Недостатки образования Айри Джонс 1 страница

 

Ровно на середине пути от общеобразовательной школы «Гленард Оук» до дома Джонсов был фонарь, который все чаще и чаще начал появляться в снах Айри. Вернее не сам фонарь, а маленькое объявление, написанное от руки и прикрепленное к фонарному столбу на уровне глаз. Оно гласило:

 

Похудей и получи за это деньги

081–555–6752

 

Пятнадцатилетняя Айри Джонс была крупной девочкой. Дочери не передались европейские пропорции Клары. Айри пошла в бабушку. Как и у Гортензии, у нее была мощная ямайская фигура, словно составленная из ананасов, манго и гуав; да, девочка получилась немаленькая – большие груди, крепкий зад, широкие бедра, здоровые ляжки, крупные зубы. Она весила тринадцать стоунов и в копилке у нее лежало тринадцать фунтов. Айри знала, что попадает в целевую аудиторию (если, конечно, у такого объявления может быть целевая аудитория) и что объявление написано для нее, бредущей в школу и жующей пончик, держа руку на затянутом в корсет животе. Оно было обращено к ней. Похудей (призывало оно) и получи за это деньги. Ты, да, ты, мисс Джонс, ты, которая прижимает руки к животу, которая повязала кофту вокруг бедер (вечный вопрос: что сделать, чтобы непомерно огромный ямайский зад казался меньше?), ты, которая носит трусы, утягивающие живот, и бюстгальтер, уменьшающий грудь, – вся тщательно затянута в лайкру (лайкра – это замечательный ответ девяностых китовому усу), ты с твоей перетянутой талией.

Она знала, что объявление написано для нее. Но вот что конкретно там написано, она не понимала. Что имелось в виду? Кто‑то даст тебе денег, если ты похудеешь? Или подразумевается, что худые больше зарабатывают? Или что‑то жуткое из эпохи Якова I, выдумка какого‑то мрачного уиллзденского Шейлока – фунт мяса за фунт золота: мясо за деньги?

Движение. Ускоренная съемка. Иногда ей снилось, что она идет по школе в бикини, а загадка фонарного столба написана мелом на ее коричневом пухлом теле, на его разнообразных выпуклостях (бедра, грудь, зад выступают, как полки, на которых можно расположить книги, чашки с чаем, корзины или, что вероятнее всего, детей, пакеты с фруктами, ведра с водой), выпуклостях, созданных в расчете на жизнь в другой стране, в другом климате. Иногда ей снилось, как она зарабатывает деньги на похудении: с голым задом, держа в руках блокнот, стучится во все дома, купаясь в солнечных лучах, и старается уговорить старичков отщипнуть и заплатить. Иногда еще хуже – как она отрывает лишние куски мяса с белыми прожилками и засовывает их в старые фигурные бутылки из‑под кока‑колы, а потом несет в магазин на углу, где за прилавком стоит Миллат в свитере с треугольным вырезом и с бинди на лбу; он жадно хватает бутылки и вымазанными в крови лапами отсчитывает деньги. Немного карибского мяса – немного английских денег.

Айри Джонс зациклилась на мысли, что она толстая. Время от времени ее обеспокоенная по этому поводу мать успевала поймать Айри в коридоре, прежде чем та улизнет на улицу, указывала на перетянутое тело и спрашивала:

– Да что с тобой? Боже мой, что ты с собой делаешь? Ты даже вздохнуть не можешь. Айри, дочка, ты выглядишь совершенно нормально. У тебя фигура как у добропорядочной представительницы семьи Боуден. Ты же сама знаешь, что выглядишь нормально.

Но Айри не знала, что выглядит нормально. Англия – огромное зеркало, в котором Айри не находила своего отражения. Чужая в чужой стране.

