B) Мастурбация (istimna), вследствие которого излилась сперма. 5 страница

…Найдут самый яркий цветок, самый крупный жемчуг…

Слава Аллаху, его умиротворяла (да, мадам, одну минуту, мадам) и наполняла радостью мысль, что буквально через четыре часа Маджид, хотя бы Маджид, будет сидеть в самолете, уносящем его на восток – прочь от этого места, от требований и непрестанного вожделения, прочь от этих нетерпеливых людей, не знающих жалости, желающих все получить немедленно, сию секунду (Мы уже двадцать минут ждем свои овощи) и считающих, что их возлюбленные, дети, друзья и даже боги должны являться задарма, по первому зову, как креветки тандури для столика десять…

 

…Скупят с аукциона все шедевры д’Орс е и Прадо…

Но если нет любви, я ничему не рада.

 

Подальше от этих людей, променявших веру на секс, а секс на власть, променявших страх божий на самомнение, знание на иронию, благочестиво покрытую убором голову на грубые ярко‑рыжие патлы…

За двенадцатым столиком сидела Поппи. Поппи Берт‑Джонс. Одного этого имени было сейчас довольно (Самад был ни жив ни мертв; вот‑вот он отделит собственных сыновей одного от другого, словно тот, самый первый энергичный хирург, орудовавший грубым склизким ножом над сросшейся кожей сиамских близнецов), одного только имени, чтобы вызвать взрыв в его голове. Оно торпедировало его утлую лодчонку, смыло за борт мысли. Но тут было не просто имя, эхо слогов, бездумно произнесенных дураком или поставленных в конце давнишнего письма, тут была сама Поппи Берт‑Джонс во плоти и веснушках. Холодно и решительно восседающая подле сестры, которая, как оно обычно бывает, показалась ему уродливой, искаженной копией его возлюбленной.

– Ну, скажи что‑нибудь, – резко начала Поппи, поигрывая пачкой «Мальборо». – Придумай что‑нибудь разэдакое. Байку про кокосы или там про верблюдов. Молчишь?

Самад молчал. Просто внутри остановилась пластинка. Он склонил голову под правильным почтительным углом и приставил кончик карандаша к блокнотному листу, готовясь записать заказ. Все было как во сне.

– Что ж, хорошо, – язвительно говорила Поппи, смеривая его взглядом и закуривая. – Дело твое. Хорошо. Для начала мы возьмем ягненка самосас в йогурте как бишь его там.

– А в качестве основного блюда, – продолжила ее сестра, еще более приземистая простушка с еще более рыжими волосами и вздернутым носом, – две порции молочного ягненка с рисом и жареным картофелем, будьте добры, официант.

 

* * *

 

Арчи, по крайней мере, не опоздал; и год, и день, и час – все верно: 5 ноября 1984, 1:00. Подъехав к ресторану, он, одетый в длинный макинтош, вышел из своего «Вауксхолла» и встал, одной рукой оглаживая чудесные новенькие покрышки «Пирелли», а другой яростно затягиваясь сигаретой, как Богарт,[52]или шофер, или шофер Богарта. Подошел Самад, стиснул правую руку Арчи и, ощутив холод его пальцев, почувствовал себя перед ним в неоплатном долгу. И, сам того не ожидая, выдохнул холодным паром ему в лицо:

– Я этого не забуду, Арчибальд. Я никогда не забуду, друг, что ты для меня сегодня сделал.

Арчи замялся.

– Сэм, пока ты не… я должен тебе кое‑что…

Но Самад уже распахнул дверцу, так что хромые объяснения Арчи настигли его после того, как он увидел на заднем сиденье трех продрогших детей.

– Они проснулись, Сэм. Они все спали в одной комнате, вповалку. Что мне было делать? Пришлось натянуть пальто прямо поверх пижам – я боялся, как бы Клара не услышала, – и везти всех скопом.

Айри спала – курчавая голова на пепельнице, ноги на коробке передач. Зато Миллат с Маджидом радостно кинулись к отцу. Дергая его за штанины, гладя по подбородку, мальчики восклицали:

– Привет, Абба! Куда мы едем, Абба? На тайную диско‑вечеринку? Правда?

