Германию 1930-х годов, еще до уста- новления режима Гитлера. Этот самый культурный и образованный народ Ев- ропы открыто одобрял евгенику — из- бирательное воспроизведение людей и устранение инвалидов. Врачи, препо- даватели и общественные деятели об- суждали, как избавить Германию от
«традиционного для XIX века состра- дательного отношения к хронически больным»,6 по выражению одного
доктора. Немецкие медицинские журналы с большим интересом об- суждали вопросы стерилизации и эвтаназии людей с хроническими заболеваниями. Пропагандистская кампания начала подталкивать народ Германии к принятию утилитарной точки зрения.
Эта кампания привела к созданию в 1941 году кинофильма «Я обвиняю». В нем показана женщина, страдающая рассеянным скле- розом, которой ее муж-врач помогает совершить самоубийство. Пока она умирала, сострадательный коллега ее супруга наигрывал в со- седней комнате классику на пианино. (Сколько подобных «любя- щих» актов эвтаназии стали сюжетами телепрограмм в нашей стране?)
Пропаганда не обошла стороной и детей. Текст в учебниках для старших классов, озаглавленный «Математика на службе у нацио- нального политического образования», содержал математические за- дачи, касающиеся ухода за хроническими больными и инвалидами. Этим восприимчивым школьникам был задан тот же самый вопрос, который так встревожил меня в классной комнате Макса: «Сколько денег высвободилось бы на займы для молодых семей и пособия для молодоженов, если бы государство могло сэкономить на содержании ‘инвалидов, преступников и сумасшедших’?»7 В 1939 году, когда в об- ществе были созданы необходимые условия, а несогласие — практи- чески подавлено, Гитлер издал прямой указ об эвтаназии. От медицинских учреждений потребовали предоставить данные о паци- ентах, болевших уже более пяти лет и неспособных работать. Анкеты таких пациентов затем передали на изучение экспертам-консультан-
Г Л А В А 1 9
там, большинство из которых были профессорами психиатрии из из- вестных институтов. Например, за период между 14 ноября и 1 де- кабря 1940 года они проанализировали 2109 анкет. Это был официальный старт будущей кампании по массовому уничтожению нежелательных людей.8
Едва учредив эвтаназию, в Германии создали организацию, по- священную исключительно вопросам убийства детей: «Государствен- ный комитет по научному подходу к тяжелым заболеваниям, обусловленным наследственностью и телосложением». Вскоре была разработана хорошо продуманная система доставки поездами и ав- тобусами социально непригодных из их мест проживания и медуч- реждений в так называемые «ликвидационные центры». Там детей раздевали догола, одевали в бумажные рубахи и заводили в газовую камеру. Затем их мертвые тела вывозили на тележках в крематорий для сожжения. По словам одного из немецких юристов, не было и дня, когда над городом Хадамар не поднимался дым. Работники мест- ного ликвидационного центра ночь напролет пьянствовали в барах, безбоязненно разговаривая о своих повседневных обязанностях. Люди боялись, что все дома престарелых уже зачищены, а старики — просто ликвидированы.9
Но Гитлер был демоническим исключением из всех историче- ских норм, — возразите вы. Не совсем так. Его директивы выполняли высокообразованные, умные и во всех других отношениях высоко- нравственные, добропорядоч-
ные немцы. Немецкие врачи 
той эпохи считались одними из
лучших в мире. Среди них были люди вроде Альберта Шпе- ера, — любителя природы и отца шестерых детей. Величай- шее зло больше всего ошелом- ляет тем, как часто оно является в личине добра, совер- шаемого в стремлении к, каза- лось бы, благородной цели.
Сегодня многие решения,
принимаемые в отношении жизни и смерти в Америке и Европе, уже опираются на холодный расчет, выраженный в долларах и центах
Разговоры о евгенике, которая практиковалась в Германии, об умерщвлении младенцев и абортах по половому признаку в совре- менных Китае и Индии, а также рассуждения о том, что могло бы произойти у нас, позволяют слишком легко увести проблему в тень. Утилитарный подход Питера Сингера уже в значительной мере пра- вит и нашей системой здравоохранения.
