Виктор Петрович Покровский 8 страница

зеркало нашей Немезиды.

«Эх, если б я знал!..» — вот была главная песенка тюремных камер той весны. Если б я знал, что так меня встретят! что так обманут! что такая судьба! — да неужели б я вернулся на роди- ну? Ни за что!! Прорвался бы в Швейцарию, во Францию! ушёл бы за море! за океан! за три океана.

 

* * *

А ещё в ту весну много сидело в камерах — русских эмигрантов.

Это выглядело почти как во сне: возвращение канувшей исто- рии. Деятели Белого движения уже были не современники наши на земле, а призраки растаявшего прошлого. Русская эмиграция, рассеянная жесточе колен израилевых, в нашем советском пред- ставлении если и тянула ещё где свой век — то тапёрами в по- ганеньких ресторанах, лакеями, прачками, нищими, морфиниста- ми, кокаинистами, домирающими трупами. До войны 1941 года ни по каким признакам из наших газет, из высокой беллетристи- ки, из художественной критики нельзя было представить, что рус-

ское Зарубежье — это большой духовный мир, что там развива- ется русская философия, там Булгаков, Бердяев, Франк, Лосский, что русское искусство полонит мир, там Рахманинов, Шаляпин, Бенуа, Дягилев, Павлова, казачий хор Жарова, там ведутся глубо- кие исследования Достоевского (в ту пору у нас и вовсе про´кля- того), что существует небывалый писатель Набоков-Сирин, что ещё жив Бунин и что-то же пишет эти двадцать лет, издаются ху- дожественные журналы, ставятся спектакли, собираются съезды землячеств, где звучит русская речь, и что эмигранты-мужчины не утеряли способности брать в жёны эмигранток-женщин, а те рожать им детей, значит, наших ровесников.

Представление об эмигрантах было выработано в нашей стра- не настолько ложное, что советские люди никогда поверить бы не могли: были эмигранты, воевавшие в Испании не за Франко, а за республиканцев; а во Франции среди русской эмиграции в отчуждённом одиночестве оказались Мережковский и Гиппиус, после того что не отшатнулись от Гитлера. Во время оккупации Франции множество русских эмигрантов, старых и молодых, примкнули к движению Сопротивления, а после освобождения Парижа валом валили в советское посольство подавать заявления на родину. Какая б Россия ни была — но Россия! — вот был их лозунг, и так они доказали, что и раньше не лгали о любви к ней. (В тюрьмах 45—46 годов они были едва ли не счастливы, что эти решётки и эти надзиратели — свои, русские; они с удив- лением смотрели, как советские мальчики чешут затылки: «И на чёрта мы вернулись? Что нам, в Европе было тесно?»)

Но по той самой сталинской логике, по которой должен был сажаться в лагерь всякий советский человек, поживший за грани- цей, — как же могли эту участь обминуть эмигранты? С Балкан, из Центральной Европы, из Харбина их арестовывали тотчас по приходе советских войск, брали с квартир и на улицах, как сво- их. Брали пока только мужчин, и то пока не всех, а заявивших как-то о себе в политическом смысле. Из Франции их с почётом, с цветами принимали в советские граждане, с комфортом достав- ляли на родину, а загребали уже тут. Более затяжно получилось с эмигрантами шанхайскими — туда руки не дотягивались в 45-м году. Но туда приехал уполномоченный от советского прави- тельства и огласил Указ Президиума Верховного Совета: проще- ние всем эмигрантам! Ну как не поверить? Не может же прави- тельство лгать! (Был ли такой указ на самом деле, не был, — Ор- ганы он во всяком случае не связывал.) Шанхайцы выразили вос- торг. Предложено им было брать столько вещей и такие, какие

хотят (они поехали и с автомобилями, это родине пригодится), селиться в Союзе там, где хотят; и работать, конечно, по любой специальности. Из Шанхая их брали пароходами. Уже судьба па- роходов была разная: на некоторых почему-то совсем не корми- ли. Разная судьба была и от порта Находки (одного из главных перевалочных пунктов ГУЛАГа). Почти всех грузили в эшелоны из товарных вагонов, как заключённых, только ещё не было строго- го конвоя и собак. Иных довозили до каких-то обжитых мест, до городов, и действительно на 2—3 года пускали пожить. Других сразу привозили эшелоном в лагерь, где-нибудь в Заволжье раз- гружали в лесу с высокого откоса вместе с белыми роялями и жардиньерками. В 48—49 годах ещё уцелевших дальневосточных реэмигрантов досаживали наподскрёб.