Кошмары ночью и мечты днем в гостиной, в автобусе, в классе. До. После. До. После. До. После. Как мантра маньяка изменений: вдох – до, выдох – после; она не хочет мириться с генетической неизбежностью и ждет превращения ямайских песочных часов, заполненных песком с водопадов реки Данн, в английскую розу (вы, конечно, знаете, как она выглядит: такая тоненькая, хрупкая, не выносит солнца), в девочку, похожую на доску для серфинга, у которой по краям идет легкая рябь от морской волны:

 

Мисс Олив Руди, учительница английского, способная увидеть посторонние рисунки с расстояния больше двадцати ярдов, подошла к парте Айри и вырвала из ее тетрадки листок. Удивленно поглядела на него. Потом спросила с мелодичным шотландским акцентом:

– До и после чего?

– А… чего?

– До и после чего?

– Ничего, мисс.

– Ничего? Да ладно, мисс Джонс. Чего стесняться? Ясно, что это интереснее сто двадцать седьмого сонета.

– Ничего. Ничего.

– Точно? Больше не будешь заставлять класс ждать? Видишь ли… кое‑кто хочет послушать… некоторым даже немного интересно то, что я говорю. Так что, если ты отвлечешься на секунду от своих рису‑ууу‑ууунков… – никто не может произнести слово «рисунки» так, как Олив Руди, – и уделишь нам внимание, мы продолжим, можно?

– Что?

– Уделишь нам внимание?

– Да, мисс Руди.

– Чудесно. Это меня радует. Итак, сто двадцать седьмой сонет.

– Прекрасным не считался черный цвет, – продолжила Франсис Стоун тем занудным тоном, каким студенты читали поэтов‑елизаветинцев, – когда на свете красоту ценили. [73]

Айри положила правую руку на живот, вдохнут и попыталась встретиться взглядом с Миллатом. Но Миллат был занят: показывал красотке Никки Тайлер, как он умеет сворачивать язык трубочкой. Никки в ответ демонстрировала ему свои неплотно прижатые уши. Переходящие в легкий флирт издержки сегодняшнего урока естествознания: Наследственные характеристики. Часть первая (а). Плотно прижаты. Неплотно прижаты. Вьющиеся. Прямые. Голубые. Карие. До. После.

«Вот почему и волосы, и взор возлюбленной моей чернее ночи… Ее глаза на звезды не похожи, нельзя уста кораллами назвать, не белоснежна плеч открытых кожа, и черной проволокой вьется прядь…»

Половое созревание (не какие‑нибудь робкие холмики грудей или призрачный пушок на подбородке), а ярко выраженное половое созревание разделило старых друзей: Айри Джонс и Миллата Икбала. Развело по разным школьным группировкам. Айри считала, что ей сдали плохие карты: огромное тело, выпирающие зубы и железная пластинка, ужасные негритянские волосы и вдобавок ко всему страшная близорукость, вынуждавшая ее носить очки с толстенными, как бутылочные, розоватыми стеклами. (И даже голубые глаза, о которых так мечтал Арчи, продержались только две недели. Она действительно родилась с голубыми глазами, но однажды Клара глянула, а на нее пристально смотрят два карих глаза; точно так же самый пристальный наблюдатель не может заметить невооруженным глазом переход от бутона к распустившемуся цветку.) Ее преследовала мысль о собственном уродстве, неправильности; теперь она держала свои едкие замечания при себе, теперь ее правая рука постоянно лежала на животе. В ней все было не так.

Миллат же как молодость в ностальгических воспоминаниях старости – красота, пародирующая саму себя: римский нос с легкой горбинкой, высокий, тонкий, жизнерадостный, с гладкими мускулами, шоколадные глаза, поблескивающие зеленоватым, как будто лунный свет скачет по поверхности темного моря, обезоруживающая улыбка, крупные белые зубы. В школе «Гленард Оук» люди делились по национальности на черных и пакистанцев, греков и ирландцев. Но красавцы не подлежали такому делению. Они относились к национальности красавцев.

