Не всякий красный вагон и не сразу может везти заключён- ных — сперва он должен быть подготовлен: должны быть прове- рены на целость и крепость полы, стены и потолки вагонов; долж- ны быть надёжно обрешечены их маленькие оконца, должна быть прорезана в полу дыра для слива, и это место особо укреплено вокруг жестяной обивкой с частыми гвоздями; должны быть рас- пределены по эшелону с нужною частотой вагонные площадки (на них стоят посты конвоя с пулемётами); должны быть обору- дованы всходы на крыши; должны быть продуманы места распо- ложения прожекторов и обеспечено им безотказное электропита- ние; должны быть изготовлены длинноручные деревянные молот-
ки; должны быть устроены кухни — для конвоя и для заключён- ных. Лишь после этого можно идти вдоль вагонов и мелом косо надписывать: «спецоборудование» или там «скоропортящийся».
Подготовка эшелона закончена — теперь предстоит сложная боевая операция посадки арестантов в вагоны. Тут две важные обязательные цели: скрыть посадку от народа и терроризировать заключённых.
Утаить посадку от жителей надо потому, что в эшелон сажа- ется сразу около тысячи человек (по крайней мере, двадцать пять вагонов), это не маленькая группка из вагон-зака, которую мож- но провести и при людях. Все, конечно, знают, что аресты идут каждый день и каждый час, но никто не должен ужаснуться от их вида вместе. В Орле в 38-м году не скроешь, что в городе нет дома, из которого не было бы арестованных, да и крестьянские подводы с плачущими бабами запружают площадь перед орлов- ской тюрьмой, как на стрелецкой казни у Сурикова. (Ах, кто б это нам ещё нарисовал когда-нибудь! И не надейся: не модно, не модно...) Но не надо показывать нашим советским людям, что на- бирается в сутки эшелон (в Орле в тот год набирался). И моло- дёжь не должна этого видеть: молодёжь — наше будущее. И по- этому только ночью — еженощно, каждой ночью, и так несколь- ко месяцев — из тюрьмы на вокзал гонят пешую чёрную колон- ну этапа. Правда, женщины опоминаются, женщины как-то узна- ют — вот они со всего города ночами крадутся на вокзал и под- стерегают там состав на запасных путях, они бегут вдоль вагонов, спотыкаясь о шпалы и рельсы, и у каждого вагона кричат: такого- то здесь нет?.. такого-то и такого-то нет?..
Эти недостойные нашей современности сцены свидетельству- ют только о неумелой организации посадки в эшелон. Ошибки учитываются, и с какой-то ночи эшелон широко охватывается кордоном рычащих и лающих овчарок.
И в Москве, со старой ли Сретенской пересылки (теперь уж её и арестанты не помнят), с Красной ли Пресни, посадка в крас- ные эшелоны — только ночью, это закон.
————————
Ну, теперь-то влезли с облегчением, ткнулись на занозистые доски нар. Но какое тут облегчение, какая теплушка?! Снова за- жат арестант в клещах между холодом и голодом, между жаждой и страхом, между блатарями и конвоем.
Если в вагоне есть блатные, они занимают свои традицион-
ные лучшие места на верхних нарах у окна. Это летом. А ну, до- гадаемся — где ж их места зимой? Да вокруг печурки же конеч- но, тесным кольцом вокруг печурки. Подохни ты сегодня, а я завтра!
Преимуществом красных эшелонов считают зэки горячее пи- тание: на глухих станциях (опять-таки где не видит народ) эше- лоны останавливают и разносят по вагонам баланду и кашу. Но и горячее питание умеют так подать, чтобы боком выперло. Или наливают баланду в те самые вёдра, которыми выдают и уголь. И помыть нечем! — потому что и вода питьевая в эшелоне меряна, ещё нехватней с ней, чем с баландою. Так и хлебаешь баланду, заскребая крупинки угля.