Самад свирепо глянул на Арчи, тот пожал плечами.

– Мы поедем в Хитроу, в аэропорт.

– Вот это да!

– А там Маджид… Маджид…

Все происходило словно во сне. Самад, не успев сдержать навернувшиеся слезы, прижал к себе своего на целых две минуты старшего сына так сильно, что хрустнула дужка очков.

– А там Маджид отправится в путешествие вместе с тетей Зинат.

– А он обратно вернется? – встрял Миллат. – Вот было бы круто, если б не вернулся!

Маджид высвободился из отцовского захвата.

– Мы далеко поедем? К понедельнику мне нужно быть дома, а то я не увижу, как проходит фотосинтез. Я знаешь что сделал? Одно растение закрыл в шкафу, а другое выставил на солнце. И мне кровь из носу нужно посмотреть, какое из них…

Самолет взлетит – и годы спустя, даже спустя всего лишь несколько часов это станет историей, и Самад попробует никогда о ней не вспоминать. Она быстро сотрется из его памяти. Резко брошенный камень пошел ко дну. Фальшивые зубы бесшумно опустились на дно стакана.

– Я успею к школе, Абба?

– Закругляйтесь, – важно сказал Арчи с переднего сиденья. – Раз уж решили ехать, надо шевелиться.

– В понедельник ты пойдешь в школу, Маджид. Обещаю. А теперь давайте‑ка по местам. Прошу вас, ради Аббы.

Захлопнув дверцу, Самад нагнулся к окошку, за которым клубилось жаркое дыханье его сыновей. Они передавали ему воздушные поцелуи, прижимая к стеклу розовые губы и оставляя на нем грязные слюнявые разводы. Самад протянул к ним ладонь.

 

Глава 9

Восстание!

 

С точки зрения Алсаны, люди разнились не цветом кожи. Не полом, не верой, не умением дергаться под модные ритмы или грести деньги лопатой. Главное различие было фундаментальнее. Оно крылось в земле. И в небе. Человечество легко и четко делилось на два лагеря при помощи простенького теста, вроде тех, что публикуются по вторникам в журнале «Женские секреты»:

 

A) Может ли с неба над вашей головой неделями идти дождь?

Б) Может ли случиться так, что земля у вас под ногами будет трястись и разламываться?

B) Существует ли вероятность того (отметьте данный пункт, даже если эта вероятность ничтожно мала), что зловещая гора, затеняющая в полдень ваше жилище, вдруг ни с того ни с сего начнет извергать лаву?

 

Если хотя бы на один вопрос вы ответили утвердительно, ваша жизнь – беспросветный кошмар и висит на волоске; она эфемерна, похожа на старую ветошь; она в истинном смысле беззаботна; светла, легковесна – как кольцо для ключей или заколку для волос, ее ничего не стоит потерять. Она похожа на летаргический сон: можно утро, день, год напролет сидеть под кипарисом и чертить на песке восьмерку. А еще такая жизнь сродни бедствию, хаосу: можно вдруг ринуться и свергнуть правительство, выколоть глаза неприятному человеку или сойти с ума и слоняться по городу, что‑то бормоча под нос, драть на себе волосы, размахивать руками. Ничто не может вам помешать – и вам может помешать что угодно. Вот такое ощущение. И в нем заключена основная разница между людьми. Живущим на твердой земле, под безопасным небом, этого не понять; они как английские военнопленные в Дрездене, не перестававшие пить чай и переодеваться к обеду даже во время воздушных налетов, даже когда в городе бушевали пожары. Уроженцы зеленой, благодатной, спокойной земли, англичане совершенно не чувствуют опасность, даже исходящую от человека, не от природы.