«И черной проволокой вьется прядь»…

Конечно, она его любит. А он часто ей говорит: «Дело в том, что люди привыкли доверять мне. Им нужен Миллат. Тот самый Миллат. Негодяй Миллат. Надежный, славный Миллат. Им надо, чтобы я был крутым. Это почти что моя обязанность».

Это и была обязанность. Ринго Стар как‑то сказал о «Битлз», что их популярность не стала больше, чем в Ливерпуле в 1962‑м, просто она распространилась на другие страны. То же можно сказать и про Миллата. Он пользовался такой популярностью в Криклвуде, в Уиллздене и в Южном Хэмпстеде летом 1990‑го, что никогда в жизни не превзошел этой популярности. С тех пор как он стал членом банды «Раггастани», он непрерывно организовывал свои собственные банды: сначала в школе, а потом и по всему Северному Лондону. Он – предводитель «Раггастани», сын Самада и Алсаны Икбал – был слишком велик, чтобы оставаться просто объектом любви Айри. Он должен делать то, чего ожидают другие. Для пронырливых кокни в белых джинсах и цветных рубашках он был приколистом, сорвиголовой и записным донжуаном. Для черных пацанят – человеком, с которым приятно разделить косячок, а также ценным покупателем. Для азиатских ребят – героем и оратором. Социальный хамелеон. Но за всем этим скрывались вечная злоба и обида, постоянное ощущение отсутствия корней, отсутствия дома – ощущение, неизбежно сопровождающее тех, кто считает своим домом весь мир. Именно за эту незащищенность и любила его Айри больше всего, равно как и другие школьницы – красивые девочки, играющие на гобое и носящие длинные юбки. Его обожали эти длинноволосые барышни, напевающие фуги. Он был их темным принцем, случайным любовником или безумной страстью, объектом горячих фантазий и отчаянных мечтаний…

Но главное – они ставили перед собой задачу: что делать с Миллатом? Он должен бросить курить траву. Мы должны сделать так, чтобы он больше не выходил из класса посреди урока, хлопнув дверью. Их беспокоило его «отношение» к опозданиям, они мысленно обсуждали его образование со своими родителями (Скажем, у нас в школе есть мальчик‑индус, который все время попадает во всякие…) и даже писали ему стихи. Девочки либо хотели его, либо хотели его исправить, а чаще всего – и то и другое. Они хотели его исправить до тех пор, пока он не объяснял им, насколько они его хотят. Все умеют хамить, Миллат Икбал.

– Но ты не такая, – говорил Миллат Икбал сохнущей по нему Айри Джонс, – ты не такая, как все. Мы знаем друг друга всю жизнь. У нас общее прошлое. Ты настоящий друг. А эти все ничего для меня не значат.

Айри нравилось так думать. Что у них общее прошлое, что она не такая, как все, в смысле, лучше других.

 

Я думал бы, что красота сама

Черна, как ночь, и ярче света – тьма!

 

Миссис Руди подняла палец вверх, останавливая Франсис.

– Так, о чем здесь говорится? Аннализ?

Аннализ Херш, весь урок занятая вплетением в волосы желтых и красных ниток, посмотрела на нее в полном замешательстве.

– Аннализ, скажи что‑нибудь. Какую‑нибудь мысль по этому поводу. Пусть даже маленькую и глупенькую.

Аннализ закусила губу. Потом посмотрела в книгу. Потом на миссис Руди. Потом опять в книгу.

– Черный… цвет… красиво?

– Прекрасно. Думаю, мы можем добавить эту мысль к высказанной на прошлой неделе: «Гамлет… был… сумасшедший?» Так, еще кто‑нибудь. А вот это: «С тех пор как все природные цвета искусно подменяет цвет заемный…» Что это значит, а?

Джошуа Чалфен – единственный, кто добровольно высказывался на уроках английского, – поднял руку.

– Да, Джошуа?

– Косметика.

– Да‑а, – простонала миссис Руди, как будто Чалфен довел ее до оргазма, – да, Джошуа, так. А поподробнее?