Не нагреют, от блатных не защитят, не напоят, не накор- мят — но и спать же не дадут. Деревянными молотками с длин- ными ручками (общегулаговский стандарт) они ночами на каж- дой остановке гулко простукивают каждую доску вагона: не упра- вились ли её уже выпилить?
От других беспересадочных поездов дальнего следования крас- ный эшелон отличается тем, что севший в него ещё не знает — вылезет ли. Зимами 1944/45 и 1945/46 годов в посёлок Желез- нодорожный (Княж-Погост), как и во все главные узлы Севера, от Ижмы до Воркуты, арестантские эшелоны с освобождённых тер- риторий шли без печек и приходили, везя при себе вагон или два трупов.
Страшно и смертно ехать зимой. Но и в жару ехать не так- то сладко: из четырёх малых окошек два зашиты наглухо, крыша вагона перегрета; а воду носить для тысячи человек и вовсе кон- вою не надорваться же, если не управлялись напоить и один вагон-зак.
Нет уж, будь и он проклят с его прямизной и беспересадоч- ностью, этот красный телячий этап! Побывавший в нём — не за- будет. Скорей бы уж в лагерь, что ли! Скорей бы уж приехать.
* * *
Северная Двина, Обь и Енисей знают, когда стали арестантов перевозить в баржах — в раскулачивание. Эти реки текли на Се- вер прямо, а баржи были брюхаты, вместительны — и только так можно было управиться сбросить всю эту серую массу из живой России на Север неживой. В корытную ёмкость баржи сбрасыва- лись люди и там лежали навалом, и шевелились, как раки в кор- зине. А высоко на бортах, как на скалах, стояли часовые. Иногда
эту массу так и везли открытой, иногда покрывали большим бре- зентом. Сама перевозка в такой барже уже была не этапом, а смертью в рассрочку. К тому ж их почти и не кормили, а выбро- сив в тундру — уже не кормили совсем. Их оставляли умирать наедине с природой.
Баржевые этапы по Северной Двине (и по Вычегде) не заглох- ли и к 1940 году, а даже очень оживились: текли ими освобож- дённые западные украинцы и западные белорусы. Арестанты в трюме стояли вплотную — и это не одни сутки.
Баржевые перевозки по Енисею утвердились, сделались посто- янными на десятилетия. Енисейские этапные баржи имеют по- стоянно оборудованный трюм — трёхэтажный, тёмный. Только через колодец проёма, где трап, проходит рассеянный свет. Кон- вой живёт в домике на палубе. Часовые охраняют выходы из трюма и следят за водою, не выплыл ли кто. В трюм охрана не спускается, какие бы стоны и вопли о помощи оттуда ни раз- давались. И никогда не выводят арестантов наверх на прогулку. Усвойчивый читатель теперь уже и без автора может доба- вить: при этом блатные занимают верхний ярус и ближе к про- ёму — к воздуху, к свету. Они имеют столько доступа к раздаче хлеба, сколько в том нуждаются, и если этап проходит трудно, то без стеснения отметают святой костыль (отбирают пайку у се-
рой скотинки).