Среди европейских эмигрантов оказался и мой ровесник Игорь Тронько. Мы с ним сдружились. Оба ослабелые, высохшие, жёлто-серая кожа на костях, оба худые, долговатые, колеблемые порывами летнего ветра в бутырских прогулочных дворах, мы хо- дили всё рядом осторожной поступью стариков и обсуждали па- раллели наших жизней. В один и тот же год мы родились с ним на юге России. Ещё сосали мы оба молоко, когда судьба полезла в свою затасканную сумку и вытянула мне короткую соломинку, а ему долгую. И вот колобок его закатился за море, хотя «бело- гвардеец» его отец был такой: рядовой неимущий телеграфист.

Для меня было остро интересно через его жизнь представить всё моё поколение соотечественников, очутившихся там. Они рос- ли при хорошем семейном надзоре, при очень скромных или да- же скудных семейных достатках. Они были все прекрасно воспи- таны и по возможности хорошо образованны. Они выросли так, что пороки века, охватившие всю европейскую молодёжь (лёгкое отношение к жизни, бездумность, прожигание, высокая преступ- ность), их не коснулись — это потому, что они росли как бы под сенью неизгладимого несчастья их семей. Во всех странах, где они росли, — только Россию они чли своей родиной. Духовное воспитание их шло на русской литературе, тем более любимой, что на ней и обрывалась их родина. Представления о нашей под- линной жизни у них были самые бледные, но тоска по родине та- кая, что если бы в 41-м году их кликнули — они бы все повали- ли в Красную армию. В двадцать пять, двадцать семь лет эта мо- лодёжь уже представила и твёрдо отстояла свою точку зрения. Так, группа Игоря была «непредрешенцы». Они декларировали, что, не разделив с родиной всей сложной тяжести прошедших де- сятилетий, никто не имеет права ничего решать о будущем Рос-

сии, ни даже что-либо предлагать, а только идти и силы свои отдать на то, что решит народ.

Много мы пролежали рядом на нарах. Я охватил, сколько мог, его мир, и эта встреча открыла мне (а потом другие встречи под- твердили) представление, что отток значительной части духовных сил, происшедший в Гражданскую войну, увёл от нас большую и важную ветвь русской культуры. И каждый, кто истинно любит её, будет стремиться к воссоединению обеих ветвей — метропо- лии и зарубежья. Лишь тогда она достигнет полноты, лишь тогда обнаружит способность к неущербному развитию.

Я мечтаю дожить до того дня.

 

* * *

Слаб человек, слаб. В конце концов, и самые упрямые из нас хотели в ту весну прощения. Никому не хотелось в крайнее За- полярье, на цингу, на дистрофию. И особенно почему-то цвела в камерах легенда об Алтае. Те редкие, кто когда-то там был, а осо- бенно — кто там и не был, навевали сокамерникам певучие сны: что за страна Алтай! И сибирское раздолье, и мягкий климат. Пшеничные берега и медовые реки. Степь и горы. Стада овец, дичь, рыба. Многолюдные богатые деревни...

Ах, спрятаться бы в эту тишину! Услышать чистое звонкое пе- ние петуха в незамутнённом воздухе! Погладить добрую серьёз- ную морду лошади! И будьте вы прокляты, все великие пробле- мы, пусть колотится о вас кто-нибудь другой, поглупей. Отдох- нуть там от следовательской матерщины и нудного разматывания всей твоей жизни, от грохота тюремных замков, от спёртой ка- мерной духоты. Одна жизнь нам дана, одна маленькая, корот- кая! — а мы преступно суём её под чьи-то пулемёты или лезем с ней, непорочной, в грязную свалку политики. Там, на Алтае, ка- жется, жил бы в самой низкой и тёмной избушке на краю дерев- ни, подле леса. Не за хворостом и не за грибами — так бы просто вот пошёл в лес, обнял бы два ствола: милые мои! ничего мне не надо больше!..

И сама та весна призывала к милосердию: весна окончания такой огромной войны! Мы видели, что нас, арестантов, текут миллионы, что ещё бо´льшие миллионы встретят нас в лагерях. Не может же быть, чтобы стольких людей оставили в тюрьме после величайшей мировой победы! Конечно будет великая амнистия, и всех нас распустят скоро. Кто-то клялся даже, что сам читал в газете, как Сталин, отвечая некоему американскому корреспон-

денту (а фамилия? — не помню...), сказал, что будет у нас после войны такая амнистия, какой не видел свет. А кому-то и следо- ватель сам верно говорил, что будет скоро всеобщая амнистия.

