Громкие слова, тихие слова 15 страница

Как глупо звучат ее слова – словно детское упрямство. Но она так боится за него.

– Погибло трое детей, Мегги. Попроси Дориа, пусть он тебе расскажет, как они гнали их в замок… Они поубивают их всех, если Перепел не явится.

Перепел. Он делает вид, будто говорит о другом человеке. За дурочку он ее, что ли, считает?

– Это не твоя история, Мо! Пусть детей спасает Черный Принц!

– Как? Свистун перебьет их всех при первой же попытке.

Его глаза горели гневом. И Мегги впервые поняла, что Мо отправится в замок не только для того, чтобы спасти живых детей, но и чтобы отомстить за погибших. От этой мысли ей стало еще страшнее.

– Ладно, предположим, что ты прав. Может быть, другого пути и правда нет, – сказала она. – Но тогда хотя бы возьми меня с собой! Я смогу тебе помочь. Как во Дворце Ночи!

Казалось, все это было вчера: Огненный Лис втолкнул ее в камеру к отцу… Неужели Мо забыл, как облегчила она ему тогда заточение своим присутствием? Как спасла его с помощью Фенолио?

Нет, конечно. Но Мегги достаточно было взглянуть на него, чтобы понять: на этот раз он пойдет один. Совсем один.

– Помнишь истории о разбойниках, которые я тебе когда-то рассказывал?

– Конечно. Они все плохо кончались.

– А почему? Всегда по одной и той же причине. Потому что разбойник бросается защищать того, кого любит – тут-то его убивают. Разве не так?

Какой хитрец! Наверное, и Резе он сказал то же самое. "Но я-то знаю его лучше, чем мама, – думала Мегги, – и историй я помню больше".

– А помнишь балладу "Разбойник"? – спросила она.

Элинор без конца читала ей эти стихи и вздыхала:

"Ах, Мегги, жаль, что это читаешь не ты! Не дай Бог, твой отец услышит, но мне бы так хотелось увидеть этого разбойника у себя в прихожей!"

Мо откинул ей челку со лба.

– А что?

– Там любимая девушка предостерегает его от солдат, и он успевает скрыться! Дочери тоже так умеют.

– О да! Дочери отлично умеют спасать отцов, уж в этом-то я убедился. – Мо невольно улыбнулся. Как она любит его улыбку! А если она видит ее в последний раз? – Но ты ведь, наверное, помнишь и то, чем эта история заканчивается для девушки?

Мегги, конечно, помнила. "Мушкет громыхнул в лунном свете, И грудь разорвал в лунном свете. Ей смерть – но сигнал для него". А разбойника солдаты в конце концов тоже убили. "Лежит он в крови на дороге, у горла из кружев цветок".

– Мегги…

Она повернулась к нему спиной. Ей не хотелось больше его видеть. Не хотелось больше за него бояться. Ей хотелось только сердиться на него. Как на Фарида.

Как на Резу. Когда кого-то любишь, от этого одна боль. Одна боль.

– Мегги! – Мо схватил ее за плечи и повернул к себе. – Предположим, я не поеду в замок, и как тебе понравится новая песня, которую скоро запоют в Омбре? "В одно прекрасное утро Перепел исчез, и больше его никто никогда не видел. А дети Омбры погибли, как и их отцы, no ту сторону Непроходимой Чащи. Змееглав же навеки остался правителем эщой земли благодаря Пустой Книге, которую переплел ему Перепел".

Да, он прав. Это страшная песня. Но она знает ещё страшнее: "А Перепел отправился в замок, чтобы спасти детей Омбры, и погиб там. И хотя Огненный Танцор писал его имя огненными буквами на темных небесах, так что звезды твердили его каждую ночь, дочь Перепела никогда больше не видала отца". Да. Так оно и будет. Но Мо слышалась другая песня. – На этот раз Фенолио не напишет для нас хорошего конца, Мегги! – сказал он. – Я сам должен его написать – делами, а не словами. Только Перепел может спасти детей. И только он может вписать три слова в Пустую Книгу.

