B) Мастурбация (istimna), вследствие которого излилась сперма. 6 страница

Не успел довольный Самад сложить в голове некую аллегорию о противостоянии гибкого восточного тростника и упрямого западного дуба, как налетел новый порыв ветра: толкнул его в бок, рванулся к рамам, играючи вышиб стекло и подчистую вымел из кухни всю утварь. Огретый по уху пролетавшим мимо дуршлагом, Самад покрепче прижал к груди книгу и припустил к машине.

– Ты чего уселась за руль?

Алсана вцепилась в «баранку» и сказала Миллату, глядя в стекло заднего вида:

– Кто‑нибудь скажите моему мужу, что машину поведу я. Как‑никак я выросла у Бенгальского залива. Мне не раз приходилось видеть, как моя мать пробиралась на автомобиле сквозь бурю, в то время как мой будущий муж с выводком школьных дружков‑педиков развлекался в Дели. Так что он займет пассажирское кресло и без моей команды не пикнет.

Со скоростью 5 километров в час Алсана ехала по пустому темному шоссе, со скоростью 175 километров в час ветер безжалостно таранил крыши высоченных зданий.

– Так вот, значит, какая эта Англия! Не за этим я сюда ехала. Никогда больше не стану слушать мистера Краба.

– Амма, его зовут мистер Лобстер.

– Теперь и навсегда он для меня Краб, – с мрачным видом отрезала Алсана. – Плевать на Би‑би‑си.

 

Свет у Арчи вырубился, но в хозяйстве Джонсов имелось все необходимое на случай любых катастроф – от приливов до ядерного взрыва; к тому моменту, когда прибыли Икбалы, дом был освещен десятками газовых ламп, садовых фонарей и ночников, входная дверь и окна наспех укреплены фанерой, а ветви садовых деревьев собраны и подвязаны.

– Главное – все предусмотреть, – провозгласил Арчи, открыв дверь отчаявшимся Икбалам с пожитками в руках, эдакий властелин королевства «Сделай сам». – О своих нужно заботиться, верно? Я не в упрек, не подумайте, я хотел сказать: ветер мне нипочем. Разве я не говорил тебе, Икбал, говорил ведь миллион раз: проверь несущие стены. Если с ними хоть малость чего не так – все, ты пропал, приятель. Ну и вот. А у тебя даже пневматического гаечного ключа – и того нет. В этом и суть.

– Да‑да, замечательно, Арчибальд. Можно мы войдем?

Арчи попятился.

– Конечно. Сказать по правде, я ждал, что ты приедешь. Ты же дрель от отвертки не отличишь, Икбал. В теории ты силен, а вот на практике… Проходите наверх, только осторожно, там ночники – здорово придумано, да? Привет, Алси, ты, как всегда, неотразима, привет, Миллат, паршивец. Итак, Сэм, выкладывай: каков ущерб?

Самад послушно перечислил разрушения.

– Дело не в окнах, они что надо, сам вставлял. Это рамы. Небось на раз повылетали из этих хлипких стен.

Самад был вынужден с ним согласиться.

– Самое худшее еще впереди, помяни мое слово. Ладно, сделанного не воротишь. Клара и Айри на кухне. Мы зажгли бунзеновскую горелку, скоро жратва подоспеет. Как бушует‑то, а? Телефон не работает. Электричество тоже. Никогда такого не было.

На кухне царило неестественное спокойствие. Клара помешивала бобы, тихонько напевая мелодию из «Солдат Буффало». Айри, склонившись над блокнотом, самозабвенно писала типичный дневник тринадцатилетнего подростка:

 

20:30. Пришел Миллат. Красавчик, конечно, но такой несносный! Джинсы, как всегда, в облипку. На меня и не смотрит (разве что КАК НА ДРУГА). Я влюблена в идиота (глупо!). Вот бы ему мозги, как у братца… мечты, мечты. Детская любовь и детская пухлость – увы и ах! Буря не утихает. Ну все, надо идти. Допишу как‑нибудь потом.

 

– Приветик, – сказал Миллат.

– Приветик, – сказала Айри.

– Кошмар, да?

– Ага, с ума сойти.

– У отца нервный приступ. Дом в клочки разнесло.

– Еще бы. Мы здесь тоже на ушах стояли.

– Хотел бы я знать, что бы вы без меня делали, молодая леди, – заметил Арчи, вгоняя очередной гвоздь в какую‑то фанеру. – Это самый защищенный дом во всем Уиллздене, так‑то. Даже не скажешь, что за окном буря.

– Да, – протянул Миллат, успевший бросить прощальный взволнованный взгляд на апоплексические деревья в раме, пока Арчи окончательно не заколотил небо деревяшками. – В том‑то и беда.

Самад схватил его за ухо.

– Не наглей, парень. Мы знаем, что делаем. Разве ты не в курсе, в каких нам с Арчибальдом довелось побывать передрягах? Для того, кто впятером теснился в танке в самой гуще сражения, каждую секунду рискуя жизнью среди пуль, едва не чиркающих о задницу, и в этих немыслимых условиях умудрялся брать в плен врага, – ураган, доложу я тебе, просто тьфу, мелочь. Он может пережить… да, да, безумно смешно, – промямлил Самад, заметив, что дети и жены как один симулировали нарколепсию. – Кто будет бобы? Подставляйте тарелки.