То, что я сейчас скажу, возможно, кого-то заденет за живое и, по сути, может отозваться тревожным эхом в миллионах домов Аме-
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
рики и Европы. Сегодня почти каждая молодая пара, ожидающая ре- бенка, получает информацию о потенциальных проблемах со здо- ровьем их не родившегося младенца. Ультразвуковое исследование, амниоцентез и другие тесты сообщают родителям о постоянно ра- стущем списке медицинских показателей их ребенка (на момент на- писания этой книги их существовало около 450). Врачи боятся не выполнять такие тесты, поскольку не желают столкнуться с судеб- ными исками за неполное информирование родителей о медицинских проблемах их не родившегося малыша в тот период, когда еще можно сделать аборт.
Представьте, с какой практической дилеммой сталкиваются бе- ременная женщина и ее муж, возвратившись домой после приема у врача. Им только что сообщили, что у их ребенка возможны невроло- гические отклонения, которые могут иметь самые разные проявления, включая аутизм. Врач спросил у них, не желают ли они пойти на аборт. Как бы вы поступили? Чем бы обосновали свое решение? По- влияло бы на него известие о том, что ваша медицинская страховка не будет покрывать лечение недугов, обнаруженных во время тестов? По некоторым отчетам, 90 процентов супружеских пар, столкнув- шись с подобной дилеммой, абортируют своих не родившихся детей.10Рожать ли вам в этот мир ребенка, подобного Максу? И, если
нет, то почему? А если вы узнаете о крайне недееспособном будущем своего ребенка через день или два после его рождения, и врач пред- ложит вам вариант со смертельной инъекцией, то как вы поступите? Насколько бы ни заслуживали похвалы учреждения, подобные школе Макса, зачем их содержать столь большой ценой, если в наших силах сделать их вообще ненужными? Шепот этого прагматичного голоса сегодня постоянно звучит в наших ушах.
Решение человека, говорящего Максу «да» в настоящий момент и в будущем, может базироваться только на чем-то, что радикально отличается от анализа затрат и выгод. Как это ни трагично, сегодня многие решения, принимаемые в отношении жизни и смерти в Аме- рике и Европе, уже опираются на холодный расчет, выраженный в долларах и центах. Например, не так давно известная писательница феминистка Эми Ричардс, которая вынашивала тройню, запаниковала от мысли об изменениях в ее образе жизни. «Узнав о тройне, я по- думала: ‘Конечно, это не ‘залет’ в 16 лет, но теперь мне придется пе- реехать [из Ист-Виллиджа на Манхэттене] на Статен-Айленд. Мне придется безвылазно сидеть дома, чтобы присматривать за тремя детьми, а за покупками я буду ездить только в оптовые магазины и привозить оттуда громадные банки майонеза’».11 Эми Ричардс сочла все эти неудобства настолько для себя унизительными, что решила абортировать двух из детей, оставив только одного.
Г Л А В А 1 9
В марте 2004 года многие в Англии пришли в ужас, узнав о ре- бенке с «волчьей пастью», который был абортирован из-за «серьез- ной инвалидности» на 24-й неделе беременности, — сроке, когда он уже мог выжить вне утробы. Этот случай обратил внимание парла- мента страны на тот факт, что, начиная с 1990 года, неумолимо воз- растает число жизнеспособных младенцев, абортированных по той причине, что у них обнаружена «серьезная инвалидность». По- скольку термин «серьезная инвалидность» в законодательстве Вели- кобритании не определен, это значит, что любой ребенок с любой патологией — даже с той, которая поддается лечению, как, например,
«волчья пасть», — может быть абортирован на любом сроке бере- менности.12 Естественно, что у сторонников абортов возникает во- прос — зачем вообще акцентировать внимание на состоянии зародыша? Почему бы не абортировать любого ребенка на свое усмотрение? Сегодня по этому поводу полным ходом идут дебаты.13
 |
Это не просто умозрительные вопросы. Они связаны с глубоко личностными и мучительными решениями, с которыми нам прихо- дится сталкиваться в течение жизни. Когда я осматривал классную комнату Макса, водил пальцами по исцарапанной деревянной сто- лешнице парты, за которой он сидел каждый день, мои мысли быстро устремились в еще одном направлении логического развития фило- софии Сингера. Зачем сохранять людям жизнь, если они несчастны? Почему бы не дать им возможность стать донором органов и даро- вать жизнь кому-то другому? Если мы достигли точки, когда начи- наем соглашаться с этим, то почему бы просто не уничтожить страдающего человека?