– У нее темный цвет лица, и она пытается это скрыть, пользуясь косметикой, то есть искусственно. В елизаветинскую эпоху красивой считалась только очень белая кожа.

– Ты бы им понравился, – ядовито вставил Миллат. Джошуа был бледным почти анемичной бледностью, круглолицый, с вьющимися волосами. – Сошел бы за местного Тома Круза.

Смех. Не потому, что смешно, а потому, что это сказал Миллат, поставив зубрилу на место, где ему быть и положено.

– Еще одно слово, мистер Икбал, и вы выйдете из класса!

– Шекспир. Старый. Кобель. Это уже три. Не утруждайтесь, я сам уйду.

Вот: коронный номер Миллата. Дверь хлопнула. Красивые девочки многозначительно переглянулись. (Он просто неуправляемый! Просто сумасшедший… ему необходима помощь, помощь близкого человека, оказанная в личном порядке.) Мальчишки захрюкали. Учительница думала: может, это начало мятежа? Айри положила правую руку на живот.

– Блестяще. Очень умно. Как я понимаю, Миллат у вас герой, – миссис Руди оглядела глупые лица пятого «F» и впервые с пугающей ясностью поняла, что Миллат действительно был героем.

– Кто‑нибудь еще хочет высказаться по поводу этих сонетов? Мисс Джонс. Прекратите так скорбно смотреть на дверь! Он уже ушел. Или вы хотите к нему присоединиться?

– Нет, миссис Руди.

– Вот и хорошо. Тогда не хотите ли сказать нам что‑нибудь о сонетах?

– Да.

– Что?

– Она черная?

– Кто черная?

– Темная леди.

– Нет, милочка, она темная, а не черная в современном смысле. В то время в Англии еще не было… э‑э… афро‑карибцев. Я думаю, ты знаешь, что это скорее современное явление. А мы говорим о самом начале семнадцатого века. Конечно, точно никто не знает, но это маловероятно. Если только она не была какой‑нибудь рабыней. А он вряд ли стал бы писать сонеты сначала о лорде, а потом о рабыне, ведь так?

Айри покраснела. Ей показалось, что она увидела нечто знакомое, но теперь это ощущение постепенно исчезало, поэтому она сказала только:

– Не знаю, мисс.

– Кроме того, он ясно говорит: «Не ты черна, черны твои дела!» Нет, милочка, она была смуглой, примерно такой же смуглой, как я.

Айри посмотрела на миссис Руди. Ее лицо было цвета клубничного мусса.

– Видишь ли, Джошуа правильно заметил, что тогда любили удивительно бледных женщин. В сонете говорится о том, как не соответствует ее лицу макияж, модный в то время.

– Я просто подумала, что… когда он говорит: «…красота сама черна, как ночь…» и про волосы тоже‑как черная проволока…

Айри пожала плечами и сдалась перед всеобщим смехом.

– Нет, милочка. Ты смотришь на сонет глазами современного человека. А на старую литературу так смотреть нельзя. Это и будет наш вывод из сегодняшнего урока. Запишите, пожалуйста.

Пятый «F» записал. И ощущение подобия окончательно ушло во тьму, из которой появилось. У двери ее догнала Аннализ Херш и передала записку, пожав плечами в знак того, что не она ее написала. «Уильям Шекспир. Ода Летиции и всем моим волосатым толстозадым бабам».

 

* * *

 

Заведение с загадочным названием «П.К. Негритянские волосы: стрижка и укладка» помещалось между «Гостиной Добрых Похорон» и «Раакшанскими Стоматологами», удобное расположение и неслучайное: часто труп африканского происхождения следовал через все три заведения, прежде чем достичь цели своего путешествия – открытого гроба. Поэтому, если ты звонишь, чтобы записаться на прием, а Андреа, или Дениза, или Джеки говорят «ямайское время три тридцать», само собой разумеется, это значит, что надо прийти попозже, но, вполне вероятно, это значит и еще кое‑что: какая‑то уже холодная набожная старушка пожелала отправиться в могилу с красивой прической и накладными ногтями. Удивительно, что очень многие не хотят предстать перед Господом с обычными негритянскими волосами.

