B) Мастурбация (istimna), вследствие которого излилась сперма. 4 страница

Не зная, что сказать, Арчи попытался изобразить шок или на худой конец отвращение. Арчи нравилось, когда жизнь у людей текла гладко. Здорово, знаете ли, когда все живут друг с дружкой в мире и согласии.

– ЯИЧНИЦА С КАРТОШКОЙ, БОБАМИ И ГРИБАМИ! ОМЛЕТ С ГРИБАМИ!

Самад вскинул руку и повернулся к стойке.

– Абдул‑Микки! – дурашливо пропищал он, растягивая звуки в подражание кокни. – Эй, голова, сюда, пожалуйста!

Глянув на Самада, Микки навалился на стойку и вытер нос фартуком.

– Не валяйте дурака. У нас самообслуживание, джентльмены. Здесь вам, на фиг, не «Вальдорф».

– Я схожу. – Арчи вскочил с места.

– Как он? – передавая ему тарелки, тихо спросил Микки.

Арчи помрачнел.

– Не знаю. Снова насчет традиции беспокоится. Боится за сыновей. В наше время ребятам их возраста легко сбиться с пути. Даже не знаю, что ему сказать.

– Тут и говорить нечего. – Микки покачал головой. – Сам через это прошел. Глянь‑ка на моего мелкого, Абдул‑Джимми. Стырил какие‑то чертовы эмблемки с «фольксвагенов», на следующей неделе пойдем в суд для малолетних. Я ему говорю: ты дурак или где? Смысл‑то какой? Ну и угнал бы саму машину, если уж руки чешутся. Зачем тебе они? А он мне несет про каких‑то чертовых «Бити Бойз»[49]и прочую хренотень. Ага, говорю, доберусь до них – головы поотрываю, можешь не сомневаться. Никакого уважения к традициям, никакой морали – беда.

Арчи кивнул и взял стопку салфеток, чтобы нести горячие тарелки.

– Если хочешь мой совет – а клиенты, так уж повелось в забегаловках, должны прислушиваться к советам хозяина, – скажи Самаду, что у него есть два варианта. Либо отослать их обратно на родину, в эту свою Индию…

– Бангладеш, – поправил Арчи, стащив у Самада ломтик жареной картошки.

– Да какая, хрен, разница. Пусть шлет их обратно, там они будут расти как надо, среди дедушек и бабушек, впитывать культуру, и вырастут со всеми полагающимися принципами. Либо – минуточку – КАРТОШКА, БОБЫ И ГРИБЫ В ТЕСТЕ! ДВЕ ПОРЦИИ!

Дензель и Кларенс медленно, бочком, поплелись к дымящимся тарелкам.

– Тесто какое‑то странное, – сказал Кларенс.

– Травануть нас хочет, – сказал Дензель.

– Грибочки подозрительные – сказал Кларенс.

– Хорошим людям норовит подсунуть дьявольскую заразу, – сказал Дензель.

Микки шлепнул Дензеля по руке лопаткой.

– Ой, братцы‑кролики. Новенького решили попробовать, а?

– Либо что? – настаивал Арчи.

– Хочет, чтоб мы копыта откинули. А ведь мы старенькие, беззащитные, – бормотал Дензель, вместе с Кларенсом унося тарелки в свой угол.

– Черт бы побрал эту парочку. За кремацию жаба душит деньгу выложить, вот и живы пока.

– Либо что?

– В смысле?

– Какой второй вариант?

– A‑а, да. Разве не ясно?

– Ну?

– Смириться. Принять как есть. Все мы теперь англичане, дружище. «Нравится не нравится – придется проглотить», – сказал ревень сладкому крему. Два пятьдесят с тебя, дорогой ты мой Арчибальд. Кончилось золотое время талонов на обед.

На самом деле золотое время талонов на обед кончилось десять лет назад. И все десять лет Микки говорил: «Кончилось золотое время талонов на обед». Вот за это Арчи и любил «О’Коннелл». Все помнится, все хранится. Никто не пытается переиначить историю, перетолковать, подогнать под сегодняшний день и пригладить. Она тверда и незамысловата, как яичная корка на циферблате.

