице своей подру- ги, московской артистки, и её неграмотного напарника по сено- возке Османа. Актриса открыла, что никто никогда не любил её так — ни муж-кинорежиссёр, ни все бывшие поклонники. И толь- ко из-за этого не уходила с сеновозки, с общих работ.
Да ещё этот риск — почти военный, почти смертельный: за одно раскрытое свидание платить обжитым местом, то есть жизнью. Любовь на острие опасности, где так глубеют и развора- чиваются характеры, где каждый вершок оплачен жертвами, — ведь героическая любовь! Кто-то шёл содержанками придурков без любви — чтобы спастись, а кто-то шёл на общие и гиб — за любовь.
————————
Но не только надзор и начальство могут разлучить лагерных супругов. Архипелаг настолько вывороченная земля, что на ней мужчину и женщину разъединяет то, что должно крепче всего их соединить: рождение ребёнка. За месяц до родов беременную эта- пируют на другой лагпункт, где есть лагерная больница с родиль- ным отделением и где резвые голосёнки кричат, что не хотят быть зэками за грехи родителей. После родов мать отправляют на особый ближний лагпункт мамок.
Тут надо прерваться. Тут нельзя не прерваться. Сколько само- насмешки в этом слове! Язык зэков очень любит и упорно про- водит эти вставки уничижительных суффиксов: не мать, а мамка; не больница, а больничка; не свидание, а свиданка; не помило- вание, а помило´вка; не вольный, а вольняшка; не жениться, а под жениться — та же насмешка, хоть и не в суффиксе.
Так вот на своём лагпункте мамки живут и работают, пока оттуда их под конвоем водят кормить грудью новорожденных ту- земцев. Ребёнок в это время находится уже не в больнице, а в «детгородке» или «доме малютки», как это в разных местах называется. После конца кормления матерям больше не дают сви- даний с ними — или в виде исключения «при образцовой рабо- те и дисциплине». Но и на старый лагпункт, к своему лагерному
«мужу», женщина тоже уже не вернётся чаще всего. И отец вооб- ще не увидит своего ребёнка, пока он в лагере. Дети же в детго- родке после отъёма от груди ещё содержатся с год, иногда доль- ше. Некоторые не могут приспособиться без матери к искусствен- ному питанию, умирают. Детей выживших отправляют через год в общий детдом. Так сын туземки и туземца пока уходит с Архи- пелага, не без надежды вернуться сюда малолеткой.
Кто следил за этим, говорят, что нечасто мать после освобож- дения берёт своего ребёнка из детдома (блатнячки — никогда), — так прокляты многие из этих детей, захватившие первым вздохом маленьких лёгких заразного воздуха Архипелага. Другие — берут или даже ещё раньше присылают за ним каких-то тёмных (веро- ятно, религиозных) бабушек.
Матери из захи ´ дниц (западных украинок) непременно, а из русских неинтеллигентных иногда — норовили крестить своих де-
тей (это уже послевоенные годы). Крестик либо присылался ис- кусно запрятанным в посылке (надзор бы не пропустил такой контрреволюции), либо заказывался за хлеб лагерному умельцу. Доставали и ленточку для креста, шили и парадную распашонку, чепчик. Экономился сахар из пайки, пёкся из чего-то крохотный пирог — и приглашались ближайшие подружки. Всегда находи- лась женщина, которая прочитывала молитву, ребёнка окунали в тёплую воду, крестили, и сияющая мать приглашала к столу.
————————
Всё сказанное до сих пор относится к совместным лагерям, смешанным по полу, — к таким, какими они были от первых лет революции и до конца Второй Мировой войны.
Но в 1946 году на Архипелаге началось, а в 1948 закончилось великое полное отделение женщин от мужчин. Рассылали их по разным островам, а на едином острове тянули между мужской и женской зонами испытанного дружка — колючую проволочку.
Если до разделения было дружеское сожительство, лагерный брак и даже любовь, — то теперь Эрос метался. Не находя дру- гих сфер, он уходил или слишком высоко — в платоническую переписку, или слишком низко — в однополую любовь.