Айри ничего этого не знала и, бережно положа руку на живот, пришла ровно в назначенное время – в три тридцать, готовая преобразиться, победить свои гены, с шарфом на голове, который скрывал осиное гнездо волос.

– Чего‑то хотела, крошка?

Хотела. Прямые волосы. Прямые‑прямые длинные черные гладкие легкие воздушные струящиеся легко расчесываемые и развевающиеся по ветру волосы. И челку.

– Три тридцать, – все, что смогла выдавить из себя Айри. – У Андреа.

– Андреа тут рядом, – ответила женщина, вытянула изо рта длинную ленту жвачки и мотнула головой в сторону «Добрых Похорон», – с трупами возится. Сядь подожди и не мешай мне. Понятия не имею, когда она вернется.

Айри растерялась и так и стояла посреди парикмахерской, схватившись за щеку. Женщина пожалела ее, пожевала жвачку, с ног до головы оглядела Айри и прониклась к ней некоторой симпатией, заметив, что та не похожа на обычных черных – у девочки были светлые глаза.

– Джеки.

– Айри.

– Ишь ты, светленькая. Даже с веснушками. Ты из Мексики?

– Нет.

– С востока?

– Мать с Ямайки, а отец англичанин.

– Полукровка, – пояснила Джеки. – Мать, говоришь, белая?

– Нет, отец.

Джеки поморщилась.

– Обычно наоборот. Очень они у тебя кудрявые? Дай посмотрю, – она схватилась за шарф Айри. Но та, испугавшись, что ее разоблачат посреди комнаты, где полно народу, успела вцепиться в шарф раньше Джеки.

Джеки причмокнула.

– Чего ты от нас хочешь, если даже поглядеть не даешь?

Айри пожала плечами. Джеки озадаченно покачала головой.

– Первый раз?

– Первый.

– И чего надо?

– Волосы. Прямые, – твердо сказала Айри, думая о Никки Тайлер. – Прямые и рыжеватые.

– Да ну? А голову давно мыла?

– Вчера, – обиженно ответила Айри.

Джеки дала ей легкий подзатыльник.

– Нельзя мыть. Если хочешь прямые, не мой. Представляешь, что такое аммиак на голове? Как будто у тебя на черепе пляшут черти. С ума сошла?! Не мой две недели, а потом приходи.

Но Айри не могла ждать две недели. Все уже решено: сегодня же она придет к Миллату с прямыми волосами, собранными в хвост. Она снимет очки, распустит волосы, а он скажет: «Ух ты, мисс Джонс, никогда бы не подумал… Мисс Джонс, вы такая…»

– Мне надо сегодня. У меня сестра замуж выходит.

– Ладно, сейчас придет Андреа и сожжет тебе все волосы. Считай повезло, если не выйдешь отсюда лысой. Как хочешь, твои проблемы. Вот, – она протянула Айри пачку журналов. – Туда, – и указала на стул.

Парикмахерская делилась на две части: мужскую и женскую. В мужском зале из старенького магнитофона звучало рэгги, а мастера – такие же мальчишки, как их клиенты, – ловко выбривали машинкой надписи на затылках: Adidas, «Badmutha», Мартин. Атмосфера игры и веселья, болтовня, непринужденность, возникающая оттого, что ни одна мужская стрижка не обойдется дороже шести фунтов и не займет больше пятнадцати минут. Простой обмен: шесть фунтов за удовольствие от жужжания машинки над ухом, теплой руки, стряхивающей с твоей головы волосы, и двух зеркал, чтобы увидеть себя и спереди и сзади и оценить изменения. Приходишь лохматый, пряча под бейсболкой жесткие, неодинаковой длины волосы; а через несколько минут выходишь новым человеком: приятный запах кокосового масла и стрижка четкая и ясная, как матерное слово.