Но — на милость разум нужен.

Мы не слушали тех немногих трезвых из нас, кто каркал, что никогда за четверть столетия амнистии политическим не было — и никогда не будет. Мы отмахивались от тех рассудительных из нас, кто разъяснял, что именно потому и сидим мы, миллионы, что кончилась война: на фронте мы более не нужны, в тылу опас- ны, а на далёких стройках без нас не ляжет ни один кирпич. (Нам не хватало самоотречения вникнуть если не в злобный, то хотя бы в простой хозяйственный расчёт Сталина: кто ж это теперь, демобилизовавшись, захотел бы бросить семью, дом и ехать на Колыму, на Воркуту, в Сибирь, где нет ещё ни дорог, ни домов? Это была уже почти задача Госплана: дать МВД контрольные циф- ры, сколько посадить.) Амнистии! великодушной и широкой амнистии ждали и жаждали мы!

Была амнистия многим политическим и в день трёхсотлетия Романовых*. Так неужели же теперь, одержав победу масштаба века, и даже больше, чем века, сталинское правительство будет так мелочно-мстительно?..

Простая истина, но и её надо выстрадать: благословенны не победы в войнах, а поражения в них! После побед хочется ещё побед, после поражения хочется свободы — и обычно её добиваются.

Полтавская победа была несчастьем для России: она потянула за собой два столетия великих напряжений, разорений, несвобо- ды — и новых, и новых войн. Полтавское поражение было спа- сительно для шведов: потеряв охоту воевать, шведы стали самым процветающим и свободным народом в Европе.

Мы настолько привыкли гордиться нашей победой над Напо- леоном, что упускаем: именно благодаря ей освобождение кресть- ян не произошло на полстолетие раньше (французская же оккупа- ция не была для России реальностью). А Крымская война при- несла нам свободы.

Весной 1945 года каждого новичка, приходящего в камеру, прежде всего спрашивали: что он слышал об амнистии? А если двоих-троих брали из камеры с вещами — камерные знатоки тот-

 

* 21 февраля 1913 года, в день трёхсотлетия Дома Романовых, Высочайшим указом была объявлена амнистия, сократившая все сроки по политиче- ским делам на одну треть. — Примеч. ред.

час же сопоставляли их дела и умозаключали, что это — самые лёгкие, их, разумеется, взяли освобождать. Началось!

Всё, что билось, пульсировало, переливалось в теле, — оста- навливалось от удара радости, что вот откроется дверь...

Но — на милость разум нужен...

В середине же июля одного старика из нашей камеры кори- дорный надзиратель послал мыть уборную и там с глазу на глаз (при свидетелях бы он не решился) спросил, сочувственно глядя на его седую голову: «По какой статье, отец?» — «По пятьдесят восьмой!» — обрадовался старик, по кому плакали дома три поколения. — «Не подпадаешь...» — вздохнул надзиратель. Ерунда! — решили в камере, — надзиратель просто неграмотный. 27-го июля собрали нас человек двадцать из разных камер и повели сначала в баню. Потом распаренных, принеженных — провели изумрудным садиком внутреннего бутырского двора, где оглушающе пели птицы (а скорее всего, одни только воробьи), зелень же деревьев отвыкшему глазу казалась непереносимо яр- кой. Никогда мой глаз не воспринимал с такой силой зелени листьев, как в ту весну! И ничего в жизни не видел я более близ- кого к Божьему раю, чем этот бутырский садик, переход по ас- фальтовым дорожкам которого никогда не занимал больше трид-

цати секунд!

Привели в бутырский вокзал (место приёма и отправки арес- тантов; название очень меткое, к тому ж и главный вестибюль там похож на хороший вокзал), загнали в просторный большой бокс. В нём был полумрак и чистый свежий воздух: его един- ственное маленькое окошко располагалось высоко и без наморд- ника. А выходило оно в тот же солнечный садик, и через откры- тую фрамугу нас оглушал птичий щебет, и в просвете фрамуги качалась ярко-зелёная веточка, обещавшая всем нам свободу и дом.