Записки перешвыривались через зону, оставлялись на заводе в уговорных местах. На пакетиках писались и адреса условные: так, чтобы надзиратель, перехватив, не мог бы понять — от ко- го кому. (За переписку теперь полагалась лагерная тюрьма.)
Иногда и знакомились-то заочно; переписывались, друг друга не увидав; и расставались не увидав. (Кто вёл такую переписку, знает и её отчаянную сладость, и безнадёжность, и слепоту.) В том же Кенгире литовки выходили замуж через стену за зем- ляков, никогда прежде их не знав: ксёндз (в таком же бушлате, конечно, из заключённых) свидетельствовал письменно, что та- кая-то и такой-то навеки соединены перед небом. В этом соеди- нении с незнакомым узником за стеной — а для католичек со- единение было необратимо и священно — мне слышится хор ан- гелов. Это — как бескорыстное созерцание небесных светил. Это слишком высоко для века расчёта и подпрыгивающего джаза.
Г л а в а 9
ПРИДУРКИ
Одно из первых туземных понятий, которое узнаёт приехавший в лагерь новичок, это — придурок. Так грубо назвали туземцы тех, кто сумел не разделить общей обречённой участи: или же ушёл с общих, или не попал на них.
Придурков немало на Архипелаге. По статистике НКЮ 1933 года, обслуживанием мест лишения свободы, вместе, правда, с самоокарауливанием, занимались тогда 22% от общего числа ту- земцев. Если мы эту цифру и снизим до 17—18% (без самоохра- ны), то всё-таки будет одна шестая часть. Но придурков много больше, чем одна шестая: ведь здесь подсчитаны только зонные придурки, а ещё есть производственные. А самое главное: среди выживших, среди освободившихся придурки составляют очень вескую долю, среди выживших долгосрочников из Пятьдесят Вось- мой — мне кажется — девять десятых.
Потому что лагеря — истребительные, этого не надо за- бывать.
Всякая житейская классификация не имеет резких границ, а переходы все постепенны. Так и тут: края размыты. Вообще каж- дый, не выходящий из жилой зоны на рабочий день, может счи- таться зонным придурком. Рабочему хоздвора уже живётся значи- тельно легче, чем работяге общему: ему не становиться на раз- вод, значит, можно позже подниматься и завтракать; у него нет проходки под конвоем до рабочего объекта и назад, меньше стро- гости, меньше холода, меньше тратить силы, к тому ж и конча- ется его рабочий день раньше, его работы или в тепле, или обо- гревалка ему всегда доступна. Затем его работа — обычно не бри- гадная, а — отдельная работа мастера, значит, понуканий ему не слышать от товарищей, а только от начальства. А так как он час- тенько делает что-либо по личному заказу этого начальства, то вместо понуканий ему даже достаются подачки, поблажки, разре- шение в первую очередь обуться-одеться. Имеет он и хорошую возможность подработать по заказам от других зэков. Чтобы бы- ло понятнее: хоздвор — это как бы рабочая часть дворни. Если среди неё слесарь, столяр, печник — ещё не вполне выраженный придурок, то сапожник, а тем более портной — это уже придурки высокого класса.
Прачка, санитарка, судомойка, кочегар и рабочие бани, кубов- щик, простые пекари, дневальные бараков — тоже придурки, но низшего класса. Им приходится работать руками, и иногда немало. Все они, впрочем, сыты.
Истые зонные придурки — это: повара, хлеборезы, кладовщи- ки, врачи, фельдшеры, парикмахеры, «воспитатели» КВЧ, заведую- щий баней, заведующий пекарней, заведующие каптёрками, заве- дующий посылочной, старшие бараков, коменданты, нарядчики, бухгалтеры, писаря штабного барака, инженеры зоны и хоздвора. Эти все не только сыты, не только ходят в чистом, не только из- бавлены от подъёма тяжестей и ломоты в спине, но имеют боль- шую власть над тем, что нужно человеку, и значит, власть над людьми. Все судьбы прибывающих и отправляемых на этап, все судьбы простых работяг решаются этими придурками.