Она все еще не смотрела на него. Она не хотела слышать этих слов. Но он продолжал говорить – голосом, который она так любила, который столько раз убаюкивал ее, утешал, когда она болела, и рассказывал ей истории об исчезнувшей матери.

– Ты должна обещать мне одну вещь, Мегги, – сказал он. – Вы с матерью должны заботиться друг о друге, пока меня нет. Вы не можете вернуться в наш мир. Словам Орфея нельзя доверять! Но Черный Принц возьмет вас под свою защиту, а Силач будет вас охранять. Он поклялся мне в этом жизнью брата, и он куда более надежный защитник, чем я. Что бы ни случилось, оставайтесь у разбойников, слышишь, Мегги? Не следуйте за мной в Омбру, и уж тем более во Дворец Ночи, если меня туда отправят. Если я узнаю, что вы в опасности, я от страха потеряю способность соображать. Обещай!

Мегги низко опустила голову, чтобы он не мог прочесть ответ в ее глазах. Нет, этого она ему не будет обещать. Реза тоже наверняка ничего не обещала. Или обещала? Мегги посмотрела на мать. Та выглядела страшно несчастной. Рядом с ней стоял Силач. Он, в отличие от Мегги, простил Резу, с тех пор как Мо вернулся живым и невредимым.

– Мегги, прошу тебя, послушай меня! – обычно Мо, когда дело принимало слишком серьезный оборот, переходил на шутливый тон, но, видимо, и это изменилось. Он говорил сейчас так серьезно и по-деловому, как будто отправлял ее на школьную экскурсию. – Если я не вернусь, – сказал он, – ты должна уговорить Фенолио написать ваше возвращение. Не мог он совсем разучиться писать! А ты прочтешь его слова и перенесешь обратно всех троих – себя, Резу и братика.

– Братика? Я хочу сестренку!

– Вот как? – Он наконец улыбнулся. – Это хорошо. Я тоже хочу еще одну дочку. А то первая совсем выросла, на руки не возьмешь…

Они посмотрели друг другу в глаза. Мегги так много хотелось ему сказать, но она не могла найти ни одного слова, которое выражало бы ее чувства.

– Кто доставит твое письмо в замок? – тихо спросила она.

– Мы еще не решили, – ответил Мо. – Нелегко найти человека, которого пропустят к Виоланте.

Три дня. Мегги обняла его крепко, как в детстве.

– Мо, прошу тебя! – прошептала она. – Не ходи! Пожалуйста! Давай вернемся! Реза была права!

– Вернемся? Да ты что, Мегги! В самый интересный момент? – ответил он.

Нет, он все-таки не изменился. Все еще шутит, когда дела совсем плохи. Она так его любит!

Мо взял в ладони ее лицо. Он смотрел на нее, словно желая что-то сказать ей взглядом, и сейчас Мегги ясно прочла в его глазах, что ему так же страшно за нее, как ей за него.

– Мегги, поверь, – сказал он, – я еду в замок, чтобы защитить тебя! Когда-нибудь ты поймешь. Разве не знали мы с тобой уже во Дворце Ночи: я переплетаю Змееглаву Пустую Книгу лишь для того, чтобы когда нибудь вписать в нее три роковых слова?

Мегги так отчаянно замотала головой, что Мо снова прижал ее к себе.

– Не отпирайся, Мегги! – прошептал он. – Конечно, мы это знали.

 

 

Наконец

 

 

Меня никто не видит там,

Ложусь я в тихий мой вигвам.

Объятый тьмой и тишиной,

Я – в мире книг, прочтенных мной.

Здесь есть леса и цепи гор,

Сиянье звезд, пустынь простор –

И львы к ручью на водопой

Идут рычащею толпой.