Совсем иные жители Бангладеш, прежде Восточного Пакистана, прежде Индии, прежде Бенгала. Они живут под дамокловым мечом какого‑нибудь стихийного бедствия – потопа, циклона, урагана, грязевого селя. Полгода половина страны затоплена водой; целые поколения тонут, как по расписанию; оптимисты рассчитывают дожить в лучшем случае до пятидесяти двух. Люди здесь хладнокровно слушают рассуждения о конце света и природных катаклизмах, зная, что они первыми попадут на поле Откровения, что, когда флегматичные полярные шапки начнут перемещаться и таять, они, как атланты, первыми окажутся на дне морском. Бангладеш – забавнейшая страна в мире. Удачная шутка Бога, его дебютная черная комедия. Нет нужды анкетировать бенгальцев. В их жизнь прочно вошла беда. К примеру, с момента шестнадцатилетия Алсаны (1971) до момента, когда она перестала разговаривать с мужем (1985), в Бангладеш от ураганов и дождей погибло больше людей, чем в Хиросиме, Нагасаки и Дрездене, вместе взятых. Миллион людей распрощались с жизнью, к которой жизнь приучила их относиться легко.

Именно этого Алсана не могла простить мужу; по правде говоря, больше, чем предательство, чем ложь, чем факт похищения, ее угнетала мысль, что Маджиду придется легко относиться к собственной жизни. И хотя он был, можно сказать, в безопасности, в горном районе Читтагонг, самом высоком месте равнинной, низменной Бангладеш, она содрогалась, представляя, что Маджид, как некогда она сама, станет ценить жизнь не дороже пайсы,[53]бездумно брести по высокой воде и дрожать под тяжестью свинцового неба…

Естественно, она закатывала скандалы. Естественно, пыталась его вернуть. Обращалась в соответствующие инстанции. Там ей отвечали: «Честно сказать, милочка, мы заинтересованы в том, чтобы к нам приезжали» – или: «По правде говоря, поскольку поездку организовал ваш муж, мы мало чем можем…» – и она опускала трубку на рычаг. Через несколько месяцев она перестала звонить. Зато в отчаянии ходила по домам своих родичей в Уэмбли и Уайтчепеле, и они вместе выходные напролет проливали слезы, ели и горевали, как в «Одиссее»; однако нутром Алсана чуяла, что, хотя карри приготовлен от души, соболезнования фальшивы. Некоторым было втайне приятно, что Алсана Икбал, у которой большой дом, черно‑белые друзья, муж вылитый Омар Шариф, а сын изъясняется как принц Уэльский, теперь, как все, живет в сомнениях и неопределенности и учится носить страдание, словно старый знакомый шелк. Даже Зинат (которая так и не призналась, что принимала участие в операции), перегибаясь через подлокотник и сжимая руку Алсаны своими сочувственными клешнями, испытывала определенное удовлетворение. «Ой, Алси, я все думаю, зачем он увез лучшего? Такой умный был мальчик, такой послушный! С ним бы обошлось без хлопот: ни тебе наркотиков, ни потаскушек. Знай только очки покупай для всяких там книжек».

Да, было в этом определенное удовольствие. Не стоит недооценивать людей, недооценивать удовольствие, которое они получают, созерцая чужую боль, передавая плохие новости, глядя по телевизору, как падают бомбы, слушая сдавленные рыдания на другом конце телефона. Боль сама по себе – просто боль. Но боль плюс безопасное расстояние дают приятное развлечение, вуайеризм, любопытство – в точности как в кино: утробный смешок, сочувственная улыбка, поднятая бровь, скрытое презрение. Все это и многое другое ощутила Алсана 28 мая 1985 года, когда ее телефон разрывался от звонков – соболезнований по случаю последнего циклона.

– Алси, я не могла не позвонить. Говорят, Бенгальский залив кишит телами утопленников…

– Только что передали по радио: десять тысяч!

– Те, кому удалось остаться в живых, дрейфуют на сорванных крышах, а крокодилы и акулы гонятся за ними по пятам.