А рядом в женском зале был настоящий ад. Здесь несбыточная мечта о ровных легких волосах ежедневно вела войну с фатальными негритянскими кудрями. Здесь, стремясь покорить каждый вьющийся волосок, шли в бой аммиак, щипцы, плойки, зажимы и даже огонь.

– Прямые? – здесь это был единственный вопрос. Он раздавался, когда очередная голова, мучимая невыносимой болью, показывалась из сушилки, и парикмахер разворачивал полотенце. – Прямые, Дениза? Прямые, Джеки?

В ответ Дениза (или Джеки), не стесняемая необходимостью подавать чай, льстить и вести беседу, как в салонах для белых (перед ней ведь сидит не драгоценная клиентка, а отчаявшаяся, готовая вытерпеть все женщина), скептически хмыкала, снимала фартук противного горохового цвета и говорила: «Прямее все равно не получится».

Сейчас перед Айри сидели четыре женщины, кусали губы, пристально смотрели в узкое грязное зеркало и ожидали появления новых, более красивых себя. Пока Айри листала журналы, посвященные прическам черных, дамы морщились от боли. Время от времени одна спрашивала другую: «Сколько?» Следовал гордый ответ: «Пятнадцать минут. А вы?» – «Двадцать две. Эта дрянь у меня на голове уже двадцать две минуты. Если они и после этого не станут прямыми…».

Это было соревнование в терпении. Так же богатые дамы в дорогих ресторанах стремятся заказать салатик поменьше, чем у соседки.

Наконец раздавался крик или «Черт! Больше не могу!», и источник этого вопля бежал к раковине, где начинались тихие рыдания, потому что аммиак смывается медленно – его невозможно смыть быстро. Тут раздражение достигало предела: оказывалось, что волосы были «слишком курчавыми», «слишком упрямыми», что «с такими волосами и сделать‑то ничего нельзя». Раздражение нарастало у всех: от посетителя до парикмахера, причинившего эту боль. Было бы естественно заподозрить Денизу или Джеки в садизме: они еле шевелили пальцами, когда смывали аммиак, вода текла тонкой струйкой, так что мытье занимало много времени, в течение которого голову нестерпимо жгло.

– Прямые? Джеки, прямые?

Мальчишки заглядывали за перегородку, разделявшую залы, Айри оторвалась от журнала. Что тут можно сказать? Волосы становились прямыми или почти прямыми. Но при этом неживыми. Сухими. Сечеными. Жесткими. Тусклыми. Как волосы мертвеца, когда тело высыхает.

Джеки или Дениза, отлично зная, что курчавые негритянские волосы все равно возьмут свое и станут такими, как заложено генетически, философски замечали, глядя на печальный результат: «Прямее все равно не будут. Три недели, если повезет».

Несмотря на явный провал всей затеи, каждая женщина в очереди думала, что у нее будет совсем не так, что, когда снимут полотенце с ее головы, под ним окажутся идеально прямые, легкие, струящиеся волосы. Айри, разделяя эти иллюзии, вернулась к журналу.

 

Малика – молодая актриса, сыгравшая в комедии положений «Жизнь Малики», ставшей настоящим хитом, рассказывает, как она добилась того, чтобы ее волосы были прямыми и послушными: «Каждый вечер я делаю маску для волос, смазав кончики специальным средством по уходу за негритянскими волосами „Африканская Королева“. А потом утром раскаляю щипцы примерно до…»

 

Вернулась Андреа. Она вырвала журнал у нее из рук, бесцеремонно стащила с головы шарф, прежде чем Айри успела что‑нибудь сказать, и пять длинных, изящно подпиленных ногтей принялись теребить ее волосы.

– О‑о‑о, – протянула Андреа.

Такой возглас одобрения редко раздавался в женском зале и потому привлек внимание всей парикмахерской.

– О‑о‑о. – Дениза присоединилась к Андреа и тоже потрогала волосы Айри. – Какие мягкие.