Три часа нас никто не трогал, никто не открывал двери. Мы ходили, ходили, ходили по боксу и, загонявшись, садились на пли- точные скамьи. А веточка всё помахивала, всё помахивала за щелью, и осатанело перекликались воробьи.

Вдруг загрохотала дверь, и одного из нас, тихого бухгалтера лет тридцати пяти, вызвали. Он вышел. Дверь заперлась. Мы ещё усиленнее забегали в нашем ящике, нас выжигало.

Опять грохот. Вызвали другого, а того впустили. Мы кинулись к нему. Но это был не он! Жизнь лица его остановилась. Развер- стые глаза его были слепы. Неверными движениями он шатко

передвигался по гладкому полу бокса. Он был контужен? Его хлопнули гладильной доской?

— Что? Что? — замирая спрашивали мы. Голосом, сообщаю- щим о конце Вселенной, бухгалтер выдавил:

— Пять!! Лет!!!

И опять загрохотала дверь — так быстро возвращались, будто водили по лёгкой надобности в уборную. Этот вернулся сияя. Оче- видно, его освобождали.

— Ну? Ну? — столпились мы с вернувшейся надеждой. Он замахал рукой, давясь от смеха:

— Пятнадцать лет!

Это было слишком вздорно, чтобы так сразу поверить.

 

 

Г л а в а 7

 

В МАШИННОМ ОТДЕЛЕНИИ

 

 

В соседнем боксе бутырского «вокзала» — известном шмональном боксе (там обыскивались новопоступающие, и достаточный прос- тор дозволял пяти-шести надзирателям обрабатывать в один за- гон до двадцати зэков) теперь никого не было, пустовали грубые шмональные столы, и лишь сбоку под лампочкой сидел за малень- ким случайным столиком опрятный черноволосый майор НКВД. Терпеливая скука — вот было главное выражение его лица. Он зря терял время, пока зэков приводили и отводили по одному. Собрать подписи можно было гораздо быстрей.

Он показал мне на табуретку против себя через стол, осведо- мился о фамилии. Справа и слева от чернильницы перед ним ле- жали две стопочки белых одинаковых бумажонок в половину ма- шинописного листа — того формата, каким в домоуправлениях дают топливные справки, а в учреждениях — доверенности на по- купку канцпринадлежностей. Пролистнув правую стопку, майор нашёл бумажку, относящуюся ко мне. Он вытащил её, прочёл рав- нодушной скороговоркой (я понял, что мне — восемь лет) и тот- час на обороте стал писать авторучкой, что текст объявлен мне сего числа.

Ни на пол-удара лишнего не стукнуло моё сердце — так это было обыденно. Неужели это и был мой приговор — решающий перелом жизни? Я хотел бы взволноваться, перечувствовать этот момент — и никак не мог. А майор уже пододвинул мне листок оборотной стороной. И семикопеечная ученическая ручка с пло- хим пером, с лохмотом, прихваченным из чернильницы, лежала передо мной.

— Нет, я должен прочесть сам.

— Неужели я буду вас обманывать? — лениво возразил майор. — Ну, прочтите.

И нехотя выпустил бумажку из руки. Я перевернул её и на- рочно стал разглядывать медленно, не по словам даже, а по бук- вам. Отпечатано было на машинке, но не первый экземпляр был передо мной, а копия:

 

Выписка

из постановления ОСО НКВД СССР от 7 июля 1945 года

№...

Затем пунктиром всё это было подчёркнуто и пунктиром же вертикально разгорожено:

 

С л у ш а л и:

Об обвинении такого-то (имярек, год рождения, место рождения).

П о с т а н о в и л и:

Определить такому-то (имярек) за антисоветскую агитацию и попытку к созданию антисоветской организации 8 (восемь) лет исправительно-трудовых лагерей.

Копия верна. Секретарь.....

 

И неужели я должен был просто подписать и молча уйти? Я взглянул на майора — не скажет ли он мне чего, не пояснит ли? Нет, он не собирался. Он уже надзирателю в дверях кивнул готовить следующего.

Чтоб хоть немного придать моменту значительность, я спро- сил его с трагизмом:

— Но ведь это ужасно! Восемь лет! За что?

И сам услышал, что слова мои звучат фальшиво: ужасного не ощущал ни я, ни он.

— Вот тут, — ещё раз показал мне майор, где расписаться. Я расписался. Я просто не находил — что б ещё сделать?

— Но тогда разрешите, я напишу здесь у вас обжалование.

Ведь приговор несправедлив.