Трудно, трудно зонному придурку иметь неомрачённую совесть.
Придурки производственные — это инженеры, техники, про- рабы, десятники, мастера цехов, плановики, нормировщики, и ещё бухгалтеры, секретарши, машинистки. От зонных придурков они отличаются тем, что строятся на развод, идут в конвоируе- мой колонне (иногда, впрочем, бесконвойны). Но положение их на производстве — льготное, не требует от них физических ис- пытаний, не изнуряет их. Напротив, от них от многих зависит труд, питание, жизнь работяг. Хоть и менее связанные с жилой зоной, они стараются и там отстоять своё положение и получить значительную часть тех же льгот, что и придурки зонные, хотя сравняться с ними им не удаётся никогда.
Обычно в лагере они живут почти как работяги, часто состо- ят и в рабочих бригадах, лишь в производственной зоне у них тепло и покойно, и там-то в рабочих кабинетах и кабинках, ос- тавшись без вольных, они отодвигают казённую работу и толку- ют о житье-бытье, о сроках, о прошлом и будущем, больше же всего — о слухах, что Пятьдесят Восьмую (а они чаще всего на- браны из Пятьдесят Восьмой) скоро будут снимать на общие.
Но к придуркам производственным никак не справедливо бы- ло бы относить упрёки «объедают», «сидят на шее»: не оплачен труд работяг, да, но не потому, что придурков кормит, труд при- дурков тоже не оплачен — всё идёт в ту же прорву.
А ведь были, были и такие светлоголовые умники, обходив- шие лагерный произвол, помогавшие устроить общую жизнь так, чтоб не всем умереть, такие герои Архипелага, понимавшие свою должность не как кормление своей персоны, а как тяготу и долг
перед арестантской скотинкой, — таких и «придурками» не из- вернётся язык назвать. И больше всего таких было среди ин- женеров. И — слава им!
А остальным славы нет. На пьедестал возводить — нечего.
Да, чтоб отказаться от всякого «устройства» в лагере и дать силам тяжести произвольно потянуть тебя на дно, — нужна очень устоявшаяся душа, очень просветлённое сознание, большая часть отбытого срока да ещё, наверно, и посылки из дому — а то ведь прямое самоубийство.
Как говорит благодарно-виновно старый лагерник Дмитрий Сергеевич Лихачёв: если я сегодня жив — значит, вместо меня кого-то расстреляли в ту ночь по списку; если я сегодня жив — значит, кто-то вместо меня задохнулся в нижнем трюме; если я сегодня жив — значит, мне достались те лишние двести граммов хлеба, которых не хватило умершему.
Это всё написано — не к попрёку. В этой книге уже приня- то и будет продолжено до конца: всех страдавших, всех зажатых, всех, поставленных перед жестоким выбором, лучше оправдать, чем обвинить. Вернее будет — оправдать.
Г л а в а 1 0
ВМЕСТО ПОЛИТИЧЕСКИХ
Но в этом угрюмом мире, где всякий гложет, кто кого может; где жизнь и совесть человека покупаются за пайку сырого хлеба, — в этом мире что же и где же были политические — носители чести и света всех тюремных населений истории?
А мы уже проследили, как «политических» отъединили, уду- шили и извели.
Ну а взамен их?
А — что взамен? С тех пор у нас нет политических. Да у нас их и быть не может. Какие ж «политические», если установилась всеобщая справедливость? Просто — отменили политических. Нет и не будет!
А те, кого сажают, ну, это каэры (контрреволюционеры), вра- ги революции. С годами увяло слово «революция», хорошо, пусть будут враги народа, ещё лучше звучит. (Если бы счесть по обзо- ру наших Потоков всех посаженных по этой статье, да прибавить сюда трёхкратное количество членов семей — изгоняемых, подо- зреваемых, унижаемых и теснимых, то с удивлением надо будет признать, что впервые в истории народ стал враг самому себе.) Известен лагерный анекдот, что осуждённая баба долго не могла понять, почему на суде прокурор и судья обзывали её «кон- ный милиционер» (а это было «контрреволюционер»!). Посидев и
посмотрев в лагерях, можно признать этот анекдот за быль.