А сопротивление? Бывает, но очень редко. Вот один сохранив- шийся случай. В 1950 году в подобно устроенной барже, только покрупнее — морской, в этапе из Владивостока на Сахалин семе- ро безоружных ребят из Пятьдесят Восьмой оказали сопротивле- ние блатным (сукам), которых было человек около восьмидесяти (и, как всегда, не без ножей). Эти суки обыскали весь этап ещё на владивостокской пересылке «Три-десять», они обыскивают ни- как не хуже тюремщиков, все потайки знают, но ведь ни при ка- ком шмоне никогда не находится всё. Зная это, они уже в трю- ме обманом объявили: «У кого есть деньги — можно купить ма- хорки». И Миша Грачёв вытащил три рубля, запрятанные в тело- грейке. Сука Володька-Татарин крикнул ему: «Ты что ж, падло, налогов не платишь?» И подскочил отнять. Но армейский стар- шина Павел (а фамилия не сохранилась) оттолкнул его. Володька- Татарин сделал рогатку в глаза, Павел сбил его с ног. Подскочи- ло сук сразу человек 20 —30, — а вокруг Грачёва и Павла вста- ли Володя Шпаков, бывший армейский капитан; Серёжа Потапов; Володя Реунов, Володя Третюхин, тоже бывшие армейские стар- шины; и Вася Кравцов. И что ж? Дело обошлось только несколь-
кими взаимными ударами. Проявилась ли исконная и подлинная трусость блатных (всегда прикрытая их наигранным напором и развязностью), или помешала им близость часового, — но они от- ступили, ограничась угрозой: «На земле — мусор из вас будет!» (Бой так и не состоялся, и «мусора» из ребят не сделали.)
Но вот я замечаю, что читатель уже знает всё наперёд: теперь их повезут грузовиками на сотни километров и ещё потом будут пешком гнать десятки. И там они откроют новые лагпункты и в первую же минуту прибытия пойдут на работу, а есть будут рыбу и муку, заедая снегом. А спать в палатках.
Да, так. А пока, в первые дни, их расположат тут, в Магада- не, тоже в заполярных палатках, тут их будут комиссовать, то есть осматривать голыми и по состоянию зада определять их готовность к труду (и все они окажутся годными).
————————
Закройте глаза, читатель. Вы слышите грохот колёс? Это идут вагон-заки. Это идут краснухи. Во всякую минуту суток. Во вся- кий день года. А вот хлюпает вода — это плывут арестантские баржи. А вот рычат моторы воронков. Всё время кого-то ссажи- вают, втискивают, пересаживают. А этот гул? — переполненные камеры пересылок. А этот вой? — жалобы обокраденных, изнаси- лованных, избитых.
Мы пересмотрели все способы доставки — и нашли, что все они — хуже. Мы оглядели пересылки — но не развидели хоро- ших. И даже последняя человеческая надежда, что лучше будет впереди, что в лагере будет лучше, — ложная надежда.
В лагере будет — хуже.
Г л а в а 4
С ОСТРОВА НА ОСТРОВ
А и просто в одиноких челноках перевозят зэков с острова на ост- ров Архипелага. Это называется — спецконвой. Это — самый не- стеснённый вид перевозки, он почти не отличается от вольной езды. Его не надо путать со спецнарядом, который подписывает- ся в аппарате ГУЛАГа. Спецнарядник чаще едет общими этапами, хотя и ему достаются дивные отрезки пути.
А спецконвой — весь такое диво, от начала до конца. Общих этапов тебе в этот раз не знать, рук назад не брать, догола не раздеваться, на землю задом не садиться, и даже обыска никако- го не будет. Вообще-то, предупреждает конвой, при попытке к бегству мы, как обычно, стреляем. Пистолеты наши заряжены, они в карманах. Однако поедемте просто, держитесь легко, не да- вайте понять, что вы — заключённый.
Моя лагерная жизнь перевернулась в тот день, когда я со скрюченными пальцами (от хватки инструмента они у меня пе- рестали разгибаться) жался на разводе в плотницкой бригаде, а нарядчик отвёл меня от развода и со внезапным уважением ска- зал: «Ты знаешь, по распоряжению министра внутренних дел...» Я обомлел. Ушёл развод, а придурки в зоне меня окружили.
Одни говорили: «навешивать будут новый срок», другие говори- ли: «на освобождение». Но все сходились в том, что не миновать мне министра Круглова. И я тоже зашатался между новым сро- ком и освобождением. Я забыл совсем, что полгода назад в наш лагерь приехал какой-то тип и давал заполнять учётные карточ- ки ГУЛАГа. Важнейшая графа там была «специальность». И чтоб цену себе набить, писали зэки самые золотые гулаговские спе- циальности: «парикмахер», «портной», «кладовщик», «пекарь». А я прищурился и написал: «ядерный физик». Ядерным физиком я от- роду не был, только до войны слушал что-то в университете, на- звания атомных частиц и параметров знал — и решился так на- писать. Был год 1946, атомная бомба была нужна позарез. Но я сам той карточке значения не придал, забыл.