 

P. Л. Стивенсон.

Вычитанные страны ^[19]

 

Дариус читал великолепно, хотя слова звучали у него совсем по-другому, чем у Мортимера (и уж конечно, по-другому, чем у этого вредителя Орфея). Пожалуй, больше всего Дариус напоминал своей манерой Мегги. Он читал с детским простодушием, и Элинор казалось, что она видит перед собой мальчика, каким он был когда-то, худенького, в очках, так же страстно влюбленного в книги, как она, – только для него страницы оживали.

Голос у Дариуса был не такой звучный и красивый, как у Мортимера. Не было в нем и того пыла, той магнетической энергии, которая отличала чтение Орфея. Дариус брал слова на язык так бережно, словно каждое из них было хрустальным и могло разбиться, если произнести его слишком громко, слишком решительно. В голосе Дариуса была вся печаль этого мира, очарование слабых, тихих и робких, знающих, как безжалостны сильные…

Красота слов, созданных Орфеем, по-прежнему удивляла Элинор, как в первый день, когда она усшала его чтение. Эти слова были так не похожи на тщеславного дурака, швырявшего о стену ее книги. "Так ведь они у него ворованные, Элинор!" – подумала она. А потом все мысли куда-то исчезли.

Дариус ни разу не запнулся – может быть, потому что читать его заставил на этот раз не страх, а любовь. Он так тихо отворил дверь между буквами, что они – так показалось Элинор – проскользнули в мир Фенолио как дети, прокравшиеся в запретную комнату. Почувствовав за спиной шершавую каменную стену, Элинор сперва не поверила собственным ощущениям. Сперва тебе кажется, что это сон. Так ведь рассказывала Реза? "Если это сон, – подумала Элинор, – я бы хотела никогда не просыпаться". Ее глаза жадно впивали новые картины: площадь, колодец, дома, лепившиеся друг к другу, как будто от старости уже не могли стоять прямо, женщин в длинных платьях (очень убогих), стайку воробьев, голубей, двух тощих кошек, телегу, на которую какой-то старик взваливал лопатой отбросы… Вонь была невыносимая, и все же Элинор жадно втягивала ноздрями воздух.

Омбра! Она в Омбре! Ведь ничем другим это место не могло быть. Женщина, набиравшая воду из колодца, обернулась и недоверчиво посмотрела на платье Элинор из тяжелого темно-красного бархата. Элинор купила его в магазинчике, торговавшем маскарадными костюмами, как и балахон для Дариуса. "Что-нибудь средневековое", – попросила она – и вот бросается теперь в глаза в этом наряде, как павлин в стае ворон!

Не важно! Элинор, ты наконец сюда попала! Почувствовав резкий рывок за волосы, она умелым движением поймала фею, разжившуюся седой прядкой. О, как ей не хватало этих маленьких летуний! Правда, Элинор думала, что они синие. А эта переливалась всеми цветами радуги, как мыльный пузырь. Элинор с восторгом зажала добычу в горсти и сквозь пальцы рассматривала фею. У малышки был довольно сонный вид. Когда фея наконец вырвалась на волю, укусив обидчицу крошечными зубками за большой палец, Элинор рассмеялась так громко, что сразу из двух окон в соседних домах высунулись женские головы.

Элинор!

Она зажала рот рукой, но все еще чувствовала смешинку на кончике языка, шипучую, как содовый порошок. Она была так счастлива, так идиотски счастлива. Последний раз Элинор чувствовала себя такой счастливой в шесть лет, когда тайком пробралась в отцовскую библиотеку и читала книги, которые отец ей читать не разрешал. "Хорошо бы тебе просто упасть и умереть, Элинор, – думала она. – Прямо сейчас. Лучше все равно уже не будет".

По площади шли два человека в пестрой одежде. Комедианты! Выглядели они не так романтично, как представляла себе Элинор, но… Кобольд тащил за ними музыкальные инструменты. На его мохнатом лице выразилось при виде Элинор такое изумление, что она невольно потрогала себя за нос. Может быть, у нее что-то не в порядке с лицом? Нос, кажется, всегда был большой…

– Элинор!

