Кондуктор под окном кричит:
- Тула-а!
Надо вылезать из вагона... Тесный и грязный вокзал, засыпанный
подсолнечной шелухой, благоухание незатейливого буфета, витрина
металлических изделий, витрина тульских пряников, газетный ларек - и вот вы
уже на той стороне вокзала в толчее извозчичьих пролеток, разрываемый на
части местными "ваньками".
- В Ясную Поляну!
- Сюда пожалуйте! Со мной! Вот услужу! Барин, а со мной-то что же!..
Один, подогадливее, прямо берет вас силком, сажает на свою колесницу и
мчит во всю прыть понурой лошадки, осыпаемый сзади хохотом и руганью
оставшихся извозчиков.
Не знаю, по таким ли дебрям ехал почитатель XVIII века к Вольтеру в
Ферней, но мне путешествие к яснополянскому философу во многом напоминало
хождение по мукам.
На козлах сидел настоящий гоголевский Селифан. Он вез меня какими-то
окраинами, переулками и закоулками и все уверял, что "скоро дорога
полегчает". Но дорога, размытая весенними ручьями, до того вскоре сбилась,
что пришлось добрые две версты идти пешком.
Уже вечерело. Солнце скрылось за громадную тучу, сизую с огненными
подпалинами. Слобода стояла розовая от заката, с зеленым пухом фруктовых
садов, вся словно обвеянная острым весенним духом. Где-то пиликала
гармоника...
Молодка в красном повойнике и нарядной свите высунулась по пояс из окна и
скалит зубы. Смешно, должно быть, в самом деле, мое прыганье по кочкам, бок
о бок с дребезжащей пролеткой...
Но вот наконец и земское шоссе. Оно вытянулось стрелой по ровному полю, с
телеграфными столбами, с уныло шумящими ветлами. Миновали Киевскую заставу.
Обогнали не одну партию богомолок, молодых и старых, завернутых в темное
тряпье, сгорбленных и загорелых. Дорога снова пошла изволоком, меж густого
казенного лесу, по березняку, мимо какого-то полуразрушенного завода,
печального наследия "анонимных" бельгийцев, пока неожиданно не свернула в
сторону. И вот опять проселок. Опять надо вылезать из пролетки и помогать
вытаскивать из грязи клячу.
- Долго, что ли?
- Не, не долго, - ворчит извозчик.
В самом деле, старая барская усадьба дает себя знать. Вон на пригорке
какое-то полуразрушенное сооружение из кирпичей - не то межевой столб, не то
чей-то забытый монумент. Еще немного дальше и фруктовый сад вышел на дорогу
живой изгородью смородинных кустов. А вон и беседка. И вдруг усадьба
предстала вся как на ладони с белыми каменными воротами, с плотиной,
дворовыми строениями, уютным старомодным домом, который видал столько
паломников.
Гостеприимные сени, заваленные книгами, встречают меня теплом и
спокойствием. Узкая лестница наверх. Тиканье машинки переписчика где-то за
стеной. Две-три комнаты, которые проходишь почти бегом, и наконец перед
одной закрытой дверью слуга говорит:
- Сюда, пожалуйте.
И сквозь полумрак комнаты, освещенной одной рабочей лампою под темным
низким абажуром, видишь, как с кресла поднимается знакомая сутуловатая
фигура в синей рабочей блузе, подпоясанной простым ремнем, в высоких
сапогах, и узнаешь любимую седую голову...
* * *
Я опускаю весь начальный разговор. Льва Николаевича в его деревенском
уединении так мало интересуют пресловутые "злобы дня", которыми дышит город.
Положим, он все знает, за всем следит, все читает. Спросишь его о чем-нибудь
- и на все получаешь ясный, спокойный ответ. Даже такие вопросы, которые,
казалось бы, касались лично его, не вызывают в нем ни малейшего волнения.
- Видали вы картину Бунина (*1*)? - спросил я.
- Видал на снимке.
- Ну, что скажете?
- Ничего, Я давно уже достояние общества и потому не удивляюсь ничему...
И весь пресловутый "инцидент" с этой картиной нисколько не волнует Льва
Николаевича. Редкое добродушие и удивительное спокойствие.
А вот темы литературные, темы религиозные, философские волнуют его и
заставляют подниматься с кресла и после долгого оживленного разговора
вызывают кашель.
Разговор зашел о Максиме Горьком, о его героях, о "На дне" и т. д. Эти
разговоры главным образом я и хочу передать теперь. Тема, как видите, самая
модная. Петербургские журналисты по поводу "На дне" учинили заправский
допрос всех наших "hommes des lettres" (*). И все они, кажется, осудили
пьесу Горького. Теперь сказал свое слово и "великий писатель земли
русской"... Я передал Льву Николаевичу свои московские впечатления о
Хитровке, которую на днях в подробностях осмотрел. Я шел туда под
впечатлением Горького. И вынес впечатления самые отрицательные. Московское
босячество с легкой руки модного романиста положительно дошло теперь до
значения каких-то сословных преимуществ. Современные московские босяки - это
настоящие неаполитанские лаццарони, но те ленивы, добродушны и
впечатлительны. Здесь как раз наоборот: видишь изобретательность
рецидивиста, озлобленный, мстительный ум и самые низменные инстинкты. Они
свободно разгуливают по Москве, пристают к прохожим, заигрывают с
городовыми. Но добродушия тут мало, напротив: во всем чувствуется воровская
уловка и неразборчивость средств.