Когда Арчи возвратился к восьмому столику, Самад был вылитый Дживс: возможно, настроение у него еще не было совсем негодным, но и годным его назвать язык не поворачивался.

– Арчибальд, ты что, пошел к Гангу и не туда свернул? Ты разве не понял, что передо мной стоит сложнейшая дилемма? Я погряз в грехе, мои сыновья тоже вот‑вот в нем погрязнут, мы все скоро будем гореть в адском пламени. Дело не требует отлагательств, Арчибальд.

Тот безмятежно улыбнулся и стянул еще один ломтик картошки.

– Выход найден, Самад.

– Найден?

– Да. В общем, как я себе это представляю, у тебя есть два варианта…

 

* * *

 

В начале этого века королева Таиланда в сопровождении бесчисленных придворных, слуг, служанок, омывателей ног и дегустаторов пищи пустилась было в плавание, как вдруг в корму ударила волна и королеву смыло за борт в бирюзовые волны Ниппон‑Кай, в коих, невзирая на мольбы о помощи, она и утонула, поскольку ни единый человек на судне не пришел ей на выручку. Этот загадочный случай, потрясший мир, был прост и понятен каждому тайцу: по их традиции ни один мужчина и ни одна женщина не может прикоснуться к королеве.

Если религия – опиум для народа, то традиция – анальгетик еще более опасный, потому что часто кажется безобидной. Религия – это тугой жгут, пульсирующая вена и игла, а традиция – затея куда более домашняя: маковая пыль, добавленная в чай; сладкий кокосовый напиток, приправленный кокаином; те самые вкусности, что, вероятно, стряпала ваша бабушка. Как и для тайцев, для Самада традиция означала культуру, а культура – это корни, правильные, незыблемые принципы. Это не значит, что нужно их придерживаться, жить по ним и в соответствии с ними меняться, однако корни есть корни, и корни – это хорошо. И бессмысленно было говорить Самаду, что и у сорняков бывают клубни, что причина, по которой зубы начинают шататься, кроется в деснах, в недрах которых зарождаются гниение и распад. Корни – это спасительные веревки, которые бросают тонущим, чтобы спасти их души. И чем дальше Самад заплывал в море и погружался в пучину, увлекаемый сиреной по имени Поппи Берт‑Джонс, тем больше он укреплялся в мысли, что должен укоренить своих мальчиков на берегу, чтобы ни буря, ни шторм не смогли их поколебать. Легко сказать. Сидя однажды в захолустной квартирке Поппи и проверяя домашние счета, Самад пришел к выводу, что сыновей у него больше, чем денег. Чтобы отправить на родину обоих, нужно в два раза больше средств на подарки родителям, обучение, одежду. Ему и на билеты‑то для них денег не хватит. Поппи спрашивала: «А твоя жена? Она ведь, кажется, из богатой семьи?» Но Самад еще не открылся Алсане. Он пока только прощупал почву, спросил у Клары, когда та копалась в саду, – якобы невзначай, якобы к слову пришлось. Если бы кто‑нибудь увез Айри – для ее же блага, – как бы она к этому отнеслась? Распрямившись над цветочной грядкой, Клара молча и с интересом посмотрела на Самада, а затем залилась громким смехом. «Пусть бы только посмел, – сказала она наконец и щелкнула увесистыми садовыми ножницами в опасной близости от его ширинки. – Я ему чик‑чик». Чик‑чик, повторил про себя Самад, и ему стало ясно, как нужно действовать.

 

– Одного?

Снова в бильярдной О’Коннелла. 18:25. Яичницу с грибами, картошкой и бобами. Омлет с грибами и зеленым горошком (сезонное предложение).

– Только одного?

– Арчибальд, прошу тебя, тише.

– Нет, ты скажи – только одного из них?

– Я уже сказал. Чик‑чик. – Тут яичный «глаз» был разрезан на две равные половины. – Другого выхода нет.