Она вздрогнула. Дариус! Господи Боже мой! Она про него совсем забыла. Как он оказался под телегой с мусором? Бедняга с ошалелым видом выползал между колес, стряхивая с балахона вонючие соломинки. Ох уж этот Дариус! До чего это в его духе – оказаться в Чернильном мире не где-нибудь, а под телегой с отбросами. Такой уж он невезучий! И как он озирается! Как будто попал в логово разбойников! Бедный Дариус! Замечательный и прекрасный Дариус! ОН всё еще сжимал в руке листок со словами Орфея, но куда делась сумка с пожитками, которые они хотели взять с собой? Погоди, Элинор, сумку должна была взять ты. Она стала озираться в поисках и увидела вместо сумки Цербера, который с интересом обнюхивал мостовую в шаге от нее.

– Он… он умер бы с голоду, если бы мы его там бросили, – промямлил Дариус, счищая грязь с балахона. И по… потом он нас, наверное, сможет отвести к своему хозяину, а тот нам расскажет, где найти остальных.

"Неплохая мысль, – сказала себе Элинор. – Я вот до этого не додумалась. Но что ж он все запинается?"

– Дариус! У тебя получилось! – Она так бурно обняла его, что у него слетели очки. – Спасибо тебе! Я так тебе благодарна!

– Эй вы! Откуда собака?

Цербер зарычал и прижался к ногам Элинор. Перед ними стояли двое солдат. "Солдаты хуже, чем разбойники". Реза рассказывала ей об этом. "Большинство начинает в конце концов получать удовольствие от убийства".

Элинор невольно отступила на шаг, но уперлась спиной в стену дома.

– Вы что, языки проглотили? – Один из солдат ударил Дариуса кулаком в живот так, что тот согнулся.

– Это еще что? Оставь нас в покое! – Голос Элинор звучал не так бесстрашно, как ей бы хотелось. – Это моя собака.

– Твоя? – У солдата, подошедшего к ней, был только один глаз. Элинор как зачарованная уставилась на то место, где был когда-то второй. – Собак держат высокородные дамы. Или ты станешь уверять, что ты такая и есть?

Он вытащил меч из ножен и провел клинком по платью Элинор.

– Что это за платье? Ты, может, воображаешь, что тебя в таком виде можно принять за княгиню? Где живет портниха, которая тебе это сшила? Ее надо выставить у позорного столба!

Второй солдат рассмеялся.

– Такие платья носят актеры! – сказал он. – Это просто состарившаяся комедиантка.

– Комедиантка? Такая страхолюдина?

Одноглазый рассматривал Элинор, как будто собирался стащить с нее бархатное платье.

Элинор очень хотелось сказать, что она думает о его внешности, но Дариус бросил на нее умоляющий взгляд, а острие меча угрожающе уткнулось ей в живот, словно Огноглазый собирался провертеть там второй пупок. Опусти глаза, Элинор! Вспомни, что говорила тебе Реза. В этом мире женщины опускают глаза.

– Прошу вас! – Дариус с трудом поднялся на ноги. – Мы… мы не здешние. Мы… мы пришли издалека…

– Издалека – в Омбру? – Солдаты расхохотались. – Да кто же, клянусь серебром Змееглава, пойдет сюда по доброй воле?

Одноглазый внимательно посмотрел на Дариуса.

– Смотри-ка! – сказал он, снимая с него очки. – У него такая же игрушка, как у Четвероглазого, который раздобыл Зяблику единорога и гнома.

Он неумело нацепил очки на нос.

– Эй, сними эту штуку! – Второй солдат испуганно отпрянул.

Одноглазый посмотрел на него сквозь толстые стекла и ухмыльнулся.

– Я вижу тебя насквозь – все твое вранье!

Он со смехом бросил очки Дариусу под ноги.

– Откуда бы вы ни пришли, – сказал он, протягивая руку к ошейнику Цербера, – обратно вы пойдете без собаки. Собаки – собственность князей. Как ни безобразна эта тварь, Зяблику она понравится.