Это — глухая, совершенно недостоверная, никем не под- тверждённая легенда, которую нет-нет да и услышишь в лагерях: что где-то в этом же Архипелаге есть крохотные Райские остро- ва. Никто их не видел, никто там не был, а кто был — молчит.
На тех островах, говорят, текут молочные реки в кисельных бе- регах, ниже как сметаной и яйцами там не кормят; там чистень- ко, говорят, всегда тепло, работа умственная и сто раз секретная. И вот на те-то Райские острова (в арестантском просторе- чии — шарашки) я на полсрока и попал. Им-то я и обязан, что остался жив, в лагерях бы мне весь срок ни за что не выжить.
Им обязан я, что пишу это исследование, хотя для них самих в этой книге места не предусматриваю (уж есть о них роман*).
Если души умерших иногда пролетают среди нас, видят нас, легко читают наши мелкие побуждения, а мы не видим и не уга- дываем их, бесплотных, то такова и поездка спецконвоем.
Ты окунаешься в гущу воли, толкаешься в станционном зале. Успеваешь проглянуть объявления, которые наверняка и ни с ка- кой стороны не могут тебя касаться. Сидишь на старинном пас- сажирском «диване» и слушаешь странные и ничтожные разгово- ры: о том, что какой-то муж бьёт жену или бросил её; а свекровь почему-то не уживается с невесткой; а коммунальные соседи жгут электричество в коридоре и не вытирают ног. Ты всё это слу- шаешь — и мурашки отречения вдруг бегут по твоей спине и го- лове: тебе так ясно проступает подлинная мера вещей во Вселен- ной! мера всех слабостей и страстей! — а этим грешникам никак не дано её увидеть. Истинно жив, подлинно жив только ты, бес- плотный, а эти все лишь по ошибке считают себя живущими.
И — незаполнимая бездна между вами! Ни крикнуть им, ни заплакать над ними нельзя, ни потрясти их за плечи: ведь ты — дух, ты — призрак, а они — материальные тела.
Как же внушить им — прозрением? видe´нием? во сне? — братья!
люди! Зачем дана вам жизнь?! В глухую полночь распахиваются двери смертных камер — и людей с великой душой волокут на расстрел. На всех железных дорогах страны сию минуту, сейчас, люди лижут после селёдки горькими языками сухие губы, они грезят о счастьи распрямлённых ног, об успокоении после оправ- ки. На Колыме только летом на метр отмерзает земля — и лишь тогда в неё закапывают кости умерших за зиму. А у вас — под голубым небом, под горячим солнцем есть право распорядиться своей судьбой, пойти выпить воды, потянуться, куда угодно ехать без конвоя — какое ж электричество в коридоре? при чём тут свекровь? Самое главное в жизни, все загадки её — хотите, я вы- сыплю вам сейчас? Не гонитесь за призрачным — за имуществом,
* «В круге первом»; в романе описана «марфинская шарашка», где заключён- ные специалисты разрабатывали «секретную телефонию». — Примеч. ред.
за званием: это наживается нервами десятилетий, а конфискует- ся в одну ночь. Живите с ровным превосходством над жизнью — не пугайтесь беды и не томитесь по счастью, всё равно ведь: и горького не довеку, и сладкого не дополна. Довольно с вас, если вы не замерзаете и если жажда и голод не рвут вам когтями внут- ренностей. Если у вас не перешиблен хребет, ходят обе ноги, сги- баются обе руки, видят оба глаза и слышат оба уха — кому вам ещё завидовать? зачем? Зависть к другим больше всего съедает нас же. Протрите глаза, омойте сердца — и выше всего оцените тех, кто любит вас и кто к вам расположен. Не обижайте их, не браните, ни с кем из них не расставайтесь в ссоре: ведь вы же не знаете, может быть, это ваш последний поступок перед арес- том, и таким вы останетесь в их памяти!..