– Как, должно быть, ужасно, Алси, сидеть и не знать, как там твой…

Шесть дней и шесть ночей Алсана сидела и не знала, как там ее сын. Все это время она запоем читала бенгальского поэта Рабиндраната Тагора, изо всех сил пытаясь уверовать в его слова («Ночная тьма – сума со златом утреннего света»), но, будучи от природы женщиной практичной, не находила утешения в поэзии. Эти шесть дней ее жизнь была беспросветным кошмаром и висела на волоске. Но на седьмой день вспыхнул свет: дошли вести, что с Маджидом все в порядке, не считая сломанного носа – на него в мечети упала ваза, непрочно стоявшая на верхней полке и сброшенная при первом же порыве ветра (пожалуйста, обратите внимание на эту вазу, именно она в итоге ткнет Маджида носом в его призвание). А вот слуги, которые за пару дней до этого где‑то раздобыли джин, завалились в старенький семейный фургончик и превесело отправились в Дакку, теперь плавали брюхом вверх в Джамуне, и рыбки с серебряными плавниками таращили на них круглые изумленные глаза.

Самад торжествовал.

– Видишь? В Читтагонге он в полнейшей безопасности! Более того, он был в мечети. Лучше сломать нос в мечети, чем в килбурнской драке! На это я и рассчитывал. Он впитывает старые традиции. Согласна?

На мгновение Алсана задумалась, а затем сказала:

– Может быть, Самад Миа.

– Что значит «может быть»?

– Может, да, Самад Миа, может, нет.

Алсана решила, что больше не станет прямо отвечать на мужнины вопросы. Следующие восемь лет она не будет говорить ему ни «да», ни «нет» – чтобы заставить его жить так же, как жила она: в неведении, вечном сомнении, чтобы держать Самада на грани безумия до тех пор, пока ей не вернут ее сына, старшего на целых две минуты, и она снова не погладит его густые волосы своей располневшей рукой. Она дала себе слово. Это было ее проклятие, ее изощренная месть. Временами она доводила его до белого каления, вынуждая хвататься за нож или бежать к аптечке. Но Самад был из тех упрямцев, которые не покончат с собой, если это доставит кому‑нибудь удовольствие. Он стоял на своем. А Алсана даже во сне бормотала:

– Верни его, наконец, идиот… не хочешь свихнуться, верни мне моего ребенка.

Но даже если бы Самад решился выбросить белый флаг, у них не было денег вернуть Маджида. И он привык к такой жизни. Дошло до того, что когда в ресторане или на улице Самаду говорили «да» или «нет», он терялся и не знал, как реагировать, – он совсем забыл, что значат эти два изящных самостоятельных слова. В доме Икбалов на вопросы прямо не отвечали.

– Алсана, ты не видела тапочки?

– Возможно, видела, Самад Миа.

– Сколько времени?

– Может быть, три, Самад Миа, а может быть, и четыре – Аллах его знает!

– Алсана, куда ты положила пульт от телевизора?

– Сдается мне, он в ящике, Самад Миа, но можешь поискать и за софой.

И так далее.

 

Вскоре после того майского циклона Икбалы получили письмо; оно было написано на тетрадном листе рукой их старшего (на две минуты) сына, а внутрь листа вложена свежая фотография. Маджид писал им не в первый раз, но в этом письме Самад разглядел нечто особенное, что приводило его в восторг и оправдывало его сомнительное решение; новизна сказывалась в тоне послания, в нем сквозила зрелость, растущая мудрость Востока; внимательно изучив письмо в саду, Самад пришел на кухню, где Клара с Алсаной пили мятный чай, и с огромным удовольствием зачитал его вслух.

– Послушайте, что он пишет: «Вчера дедушка бил Тамима (нашего слугу) ремнем, пока у того зад не стал красным, как помидор. Сказал, Тамим украл свечи (это правда, я сам видел!) и заслуживает наказания. Иногда, говорит дедушка, наказывает Аллах, иногда это делают люди, причем мудрый человек всегда знает, когда взяться за дело самому, а когда положиться на Аллаха. Надеюсь, однажды я тоже стану мудрецом». Слыхали? Он стремится к мудрости. Многие ли из известных вам школьников хотят сделаться мудрецами?

– Возможно, никто, Самад Миа. А может быть, каждый первый.