Цербер с такой силой укусил руку в перчатке, что солдат вскрикнул и присел. Его товарищ выхвати меч, но пес Орфея был совсем не глуп, хоть и уродлив. С перчаткой в зубах он пустился наутек, только пятки засверкали.

– Скорее, Элинор! – Дариус поспешно подобрал погнувшиеся очки и потянул ее за собой, пока солдаты чертыхаясь, гнались за собакой.

Элинор не помнила, когда она в последний раз бежала с такой скоростью, – как ни молода была ее душа, ноги были ногами толстой пожилой женщины.

"Да, Элинор, ты представляла себе первые часы в Омбре по-другому!" – думала она, стараясь не отставать от Дариуса в переулке, до того узком, что она боялась застрять между домами. Но хотя ноги у нее болели, а на животе побаливало уколотое мечом место, – подумаешь! Она в Омбре! Она наконец преодолела ограду букв! Только это и важно. Странно было бы, если бы жизнь здесь оказалась такой же мирной, как дома, не говоря уж о том, что и там в последнее время не все шло гладко… Как бы то ни было… она здесь! Наконец-то! Она в той единственной истории, конец которой ей непременно нужно узнать, ибо в ней участвовали все, кого она любила.

"Жаль только, что собаку у нас отобрали", – подумала она, когда Дариус растерянно остановился в конце улицы. Нюх Цербера был бы очень кстати в этом лабиринте, не говоря уж о том, что она просто будет скучать по нелепому псу. Реза, Мегги, Мортимер – больше всего ей хотелось громко выкрикнуть их имена. Где вы? Я здесь, я наконец-то здесь!

"Да, но они-то, может быть, совсем уже не здесь, Элинор!" – прошептал ей внутренний голос – и незнакомое небо поблекло над ее головой. Может быть, всех троих уже нет в живых. "Молчать, – подумала она. – Молчать, Элинор! Просто не сметь об этом думать. Не сметь, и все".

 

 

Травы для Уродины

 

Душа молчит, А если говорит, То – в снах, и только.

Луиза Глик. Выкрик ребенка

 

Виоланта по нескольку раз на дню спускалась в застенок, куда заперли детей, с двумя служанками, которые еще оставались ей верны, и одним из своих юных солдат. Свистун называл их "армия недорослей", но отец Виоланты позаботился о том, чтобы эти мальчишки до времени стали взрослыми, – с тех самых пор, как их отцы и братья погибли в Непроходимой Чаще. Дети в застенке тоже скоро перестанут быть детьми. От страха быстро взрослеют.

Каждое утро перед воротами замка выстраивались матери, умоляя охрану допустить их хотя бы к самым младшим из детей. Они приносили одежду, игрушки, еду в надежде, что хоть что-нибудь из этого попадет к их сыновьям и дочерям. Но охранники выбрасывали большую часть принесенного, хотя Виоланта все время посылала своих служанок за материнскими передачами.

Хорошо еще, что Свистун не запрещал ей хотя бы это. Перехитрить Зяблика было нетрудно. Он был еще глупее, чем его куколка-сестра, и никогда не догадывался, какую сеть плетет Виоланта за его спиной. Но Свистун был далеко не дурак, и лишь две вещи помогали с ним справиться: его страх перед ее отцом и его тщеславие. Виоланта подольщалась к Свистуну с того дня, когда он впервые въехал в ворота Омбры. Она делала вид, что страшно рада его появлению, потому что ей осточертели глупость и слабость Зяблика, рассказывала, как нелепо расточителен новый наместник, и велела Бальбулусу записать мрачные песни Свистуна на лучшем пергаменте и украсить миниатюрами, хотя Бальбулус был в такой ярости от этого поручения, что сломал у нее на глазах три свои лучшие кисточки.