Именно этот вопрос лежит в центре яростных дебатов по по- воду исследований со стволовыми клетками эмбрионов. В конце кон- цов, эмбрион — это жизнь. Если можно убить жизнь, не имеющую ценности, то почему бы не использовать эти эмбрионы для получения лекарств от тех заболеваний, которые больше всего страшат цивили- зованный мир? Но если убийство эмбриона — не проблема, то почему бы не воспользоваться и частями тела младенца-инвалида, которого все равно ожидает смерть? Зачем понапрасну терять возможности? Разве мы не могли бы поспособствовать таким образом достижению максимального счастья максимальному числу людей? Помогая людям достичь лучшего качества жизни, мы максимизировали бы радость человечества. Это в точности та же самая логика.
Где нам провести черту? Быть может, школы, подобные той, где учится Макс, однажды останутся в прошлом. Но кто станет следую-
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
щим? Заключенные, совершившие особо тяжкие преступления? По- чему они должны сидеть за наш счет в камерах смертников, годами ожидая рассмотрения своих апелляций? И, совершенно очевидно, мы не захотим вечно созерцать умственно неполноценных людей, попро- шайничающих на углах наших улиц, если есть возможность изба- виться от них. Или, все-таки, захотим?
Мне 73 года. Как и Джон Эрлихман, проснувшись однажды утром, я могу узнать, что у меня почечная недостаточность, и какой- нибудь добрый доктор сердечно скажет мне: «Мистер Колсон, вы уверены, что хотите проводить каждое утро, подсоединяя себя к од- ному из этих аппаратов? Люди, которые используют их в домашних условиях, часто подхватывают губительные инфекции. Конечно, вы можете получать такое же лечение в больнице, но это подразумевает три визита в неделю по три часа каждый. Ваше качество жизни, ми- стер Колсон, быстро ухудшится. Хочу, чтобы вы знали, что мы можем решить эту проблему иначе, стоит вам лишь захотеть. На самом деле, это всего лишь продолжение терапии обезболивания — просто в какой-то момент мы дадим чуть больше морфия, и вы тихо уснете».
Подумайте о тех огромных социальных вызовах, с которыми столкнутся медики, а также семьи и отдельные люди. Из-за выдаю- щихся технологических изобретений стоимость медицинского обслу- живания стремительно растет. Благодаря комбинированному
использованию разных аппаратов, 
мы сможем вскоре, если не ска-
зать «уже можем», поддерживать
Жизнь и смерть становятся
вопросом выбора, а в некоторых случаях – предметом решения комитета по этике и принятых больницей правил
жизнь человека почти независимо от его состояния. Но кто будет за это платить? Для семей это непо- сильно. Система доступного мед- обслуживания рухнет в течение нескольких десятилетий, по- скольку ее можно удержать на плаву только за счет значитель- ного увеличения налоговой на-
грузки на работающих. Сейчас в Америке происходят кардинальные демографические перемены. Если на данный момент обеспечение од- ного человека по социальной программе медицинского облуживания оплачивают четыре работника, то к 2030 году их станет 2,3. Должны ли мы ожидать, что трудолюбивые представители среднего класса Америки будут отдавать постоянно возрастающую часть своих зара- ботков на то, чтобы поддерживать во мне жизнь, хотя ее «качество» (что за сомнительный термин!) все равно ухудшается?14
Г Л А В А 1 9
Эти вызовы уже присутствуют — и не только в Голландии, и в штате Орегон, где оказание помощи при самоубийстве легализовано, но и в сфере повседневного медицинского обслуживания в больницах по всей Америке и в западных демократических государствах. Новая доктрина под названием «бесполезная помощь» обеспечивает эвфе- мистическое прикрытие для эвтаназии.