— В установленном порядке, — механически подкивнул мне майор, кладя мою бумажонку в левую стопку.

— Пройдите! — приказал мне надзиратель. И я прошёл.

(Я оказался не находчив. Георгий Тэнно, которому, правда, принесли бумажку на двадцать пять лет, ответил так: «Ведь это пожизненно! В былые годы, когда человека осуждали пожизнен- но, — били барабаны, созывали толпу. А тут как в ведомости за мыло — двадцать пять, и откатывай!»

Арнольд Раппопорт взял ручку и вывел на обороте: «Категори- чески протестую против террористического незаконного пригово- ра и требую немедленного освобождения». Объявляющий сперва

терпеливо ждал, прочтя же — разгневался и порвал всю бумаж- ку вместе с выпиской. Ничего, срок остался в силе: ведь это ж была копия.

А Вера Корнеева ждала пятнадцати лет и с восторгом увиде- ла, что в бумажке пропечатано только пять. Она засмеялась сво- им светящимся смехом и поспешила расписаться, чтоб не отня- ли. Офицер усомнился: «Да вы поняли, что´ я вам прочёл?» — «Да, да, большое спасибо! Пять лет исправительно-трудовых лагерей!» Яношу Рожашу, венгру, его десятилетний срок прочитали в коридоре на русском языке и не перевели. Расписавшись, он не понял, что это был приговор, долго потом ждал суда, ещё позже

в лагере смутно вспомнил этот случай и догадался.)

Я вернулся в бокс с улыбкой. В брызгах солнца, в июльском ветерке всё так же весело покачивалась веточка за окном. Там и сям всё чаще возникал в боксе смех. Смеялись, что всё гладко со- шло; смеялись над потрясённым бухгалтером; смеялись над наши- ми утренними надеждами и как нас провожали из камер, заказы- вали условные передачи — четыре картошины! два бублика!

Сосед говорил мне успокаивающе, уютно:

— Ну ничего, мы ещё молодые, ещё будем жить. Главное, не оступиться — теперь. В лагерь приедем — и ни слова ни с кем, чтобы нам новых сроков не мотали. Будем честно работать — и молчать, молчать.

И так он верил в эту программу, так надеялся, невинное зёр- нышко промеж сталинских жерновов! Хотелось согласиться с ним, уютно отбыть срок, а потом вычеркнуть пережитое из головы.

Но я начинал ощущать в себе: если надо не жить для того, чтобы жить, — то и зачем тогда?..

 

* * *

Нельзя сказать, чтоб ОСО* придумали после революции. Ещё Екатерина II дала неугодному ей журналисту Новикову пятнад- цать лет, можно сказать — по ОСО, ибо не отдавала его под суд. И все императоры по-отечески нет-нет да и высылали неугодных им без суда.

Таким образом, традиция была, но слишком расхлябанная. И потом, простите, это не размах, если можно перечислять имена и случаи.

Размах начался с 20-х годов, когда для постоянного обмина

 

* Особое СОвещание.

суда были созданы постоянно же действующие тройки. Вначале это с гордостью даже выпирали — Тройка ГПУ! Имён заседате- лей не только не скрывали — рекламировали! Кто на Соловках не знал знаменитой московской тройки — Глеб Бокий, Вуль и Васильев?! Да и верно, слово-то какое — тройка! Тут немножко и бубенчики под дугой, разгул масленицы, а впереплёт с тем и загадочность: почему — «тройка»? что это значит? Суд — тоже ведь не четвёрка! а тройка — не суд! А пущая загадочность в том, что — заглазно. Мы там не были, не видели, нам только бу- мажка: распишитесь. Тройка ещё страшней Ревтрибунала получи- лась. А затем тройка ещё обособилась, закуталась, заперлась в отдельной комнате, и фамилии спрятались. И так мы привыкли, что члены тройки не пьют, не едят и среди людей не передви- гаются. А уж как удалились однажды на совещание и — навсег- да, лишь приговоры нам — через машинисток. (И — с возвра- том: такой документ нельзя на руках оставлять.)

Тройки эти отвечали возникшей неотступной потребности: од- нажды арестованных на волю не выпускать (ну, вроде отдела тех- нического контроля при ГПУ: чтоб не было брака). И если уж оказался не виноват и судить его никак нельзя, так вот через тройку пусть получит свои «минус тридцать два» (губернских го- рода) или в ссылочку на два-три года, а уже смотришь — ушко и выстрижено, он уж навсегда помечен и теперь будет впредь

«рецидивист».