Самад зыркнул на жену и продолжал:

– Дальше он пишет о своем носе: «Мне кажется, необдуманно ставить вазу так, чтобы она могла упасть и сломать мальчику нос. За такую халатность нужно наказывать (но телесные наказания годятся лишь для детей – скажем, до двенадцати лет). Когда я вырасту, я буду заботиться о том, чтобы вазы не стояли где придется, угрожая здоровью, вообще буду следить за опасными вещами (кстати, мой нос уже зажил!)». Ясно вам?

Клара нахмурилась:

– Что нам ясно?

– Ему не по вкусу декоративное убранство мечети, он осуждает любые проявления язычества, никчемное, опасное украшательство! Этого мальчика ждет великое будущее.

– Может быть, Самад Миа, а может, и нет.

– Может быть, он станет членом правительства, а может, и юристом, – предположила Клара.

– Чепуха! Мой сын предназначен Богу, а не людям. Он не страшится своей судьбы. Не боится быть настоящим бенгальцем, правоверным мусульманином. Дальше он сообщает, что козла с этой фотографии больше нет. «Я помогал его резать, Абба, – пишет он. – Мы разрубили его надвое, и он еще какое‑то время трепыхался». Какое бесстрашие, не правда ли?

Тут нельзя было не сказать «нет», что без особого энтузиазма сделала Клара, взяв снимок, который ей протягивал Самад. На фотокарточке на фоне старого дома стоял обреченный козел, а рядом с ним – Маджид, по‑прежнему с головы до ног в сером.

– Посмотрите на его нос! Видно место перелома. У него теперь римский нос. Он похож на аристократа, на маленького англичанина. Посмотри, Миллат. – Клара сунула фотографию Миллату под нос, не такой большой и без горбинки. – Вы теперь хоть немного отличаетесь.

Миллат бросил на снимок беглый взгляд.

– Голова, ни дать ни взять.

Не шибко разбираясь в тонкостях уиллзденского сленга, Самад важно кивнул и потрепал сына по голове.

– Хорошо, что ты видишь разницу между вами двоими, Миллат, лучше поздно, чем никогда. – Самад перевел взгляд на Алсану, та крутила пальцем у виска и выразительно стучала себя по голове: чокнутый псих. – И пусть кое‑кто насмехается, мы‑то с тобой знаем, что твой брат поведет людей к свету. Станет предводителем масс. Он действительно голова.

Миллат на его слова расхохотался так громко и безудержно, что не удержался на ногах и, поскользнувшись на губке для мытья посуды, ударился лицом о раковину и сломал нос.

 

* * *

 

Двое сыновей. Один далекий и прекрасный, застывший в приятном девятилетием возрасте, замерший на фотографии в рамке на телевизоре, из которого льются помои восьмидесятых: бомбы ирландцев, выступления англичан, трансатлантическая безнадега; поверх всей этой смуты глядит ребенок, чистая, незапятнанная душа, будто вечно улыбающийся Будда, погруженный в безмятежную восточную медитацию; способный на подвиги, настоящий лидер, настоящий мусульманин, настоящая голова – словом, греза, да и только. Призрачный дагерротип, отпечатанный с ртутной амальгамы отцовского воображения и зафиксированный соляным раствором материнских слез. С этим далеким безмолвствующим сыном все было «предположительно хорошо», как с каким‑нибудь колониальным островным аванпостом Ее Величества; он навечно остался маленьким и наивным, застыл в предподростковости. Этого сына Самад не видел. А перед незримым он преклонялся.

 

Что касается второго сына, который был у отца под боком, в руках, сидел у Самада в печенках, то лучше о нем не заикаться, не то Самад сядет на излюбленного конька: «Беда с Миллатом» – вот, пожалуйста: второй сын опоздал, как автобус, как письмо по дешевому почтовому тарифу, он отсталый, слабосильный малыш, проигравший первую гонку по родовым путям и теперь тупо следующий велению генов, в соответствии с хитроумным замыслом Аллаха, неудачник, который никогда не наверстает две упущенные жизненно важные минуты – ни с помощью всевидящих параболических зеркал, ни в стеклянном шаре божества, ни в глазах своего отца.