Но конвоиры поглаживают в карманах чёрные ручки писто- летов. И мы сидим втроём рядышком, непьющие ребята, спокой- ные друзья.
Первый раз я вижу Бутырскую тюрьму извне, хотя четвёртый раз уже меня в неё привозят, и без труда я могу начертить её внутренний план. У, какая суровая высокая стена на два квартала!
…Как домой иду через сводчатую башенку вахты, — и ничто мне, что сейчас поставят — вот уже поставили — лицом к стене и спрашивают: «фамилия? имя-отчество?.. год рождения?..»
Фамилия!.. Я — Межзвёздный Скиталец! Тело моё спеленали, но душа — не подвластна им.
Я знаю: через несколько часов неизбежных процедур над мо- им телом — бокса, шмона, выдачи квитанций, заполнения вход- ной карточки, прожарки и бани — я введен буду в камеру и встречу неизвестных мне, но обязательно умных, интересных, дру- жественных людей, и станут рассказывать они, и стану рассказы- вать я, и вечером не сразу захочется уснуть.
* * *
Одна из истин, в которой убеждает тебя тюрьма, — та, что мир тесен, просто очень уж тесен. Правда, Архипелаг ГУЛАГ, рас- кинутый на всё то же пространство, что и Союз Советов, по чис- лу жителей гораздо меньше его. Сколько их именно в Архипела- ге — добраться нам невозможно. Можно допустить, что одновре- менно в лагерях не находилось больше двенадцати миллионов (одни уходили в землю, Машина приволакивала новых). И не больше половины из них было политических. Шесть милли- онов? — что ж, это маленькая страна, Швеция или Греция, там
многие знают друг друга. Немудрено же, что попади в любую ка- меру любой пересылки, послушай, разговорись — и обязательно найдёшь с однокамерниками общих знакомых.
Люблю этот момент, когда в камеру впускают новенького (не новичка — тот входит подавленно, смущённо, а — уже сиделого зэка). И сам люблю входить в новую камеру (впрочем, Бог поми- луй, больше бы и не входил) — беззаботная улыбка, широкий жест: «Здорово, братцы! — Бросил свой мешочек на нары. — Ну, какие новости за последний год в Бутырках?»
...Ах, что это была за камера! — не самая ли блестящая в мо- ей тюремной жизни?.. Это было в июле. Меня из лагеря привез- ли в Бутырки после обеда, но такая была нагруженность в тюрь- ме, что одиннадцать часов шли приёмные процедуры, и только в три часа ночи, заморенного боксами, меня впустили в 75-ю ка- меру. Освещённая из-под двух куполов двумя яркими электриче- скими лампами, камера спала вповалку, мечась от духоты: жар- кий воздух июля не втекал в окна, загороженные намордниками. Жужжали бессонные мухи и садились на спящих, те подёргива- лись. В камеру, рассчитанную на 25 человек, было натолкано не чрезмерно, человек 80.
По команде «подъём!», выкрикнутой в кормушку, всё зашеве- лилось: стали убирать поперечные щиты, двигать стол к окну. По- дошли меня проинтервьюировать — новичок я или лагерник. Оказалось, что в камере встречается два потока: обычный поток свежеосуждённых, направляемых в лагеря, и встречный поток ла- герников, сплошь специалистов — физиков, химиков, математи- ков, инженеров-конструкторов, направляемых неизвестно куда, но в какие-то благополучные научно-исследовательские институты. (Тут я успокоился, что министр не будет мне доматывать сро- ка.) Ко мне подошёл человек нестарый, ширококостый (но силь- но исхудавший), с носом, чуть-чуть закруглённым под ястреба:
— Профессор Тимофеев-Ресовский, президент научно-техниче- ского общества 75-й камеры. Наше общество собирается ежеднев- но после утренней пайки около левого окна. Не могли бы вы нам сделать какое-нибудь научное сообщение? Какое именно?