(* литераторов (фр.). *)
- Я занимался тоже Хитровкой, - сказал Лев Николаевич, - во время переписи
(*2*). Дружил даже с хитровцами. И вот что я скажу вам. Вы говорите, что
босяки жестоки. Это неправда. Не прав и Горький, подчеркивая в них эту
черту. Разумеется, есть между ними озлобленные, коварные люди. Но основная
черта босячества все-таки заключается не в этом. Я, например, у большинства
из них встречал душевное равновесие и добродушие. Когда Горький был у меня,
я советовал ему особенно подчеркнуть эту черту в его новой драме. Надо было
еще показать, что у босяков нет ложного страха, что нет пропасти под ними и
что если захотят они встать на ноги, то встанут без малейшего усилия, потому
что почва у них под ногами. Есть такой рассказ. Шел ночью мальчик и
провалился в "дудку", где добывали руду. Ему, однако, удалось схватиться за
край "дудки", и так провисел он целую ночь. Под утро, у мальчика уже не
хватало больше сил. Вдруг видит он какого-то прохожего. Мальчик зовет на
помощь. Прохожий подходит и говорит: "Чего же ты кричишь? Прыгай, у тебя
земля под ногами: всего каких-нибудь пол-аршина". Так вот этот рассказ, -
закончил Лев Николаевич, - всегда приходит мне в голову, когда говорят о
босяках. Настоящий босяк, попав в "дудку" или "на дно", никогда не теряет
присутствия духа. Ему незнаком ложный страх, и во всякое время он знает, что
земля под ним всего на пол-аршина...
Я возразил, что тип босячества мог значительно измениться с того времени,
если не в основных чертах, то во многих частностях, и что литературное
опоэтизирование Хитровки, какое мы видим у Горького, может привести к самым
печальным результатам.
- Как вы понимаете босячество? - спросил я. - Не такое же ли это
инстинктивное желание разгульной жизни, как и проституция, и мыслимо ли
бороться с босячеством какими-нибудь благотворительными мерами?
Лев Николаевич задумался, потом улыбнулся и сказал:
- Я знал одного босяка-подпоручика по фамилии И. (*3*). Маленький,
вертлявый, похожий на воробья. Это был интеллигент Хитровки, любил
рассуждать о важных материях и с пафосом декламировать запрещенные стихи.
Видя интеллигентного пролетария, я предложил ему работу у себя на дому в
виде переписки моих сочинений. Подпоручик принялся за дело горячо, совсем
остепенился, скопил кое-какие деньжонки, купил себе золотые часы... Потом
вдруг в один прекрасный день запил, пропал из дому и очутился... на
Хитровке. Узнал это я от какого-то хитровца, явившегося ко мне со слезным
посланием от И. Бедняга просил чем-нибудь помочь ему, выкупить его платье и
самого его от хитровских пауков. Я его выкупил, и снова он стал у меня
работать, потом снова пропал, и так продолжалось долгое время, и всегда в
одной и той же форме. А еще у него была привычка исправлять мою рукопись,
вставлять слова или на полях писать свои замечания. Да, если хотите, это был
экземпляр со врожденным инстинктом босячества, и этого инстинкта у него
ничем нельзя было искоренить - ни лаской, ни угрозой, ни лишениями. Теперь
скажите, о каких благотворительных мерах против босячества упомянули вы?
Я рассказал о некоторых московских благотворительных обществах, вроде
приюта для малолетних босяков, и выразил сомнение, чтобы эти приюты при всей
их гуманной цели не приносили в то же время вреда обществу.
- Разумеется, - согласился со мной Лев Николаевич, - это обоюдоострый
вопрос. С одной стороны, жалость к детям - ну как не подобрать из ужасающей
нищеты и распутства ни в чем не повинного ребенка, а с другой стороны -
такая забота общества о босяках не есть ли поддержка самих босяков? Босяк
теперь рассуждает, и рассуждает вполне правильно, что было бы только мне
хорошо, а о моей жене, ребятах и обо всем прочем общество позаботится. И
потому босяку живется в Хитровке очень привольно и никакого другого образа
жизни он не желает.
Пьеса "На дне" мне не нравится. Я говорил Горькому, что для драмы нужно
драматическое положение. А в его пьесах этого нет. Но он с обычной
скромностью отвечал, "что ему это не удается...". Вообще я не понимаю
современного театра. Не понимаю пьес Чехова, которого высоко ставлю как
беллетриста. Ну зачем ему понадобилось изображать на сцене, как скучают три
барышни? И что он изобразил, кроме скуки? (*4*) А повесть из этого вышла бы
прекрасная и, вероятно, очень бы удалась ему. Посмотрите на Запад. Какие
славные, бодрые и живые пьесы пишут там. Я читал сегодня в "Новом времени" о
новой пьесе О. Мирбо (*6*). Вот настоящее драматическое положение.