Старушка, морщившаяся от боли под сушилкой, восхищенно закивала.

– И вьются крупными кольцами, – проворковала Джеки, оставив свою изнывающую клиентку, чтобы коснуться шевелюры Айри.

– Сразу видно, что полукровка. Вот бы мне такие. Их будет легко выпрямить.

Айри поморщилась.

– Я их ненавижу.

– Она их ненавидит! – обратилась Дениза к публике. – А они кое‑где светло‑каштановые!

– Я все утро с трупом возилась. Так приятно наконец потрогать что‑то мягкое, – сказала Андреа, выходя из задумчивости. – Хочешь сделать их прямыми, да, милочка?

– Да. Прямыми. Прямыми и рыжими.

Андреа обвязала вокруг шеи Айри зеленый фартук и усадила ее в крутящееся кресло.

– Насчет рыжих не знаю, детка. Нельзя красить и распрямлять в один день – испортишь волосы. Но распрямить могу. Получится просто великолепно.

Парикмахеры в «П. К.» мало общались между собой, поэтому никто не сказал Андреа, что Айри мыла голову. Через две минуты после того, как ей на голову нанесли густую белую аммиачную массу, она почувствовала, как первоначальная прохлада сменяется адским жжением. Голова была чистая, грязь не защищала кожу, и Айри начала орать.

– Что ты вопишь? Я же ее только что нанесла. Ты же хочешь прямые волосы.

– Мне больно!

– А что делать, – насмешливо заметила Андреа. – Красота требует жертв.

Еще тридцать секунд Айри кусала губы, но потом, когда над правым ухом показалась кровь, потеряла сознание.

Она пришла в себя над раковиной и увидела, как ее волосы слипшимися прядями стекают в слив.

– Предупреждать надо было, – ворчала Андреа. – Надо было мне сказать, что ты их помыла. Распрямлять надо грязные. Вот смотри теперь…

Вот смотри теперь… Раньше ее волосы доходили до середины спины, а теперь от них осталось несколько дюймов.

– Гляди, что ты наделала, – обращалась Андреа к рыдающей Айри. – Интересно, что на это скажет мистер Пол Кинг. Сейчас позвоню и спрошу, может, он позволит исправить все это бесплатно.

Мистер Пол Кинг (П. К.), владелец парикмахерской, был крупным белым мужчиной пятидесяти с лишним лет и занимался строительным бизнесом, пока не наступила Черная среда: подошли к концу деньги его жены, у него не осталось ничего – только немного кирпича и цемента. В поисках свежей идеи, он просматривал за завтраком газету и наткнулся на заметку о том, что черные женщины тратят на косметику в пять раз больше, чем белые, а на средства по уходу за волосами – в девять раз. Прикинув, сколько тратит обычная белая женщина – его жена Шейла, Пол Кинг начал истекать слюной. Исследование материалов местной библиотеки показало, что найдена многомиллионная золотая жила. Пол Кинг купил старый мясной магазин на Уиллзден‑хай‑роуд, выловил Андреа из салона в Харлздене, и бизнес начался. И тут же расцвел. Пол Кинг сам удивился, что женщины с низким достатком готовы тратить сотни фунтов в месяц на свои волосы и еще больше на ногти и аксессуары. Ему показалось забавным, что, как объяснила ему Андреа, боль является неотъемлемой частью процесса. Но самое замечательное: их клиенты никогда не подадут в суд – они готовы к боли. Идеальный бизнес.

– Ладно, Андреа, пусть будет бесплатно, – сказал Пол Кинг в похожий на кирпич мобильный телефон, перекрикивая шум строительства нового салона в Уэмбли. – Но смотри, чтобы это не вошло в привычку.

Андреа принесла Айри хорошую новость.

– Отлично, детка. Сделаем бесплатно.