Застигнутый врасплох, я стоял перед ним в своей длинной за- тасканной шинели и в зимней шапке (арестованные зимой обре- чены и летом ходить в зимнем). Пальцы мои ещё не разогнулись и были все в ссадинах. Какое я мог сделать научное сообщение? Тут я вспомнил, что недавно в лагере была у меня две ночи при-
несенная с воли книга — официальный отчёт военного министер- ства США о первой атомной бомбе. Книга вышла этой весной. Никто в камере её ещё не видел? Пустой вопрос, конечно нет. Так судьба усмехнулась, заставляя меня сбиться на ту самую атом- ную физику, по которой я и записался в ГУЛАГе.
После пайки собралось у левого окна научно-техническое об- щество человек из десяти, я сделал своё сообщение и был принят в общество. Одно я забывал, другого не мог допонять, — Николай Владимирович, хоть год уже сидел в тюрьме и ничего не мог знать об атомной бомбе, то и дело восполнял пробелы моего рассказа. Он действительно работал с одним из первых европейских циклотронов, но для облучения мух-дрозофил. Он был из круп- нейших генетиков современности. Он уже сидел в тюрьме, когда Жебрак, не зная о том (а может быть и зная), имел смелость на- писать для канадского журнала: «Русская биология не отвечает за Лысенко, русская биология — это Тимофеев-Ресовский» (во время
разгрома биологии в 1948 Жебраку это припомнили).
А он вот был перед нами и блистал сведениями изо всех воз- можных наук. Он обладал той широтой, которую учёные следую- щих поколений даже и не хотят иметь (или изменились возмож- ности охвата?). Хотя сейчас он так был измотан голодом след- ствия, что эти упражнения ему становились нелегки. По материн- ской линии он был из захудалых калужских дворян на реке Рес- се, по отцовской же — боковой потомок Степана Разина, и эта казацкая могута очень в нём чувствовалась — в широкой его кос- ти, в основательности, в стойкой обороне против следователя, но зато и в голоде, сильнейшем, чем у нас.
В той камере меня продержали два месяца, я отоспался на год назад, на год вперёд. Утром научно-техническое общество, потом шахматы, книги (их, путёвых, три-четыре на восемьдесят человек, за ними очередь), двадцать минут прогулки — мажорный аккорд! мы не отказываемся от прогулки, даже если выпадает идти под проливным дождём. А главное — люди, люди, люди! Николай Ан- дреевич Семёнов, один из создателей ДнепроГЭСа. Его друг по плену инженер Фёдор Фёдорович Карпов. Язвительный находчи- вый Виктор Каган, физик. Консерваторец Володя Клемпнер, ком- позитор. Дровосек и охотник из вятских лесов, дремучий, как лес- ное озеро. Эн-те-эсовец* из Европы Евгений Иванович Дивнич. Он
* НТС (Народно-трудовой союз российских солидаристов) — антикоммуни- стическая эмигрантская организация; создана белоэмигрантской моло- дёжью в Белграде в 1930 г.; издавала журналы «Грани», «Посев»; в 1990-х годах НТС легализовался в России. — Примеч. ред.
и православный проповедник, но не остаётся в рамках богосло- вия, он поносит марксизм, объявляет, что в Европе уже давно никто не принимает такого учения всерьёз.
И опять идут пленники, пленники, пленники — поток из Ев- ропы не прекращается второй год. И опять русские эмигранты — из Европы и из Маньчжурии.