Так вот, более уравновешенный и вдумчивый ребенок, чем Миллат, провел бы всю жизнь в погоне за этими двумя минутами, самозабвенно преследуя ускользающую добычу и в итоге слагая ее к отцовским ногам. Но Миллата нисколечко не волновало, что думал его родитель: Миллат знал, что он ни тупой исполнитель чужой воли, ни голова, ни идиот, ни ренегат, ни жалкий червяк, ни нуль без палочки – все ярлыки отца не имели к нему отношения. На языке улицы Миллат был грубиян, сорвиголова, заводила, меняющий личины, как носки; молодчина, надежный друг, хулиган; вся ватага мчалась за ним то с горки грабить игровые автоматы, то на горку играть в футбол, а то срывалась с уроков в поход по видеосалонам. В «Роки видео», любимом местечке Миллата, которым заправлял не особо щепетильный кокаинщик, к порнушке допускали в пятнадцать, фильмы «Д‑17» выдавали одиннадцатилетним, а наркоманские «глючные» картины из‑под прилавка стоили пять фунтов. Так Миллат узнавал, какие бывают отцы. Крестные отцы, кровные братья, пачино‑дениро, люди в черном, которые отлично выглядят, быстро говорят, никогда не ждут (мать твою!) столик и орудуют пушками в двух полноценных руках. Ему открылось, что не обязательно жить под угрозой потопов и циклонов, чтобы приучить себя к риску и сделаться мудрецом. Риска везде хватает. И хотя Уиллздену далеко до Бронкса и Мексики, в двенадцать лет отправившись на поиски приключений, Миллат их нашел. Он был упрям, за словом в карман не лез, и дикая красота, до тринадцати лет таившаяся в нем, явилась внезапно, как черт из табакерки; Миллат, кумир прыщавых пацанов, моментально сделался дамским кумиром. За этим уиллзденским Крысоловом, высунув язык и выпячивая грудь, бегали полчища восторженных девиц, бросаясь, как в море, в несчастную любовь… а все потому, что был САМЫЙ‑САМЫЙ, потому что вся жизнь его состояла из заглавных букв: он первым стал курить и пить, и даже умудрился заняться этим – ЭТИМ! – в тринадцать с половиной лет. Ну да, особо он ничего не ПОЧУВСТВОВАЛ, толком ничего не ПОТРОГАЛ, было СЫРО и НЕЛОВКО, но он занялся ЭТИМ, совершенно ничего об ЭТОМ не зная, просто потому, что не сомневался, НИ КАПЕЛЬКИ, что он лучше других, по всем статьям подростковой преступности он был среди сверстников бесспорной звездой – ДОНОМ, КРУТЫМ, КОБЕЛЕМ, уличным мальчишкой, предводителем масс. На самом деле, беда с Миллатом заключалась только в том, что он обожал бедокурить. Тут он был талант. Мало того – гений.

В домах, школе, на кухнях многочисленного клана Икбалов‑Беджумов только и толковали, что о «бедовом» Миллате – тринадцатилетнем бунтовщике, который пускает газы в мечети, гоняется за блондинками и воняет табаком. Заодно обсуждались остальные дети: Муджиб (14 лет, поставлен на учет в полиции за кратковременный угон автомобиля), Хандакар (16 лет, завел белую подружку, по вечерам красит ресницы), Дипеш (15 лет, курит марихуану), Куршед (18 лет, курит марихуану, носит немыслимые мешковатые брюки), Халеда (17 лет, секс до замужества с мальчиком‑китайцем), Бимал (19 лет, учится на отделении драмы). Что происходит с нашими детьми, что случилось с этими первыми плодами эксперимента по великому трансокеанскому переселению? Ведь у них есть все, что можно пожелать. Большой сад вокруг дома, регулярное питание, чистая одежда от «Маркс энд Спаркс», наилучшее высококлассное образование. Разве родители не сделали все возможное? Зачем все они приехали на этот остров? Чтобы быть в безопасности. Их дети сейчас живут спокойно, разве не так?