Портной, откладывая иголку, вколол её, чтоб не потерялась, в газету на стене и попал в глаз Кагановичу. Клиент видел. 58-я, 10 лет (террор).
Продавщица, принимая товар от экспедитора, записывала его на газетном листе, другой бумаги не было. Число кусков мыла пришлось на лоб товарища Сталина. 58-я, 10 лет.
Тракторист Знаменской МТС утеплил свой худой ботинок лис- товкой о кандидате на выборы в Верховный Совет, а уборщица хватилась (она за те листовки отвечала) — и нашла, у кого. КРА, контрреволюционная агитация, 10 лет.
Пастух в сердцах выругал корову за непослушание «колхозной б...» — 58-я, срок.
Глухонемой плотник — и тот получает срок за контрреволю- ционную агитацию! Каким же образом? Он стелет в клубе полы.
Из большого зала всё вынесли, нигде ни гвоздика, ни крючка. Свой пиджак и фуражку он, пока работает, набрасывает на бюст Ленина. Кто-то зашёл, увидел. 58-я, 10 лет.
Перед войною в Волголаге сколько было их! — деревенских неграмотных стариков из Тульской, Калужской, Смоленской об- ластей. Все они имели статью 58-10, то есть антисоветскую аги- тацию. А когда нужно было расписаться, ставили крестик. (Рас- сказ Лощилина.)
После же войны сидел я в лагере с ветлужцем Максимовым. Он служил с начала войны в зенитной части. Зимою собрал их политрук обсуждать с ними передовицу «Правды» (16 января 1942 года: «Расколошматим немца за зиму так, чтоб весной он не мог подняться!»). Вытянул выступать и Максимова. Тот сказал: «Это правильно! Надо гнать его, сволоча, пока вьюжит, пока он без ва- ленок, хоть и мы часом в ботинках. А весной-то хуже будет с его техникой...» И политрук хлопал, как будто всё правильно. А в СМЕРШ вызвали и накрутили 8 лет — «восхваление немецкой техники», 58-я.
Детвора в колхозном клубе баловалась, боролась, и спинами сорвали со стены какой-то плакат. Двум старшим дали срок по 58-й. (По Указу 1935 года дети несут по всем преступлениям уголовную ответственность с 12-летнего возраста!)
Вздорно? дико? бессмысленно? Ничуть не бессмысленно, вот это и есть «террор как средство убеждения». Есть пословица: бей сороку да ворону — добьёшься и до белого лебедя!
На Архипелаге любят шутить, что не все статьи Уголовного кодекса доступны. Иной и хотел бы нарушить закон об охране социалистической собственности, да его к ней не подпускают. Иной, не дрогнув, совершил бы растрату — но никак не может устроиться кассиром. Даже и сама 58-я статья не так-то доступ- на: как ты свяжешься по пункту «4» с мировой буржуазией, если живёшь в Ханты-Мансийске? как подорвёшь государственную про- мышленность и транспорт по пункту «7», если работаешь парик- махером? Но 10-й пункт 58-й статьи — общедоступен. Он досту- пен глубоким старухам и двенадцатилетним школьникам. Он до- ступен женатым и холостым, беременным и невинным, спортсме- нам и калекам, пьяным и трезвым, зрячим и слепым. Заработать 10-й пункт можно с таким же успехом в будний день, как и в воскресенье, на работе и дома, на станции метро, в дремучем ле- су, в театральном антракте и во время солнечного затмения.
Реунов и Третюхин, коммунисты, стали беспокоиться, буд- то их оса в шею жалила, почему съезда партии долго не со-
бирают, устав нарушают (будто их собачье дело!..). Получили по десятке.
Фаина Ефимовна Эпштейн, поражённая преступностью Троц- кого, спросила на партсобрании: «А зачем его выпустили из СССР?» (Как будто перед ней партия должна отчитываться. Да Иосиф Виссарионович, может быть, локти кусал!) За этот неле- пый вопрос она заслуженно получила (и отсидела) один за дру- гим три срока. (Хотя никто из следователей и прокуроров не мог объяснить ей, в чём её вина.)