Например, один из моих друзей многие годы сильно страдал проблемами с легкими, и его жизнь становилась все более тяжелой. Хотя периодами он восстанавливал свои жизненные силы, обретая былые энергичность и жизнерадостность, ему все чаще приходилось прибегать к кислородной маске. Я не раз оказывался рядом с ним в такие моменты, и однажды меня вызвали, когда он был госпитали- зирован с особо сильным приступом. Его любящая жена сидела рядом с ним, читая ему Библию.
Через несколько дней после того, как мой друг был госпитали- зирован, мне сообщили по телефону, что он мирно умер во сне. Только позже я узнал, что это была «прекрасная смерть», как ее на- звали родные и друзья покойного. После того, как близкие собрались возле кровати моего друга, чтобы попрощаться, врач вколол ему сверхдозу морфия, исполнив желание больного. Но была ли его смерть «прекрасной»? Или это была эвтаназия? А может, убийство? Кто может сказать наверняка?
Безусловно, вопрос: «Кто может сказать наверняка?» — крайне важен. Если вы оказывались рядом с тем, кто страдает от серьезного заболевания, то знаете, с какими тяготами сталкивается семья, — все эти мучения, непрерывные бдения... У кого-то на задворках разума обязательно всплывает вопрос о цене: «Как мы за все это распла- тимся?» Друзья и родственники убиты горем из-за той боли, которую претерпевает близкий им человек. Они утомлены и изнурены. И вот, как добрый волшебник из сказки, появляется врач в белом халате — профессионал, посвятивший себя помощи людям и лечению больных. Все с нетерпением ожидают услышать от него, что им делать в этот ужасный, мучительный момент.
Жизнь и смерть становятся вопросом выбора, а в некоторых случаях — предметом решения комитета по этике и принятых боль- ницей правил. Но кто решает, какой должна быть наша этика? Если истины не существует, то не может быть и никакой истинной этики — только продиктованные благоразумием стандарты, по которым ду- мающие люди пытаются жить. Поэтому даже самым доброжелатель- ным врачам в этом мире приходится делать выбор, неизменно помня о затратах больницы, в которой они работают. Осознавая страдания пациента, связанные стремлением помочь как можно большему числу людей и будучи втянутыми в матрицу подходов, оценивающих каче-
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
ство жизни, врачи становятся богами в белых халатах, вынося реше- ния, которые являются прерогативой одного лишь Бога.
То, о чем размышляют про себя врачи, вполне вероятно, пере- кликается со взглядами Питера Сингера. «Если человек не оговорил, какие меры следует принять, пока был в состоянии это сделать, то ответственность за это возлагается на семью и комитет по этике, — говорит он. — Если родственники хотят положить конец жизни че- ловека с серьезным умственным расстройством или старика, в отно- шении которого врачи подтверждают практически нулевое качество жизни при полной невозможности восстановления, то, думаю, ле- тальная инъекция может быть оправдана».15 И это — слова человека, которого многие считают ведущим философом Америки.
