один? А может, — какой-то недо- статок во мне самом? Или и то, и другое вместе?»3 «Я никогда не избавлюсь от этого греха», — при- ходит к заключению Шпеер. Можно предположить, что отча- сти это объясняется отсутствием у него фундаментального понима- ния зла, как такового.4 Он так и не смог познать взаимосвязь с ду- ховным измерением реальности.
Поведать вам историю Шпеера меня отчасти подтолкнуло его последнее (как оказалось) появление на публике в 1981 году в пере- даче «Доброе утро, Америка» на телеканале «ABC». Ведущий Дэвид Хартман задал ему вопрос: «Однажды вы сказали, что вина никогда не может — и не должна — быть прощена. Вы до сих пор придержи- ваетесь такого же мнения?»
Никогда не забуду печали, отразившейся на лице Шпеера, когда он ответил: «Я провел в тюрьме двадцать лет и мог бы сказать: ‘Теперь я свободен. Моя совесть чиста, ибо я отбыл полный срок наказания’, — но я не могу этого сделать. Я по-прежнему несу на себе бремя случившегося с миллионами людей в период правления Гитлера и не могу от него избавиться».5 Суть трагедии Шпеера за- ключалась в том, что он не мог обрести искупления, прощения за свои дела.
Ему с самого начала следовало поставить под вопрос гитлеров- ское понимание мира. В своих книгах Шпеер признает, что никогда не рассматривал программу Гитлера критически, никогда не давал оценку идеологии нацистов. Ему следовало бы задаться вопросом, — возможно ли вообще исполнить обещания Гитлера? Существуют ли основания для них в том, как на самом деле устроен мир?6
Подобным образом, мне следовало бы видеть махинации в ад- министрации Никсона в более широком контексте, чем переизбрание президента на второй срок или даже угрозы национальной безопас- ности. Мне следовало бы понимать, что на кон поставлены правди- вость и уважение к закону.
Г Л А В А 1 7
Некоторые люди утверждают, что правда не важна, но они ошибаются. Правда — это единственное, что важно, когда нам при- ходится решать, как мы намерены жить и трудиться.
Мы уже говорили ранее, что правда — это то, что сообразовы- вается с реальностью. Жизнь каждого из нас зависит от принимае- мых нами решений, но зачастую мы неспособны увидеть, основан ли наш выбор на истине и справедливости. Отказ выбирать — сам по себе тоже выбор, идти за толпой — еще одно решение, а вера в субъ- ективность истины утверждает собственную истину человека, как единственный, хотя и изменчивый, — если не сказать сумасбродный, — жизненный абсолют. Если, подобно Шпееру, вы изберете ложь, ря- дящуюся в одежды правды, то ваша жизнь потерпит крах. Если же вы изберете правду, — то есть решите жить сообразно с тем, как устроен мир, и посвятите себя служению истине и справедливости, — то обретете жизнь, наполненную удовлетворением, смыслом и значи- мостью, даже посреди самых сложных обстоятельств, что продемон- стрировали Эрнест Гордон и Ньен Чен.
Верность тому, что истинно и справедливо, — это и есть опре- деление честности, о чем мне однажды напомнили во время моего обращения к двум тысячам морских пехотинцев на базе «Кемп-Лэд- жен», где я служил командиром взвода в середине 1950-х годов. Когда подошло время вопросов, сержант с проседью в волосах по- интересовался: «Мистер Колсон, что важнее — верность или чест- ность?» Он хотел узнать, можно ли иногда отодвинуть в сторону истину ради верности людям или человеческих взаимоотношений.
Вопрос сержанта задел меня за живое, потому что девиз кор- пуса морской пехоты звучит как «semper fidelis», что значит «всегда верны». Морпехи во всем исповедуют верность, только верность и ничего, кроме верности.
Этот вопрос вызвал во мне неприятные воспоминания. В январе 1974 года прокурор Леон Яворски, которому было поручено вести дело по Уотергейту, предложил мне возможность подать прошение о смягчении меры наказания в обмен на свидетельство против Ник- сона. Это означало, что я мог избежать тюремного заключения и со- хранить лицензию на адвокатскую практику. Не будь я до конца верен Ричарду Никсону, то принял бы предложение Яворски, пусть даже будучи не согласным с его условиями. Но я по-прежнему был безоговорочно предан Никсону, а то, что хотел услышать от меня Яворски, не было правдой.