А Груша-пролетарка просто поражает тяжестью преступлений. Двадцать три года проработала на стекольном заводе, и никогда соседи не видели у неё икон. А перед приходом в их местность немцев она повесила иконы (да просто бояться перестала, ведь гоняли с иконами) и, что особенно отметило следствие по доно- су соседок, — вымыла полы! (А немцы так и не пришли.) К то- му ж около дома подобрала красивую листовку немецкую с кар- тинкой и засунула её в вазочку на комоде. И всё-таки наш гуман- ный суд, учитывая пролетарское происхождение, дал Груше толь- ко: 8 лет лагеря да 3 года лишения прав. А муж её тем време- нем погиб на фронте. А дочь училась в техникуме, но кадры всё допекали: «Где твоя мать?» — и девочка отравилась. (Дальше смерти дочери Груша никогда не могла рассказывать — плакала и уходила.)
Воскликнут, что весь этот перечень — чудовищен? несообра- зен? Что поверить даже нельзя? Что Европа не поверит?
Европа, конечно, не поверит.
Да и мы лет пятьдесят назад — ни за что б не поверили.
* * *
В прежней России политические и обыватели были — два противоположных полюса в населении. Нельзя было найти более исключающих образов жизни и образов мышления.
В СССР обывателей стали грести как «политических». И оттого политические сравнялись с обывателями.
Половина Архипелага была Пятьдесят Восьмая. А политиче- ских — не было... В эту Пятьдесят Восьмую угожал всякий, на ко- го сразу не подбиралась бытовая статья. Шла тут мешанина и пестрота невообразимая.
Всё серей и робче становилась Пятьдесят Восьмая, теряла вся-
кий и последний политический смысл и превращалась в потерян- ное стадо потерянных людей.
«Неповинный человек»! — вот главное ощущение того эрзаца политических, который нагнали в лагеря. Вероятно, это небыва- лое событие в мировой истории тюрем: когда миллионы арестан- тов сознают, что они — правы, все правы и никто не виновен. Однако эти толпы случайных людей, согнанные за проволоку не по закономерности убеждений, а швырком судьбы, отнюдь не укреплялись сознанием своей правоты, отнюдь не проявляли го- товности к жертве, ни единства, ни боевого духа.
Попав в общий лагерь в 1938, с удивлением смотрела Е. Олиц- кая глазами социалистки, знавшей Соловки и изоляторы, на эту Пятьдесят Восьмую. Когда-то, на её памяти, политические всем делились, а сейчас каждый жил и жевал за себя и даже «полити- ческие» торговали вещами и пайками!..
Политическая шпана — вот как назвала их (нас) Анна Скрипникова.
Постоянно перемешивая с блатными и бытовиками, нашу Пятьдесят Восьмую никогда не оставляли одну, — чтоб не посмот- рели друг другу в глаза и не осознали бы вдруг — кто мы.
————————
Однако по важной особенности жизни, замеченной ещё в уче- нии Дао, мы должны ожидать, что когда не стало политических — тогда-то они и появились.
Я рискну теперь высказать, что в советское время истинно по- литические не только были, но:
1) их было больше, чем в царское время, и
2) они проявили стойкость и мужество бо´льшие, чем прежние революционеры.
Это покажется в противоречии с предыдущим, но — нет. По- литические в царской России были в очень выгодном положении, очень на виду — с мгновенными отголосками в обществе и прессе. В Советской России социалистам пришлось несравнимо трудней.
Да не одни ж социалисты были теперь политические. Только сплеснутые ушатами в уголовный океан, они невидимы и неслы- шимы были нам. Они были — немы. Немее всех остальных. Рыбы — их образ.