Увы, не нам достанется написать увлекательную историю это- го Органа. И как в 1934 стала тройка в белокаменной называть- ся Особым Совещанием, а тройки в областях — спецколлегиями областных судов, то бишь из трёх своих постоянных членов без всяких народных заседателей и всегда закрыто. Проблагоденство- вало родимое ОСО до самого 1953 года, когда оступился и наш Берия, благодетель.

19 лет оно просуществовало, а спроси: кто ж из наших круп- ных гордых деятелей туда входил; как часто и как долго оно за- седало; с чаем ли, без чая и что к чаю; и как само это обсужде- ние шло — разговаривали при этом или даже не разговаривали? Не мы напишем — потому что не знаем. Мы наслышаны только, что сущность ОСО оставалась триединой, и известны те три ор- гана, которые имели там своих постоянных делегатов: один — от ЦК, один — от МВД, один — от прокуратуры. Однако не будет чудом, если когда-нибудь мы узнаем, что не было никаких засе- даний, а был штат опытных машинисток, составляющих выписки из несуществующих протоколов, и один управделами, руководив-

ший машинистками. Вот машинистки — это точно были, за это ручаемся!

Нигде не упомянутое, ни в Конституции, ни в Кодексе, ОСО, однако, оказалось самой удобной котлетной машинкой — не- упрямой, нетребовательной и не нуждающейся в смазке закона- ми. Кодекс был сам по себе, а ОСО — само по себе и легко кру- тилось без всех его двухсот пяти статей, не пользуясь ими и не упоминая их.

Как шутят в лагере: на нет и суда нет, а есть Особое Сове- щание.

Разумеется, для удобства оно тоже нуждалось в каком-то вход- ном коде, но для этого оно само себе и выработало литерные ста- тьи, очень облегчавшие оперирование (не надо голову ломать, подгонять к формулировкам Кодекса), а по числу своему доступ- ные памяти ребёнка:

 

— АСА — АнтиСоветская Агитация;

— НПГГ — Нелегальный Переход Государственной Границы;

— КРД — КонтрРеволюционная Деятельность;

— КРТД — КонтрРеволюционная Троцкистская Деятельность (эта буквочка «т» очень потом утяжеляла жизнь зэка в лагере);

— ПШ — Подозрение в Шпионаже (шпионаж, выходящий за подозрение, передавался в Трибунал);

— СВПШ — Связи, Ведущие (!) к Подозрению в Шпионаже;

— КРМ — КонтрРеволюционное Мышление;

— ВАС — Вынашивание АнтиСоветских настроений;

— СОЭ — Социально-Опасный Элемент;

— СВЭ — Социально-Вредный Элемент;

— ПД — Преступная Деятельность (её охотно давали бывшим лагерникам, если ни к чему больше придраться было нельзя);

 

и наконец, очень ёмкая

 

— ЧС — Член Семьи (осуждённого по одной из предыдущих литер).

 

Не забудем, что литеры эти не рассеивались равномерно по людям и годам, а, подобно статьям Кодекса и пунктам Указов, на- ступали внезапными эпидемиями.

И ещё оговоримся: ОСО вовсе не претендовало дать человеку

приговор! — оно не давало приговора! — оно накладывало адми-

нистративное взыскание, вот и всё. Естественно ж было ему иметь и юридическую свободу!

Но хотя взыскание не претендовало стать судебным пригово- ром, оно могло быть до двадцати пяти лет, до расстрела и вклю- чать в себя:

— лишение званий и наград;

— конфискацию всего имущества;

— закрытое тюремное заключение;

— лишение права переписки, —

и человек исчезал с лица земли ещё надёжнее, чем по примитив- ному судебному приговору.

Ещё важным преимуществом ОСО было то, что его постанов- ления нельзя было обжаловать — некуда было жаловаться: не бы- ло никакой инстанции ни выше его, ни ниже его. Подчинялось оно только министру внутренних дел, Сталину и Сатане.

Большим достоинством ОСО была и быстрота: её лимитиро- вала лишь техника машинописи.

В период большой загрузки тюрем тут было ещё то удобство, что заключённый, окончив следствие, мог не занимать собою мес- та на тюремном полу, не есть дарового хлеба, а сразу — быть на- правляем в лагерь и честно там трудиться. Прочесть же копию выписки он мог и гораздо позже.