И конечно, есть на камеру один благомысл (вроде прокурора Кретова): «Правильно вас всех посадили, сволочи, контрреволю- ционеры! История перемелет ваши кости, на удобрение пойдё- те!» — «И ты же, собака, на удобрение!» — кричат ему. «Нет, моё дело пересмотрят, я осуждён невинно!» Камера воет, бурлит. Се- довласый учитель русского языка встаёт на нарах, босой, и как новоявленный Христос простирает руки: «Дети мои, помиримся!.. Дети мои!» Воют и ему: «В Брянском лесу твои дети! Ничьи мы уже не дети!» Только — сыновья ГУЛАГа...
После ужина и вечерней оправки подступала ночь к наморд- никам окон, зажигались изнурительные лампы под потолком. День разделяет арестантов, ночь сближает. По вечерам споров не было, устраивались лекции или концерты. И тут опять блистал Тимофеев-Ресовский: целые вечера посвящал он Италии, Дании, Норвегии, Швеции. Эмигранты рассказывали о Балканах, о Фран- ции. Кто-то читал лекцию о Корбюзье, кто-то — о нравах пчёл, кто-то — о Гоголе.
Отпадала кормушка, и вертухайское мурло рявкало нам: «Ат- бой!» Нет, и до войны, учась в двух ВУЗах сразу, ещё зарабаты- вая репетиторством и порываясь писать, — кажется, и тогда не переживал я таких полных, разрывающих, таких загруженных дней, как в 75-й камере в то лето...
* * *
Говорили, что с 1944 на 1945 год через Малую (областную) Лубянку прошла «демократическая партия». Она состояла, по мол- ве, из полусотни мальчиков, имела устав, членские билеты. Са- мый старший по возрасту — ученик 10-го класса московской шко- лы, был её «генеральный секретарь». — Мелькали и студенты в московских тюрьмах в последний год войны, я встречал их там и здесь. Кажется, и я не был стар, но они — моложе...
Как же незаметно это подкралось! Пока мы — я, мой одно- делец, мои сверстники — воевали четыре года на фронте, — а здесь росло ещё одно поколение! Давно ли мы попирали паркет университетских коридоров, считая себя самыми молодыми и са-
мыми умными в стране и на земле?! — и вдруг по плитам тю- ремных камер подходят к нам бледные надменные юноши, и мы поражённо узнаём, что самые молодые и умные уже не мы — а они! Но я не был обижен этим, уже тогда я рад был потеснить- ся. Мне была знакома их страсть со всеми спорить, всё знать. Мне была понятна их гордость, что вот они избрали благую участь и не жалеют. В мурашках — шевеление тюремного ореола вокруг самовлюблённых и умных мордочек.
В июне 1945 в бутырской камере, — я ещё только вступил в проход, ещё места себе не увидел, — как навстречу мне вышел с предощущением разговора-спора, даже с мольбой о нём — блед- но-жёлтый юноша с еврейской нежностью лица, закутанный, не- смотря на лето, в трёпаную простреленную солдатскую шинель: его знобило. Его звали Борис Гаммеров. Он стал меня расспра- шивать, разговор покатился одним боком по нашим биографиям, другим по политике. Я, не помню почему, упомянул об одной из молитв уже тогда покойного президента Рузвельта, напечатанной в наших газетах, и оценил как само собой ясное:
— Ну, это, конечно, ханжество.
И вдруг желтоватые брови молодого человека вздрогнули, блед- ные губы насторожились, он как будто приподнялся и спросил:
— По-че-му? Почему вы не допускаете, что государственный деятель может искренно верить в Бога?
Только всего и было сказано! Уж там каков Рузвельт, но — с какой стороны нападение? Услышать такие слова от рождённого в 1923 году?.. Я не сумел ему возразить, я только спросил:
— А вы верите в Бога?
— Конечно, — спокойно ответил он.
Конечно? Конечно... Да, комсомольская молодость уже обле- тает, облетает везде. И НКГБ среди первых заметило это.