Для большинства из нас подобные идеи — использование частей тела ребенка, эвтаназия — в высшей мере отвратительны. Мы отвер- гаем мысль о том, что на самом деле оцениваем жизнь на основании экономических показателей. Нам не нравится прагматичная аргумен- тация, когда мы вынуждены с ней столкнуться. Есть что-то глубоко ошибочное и неправильное во всем этом мировоззрении, в которое слишком многие из нас уже оказались основательно вовлеченными. И все же, где-то на задворках нашего разума звучит этот ужасный голос: «Я знаю, каким должен быть правильный ответ, но, без- условно, был бы рад, оказавшись в такой ситуации, получить шанс на спасение. Если бы у меня была болезнь Альцгеймера, и появилась возможность вылечиться, то какая разница, как было получено ле- карство?» Этот голос, подобно плакату «Пролетарии всех стран, со- единяйтесь!» в витрине зеленщика, поддерживает жизнеспособность смертоносной системы.
 |
Так как же ответить на обольстительную логику Сингера? От- важную попытку сделать это предприняла активистка движения за права инвалидов Гарриет Макбрайд Джонсон. Питер Сингер предло- жил одаренной мисс Джонсон выступить на одном из его семинаров в Принстоне и поучаствовать в открытых дебатах с ним. Позже она описала эти дебаты в своей эмоциональной статье, опубликованной в «New York Times Magazine».16
Мисс Джонсон, будучи юристом, страдает от мышечного забо- левания и описывает себя, как «кучу костей в обвисшем кожаном мешке». Сейчас, когда ей уже за сорок, большая часть ее тела пара- лизована. Джонсон весит около тридцати килограмм, а ее позвоноч- ник в точности повторяет перевернутую букву S. Она сидит, скрюченная в своем кресле, упираясь локтями в колени. Эта поза
Г Л А В А 1 9
стала для мисс Джонсон естественной и уже не доставляет ей ника- кого дискомфорта. Впрочем, ее жизнь включает и множество других ограничений. Она может есть только пюре, мягкий хлеб и фрукты, которые легко жевать (например, виноград). Мисс Джонсон без по- сторонней помощи не может одеваться, пользоваться туалетом, при- нимать ванну и заниматься утренними упражнениями, позволяющими ей сохранять подвижность рук.
Воскресная поездка из ее дома в Южной Каролине в Нью- Джерси была отнюдь не легкой прогулкой. Переместить тело в ин- валидной коляске из одной точки в другую — задача непростая. Ее кресло-каталка с электродвигателем вышла из строя по вине авиа- компании. При помощи подручных средств мисс Джонсон доставили в гостиницу в Принстоне с большим опозданием, так что ей удалось поспать всего пару часов. Опекунша помогла ей справиться с двух- часовыми утренними процедурами, после чего мисс Джонсон при- была на арендованной инвалидной коляске в старинное здание в готическом стиле, расположенное на живописной территории Прин- стонского университета.
Там она столкнулась с новой проблемой: как добраться до лек- ционного зала в цокольном этаже? Политкорректное руководство Принстона явно не учло в этом здании потребностей людей с ограни- ченными возможностями. Мисс Джонсон безропотно спустилась вниз в кабине лифта, тесной, как чулан для веников, и ее выкатили на сцену лекционной аудитории, где она сидела, настороженно наблю- дая за прибывающими студентами.
Ей предоставили слово первой, и мисс Джонсон построила свою аргументацию на том основании, что, как инвалид, она отно- сится к дискриминируемому меньшинству, но качество жизни не определяется наличием или отсутствием инвалидности. Она описала, как любит кататься на своей инвалидной коляске, и какой восторг у нее вызывает ветер, развевающий ей волосы.
Как отметила мисс Джонсон, ответ Сингера был «на удивление мягким». Прежде, чем объявить студентам о начале дискуссии, он дал собственные, почти клинические, формулировки затронутым во- просам. Время от времени в ходе изложения своей точки зрения Син- гер делал краткие отступления. В частности, он задал вопрос: «Если человек полностью бессознателен … и мы точно знаем, что сознание к нему уже никогда не вернется … то, учитывая все это, не кажется ли вам, что продолжать ухаживать за ним — это немного, скажем так, неразумно?»
Джонсон ответила, что уход за больным может быть прекрас- ным переживанием. Она не объяснила, что конкретно имеет в виду, но ее утверждение поставило Сингера в тупик. Впрочем, благород-
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
ство ухода за больными не могло устоять перед аргументом Сингера о том, что счастье базируется на предпочтениях, и, вопреки мощному доводу в лице самой мисс Джонсон, его аргументация в глазах сту- дентов явно взяла верх.