– Но…

Изо всех сил напрягая мозг, Арчи снова погрузился в размышления. Вот так всегда. И почему только люди не хотят принять все как есть и просто жить себе вместе в мире, гармонии и так далее. Но вслух он ничего не сказал. Протянул только:

– Но…

И еще раз:

– Но…

А затем наконец спросил:

– Но которого?

 

Ответ на этот вопрос стоил (включая билет на самолет, подарки для родни, начальный взнос за обучение) три тысячи двести сорок пять фунтов стерлингов. Деньги были уже отложены – да, он совершил страшнейшую для иммигранта вещь: перезаложил дом, поставил под угрозу свой кусок земли, – так что оставалось выбрать сына. Всю первую неделю он склонялся в пользу Маджида. Ну конечно, Маджид. Он умный, он быстрее освоится, быстрее выучит язык. Арчи тоже выступал за то, чтобы оставили именно Миллата: мальчишка был лучшим нападающим юниорской команды Уиллзденского атлетического футбольного клуба за последние несколько десятков лет. Так что Самад принялся потихоньку паковать одежду Маджида, выправлять отдельный паспорт (вылет 4 ноября в сопровождении тетки Зинат) и забрасывать в школе удочки насчет долгих каникул, самостоятельного освоения материала и тому подобного.

Но через неделю сердце его дрогнуло, и вместо Маджида, своего любимчика, Самад решил услать Миллата: вот кому нужны моральные директивы, а Маджид – тот пусть растет у отца на глазах. И складывалась другая одежда, оформлялся другой паспорт, о другом сыне заводился разговор в школьных стенах.

На следующей неделе до среды был Маджид, а потом снова Миллат, потому что Хорст Ибельгауфтс, старый друг Арчи по переписке, прислал следующее письмо, которое Арчи, будучи в курсе странных пророческих особенностей корреспонденции Хорста, не замедлил подсунуть Самаду:

 

15 сентября 1984

 

Дражайший Арчибальд!

Со времени моего последнего письма прошел немалый срок, но меня побудило написать тебе чудесное событие в моем саду, которое безмерно радует меня уже несколько месяцев. Дабы не утомлять тебя подробностями, сразу сообщу, что я наконец решился выкорчевать старый дуб в дальнем уголке моих владений, и даже передать тебе не могу, как дивно переменился сад! Чахлые ростки стали получать достаточно солнца и настолько окрепли и разрослись, что их можно даже срезать – впервые на моей памяти у моих ребятишек стоит на окне по букету пионов. Все эти годы я мучился мыслью, что я никудышный садовник, а дело было в тенистом старом дереве, которое заполоняло корнями половину сада и отбирало соки у других растений.

 

Письмо было длинное, но Самад не стал читать дальше. Спросил в раздражении:

– И как следует истолковать данное пророчество?

Арчи многозначительно постучал себя по носу.

– Это значит чик‑чик. Ехать должен Миллат. Это знак, дружище. Ибельгауфтсу можно доверять.

Обычно Самад плевать хотел на знаки и постукивания по носу, но при своей теперешней взвинченности он готов был прислушаться к совету. И тут вдруг Поппи (которую очень беспокоило, что из‑за чехарды с близнецами она отошла на задний план) проявила заинтересованность и сообщила, что ей привиделось во сне, что это должен быть Маджид. И снова мысль Самада переметнулась к старшему. Совсем отчаявшись, он даже согласился, чтобы Арчи подбросил монету, но и тут решение ускользало: давай два из трех, нет, три из пяти, – в общем, Самад не мог этому довериться. Вот так, хотите – верьте, хотите – нет, Арчи и Самад сидели у О'Коннелла и разыгрывали в лотерею двух мальчишек, отрабатывали удары судьбы, подкидывали души и смотрели, чья возьмет.