Бывало, что в лагере по многу месяцев работали, не зная при- говоров. После этого (рассказывает И. Добряк) их торжественно построили — да не когда-нибудь, а в день 1 мая 1938 года, ког- да красные флаги висели, — и объявили приговоры тройки по Сталинской области: от десяти до двадцати лет каждому. А мой лагерный бригадир Синебрюхов в том же 1938 с целым эшело- ном неосуждённых отправлен был из Челябинска в Череповец. Шли месяцы, зэки там работали. Вдруг зимою, в выходной день (замечаете, в какие дни-то? выгода ОСО в чём?) в трескучий мо- роз их выгнали во двор, построили, вышел приезжий лейтенант и представился, что прислан объявить им постановления ОСО. Но парень он оказался не злой, покосился на их худую обувь, на солнце в морозных столбах и сказал так:

— А впрочем, ребята, чего вам тут мёрзнуть? Знайте: всем вам дало ОСО по десять лет, это редко-редко кому по восемь. Понятно? Р-разой-дись!..

 

 

Г л а в а 8

 

ЗАКОНrРЕБЁНОК

 

Мы — всё забываем. Мы помним не быль, не историю — а толь- ко тот штампованный пунктир, который и хотели в нашей памя- ти пробить непрестанным долблением.

Я не знаю, свойство ли это всего человечества, но нашего на- рода — да. Обидное свойство. Может быть, оно и от доброты, а — обидное. Оно отдаёт нас добычею лжецам.

Так, если не надо, чтоб мы помнили даже гласные судебные процессы, — то мы их и не помним. Вслух делалось, в газетах писалось, но не вдолбили нам ямкой в мозгу — и мы не помним. (Ямка в мозгу лишь от того, что´ каждый день по радио.) Не о молодёжи говорю, она конечно не знает, но — о современниках тех процессов.

Что ж сказать тогда о негласных?.. Уже в 1918 сколько бара- банило трибуналов! — когда не было ещё ни законов, ни ко- дексов и сверяться могли судьи только с нуждами рабоче-кресть- янской власти.

В те динамичные годы не ржавели в ножнах сабли войны, но и не пристывали к кобурам револьверы кары. Это позже приду- мали прятать расстрелы в ночах, в подвалах и стрелять в заты- лок. А в 1918 известный рязанский чекист Стельмах расстреливал днём, во дворе, и так, что ожидающие смертники могли наблю- дать из тюремных окон.

Был официальный термин тогда: внесудебная расправа. Не по- тому, что не было ещё судов, а потому, что была ЧК. Только за полтора года (1918 и половина 1919) и только по двадцати губер- ниям Центральной России расстрелянных ЧК (то есть бессудно, помимо судов) — 8 389 человек, раскрыто контрреволюционных организаций — 412, всего арестовано — 87 000*.

А — суды? А как же! В месяц после Октябрьской революции были созданы и суды, и рабочие и крестьянские Революционные Трибуналы (Декрет о Суде № 1, 24 ноября 1917, ст. 12 и 13).

 

* Лацис М. И. Два года борьбы на внутреннем фронте: Популярный обзор двухгодичной деятельности чрезвычайной комиссии по борьбе с контр- революцией, спекуляцией и преступлениями по должности. — М.: Гос. изд-во, 1920. — С. 74 —76.

Ещё оказалось необходимо создать единую для всей страны систему Революционных Железнодорожных Трибуналов. Затем — единую систему Революционных Трибуналов войск Внутренней Охраны.

В 1918 году все эти системы уже действовали дружно, одна- ко зоркий глаз товарища Троцкого увидел несовершенство этой полноты — и 14 октября 1918 он подписал приказ о сформиро- вании ещё новой системы Революционных Военных Трибуналов.

«Революционные Военные Трибуналы — это в первую очередь органы уничтожения, изоляции, обезврежения и терроризирова- ния врагов Рабоче-Крестьянского отечества и только во вторую очередь — это суды, устанавливающие степень виновности дан- ного субъекта… Рядом с органами судебными должны существо- вать органы, если хотите, судебной расправы»*.

Теперь читатель различает? С одной стороны ЧК — это вне- судебная расправа. С другой стороны — Ревтрибунал, очень упро- щённый, весьма немилосердный, но всё-таки отчасти как бы — суд. А — между ними? догадываетесь? А между ними как раз и не хватает органа судебной расправы — вот это и есть Револю- ционный Военный Трибунал!