Когда Коптемаз по приказу Свистуна заманил детей в ловушку, Виоланта долго расхваливала Среброносого за его хитрость – ничего, что потом, когда она вернулась к себе, ее стошнило. Она, конечно, не показала виду, что лишилась сна, потому что ночами ей слышится плач из застенка, – держалась как ни в чем не бывало.

Виоланте было четыре года, когда отец велел запереть их с матерью в старых покоях, но мать научила ее высоко держать голову, несмотря ни на что. "У тебя сердце мужчины, Виоланта", – сказал ей однажды свекор. Глупый печальный старик. Она до сих пор не знала, хотел ли он сделать ей комплимент или выразить порицание. Знала она лишь одно: все, к чему она стремилась, принадлежало мужчинам: свобода, знания, сила, ум, власть…

А мстительность, стремление к господству, нетерпимость – тоже мужские качества? Все их она унаследовала от отца.

Уродина.

Родимое пятно, безобразившее ее, побледнело, но прозвище осталось. Оно стало такой же частью ее самой, как бледное лицо и до смешного хрупкое тело." Хитрюга – вот как надо было вас прозвать", – говорил порой Бальбулус. Миниатюрист знал ее как никто. Он видел Виоланту насквозь, и она знала, что каждая лисичка на его рисунках – ее портрет. Хитрюга. Да, хитрости ей не занимать. Ее тошнило от одного вида Свистуна, но она улыбалась ему улыбкой, подсмотренной у отца, высокомерно, с легким оттенком жестокости. Она носила туфли на высоких каблуках (Виоланта ненавидела свой маленький рост) и совсем не подкрашивала лицо, потому что считала, что в красивых женщин хоть и влюбляются, но не уважают и уж тем более не боятся их. Не говоря уж о том, что она чувствовала бы себя смешной с ярко-красными губами и выщипанными в тонкую ниточку бровями.

Среди детей были раненые. Свистун позволил Виоланте позвать к ним Хитромысла, но ни за что не соглашался их отпустить. "Не раньше чем мы поймаем ту птичку, для которой они приманка!" – отвечал он на ее уговоры.

Перед глазами Виоланты встала картина: Перепела тащат в замок, окровавленного, как тот единорог, которого убил на охоте Зяблик, преданного матерями, рыдающими сейчас у ворот замка. Картина не желала исчезать и была ярче любой миниатюры, нарисованной Бальбулусом, но в снах ей являлась другая. В снах Виоланты Перепел убивал ее отца и возлагал корону на ее мышино-русые волосы…

– Перепелу недолго осталось жить, – сказал ей вчера Бальбулус. – Остается надеяться, что он умрет красиво.

Виоланта дала ему пощечину, но Бальбулус никогда не боялся ее гнева.

– Поберегитесь, ваше уродство! – сказал он, прямо глядя ей в глаза. – Вы вечно влюбляетесь не в тех мужчин. Но у последнего хоть была голубая кровь!

За такую наглость ему полагалось бы вырезать язык – ее отец сделал бы это тут же на месте, но кто тогда будет говорить ей правду, какой бы горькой она ни была? Раньше это делала Брианна. Но теперь Брианны нет.

Сгущались сумерки – для детей в застенке наступала третья тюремная ночь, и Виоланта попросила служанку принести ей подогретого вина. Это помогало хоть на несколько часов забыть во сне детские ручонки, цепляющиеся за ее юбку, когда она уходит… Но в эту минуту к ней постучался Вито.

– Ваше высочество! – Мальчику недавно исполнилось пятнадцать. Он был сыном кузнеца – разумеется, погибшего – и старшим из солдат Виоланты. – Там у ворот ваша бывшая служанка, Брианна, дочка знахарки.

Туллио робко посмотрел на хозяйку. Он плакал, когда Виоланта прогнала Брианну. За это она два дня не пускала его на глаза.