В их защиту стоит кое‑что пояснить. Между ними ни разу не всплыло слово похищение. Более того, обозначь кто‑нибудь так его намерения, Самад пришел бы в изумление и ужас, как лунатик, проснувшийся поутру в хозяйской спальне с кухонным ножом в руке. Он отдавал себе отчет, что еще не поставил в известность Алсану. Что уже забронировал билет на рейс в 3:00. Но ему и в голову не приходило, что эти две вещи имеют хоть какое‑то отношение, хоть малейшее касательство к похищению. Вот почему он был удивлен, когда 31 октября в два часа ночи застал Алсану на кухне, скорчившуюся над столом и плачущую навзрыд. Ему и в голову не пришло: «Она узнала, что я собираюсь увезти Маджида» (в итоге был окончательно и бесповоротно выбран Маджид), – ведь не был же он усатым злодеем из викторианского детективного романа, не подозревал в себе преступного замысла. Скорее, мелькнула мысль: «Она знает про Поппи», – и, как инстинктивно поступают в подобной ситуации все неверные мужья, он решил, что лучшая защита – нападение.

– Вот, значит, как меня встречают дома? – Грох сумкой об пол для пущего эффекта. – Я всю ночь провел в этом адовом ресторане, а дома ты со своими мелодрамами?

Алсану сотрясало от рыданий. Из‑под приятного жирка, колыхавшегося в распахнувшемся сари, доносилось странное бульканье; жена замахала на Самада руками и зажала ладонями уши.

– Оно того стоит? – спросил Самад, стараясь скрыть страх (непонятно, как себя вести: он ожидал вспышки ярости, но никак не слез). – Прошу тебя, Алсана, не нужно так убиваться.

Она снова на него замахала, словно хотела отделаться, а потом немного подалась назад, и Самад увидел, что непонятное бульканье исторгала не она, а какой‑то приборчик, на который она навалилась. Это был радиоприемник.

– Какого…

Алсана оторвала от себя приемник и выдвинула его на середину стола. Жестами показала: включи. Кухоньку облетели четыре знакомых сигнала – позывные, сопровождающие англичанина в любом уголке захваченной земли, потом голос на безупречном английском сказал:

 

Всемирная служба информации Би‑би‑си, 3 часа пополуночи. Миссис Индира Ганди, премьер‑министр Индии, была застрелена сегодня охранниками‑сикхами в саду своего дома в Нью‑Дели в знак открытого восстания. Вне всякого сомнения, ее убийство стало местью за операцию «Голубая звезда» в июне нынешнего года, в ходе которой была разрушена одна из главных святынь сикхов в городе Амритсаре. Сикхи, которые сочли это посягательством на свою культуру…

 

– Довольно, – сказал Самад и выключил радио. – Все равно от нее не было толку. Они все там такие. Какая разница, что происходит в Индии, этой помойной яме. Дорогая… – Прежде чем это сказать, он подумал, отчего он сегодня такой жестокий. – Ты принимаешь все слишком близко к сердцу. Интересно, а по мне ты бы тоже так убивалась? Куда там, тебе дороже какая‑то политиканка, совершенно тебе не знакомая. Ты являешь собой наглядный пример невежества масс. Тебе это известно, Алси? – Он взял ее за подбородок и говорил, как с ребенком. – Плачешь о богатых и власть имущих, которые на тебя плевать хотели. Эдак ты через неделю поднимешь рев, что принцесса Диана сломала ноготь.

Алсана скопила слюну и смачно плюнула в Самада.

– Бхайнчут! Я не ее оплакиваю, идиот, а своих друзей. Теперь польются реки крови – и в Индии, и в Бангладеш. Пойдут погромы – с оружием, резней. Начнутся публичные казни, как раньше. Все будет как на Махшаре[50]в Судный день – улицы наполнятся телами, Самад. И ты, и я это знаем. И в Дели, как всегда, будет страшнее всего. А у меня там кое‑кто из родни, друзья, прежние возлюбленные.

И тут Самад ее ударил – и потому, что она помянула своих бывших, и потому, что вот уже много лет никто не называл его бхайнчут (дословно: тот, кто, попросту говоря, спит со своими сестрами).

Алсана схватилась за щеку и спокойно сказала:

– Я плачу от жалости к тем беднягам и от радости за своих сыновей! Пусть их отец равнодушный тиран, зато они не умрут на улице, словно крысы.

Все шло по старому сценарию: те же соперники, тот же ринг, те же разборки и хуки правой. Без перчаток. Звук колокола. Самад выходит из своего угла.