Рыбы, символ древних христиан. И христиане же — их глав- ный отряд. Корявые, малограмотные, не умеющие сказать речь с
трибуны, ни составить подпольного воззвания (да им по вере это и не нужно), они шли в лагеря на мучение и смерть — только чтоб не отказаться от веры! Они хорошо знали, за что сидят, и были неколебимы в своих убеждениях! Они единственные, может быть, к кому совсем не пристала лагерная философия и даже язык. Это ли не политические? Нет уж, их шпаной не назовёшь. И женщин среди них — особенно много. Говорит Дао: когда рушится вера — тогда-то и есть подлинно верующие. За просве- щённым зубоскальством над православными батюшками, мяу- каньем комсомольцев в пасхальную ночь и свистом блатных на пересылках — мы проглядели, что у грешной православной Церк- ви выросли всё-таки дочери, достойные первых веков христи-
анства, — сёстры тех, кого бросали на арены ко львам.
Христиан было множество, этапы и могильники, этапы и мо- гильники, — кто сочтёт эти миллионы? Они погибли безвестно, освещая, как свеча, только в самой близи от себя. Это были луч- шие христиане России. Худшие все — дрогнули, отреклись или перетаились.
Так это ли — не больше? Разве когда-нибудь царская Россия знала столько политических? Она и считать не умела в десятках тысяч.
А инженеры? Сколькие среди них, не подписавшие глупых и гнусных признаний во вредительстве, рассеяны и расстреляны?
Историки когда-нибудь исследуют: с какого момента у нас по- текла струйка политической молодёжи? Мне кажется, с 43— 44 года. Почти школьники (вспомним «демократическую партию» 1944 года) вдруг задумали искать платформу, отдельную от той, что им усиленно предлагают, подсовывают под ноги. Ну, кем же их ещё назвать?
В 1950 году студенты ленинградского механического технику- ма создали партию с программой и уставом. Многих расстреля- ли. Рассказал об этом Арон Левин, получивший 25 лет. Вот и всё, придорожный столбик.
А что нашим современным политическим нужны стойкость и мужество несравненно бо´льшие, чем прежним революционерам, это и доказывать не надо. Что значило до революции расклеить листовки? Забава, всё равно что голубей гонять, не получишь и трёх месяцев срока. Но когда пять мальчиков группы Владимира Гершуни готовят листовки: «наше правительство скомпромети- ровало себя», — на это нужна примерно та же решимость, что пяти мальчикам группы Александра Ульянова для покушения на царя.
И как это самовозгорается, как это пробуждается само в се- бе! В городе Ленинске-Кузнецком — единственная мужская шко- ла. С 9-го класса пятеро мальчиков (Миша Бакст, их комсорг; То- ля Тарантин, тоже комсомольский активист; Вельвелт Рейхтнал, Николай Конев и Юрий Аниконов) теряют беззаботность. Они не терзаются девочками, ни новыми танцами, они оглядываются на дикость и пьянство в своём городе и долбят, и листают свой учеб- ник истории, пытаясь как-то связать, сопоставить. Перейдя в 10-й класс, перед выборами в местные советы (1950 год), они печат- ными буквами выводят свою первую (и последнюю) простоватую листовку:
«Слушай, рабочий! Разве мы живём сейчас той жизнью, за которую боролись и умирали наши деды, отцы и бра- тья? Мы работаем — а получаем жалкие гроши, да и те зажимают... Почитай и подумай о своей жизни...»
Они сами тоже только думают — и поэтому ни к чему не призывают. (В плане у них был — цикл таких листовок и сделать гектограф самим.)
Клеили так: шли ночью по городу гурьбой, один налеплял че- тыре комка хлебного мякиша, другой — на них листовку.
Ранней весной к ним в класс пришёл новый какой-то педагог и предложил... заполнить анкеты печатным почерком. Умолял ди- ректор не арестовывать их до конца учебного года. Сидя уже под следствием, мальчишки больше всего жалели, что не побывают на собственном выпускном вечере. «Кто руководил вами, сознай- тесь!» (Не могли поверить гебисты, что у мальчиков открылась простая совесть — ведь случай невероятный, ведь жизнь дана один раз, зачем же задумываться?) Карцеры, ночные допросы, стояния. Закрытое (уж конечно) заседание облсуда. (Судья — Пушкин, вскоре осуждённый за взятки.) Жалкие защитники, рас- терянные заседатели, грозный прокурор Трутнев. Всем — по 10 и по 8 лет, и всех, семнадцатилетних, — в Особлаги.