Наиболее мрачный аспект этой дискуссии для мисс Джонсон заключался в том, что она не увидела в Сингере этакого неонацист- ского демона, каким его изображали ее друзья-инвалиды, прочитав его книги. Общение в лекционной аудитории и позже, во время обеда с преподавательским составом, по словам Джонсон, было на удивле- ние корректным. Сингер показал себя потрясающим оратором. Он был «настолько вежлив, не проявляя ни капли высокомерия, и на- столько сосредоточен на дискуссии, что к моменту ее окончания я на него совершенно не сердилась».
Вопреки самой себе, Джонсон покинула эти дебаты с чувством огромного уважения к Сингеру. Она пишет, что это — «необычайно одаренный человек, достигший больших высот», и чуть ли не апло- дирует его «попыткам создать систему этики, проистекающую из фактов и рассудка, которая преимущественно отбрасывает взгляды сквозь призму религии, географии, семьи, клана, сообщества и, воз- можно, даже вида». Джонсон считает, что Сингер придерживается
«вселенской точки зрения», и приходит к заключению, что его на- чинание «грандиозно по своему героизму». Впрочем, считает она, недостаток Сингера состоит в его необоснованной уверенности в
«худшем положении» инвалидов, что она определяет, как предубеж- дение.
По сути, мисс Джонсон выразила несогласие не с фундамен- тальной позицией Сингера, а только — с его мнением о том, что со- ставляет счастливую жизнь и чьи предпочтения следует уважать. Как только она согласилась с тем, что суть проблемы — это качество жизни, что нет никакого объективного стандарта, а лишь субъектив- ные суждения о том, что представляет собой достойная жизнь, — мисс Джонсон лишилась всех шансов победить в дебатах.
Чары, которыми окутали Гарриет Макбрайд Джонсон благоже- лательные рассуждения Сингера, — это яркий пример того, как мы попадаем под влияние красноречивых, высокообразованных врагов истины. Если зло действительно существует, то неужели вы думаете, что оно откроет свой настоящий, порочный и деструктивный харак- тер? Нет. В большинстве случаев зло является нам в виде руки, дру- желюбно похлопывающей нас по плечу, и доброго голоса, который говорит: «Позвольте вам помочь».
Без представления о Боге, — или, по крайней мере, о каком-то трансцендентном естественном порядке, — жизнь не обладает не- отъемлемой значимостью. Вот почему Сингер был так удивлен, что
Г Л А В А 1 9
кто-то, вроде мисс Джонсон — такой же убежденной атеистки, как и он сам, — может не соглашаться с его всецело разумными взглядами. Никто — сколь бы опытным юристом он ни был, — не сможет побе- дить в дискуссии с Сингером, не оспорив его исходную дарвинист- скую предпосылку о случайном возникновении жизни. Именно поэтому люди, подобные Питеру Сингеру, в эпоху постмодернизма представляют собой большую опасность.
|
Когда мы уже собирались покинуть школу Макса, он показал один из своих рисунков. Это еще раз напомнило мне о том, на- сколько важными стали для моей дочери и Макса совместные заня- тия рисованием. Рисунки играют в их общении ключевую роль, прокладывая мост к мыслям, эмоциям и воспоминаниям Макса, ко- торые невозможно постичь никаким другим
способом.
Все родители обеспокоены тем, о чем их ребенок думает, и что он чувствует. Почему моему маленькому сыну вдруг перестал нра- виться бейсбол? Может, с ним что-то случи- лось на спортивной площадке? Чем объяснить, что у моей дочери появились новые подруги? Не тем ли, что среди ее старых подруг воз- никло нездоровое соперничество? Расскажет ли мой ребенок когда-нибудь об этом? В слу- чае с детьми-аутистами такая общая для всех