– Их ожидает худшее: жизнь в духовно обанкротившейся стране с матерью‑психопаткой. Совершенно чокнутой. Сплошные тараканы в голове. Посмотри на себя, во что ты превратилась! Смотри, как ты разжирела! – он ущипнул ее и быстро отдернул руку, словно боясь заразиться. – Во что ты одета? Кроссовки и сари? А это что такое?

Речь шла об одном из Клариных африканских шарфов; этим длинным куском красивой оранжевой ткани Алсана обматывала свою пышную гриву. Самад стащил шарф и швырнул в угол, волосы Алсаны рассыпались по плечам.

– Ты забыла, кто ты и откуда. Мы не вернемся домой, потому что мне стыдно будет показать тебя родне. И зачем в Бенгал за женой ездил, – скажут они. – Пошел бы просто в Путни.

Алсана кисло улыбнулась и покачала головой, а Самад с напускным спокойствием налил воды в чайник и поставил на плиту.

– А на тебе‑то какое красивое лунги, Самад Миа, – с горечью произнесла она, кивнув на его голубой спортивный костюм, который венчался бейсболкой Поппи с эмблемой «Лос‑Анджелесских рейдеров».

Самад, не глядя на нее, сказал: «Вот где разница» – и похлопал себя по левой груди.

– Тебе нравится в Англии, потому что ты целиком ею отравлена. А дома наши мальчики жили бы намного лучше, не то что…

– Самад Миа! Даже не заикайся! Только через мой труп эта семья вернется туда, где нашим жизням угрожает опасность! Клара мне все рассказала. Про то, что ты задавал ей странные вопросы. Что ты замышляешь, Самад? Мне Зинат сообщила про всякие там страхования жизни… кто у нас умирает? Ох, смотри, Самад. Знай, только через мой труп…

– Ты уже мертва, Алси…

– Замолчи! Замолчи! Я не психопатка. Это ты хочешь свести меня с ума! Я звонила Ардаширу, Самад. Он говорит, что ты уходишь с работы в половине двенадцатого. Сейчас два. Я не психопатка!

– Нет, гораздо хуже. Твой ум поврежден. Ты считаешь себя мусульманкой…

Алсана быстро повернулась к Самаду, который упорно не отрывал глаз от струйки пара, вырывавшегося из чайника.

– Нет, Самад. Я себя никак не зову. И ни на что не претендую. Это ты у нас мусульманин. Тебе дозволено заключать сделки с Аллахом. Лишь с тобой он станет говорить на Махшаре. С одним тобой.

Второй раунд. Самад приложил Алсану. В ответ последовал удар правой в живот и левой в челюсть. Затем Алсана метнулась к черному ходу, но Самад успел ухватить ее за пояс, согнуть, как в регби, и ударить локтем по копчику. Более массивной Алсане удалось встать и, приподняв Самада, выпихнуть его в сад; пока он лежал на земле, она дважды сильно саданула его ногой в лоб, но мягкая резиновая подошва спружинила, не причинив большого вреда, и через мгновение Самад снова стоял на коленях. Они вцепились друг другу в волосы, Самад тянул изо всех сил, до крови. Но свободное колено Алсаны незамедлительно взметнулось к его паху, Самад выпустил женины волосы и вслепую нацелился на губы, но попал по уху. На кухне появились заспанные близнецы; стоя у кухонной стеклянной двери, они наблюдали за схваткой, которую хорошо, как на стадионе, освещали сигнальные прожекторы с соседских участков.

– Абба победит, – сказал Маджид, оценив расстановку сил в игре. – Явно Абба.

– Да брось ты. Ничего подобного, – возразил, щурясь от света, Миллат. – Спорим на два апельсиновых леденца, что Амма его отделает.

– Ооооооо! – дружно заорали близнецы, словно смотрели салют. – Аааааа!

Поединок только что завершился победой Алсаны, одержать которую ей немного помогли садовые грабли.

– А теперь те, кому рано вставать на работу, могут идти спокойно спать! Чертовы пакистанцы! – прокричал один из соседей.