Не врёт переиначенная пословица: смелого ищи в тюрьме, глупого — в политруках!
Нет, политические истинные — были. И много. И — жертвенны.
Но почему так ничтожны результаты их противостояния? Почему даже лёгких пузырей они не оставили на поверхности?
Разберём и это. Позже.
Г л а в а 1 1
БЛАГОНАМЕРЕННЫЕ
Но я слышу возмущённый гул голосов. Терпение товарищей ис- сякло! Мою книгу захлопывают, отшвыривают, заплёвывают:
— В конце концов, это наглость! это клевета! Где он ищет на- стоящих политических? О ком он пишет? О каких-то попах, о тех- нократах, о каких-то школьниках-сопляках... А подлинные поли- тические — это мы! Мы, непоколебимые! Мы, ортодоксальные, кристальные (Оруэлл назвал их благомыслами *). Мы, оставшиеся и в лагерях до конца преданными единственно-верному...
Да уж судя по нашей печати — одни только вы вообще и си- дели. Одни только вы и страдали. Об одних вас и писать разре- шено. Ну, давайте.
Согласится ли читатель с таким критерием: политзаключён- ные — это те, кто знают, за что сидят, и тверды в своих убеждениях?
Если согласится, так вот и ответ: наши непоколебимые, кто, несмотря на личный арест, остался предан единственно-верному и т. д., — тверды в своих убеждениях, но не знают, за что сидят! И потому не могут считаться политзаключёнными.
Если мой критерий нехорош, возьмём критерий Анны Скрип- никовой, за пять своих сроков она имела время его обдумать. Вот он: «Политический заключённый это тот, у кого есть убеждения, отречением от которых он мог бы получить свободу. У кого таких убеждений нет — тот политическая шпана».
По-моему, неплохой критерий. Под него подходят гонимые за идеологию во все времена. Под него подходят все революционе- ры, под него подходят и «монашки», а вот ортодоксы — не под- ходят. Потому что: где ж те убеждения, от которых их понужда- ют отречься?
Их нет. А значит, ортодоксы, хоть это и обидно вымолвить, подобно тому портному, глухонемому и пастуху, попадают в раз- ряд беспомощных, непонимающих жертв. Но — с гонором.
* Джордж Оруэлл (1903—1950) в романе-антиутопии «1984» называет «бла- гомыслами» правоверных членов тоталитарного общества. — Примеч. ред.
————————
Будем точны и определим предмет. О ком будет идти речь в этой главе?
Обо всех ли, кто, вопреки своей посадке, издевательскому следствию, незаслуженному приговору и потом выжигающему ла- герному бытию, — вопреки всему этому сохранил коммунистиче- ское сознание?
Нет, не обо всех. Среди них были люди, для которых эта ком- мунистическая вера была внутренней, иногда единственным смыслом оставшейся жизни, но:
— они не руководствовались ею для «партийного» отношения к своим товарищам по заключению, в камерных и барачных спо- рах не кричали им, что те посажены «правильно» (а я, мол, — неправильно);
— не спешили заявить гражданину начальнику (и оперупол- номоченному) «я — коммунист», не использовали эту формулу для выживания в лагере;
— сейчас, говоря о прошлом, не видят главного и единствен- ного произвола лагерей в том, что сидели коммунисты, а на ос- тальных наплевать.
Одним словом, именно те, для кого коммунистические их убеждения были интимны, а не постоянно на языке.
Вот, например, Авенир Борисов, сельский учитель: «Вы помни- те нашу молодость (я — с 1912), когда верхом блаженства для нас был зелёный из грубого полотна костюм «юнгштурма» с ремнём и портупеей*, когда мы плевали на деньги, на всё личное, и готовы были пойти на любое дело, лишь бы позвали. В комсомоле я с три- надцати лет. И вот, когда мне было всего двадцать четыре, орга- ны НКВД предъявили мне чуть ли не все пункты 58-й статьи».