– Даже слишком спокойно, – терпеливо втолковывал Самад рыдающим, рассерженным «ма» и «баба», растерянным престарелым «даду» и «дида», – в этой стране им ровным счетом ничего не грозит. Мы упрятали детей в защитные полиэтиленовые пузыри, распланировали их жизни. Лично я, как вам известно, терпеть не могу святого Павла, но мудрость перевешивает, и это мудрость Аллаха: стал мужем – оставь младенческое. Как наши мальчики станут мужчинами, если им не дают поступать по‑мужски? Так что, по зрелом размышлении, я очень хорошо поступил, отправив Маджида на родину. Рекомендую.

При этих словах ассамблея плакальщиков и рыдальщиц обращала скорбный взор на драгоценную фотографию Маджида с козлом. Завороженно, как индус в ожидании мычания от каменной коровы, смотрели они на снимок, и от него словно бы начинало исходить сияние: сквозь беды, потопы и адское пламя проступали добродетель и мужество; вырисовывались подлинные черты мальчика‑мусульманина, ребенка, которого у них никогда не было. Эта драма немного смешила Алсану: теперь родственнички сами в ее шкуре, оставили ее в покое, плачут о себе, своих детях и о том, что с ними сделали эти ужасные восьмидесятые. На отчаянные политические саммиты, на безнадежные встречи правительства с представителями Церкви за закрытыми дверями под рев толпы, затопившей улицы и бьющей витрины, – вот на что походили эти сбориша. Пропасть пролегала уже не только между отцами и детьми, старыми и молодыми, местными и иммигрантами – пропасть была между теми, кто сидел тихо и кто пускался во все тяжкие.

– Слишком все спокойно и легко, – твердил Самад, пока двоюродная бабка Биби любовно протирала Маджида «Мистером Лоском». – Месяцок дома – и сразу станет понятно, кто чего стоит.

Но дело в том, что Миллату незачем было возвращаться на родину: он, как заправский шизофреник, стоял одной ногой в Бенгале, другой в Уиллздене. Они были для него единым целым. Чтобы жить в двух местах разом, одновременно и за себя, и за брата, ему не требовались ни паспорт, ни виза (в конце концов, они с Маджидом близнецы). Алсана первой это заметила. И по секрету рассказала Кларе: «Боже, они связаны друг с другом, как Тянитолкай, как нитка с иголкой – потяни за один конец, выглянет другой, что видит Миллат, то видит и Маджид, и наоборот!» О каких‑то совпадениях: одинаковых болезнях, параллельных бедах, синхронной кончине домашних любимцев, случавшихся в разных концах земли, – Алсана знала. Но о многом она и не подозревала – например, о том, что в 1985 году, в те самые минуты, когда Маджид в циклон наблюдал за падающими с высоких полок предметами, Миллат дразнил судьбу, прогуливаясь по высоченной ограде кладбища в Форчьюн‑грин; а 10 февраля 1988 года, когда Маджид продирался сквозь бушующую толпу в Дакке, уворачиваясь от ножей и кулаков вербовщиков в рай, Миллат держал бой с тремя пьяными, разъяренными, скорыми на ногу ирландцами у дверей знаменитого килбурнского паба Бидди Маллигана. Вам не достаточно совпадений? Вы желаете больше фактов? Ждете появления костлявой в черном капюшоне и с косой наперевес? Ладно: 28 апреля 1989‑го торнадо унесло кухню в Читтагонге, прихватив с собой все, что там было, за исключением Маджида, который чудом остался клубочком лежать на полу. За пять тысяч километров от этого места Миллат в то время подминал под себя легендарную старшеклассницу Наталью Кавендиш (чье тело таило от нее страшную тайну); припасенные презервативы томились без дела в заднем кармане; он ритмично проникал все глубже, все смелее, увлеченно танцуя со смертью, но в итоге вышел сухим из воды.

 

* * *

 

Три дня:

 

Октябрь 15, 1987

 

Свет не горел, ветер настойчиво выламывал оконную раму, но Алсана, безоговорочно верившая Би‑би‑си, уселась в ночнушке на софу и не думала шевелиться.