 

Спустя несколько минут (после подобных стычек они всегда какое‑то время держались друг за друга – то ли от избытка чувств, то ли от изнеможения) Самад, все еще немного сконфуженный, вошел в дом, сказал: «Марш в постель» и погладил сыновей по густым черным волосам.

– Ты мне еще спасибо скажешь, – обратился он к Маджиду, взявшись за ручку двери, и тот улыбнулся, думая, что Абба наконец купит ему химический набор. – В конце концов ты скажешь мне спасибо. Это не подходящая страна. Здесь мы друг на друга кидаемся.

Самад пошел к себе наверх. Там он набрал номер Поппи Берт‑Джонс и, разбудив ее, сообщил: конец вечерним поцелуям, конец преступным прогулкам и объятиям в такси. Конец роману.

 

Возможно, все Икбалы были пророками, потому что чуявшая беды Алсана оказалась более чем права. Публичные казни, сжигаемые во сне семьи, тела на воротах по всему Кашмиру, люди, барахтающиеся среди собственных конечностей; куски тел, отрезаемые сикхами у мусульман и хинди у сикхов; ноги, носы, пальцы рук и ног – и повсюду зубы, рассыпанные по земле, измазанные в пыли зубы. К 4 ноября число погибших достигло тысячи, о чем Алсане, вынырнувшей из ванны, сквозь помехи сообщил с домашней аптечки «наш человек в Дели».

Кошмар. Самаду все это виделось иначе: кому‑то приходится зарабатывать на жизнь, расставаться с возлюбленной, отрывать от себя ребенка, а кто‑то может позволить себе сидеть в ванной и слушать новости из‑за рубежа. Натянув белые шаровары и проверив билет, он позвонил Арчи, чтобы уточнить план действий, и отправился на работу.

В вагоне метро плакала девушка – молоденькая, хорошенькая, смуглая, со сросшимися бровями, похожая на испанку. Сидела напротив него в своих толстых розовых гетрах и ревела в открытую. Никто ничего не сказал. Никто ничего не сделал. Все надеялись, что она сойдет в Килбурне. Но она сидела и плакала; проплывали остановки – Вест‑Хэмпстед, Финчли‑роуд, Свисс‑Коттедж, Сент‑Джонс‑Вуд. На Бонд‑стрит девушка достала из рюкзака фотографию малообещающего молодого человека и показала Самаду и остальным пассажирам.

– Почему он ушел? Он разбил мне сердце… Нил, его зовут Нил, так он мне сказал. Нил, Нил.

На конечной остановке, Чаринг‑кросс, Самад проводил ее глазами и сел на поезд до Уиллзден‑грин. Романтично, однако. Она говорила «Нил» с такой страстью, такой горечью утраты, что слово будто лопалось по швам. Какое бурное, истинно женское страдание. Чего‑то подобного он, сам не зная почему, ожидал от Поппи; когда он набирал ее номер, он думал, что хлынут потоки нежных слез, потом пойдут письма, возможно, надушенные, с растекшимися строчками. В ее горе он вырастет, как, скорее всего, вырос Нил; ее горе станет его епифанией и хоть на шаг приблизит к спасению. А вместо этого он услышал: «Да катись ты куда подальше!»

– Говорил я тебе, – сказал Шива, качая головой и передавая ему желтые салфетки, которые надлежало сложить в виде замков. – Говорил, не впутываться в это дело, а? Слишком большая у нас история, старик. Ясно же, что не только из‑за тебя она злится.

Самад пожал плечами и занялся бумажными башенками.

– Нет, старик, тут большая история. Коричневый мужчина бросает англичанку, Неру делает ручкой мадам Британии. – Шива в целях самосовершенствования записался в Открытый университет. – Много тут всего наверчено, гордости много. Ставлю десять фунтов, она хотела, чтобы ты ей прислуживал, стоял над ней с опахалом.

– Нет, – возразил Самад. – Все было совсем не так. Это тебе не Средние века, Шива, на дворе 1984 год.

– Ничего ты не понимаешь. Судя по тому, что ты рассказывал, дружище, это классический случай, классический.