Брианна. Как будто мыслями она наколдовала ее приход. Само имя было таким родным. Прежде она произносила его, наверное, чаще, чем имя своего сына. Почему глупое сердце так колотится? Оно что, уже забыло, какую боль причинила ему незваная гостья? Отец прав. Сердце слабо и переменчиво, ему подавай одну любовь, и нет ничего вреднее, чем идти у него на поводу. Повиноваться нужно разуму. Он утешает глупости сердца, смеется над любовью, называет ее капризом природы, увядающим быстро, как цветок. Но почему же она тем не менее вечно следует своему сердцу?

Сердце Виоланты обрадовалось, услышав имя Брианны, но разум спрашивал: "Зачем она пришла? Соскучилась по красивой жизни? Устала драить полы у Четвероглазого, который так низко кланяется Зяблику, что чуть не стукается подбородком о толстые коленки? Или хочет попросить, чтобы я пустила ее в склеп – целовать мертвые губы моего покойного мужа?".

– Брианна говорит, что принесла для детей целебные травы от своей матери – Роксаны. Но она хочет непременно вручить их вам лично.

Тулио умоляюще посмотрел на нее. У него не было гордости, зато сердце слишком верное. Вчера дружки Зяблика снова заперли его к собакам. В этой развеселой компании был и ее сын. – Хорошо, сходи за ней, Туллио! Голос – предатель, но Виоланта умела притворятся равнодушной. Лишь один раз она показала свои истинные чувства – когда вернулся Козимо. Тем стыднее было, когда он предпочел ей служанку. Брианна.

Туллио радостно побежал за ней, а Виоланта провела рукой по туго стянутым в пучок волосам и неуверенно оглядела свое платье и украшения. Так уж действовала на людей Брианна. Она была до того хороша, что каждый чувствовал себя в ее присутствии неуклюжим уродом. Виоланте это раньше нравилось. Она пряталась за красотой Брианны, с удовольствием наблюдая, как ее служанка заставляет других чувствовать себя так, как она чувствовала себя всегда – уродливой. Ей нравилось, что ослепительная красавица прислуживает ей, восхищается ею, может быть, даже любит ее.

Туллио, вернувшийся с Брианной, сиял улыбкой во всю ширь своего мохнатого лица. Девушка робко вошла в знакомую комнату. Рассказывали, что она носит на шее монету с портретом Козимо и что чеканное лицо почти стерлось от ее поцелуев. Но горе сделало ее еще красивее. Как такое возможно? Какая может быть справедливость в мире, где даже красота распределена несправедливо?

Брианна сделала глубокий реверанс – с непревзойденной грацией, как всегда, – и протянула Виоланте корзинку с травами.

– Моя мать узнала от Хитромысла, что среди детей есть раненые и что некоторые из них отказываются есть. Эти травы могут им помочь. Она написала, как их применять и для чего.

Брианна извлекла из-под стеблей запечатанное письмо и с новым реверансом протянула Виоланте.

Печать на записке знахарки?

Виоланта отослала служанку, стелившую постель – она ей не доверяла, – и потянулась за новыми стеклами для глаз. Тот же мастер, что сделал Орфею новую оправу – золотую, разумеется, – изготовил очки и для нее. Она отдала за них последнее свое кольцо. Ее стекла не разоблачали ложь, как это рассказывали о тех, что носил Орфей. И даже буквы Бальбулуса были видны через них ненамного четче, чем через берилл, которым она пользовалась раньше. Но зато мир не окрашивался в красный цвет, и, кроме того, она могла лучше видеть сразу двумя глазами, хотя не слишком долго, глаза в стеклах быстро уставали. "Вы слишком много читаете", – твердил ей Бальбулус. Но что ей оставалось делать? Она умерла бы без чтения, просто умерла от тоски, куда быстрее, чем это когда-то случилось с ее матерью.

На печати была оттиснута голова единорога. Чей это знак?

Виоланта взломала печать и невольно покосилась на дверь, когда поняла, чье письмо читает. Брианна проследила за ее взглядом. Она достаточно долго жила в замке, чтобы знать, что стены и двери имеют уши; но написанные слова, к счастью, невозможно подслушать. И все же Виоланте казалось, что, читая письмо, она слышит голос Перепела, и смысл его слов доходил до нее со всей отчетливостью, хотя был искусно скрыт за написанными словами.