– Ну да, раз мистер Лобстер сказал, значит, точка. Он ведь с Би‑би‑си, куда деваться!

Самаду надоело с ней биться (Алсана свято верила в незыблемость английских институтов, таких как принцесса Анна, Королевское эстрадное шоу, Эрик Морекамбе[54]и радиопередача «Женский час», и переубедить ее, судя по всему, было невозможно). Он достал из кухонного стола фонарик и пошел наверх к Миллату.

– Миллат? Миллат, отзовись! Ты дома?

– Может быть, Абба, а может, и нет.

Самад пошел на голос из ванной и обнаружил там в шапке грязной розовой пены Миллата с комиксами «Виз».

– Классно, папа. Фонарик. Посвети мне, а то плохо видно.

– Еще чего. – Самад вырвал из его рук книжку с комиксами. – Надвигается ураган, а твоя безумная мать собирается сидеть здесь и ждать, пока не рухнет крыша. Вылезай. Пойдешь в сарай и принесешь палок и гвоздей, мы из них…

– Но, Абба, я ж голый!

– Не заговаривай мне зубы, у нас чрезвычайное положение. Я сказал: пойдешь в сарай…

Снаружи донесся чудовищный треск, как будто что‑то вырвало с корнями и ударило о стену.

Через две минуты все семейство Икбалов разной степени одетости сгрудилось у окна на кухне и смотрело туда, где прежде стоял их сарай. Миллат трижды щелкнул каблуками и выдал на публику с уличными интонациями: «О‑о‑о, лучше дома места нет. Лучше дома места нет».

– Женщина, ты наконец убедилась? Теперь‑то ты пойдешь?

– Может быть, Самад Миа, может быть.

– Хватит! Обойдемся без референдума. Мы едем к Арчибальду. Может, у них еще есть свет. В любом случае там на порядок безопаснее. Вы оба, марш одеваться. Соберите все жизненно необходимое и пулей в машину!

Когда Самад, державший багажник, чтобы его не захлопнул ветер, увидел, что именно его жена и сын считают жизненно необходимыми вещами, он сильно удивился, а потом расстроился.

 

Миллат взял:

«Прирожденный бегун» (альбом Спрингстина)

Постер Де Ниро из фильма «Таксист» (сцена «Я с тобой говорю»)

Бетамаксовскую кассету с фильмом «Пурпурный дождь»[55]

Джинсы‑стрейч «Леви’с» (с красной этикеткой)

Черные бейсбольные туфли «Конверс»

Книжку «Заводной апельсин»

 

 

Алсана взяла:

Швейную машинку

Три баночки тигрового бальзама

Баранью ногу из морозилки

Ванночку для ног

Роман Линды Гудмэн «Звездные знаки»

Большую коробку душистых сигарет

Музыкальный фильм «Лунный свет над Кералой») с Диварджиитом Сингхом в главной роли

 

Самад грохнул багажником.

– Где перочинный нож, где продовольствие и фонарики? Потрясающе. Где награды, по которым можно узнать, что кто‑то из Икбалов является ветераном войны? И ни у кого даже в мыслях не возникло взять Коран. Что главное в минуту опасности? Духовная поддержка. Я возвращаюсь в дом. Из машины ни шагу.

В кухне фонарик выхватил из темноты чайник, газовое кольцо, чайную чашку, занавеску и сюрреалистичный набросок: обломки сарая, скворечником примостившиеся на соседском каштане. Он нагнулся и достал из‑под раковины швейцарский армейский нож, забрал из гостиной позолоченный Коран с бархатной каймой и собрался уходить, но вдруг его охватило желание поймать на миг бурю, урвать кусочек масштабного краха. Дождавшись, пока ветер немного утихнет, он открыл дверь и осторожно вышел в сад; фонарь широкой полосой осветил сцену апокалипсиса в городском предместье: во всех окрестных садах дубы, кедры, платаны, вязы выдернуты с корнем, заборы повалены, садовая утварь – в щепки. И только его сад, не раз осмеянный соседями за забор из гофрированного железа, отсутствие деревьев и тесные грядки с пахучими травами, оставался относительно невредимым.