– Ладно, у меня сейчас другие заботы, – пробормотал Самад (по его подсчетам, сыновья уже смотрели у Джонсов десятый сон; через два часа Арчи тайком от Миллата разбудит Маджида). – Семейные.

– Не время! – раздался голос Ардашира, подкравшегося, как всегда, незаметно, чтобы посмотреть на зубчатые стены сложенных Самадом замков. – Не время предаваться семейным заботам, кузен. Все беспокоятся, все стараются увезти свои семьи обратно на родину из этой кучи‑малы – мне самому придется отвалить кругленькую тысячу на билет своей прожорливой сестричке, – но я все равно прихожу на работу и занимаюсь положенными делами. Сегодня у нас трудный вечер, кузен, – крикнул Ардашир, лавируя между столиками в своем ослепительном черном смокинге, и направился из кухни в зал ресторана. – Смотри не разочаруй меня.

Суббота была самым загруженным днем недели: одна волна посетителей сменяла другую. Люди заходили до театра и после него, шли после пабов и клубов; первые были любезны и общительны, вторые напевали модные мотивчики, третьи буянили, четвертые таращили глаза и сыпали оскорблениями. Театралов официанты любили: те вели себя тихо, давали хорошие чаевые и часто расспрашивали, откуда те или иные блюда, какие истории с ними связаны. Эти истории молоденькие официанты сочиняли на ходу (им не приходилось бывать восточнее собственных жилищ в Уайтчепеле, Смитфилде и на Собачьем острове), а пожилые с благоговением и гордостью записывали черной ручкой на обороте розовой салфетки.

Уже несколько месяцев в Национальном театре давали «Держу на нее пари!» – позабытый было мюзикл пятидесятых годов, дело в котором происходит в тридцатые. Богатая девушка убегает из семьи и встречает бедного юношу, который направляется воевать в Испанию. Они влюбляются друг в друга. Даже Самад, не отличавшийся хорошим слухом, прочел столько старых программок и обслужил столько поющих столиков, что выучил наизусть многие фрагменты мюзикла; они отвлекали его от нудной работы (а сегодня позволяли хоть ненадолго забыться и не думать, успеет ли Арчи привезти Маджида к «Паласу» ровно в час ночи); вся кухня напевала их, ритмизуя работу: так было легче мельчить и мариновать, нарезать ломтиками и выжимать сок.

– Я ходила в шортах на крокодила, в бриллиантах – в Гранд‑опера в Париже…

– Самад Миа, где у нас семечки горчицы раджа?

– Проводила лето на пляжах, а зиму – на горных лыжах…

– Горчичные семечки… Кажется, они у Мухаммеда.

– Сам Говард Хьюз угощал меня виноградом…

– Ничего подобного… Я их в глаза не видел.

– Но если нет любви, я ничему не рада…

– Извини, Шива, если у старика нет, тогда не знаю.

– Нет, если нет любви, я ничему не рада…

– А это что такое? – Шива подошел и извлек пакет с горчицей из‑под правого локтя Самада. – Сэм, соберись. Ты сегодня в облаках витаешь.

– Прости… Голова забита всякой всячиной…

– Думаешь о своей подружке?

– Тише ты, Шива.

– Говорят, я избалована, капризна и всем приношу несчастье, – пропел Шива с индийско‑трансатлантическим акцентом. – Вступает хор. Но подаренную любовь я бы встретила, как причастье.

Шива схватил аквамариновую вазочку и пропел в нее мощный финал.

– Ах, чтобы вернуть любимого, денег, увы, не надо… Слышь, Самад Миа, – сказал Шива, убежденный в том, что из‑за своего запретного романа Самад перезаложил недвижимость, – верное наблюдение.

 

Несколько часов спустя в распашных дверях снова возник Ардашир, и пение оборвалось, уступая место второму приступу его краснобайства.

– Джентльмены, джентльмены! Довольно, хватит, прекратите. Обратите внимание: уже десять тридцать. Их взоры услаждены. Подступает голод. В антракте их ждали жалкий рожок мороженого да реки бомбейского джина, который, как всем нам известно, требует доброй порции карри. Вот тут‑то, джентльмены, на сцене появляемся мы. В дальнем конце заладва столика на пятнадцать человек уже заняты. Скажите мне: что вы сделаете, если у вас попросят принести воды? Что ты сделаешь, Равинд?