Несмотря на свою юность, Боря Гаммеров уже не только по- воевал сержантом-противотанкистом на сорокапятках «прощай, Родина!», но и получил ранение в лёгкое, до сих пор не залечен- ное, от этого занялся туберкулёзный процесс. Гаммеров был спи- сан из армии инвалидом, поступил на биофак МГУ, — и так спле- лись в нём две пряжи: одна — от солдатчины, другая — от со- всем не глупой и совсем не мёртвой студенческой жизни конца войны. Собрался их кружок размышляющих и рассуждающих о будущем (хотя это им не было никем поручено) — и вот оттуда намётанный глаз Органов отличил троих и выхватил. Отец Гам- мерова был забит в тюрьме или расстрелян в 37-м году, и сын рвался на тот же путь.
На какие-то месяцы мой путь пересекся со всеми тремя одно- дельцами, и в ожидании Красной Пресни мне пришлось столк- нуться с их объединённой точкой зрения. Не помню, чтоб напа- дали при мне на Маркса, но помню, как нападали на Льва Тол- стого — и с какой стороны! Толстой отвергал Церковь? Но он не учитывал её мистической и организующей роли! Он отвергал биб- лейское учение? Но для новейшей науки в Библии нет противо- речий, ни даже в первых строках её о создании мира. Он отвер- гал государство? Но без него будет хаос! Он проповедовал слия- ние умственного и физического труда в одном человеке? Но это — бессмысленная нивелировка способностей! И наконец, как мы видим по сталинскому произволу, историческая личность мо- жет быть всемогущей, а Толстой зубоскалил над этим!
Не здесь ли, в тюремных камерах, и обретается великая ис- тина? Тесна камера, но не ещё ли теснее воля? Не народ ли наш, измученный и обманутый, лежит с нами рядом под нарами и в проходе?
В Бутырской церкви, уже осуждённые, отрубленные и отре- шённые, московские студенты сочинили песню и пели её перед сумерками неокрепшими своими голосами:
...Трижды на день ходим за баландою, Коротаем в песнях вечера
И иглой тюремной контрабандною Шьём себе в дорогу сидора.
О себе теперь мы не заботимся: Подписали — только б поскорей! И ко-гда? сюда е-щё во-ро-тимся?.. Из сибирских дальних лагерей?..
Боже мой, так неужели мы всё прозевали? Пока месили мы глину плацдармов, корчились в снарядных воронках, стереотрубы высовывали из кустов — а тут ещё одна молодёжь выросла и тро- нулась! Да не туда ли она тронулась?.. Не туда ли, куда мы не могли б и осмелиться?
То, что должно найти место в этой части, — неогляд- но. Чтобы дикий этот смысл простичь и охватить, на- до много жизней проволочить в лагерях — в тех са- мых, где и один срок нельзя дотянуть без льготы, ибо изобретены лагеря — на истребление.
Оттого: все, кто глубже черпанул, полнее изведал, — те в могиле уже, не расскажут. Главного об этих лагерях уже никто никогда не расскажет.
И непосилен для одинокого пера весь объём этой ис- тории и этой истины. Получилась у меня только щель смотровая на Архипелаг, не обзор с башни. Но к счастью, ещё несколько выплыло и выплывет книг. Может быть, в «Колымских рассказах» Шаламова чи- татель верней ощутит безжалостность духа Архипела- га и грань человеческого отчаяния.
Да вкус-то моря можно отведать и от одного хлебка.
Г л а в а 1
ПЕРСТЫ АВРОРЫ
Розовоперстая Эос, так часто упоминаемая у Гомера, а у римлян названная Авророй, обласкала своими перстами и первое раннее утро Архипелага.
Когда наши соотечественники услышали по Би-Би-Си, будто концентрационные лагеря существовали в нашей стране уже в 1921 году, то многие из нас (да и на Западе) были поражены: неужели так рано? неужели уже в 1921?