Непременно выпишу ее и прочту. Я высоко ставлю этого писателя. Он напоминает
мне Мопассана. Это бодрый, правдивый и сильный талант, в котором чувствуется
порода и настоящий "esprit gaulois" (*). У французов тоже немало слащавости
и сентиментализма, но зато есть много бодрых и ярких мыслителей, которые,
собственно, и руководят течениями западной мысли. Укажу, например, на
Анатоля Франса, которого тоже ставлю очень высоко...
(* галльский дух (фр.). *)
Сам Лев Николаевич в настоящее время очень занят своими воспоминаниями
(*6*). Он работает каждый день утром и уже написал шесть глав. Совершенно
неожиданно узнал я, что перепечатанное на днях письмо его, появившееся в
каком-то духовном журнале (*7*), привело самого автора в немалое смущение.
- Представьте, - сказал Л. Н., - я положительно не помню, кому писал его.
Откуда они его достали? Некоторые выражения положительно не мои. Не
переведено ли это с английского? Корреспонденция моя так велика, что всего
не упомнишь. Вообще же я считаю по меньшей мере не деликатным опубликовывать
чужие письма без согласия на то автора. Иные письма мои очень неправильно
истолковываются публикой. В особенности старые письма, без проставленного
под ними года, могут ввести в заблуждение многих.
* * *
Когда беседа наша окончилась, темная ночь глядела в окно кабинета. В
комнатах зажглись огни. Пора было собираться домой...
И вот снова маленькая гостиная, увешанная портретами предков и хозяина
дома; большая лампа с широким светлым абажуром; лестница и сени, заваленные
книгами...
Теплая весенняя ночь обнимает ласково. Пробегает мимо абрис старого сада,
белый призрак ворот, беседка... Серая потухшая деревня пропадает за
пригорком. Ясная Поляна остается позади. Ухабы и кочки дают себя знать. В
темноте, при шорохе придорожного леса, мерещатся невесть какие страхи. По
Тульской дороге частенько "шалят...". И потому вздыхаешь облегченно, когда
наконец попадаешь в мирный город Тулу, где еще не спят и где заставу
охраняет недремлющее око часового...
Станция. Вагон. И обратный путь в Москву, целую ночь, с открытыми глазами
и горячей головой...
Комментарии
Ю. Беляев. В Ясной Поляне. - Новое время, 1903, 24 апреля, No 9746.
Юрий Дмитриевич Беляев (1876-1917), журналист, драматург, театральный
критик. Толстой выправил гранку статьи Беляева. 3 мая 1903 г. Толстой писал
брату: "Беляев мало способный человек. Спасибо ему, что он прислал свою
статью в корректуре, и я, по его разрешению, многое выключил, а то было еще
хуже и бестактно" (т. 74, с. 12).
1* Газеты уделяли много внимания инциденту, происшедшему на выставке
санкт-петербургского Общества художников вокруг картины Бунина "Толстой и
Репин на рыбной ловле". Рассчитанная на скандал картина изображала Толстого
и Репина без одежды, и некто С. Любошитц написал карандашом во всю длину
полотна слово "мерзость", за что был привлечен к судебной ответственности
(см.: Новое время, 1903, 3 (16) апреля, No 9727).
2* Толстой писал о Хитровке в трактате "Так что же нам делать?"
(1882-1886). 0н принял участие в московской переписи в январе 1882 г.
3* Александр Петрович Иванов (1836-1911), бывший офицер. В начале 80-х гг.
Толстой нашел его в одном из притонов Москвы и давал работу - переписывать
свои сочинения.
4* Имеется в виду пьеса "Три сестры", поставленная в Художественном театре
31 января 1901 г.
5* Пьеса Октава Мирбо (1848 или 1850-1917) "Дела есть дела", о которой
газета "Новое время" подробно писала 12 (25) апреля 1903 г. (No 9734),
посвящена разоблачению прожженного авантюриста и дельца нового пошиба,
терпящего моральный крах в собственной семье. Толстой прочел эту пьесу в
июне 1903 г. О. Мирбо посвятил Толстому русский ее перевод ("Власть денег").
Толстой ответил на это письмом, в котором говорил, что французское искусство
произвело на него в свое время "впечатление открытия", и выражал
признательность автору пьесы (т. 74, с. 194-195).
6* В 1903-1905 гг. Толстой начал писать свои "Воспоминания", подвигнутый
на это своим биографом П. И. Бирюковым. Однако написано было лишь девять
глав, действие в которых доведено до 1837 г. (т. 34).
7* В "Миссионерском обозрении" (1903, No 6, с. 863-865) с указанием, что
письмо перепечатано из журнала "L'Europeen". Письмо К. Г. Халилееву от 22
сентября 1902 г. содержало рассуждения Толстого о благе болезни и близости
смерти как просветления (т. 73, с. 295-296).