Меня предупреждали о том, что Никсон вряд ли проявит такую же лояльность по отношению ко мне. Посреди избирательной кам- пании 1972 года, когда Никсон был на высоте, и мы на всех парах неслись к победе, у нас с Холдеманом состоялся, казалось бы, досу-
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
жий разговор, но с того времени он не давал мне покоя. «Чак, я не хочу, чтобы ты пережил разочарование, — сказал мне тогда Холде- ман. — Позволь кое-что объяснить тебе в отношении Ричарда Ник- сона. Этот человек воспользуется тобой, и когда ты исполнишь свое предназначение, он выбросит тебя, как использованную салфетку». Я был совершенно ошарашен. Я, хоть убей, не мог понять, почему Холдеман сказал мне такое. Это выглядело так грубо и цинично, что было совершенно не в его стиле. Он обронил это замечание без улыбки или смеха. Холдеман говорил убийственно серьезно.
Но я не мог в такое поверить. Я любил Ричарда Никсона, — как человека и Президента. Для меня он был очень уважаемым, выдаю- щимся лидером и особенно — в сфере внешней политики. Придя на работу в Белый дом, я размышлял, что будет, если мои интересы пой- дут в разрез с президентскими, и понимал, что на этой шахматной доске я — не король, а всего лишь конь. В кризисный момент меня разменяли бы ради того, чтобы спасти Никсона. Я работал, призна- вая этот факт, как должное, что во многом было обусловлено личным опытом военной службы.
Позже я понял, что Холдеман и Эрлихман сговорились выбро- сить меня за борт сразу же после выборов, чтобы я в процессе рас- следования Уотергейта отвлек внимание от Белого дома на себя. Думаю, это был благородный жест Холдемана, который попытался хоть как-то смягчить мое падение, честно предупредив о послед- ствиях. Он хотел подготовить меня к неизбежности того, что после выборов я вместо прославленного героя стану козлом отпущения. Это очевидно из записей его разговоров.
Холдеман и Эрлихман, конечно же, просчитались. Они действи- тельно думали, что могут возложить всю вину на меня, потому что пресса уже сделала это. Им казалось, что после моего ухода Уотер- гейт останется за порогом Белого дома, но своим заговором они по- губили сами себя.
Никогда не забуду момент, когда президент Никсон глубоко меня разочаровал. Я наблюдал в тюрьме по маленькому черно-белому телевизору за тем, как он объявляет о своем уходе в отставку, и по- нимал, что он покидает поле сражения, оставляя своих израненных помощников без какой-либо поддержки. Это сильно уронило Ник- сона в моих глазах.
Тем не менее, я оставался верным. Во время судебных разби- рательств я не свидетельствовал против Никсона и на людях продол- жал отзываться о нем, как о своем друге, утверждая, что не обвиняю его в том, что я сделал, хотя и совершил преступление именно по его приказу. Я считал, что обвинять кого-то в своих проступках некор- ректно, поэтому и не делал этого. Все же внутренне, когда я наблю-
Г Л А В А 1 7
дал за тем, как Никсон уходит в тень, не заботясь о тех, кто оказался в тюрьме или должен был там оказаться из-за того, что находился у него на службе, наши дружеские узы ослабли.
Поэтому, когда морпех в «Кемп-Лэджене» спросил, что важ- нее — верность или честность, — печальные картины прошлого напом- нили мне о том, что истина куда важнее преданности. Переставьте эти два слова местами — и ваш мир рухнет. Я сказал тому сержанту, что ответ на его вопрос — «честность», — и я сожалею, что не задумывался об этом много лет назад, когда работал в администрации Никсона.
 |
Честность и поиск истины лежат в основе некоторых из самых радостных событий недавней истории. «Бархатная революция» 1989 года в Восточной Европе устремляет наш взгляд на позитивный потенциал таких исканий. Она воочию демонстрирует, что речь идет не о каких-то академических вопросах, а о стремлении внедрить в нашу жизнь самую могущественную силу человеческого бытия.
В конце 1970-х годов чешский драматург Вацлав Гавел написал эссе «Сила бессильных», как часть совместного польско-чехословац- кого проекта, приведшего к созданию знаменитой декларации о правах человека, известной под названием «Хартия 77».7Эссе Гавела вначале распространялось подпольно в виде самиздатовских копий, зачастую напечатанных на машинке под копирку. Их передавали из рук в руки, потому что люди жаждали истины, а добыть ее в странах социалисти- ческого лагеря можно было только по неофициальным каналам. За это эссе и другую деятельность Гавел
провел в тюрьме четыре месяца в 1977 
году, а также с 1979 по начало 1983 года.
В эссе «Сила бессильных» он не противопоставляет коммунизму какую- то грандиозную идеологию. Вместо этого Гавел использует пример из обы- денной жизни, иллюстрируя, как ком- мунизм пытается себя увековечить, и