Шестнадцатилетний Равинд, нервный племянник шеф‑повара, был совсем зеленым новичком.

– Нужно им сказать…

– Нет, Равинд, а еще раньше, чем сказать, что нужно сделать?

Паренек закусил губу.

– Я не знаю, Ардашир.

– Покачать головой. – Ардашир покачал головой. – Глядя на них так, будто ты чрезвычайно заботишься об их здоровье. – Тут он изобразил правильный взгляд. – А потом что ты скажешь?

– «Вода не спасает от жажды, сэр».

– Но что же от нее спасает, Равинд? Что поможет джентльмену справиться с полыхающим внутри огнем?

– Рис, Ардашир.

– Рис, и всё?

Равинд, загнанный в тупик, весь взопрел. Самаду, который сам натерпелся от Ардашира, эта экзекуция удовольствия не доставляла, и, наклонившись к влажноватому уху паренька, он зашептал правильный ответ.

Равинд благодарно просиял.

– Хлеб наан, Ардашир!

– Да, потому что он снимает остроту чили и, самое главное, потому что вода у нас бесплатная, а хлеб наан стоит фунт и двадцать шиллингов. Но, кузен… – Ардашир повернулся к Самаду и погрозил тощим пальцем, – так мальчик никогда не научится. Пусть в следующий раз отвечает сам. Для тебя тоже дело найдется: две дамы за двенадцатым столиком требуют метрдотеля, хотят, чтобы их непременно обслужил метрдотель, так что…

– Требуют меня? Но я хотел сегодня поработать на кухне. И потом, я им что, личный дворецкий? Не много ли чести? Это неправильно, кузен.

На Самада накатил панический ужас. Все его мысли были настолько поглощены тем, удастся ли в назначенный час ночи разбудить и вывести из дома только одного близнеца, что рискованно было браться за тарелки с горячими блюдами, чаши с обжигающим дхалом,[51]шампуры с жирными цыплятами едва из глиняной печи, – словом, подвергаться тем опасностям, которые поджидают однорукого официанта. Из головы не шли сыновья. Он двигался, будто в полусне. Давно обгрыз все ногти и уже подбирался к полупрозрачным лункам, кровоточащим полукружиям.

Он говорил, слыша свой голос как бы со стороны:

– Ардашир, у меня уйма дел на кухне. Почему я должен…

– Потому что метрдотель – лучший из официантов, – последовал ответ, – а те дамы, разумеется, отблагодарили меня – точнее, нас – за оказанную честь. Пожалуйста, кузен, без пререканий. Двенадцатый столик, Самад Миа.

Перекинув через рабочую руку белоснежное полотенце и безголосо мямля слова театрального хита, взмокший Самад толкнул дверь в зал.

…Есть ли на свете что‑то, чего мужчины не сделают из‑за женщин?..

До столика номер двенадцать идти и идти. Пусть он стоит недалеко, всего в двадцати метрах, но сквозь густые запахи, громкоголосицу, оклики пробраться непросто; англичане кричат, англичане требуют; вот столик номер два, где наполнилась пепельница, и надо подойти, накрыть ее новой, обе бесшумно приподнять и с безупречной ловкостью вернуть на стол только верхнюю; столик четыре, которому принесли незаказанное неведомое блюдо; столик пять, желавший, невзирая на неудобства, объединиться со столиком шесть; седьмой столик требовал рис с глазуньей, и плевать, что это не китайское блюдо; столик восемь ходил ходуном и горланил: вина! пива! Приходилось продираться, как в джунглях, отвлекаясь на бесконечные нужды, просьбы, требования; Самад смотрел в эти розовые лица, и ему грезились джентльмены в тропических шлемах и с оружием на коленях, задравшие ноги на стол; дамы, прихлебывающие чай на верандах под дарующими прохладу опахалами из страусиных перьев в руках смуглых мальчиков.