Написанные слова говорили о детях и о том, что Перепел в обмен на их освобождение готов сдаться в плен. Они обещали ее отцу спасти Пустую Книгу, если Свистун отпустит детей. Но тайные между строк слова сообщали другое: Перепел согласился на сделку, которую она ему предложила у гроба Козимо.

Он поможет Виоланте убить ее отца.

"Вместе мы легко с этим справимся".

Правда ли это? Она опустила письмо. О чем она думала, давая Перепелу такое обещание?

Почувствовав на себе взгляд Брианны, она резко повернулась к ней спиной. Подумай, Виоланта! Она представила себе, что произойдет дальше, шаг за шагом, картина за картиной, как будто листала иллюминованную Бальбулусом рукопись.

Ее отец явится в Омбру, как только Перепел сдастся в плен. Это ясно. Ведь он по-прежнему надеется, что человек, который переплел для него Пустую Книгу, способен и спасти ее от разрушения. А поскольку он не отдаст книгу ни в чьи руки, придется ему везти ее к Перепелу самому. Несомненно, отец приедет с намерением убить Перепела. Он ведь в отчаянии, почти в безумии от страданий, которые причиняет ему гниющая наперегонки со страницами плоть, и уж конечно он будет всю дорогу в красках воображать себе медленную и мучительную казнь, которой наконец подвергнет врага. Но прежде он должен доверить этому врагу Пустую Книгу. И как только книга окажется у Перепела, для Виоланты настанет черед действовать. Сколько времени нужно, чтобы написать три слова? Она должна дать ему это время. Всего лишь три слова, несколько секунд без наблюдения, перо и чернила – и злой смертью погибнет уже не Перепел, а ее отец. А она станет правительницей Омбры.

У Виоланты участилось дыхание, кровь зашумела в ушах. Да, этот план может удасться. Но опасность велика, для Перепела намного больше, чем для нее.

"Ерунда, все получится!" – сказал ее рассудок, холодный рассудок, но сердце колотилось так бешено, что у нее закружилась голова, и кричало об одном: как ты защитишь его здесь, в замке? От Свистуна? От Зяблика?

– Ваше высочество!

Голос у Брианны стал иной, чем прежде. Как будто в ней что-то сломалось. Прекрасно. "Надеюсь, она плохо спит по ночам! – подумала Виоланта. – Надеюсь, ее красота скоро увянет за мытьем полов и стиркой белья". Но, обернувшись и посмотрев на Брианну, она хотела уже только одного – притянуть ее к себе и посмеяться с ней вместе, как прежде.

– Я еще должна передать вам на словах. – Брианна не опустила глаз под взглядом Виоланты. Она осталась гордячкой несмотря ни на что. – Эти травы очень горькие. Они помогут только в том случае, если вы будете применять их точно по указаниям. В худшем случае они могут даже убить. Все зависит от вас.

Как будто ей нужно это объяснять! Но Брианна умоляюще смотрела на нее. "Не дай ему погибнуть! – говорили ее глаза. – Иначе все пропало!"

Виоланта гордо выпрямилась.

– Я все отлично поняла, – сказала она резко. – Я уверена, что детям через три дня станет гораздо лучше. Все плохое останется позади. Травы я буду применять со всей возможной осторожностью. Передай это, пожалуйста. А теперь иди. Туллио проводит тебя до ворот.

Брианна снова присела в глубоком реверансе:

– Спасибо вам! Я знаю, у вас они в надежных руках. – И робко добавила, выпрямляясь: – Я знаю, у вас много служанок. Но если вдруг вам снова захочется меня увидеть, пожалуйста, пошлите за мной! Я без вас скучаю!

Последние слова она произнесла так тихо, что Виоланта скорее угадала их по губам, чем услышала.