– Но что… – Айри посмотрела в зеркало на свою прическу, напоминавшую Хиросиму после взрыва, – что вы можете…

– Надеваешь свой шарф, берешь эту бумажку, выходишь, поворачиваешь налево, идешь до «Роши. Забота о волосах», говоришь, что тебя прислали из «П. К.», просишь восемь пачек волос номер пять – черных с рыжим отливом – и быстренько возвращаешься сюда.

– Волос? – повторила Айри, вытирая сопли и слезы. – Искусственных волос?

– Дура! Они не искусственные. Они настоящие. А на твоей голове будут смотреться как самые настоящие. Давай, живо.

Рыдая, как ребенок, Айри вышла из «П. К.» и направилась в «Роши», стараясь не смотреть на свое отражение в витринах. У магазина она постаралась собраться, положила руку на живот и открыла дверь.

Внутри было темно и пахло так же, как в «П. К.»: аммиаком и кокосовым маслом, болью, смешанной с удовольствием. В слабом мерцающем свете Айри заметила, что в магазине не было обычных полок. Средства по уходу за волосами лежали кучами на полу, а аксессуары (расчески, ленты, лак для ногтей) были прикреплены к стенам и снабжены ценниками, написанными от руки. На почетном месте, как скальпы врагов или охотничьи трофеи, со скобы, вделанной в потолок, свисали волосы. Длинные пряди, повешенные в нескольких дюймах одна от другой. Под каждой большой кусок картона с описанием характеристик:

 

2 метра. Натуральные тайские. Прямые. Каштановые.

1 метр. Натуральные пакистанские. Прямые, слегка

волнистые. Черные.

5 метров. Натуральные китайские. Прямые. Черные.

3 метра. Искусственные волосы. Спиральная завивка.

Розовые.

 

Айри приблизилась к прилавку. Огромная женщина в сари прошла, переваливаясь с ноги на ногу, к кассе и обратно, чтобы выдать двадцать пять фунтов молодой индианке, чьи волосы были неаккуратно сострижены как можно короче.

– И не надо на меня так смотреть. Двадцать пять – отличная цена. Я не могу дать больше за такие сеченые волосы.

Девушка что‑то возразила на своем языке, взяла с прилавка пакет с волосами, из‑за которых разгорелся спор, и сделала вид, что собирается уходить. Но продавщица вырвала пакет у нее из рук.

– Незачем устраивать сцены. Мы обе видели концы. Двадцать пять, и точка. Тебе все равно нигде не дадут больше. И вообще, – сказала она, глядя поверх головы индианки на Айри, – меня покупатели ждут.

Айри увидела, что девушка плачет, так же как недавно – она сама. Индианка замерла на секунду, ее всю трясло от злости, потом стукнула ладонью по прилавку, схватила двадцать пять фунтов и вышла.

Толстуха презрительно затрясла подбородками, глядя на дверь, за которой исчезла девушка.

– Неблагодарная.

Затем она достала наклейку, отлепила ее от бумажки и наклеила на пакет с волосами. «6 метров. Индийские. Прямые. Черные с рыжеватым отливом».

– Ну, деточка. Что ты хотела?

Айри повторила то, что велела сказать Андреа, и вручила женщине бумажку.

– Восемь пакетов? Это значит шесть метров, так?

– Не знаю.

– Я знаю. Тебе какие: прямые или волнистые?

– Прямые. Абсолютно прямые.

Толстуха что‑то прикинула, потом взяла с прилавка пакет с волосами только что убежавшей индианки.

– Вот. То, что тебе нужно. Я их не успела толком упаковать, сама понимаешь. Но они совершенно чистые. Хочешь?

Айри с сомнением взглянула на волосы.

– Не обращай внимания на то, что я говорила про сеченые концы. Нет там сеченых концов. Просто глупая девчонка хотела получить больше, чем заслуживает. Некоторые ничего не смыслят в экономике… Ей жалко расставаться со своими волосами, вот и хочет за них миллион фунтов. Прекрасные волосы. У меня в молодости тоже такие были.

Толстуха залилась смехом, над верхней губой подрагивали усики. Потом смех затих.