– Опять за свое, – сказала Алсана. – Веселенький у нас будет вечер, если старая боевая кляча примется за свои россказни.

– Давай‑давай, Сэм, – подмигнул ему Арчи. – Расскажи нам историйку о Мангале Панде. Вот смеху будет!

– О не‑е‑ет, – взмолилась вся честная компания, тыкая ребром ладони в горло и хрипя.

– Жизнь Мангала Панде, – возмутился Самад, – не повод для смеха. Он соль жизни, отец современной Индии, большая шишка в истории. Где бы мы без него были?

Алсана фыркнула.

– Большая и толстая дырка от бублика. Каждый дурак знает, что большая шишка у нас Ганди. Или Неру. Может, еще Акбар,[56]но он горбатый и носатый, мне он никогда не нравился.

– Черт побери! Что за чушь ты несешь, женщина! Что тебе про это известно? Проблема: бал правит рыночная экономика, реклама и права на экранизацию. Вопрос: захотят ли белозубые красавцы‑мужчины сыграть тебя, и так далее. У Ганди был мистер Кингсли – браво! – а кто возьмется за роль Панде? Панде куда как менее красив, верно? Слишком индийская внешность, большой нос, широкие брови. Потому‑то я вечно донимаю вас рассказами о Мангале Панде. Вывод: если не я, то кто же?

– Слушайте все, – сказал Миллат, – я изложу вам краткую версию. Прадед…

– Для тебя прапрадед, глупыш, – поправила Алсана.

– Не важно. Решил отыметь англичан…

– Миллат!

– …хорошо, поднять восстание против всех этих Джеков‑Джонов, обкурился до чертиков, пальнул в капитана, промазал, выстрелил в себя, промазал – тут и виселица наизготовку…

– Наготове, – машинально поправила Клара.

– Наготове или наизготовку? Пойду принесу словарь. – Арчи отложил молоток и слез с кухонной стойки.

– Да неважно. Конец. Скуш‑но.

Тут мамонтово дерево – типичный представитель флоры Северного Лондона, которое, выпустив из ствола три скромных кусточка, в итоге отращивает роскошную крону, приют для целой диаспоры сорок, – это дерево вдруг вырвалось из собачьего дерьма и бетона, сделало нетвердый шаг и рухнуло в обморок; проломив водосток, раму, фанеру, разбив газовую лампу, ствол приземлился на то место, где только что стоял Арчи.

Арчи сориентировался первым: пока все, плача и дрожа, с тревогой ощупывали друг друга, он сбил полотенцем огонек, разгоравшийся на кухонных пробковых панелях. Хотя Арчи был заметно потрясен вторжением в его «сделайсамовскую» империю, он не дрогнул перед стихией и, связав ветви кухонными тряпицами, приказал Миллату и Айри потушить в доме все газовые лампы.

– Не хотим же мы сгореть заживо? Лучше поищу черный пластик и электрический шнур. Как‑нибудь справимся.

Самад скептически хмыкнул:

– Ты уверен, Арчибальд? Ума не приложу, как с помощью электрического шнура можно исправить тот факт, что в кухне лежит полдерева.

– Люди, я в шоке, – заикаясь, пробормотала Клара после затяжного молчания; буря как раз ненадолго стихла. – Тишина – дурной знак. Моя бабушка – упокой ее Господь – всегда так говорила. Тишина означает, что Бог переводит дыхание и набирается сил для нового крика. Давайте отсюда уйдем.

– Это было единственное дерево с этой стороны дома. Лучше остаться здесь. Хуже не будет. К тому же… – Арчи нежно коснулся жениной руки. – Вам, Боуденам, такое довелось пережить! Твоя мама родилась в момент землетрясения, Боже спаси и сохрани. В тысяча девятьсот седьмом году Кингстон разваливался на куски, а Гортензия появилась на свет. Такой штормишко ее бы не испугал. Кремень, одно слово.

– Да какой там кремень, – спокойно ответила Клара, вставая посмотреть в разбитое окно, что творится снаружи, – просто везение. Везение и вера.

– Думаю, нам надо помолиться. – Самад взялся за свой сувенирный Коран. – Этим вечером мы достаточно убедились в могуществе Создателя.

Отыскав нужное место, Самад жестом патриция протянул книгу Алсане, но та захлопнула ее и взглянула на мужа. Алсана назубок знала Слово Божие (с таким‑то образованием и родителями), но веры ей недоставало, поэтому только крайняя необходимость вынудила ее процитировать Коран.

– Я не поклоняюсь тому, чему вы поклоняетесь, а вы не поклоняетесь тому, чему я поклоняюсь. Я ведь не поклонюсь тому, чему вы поклонялись, и вы не поклонитесь тому, чему я поклоняюсь. Вам – ваша вера, мне же – моя вера! Сура сто девятая, перевод Н. Дж. Дэвуда.[57]А теперь кто‑нибудь… – Она посмотрела на Клару. – Пожалуйста, напомните моему мужу, что он не Барри Манилоу[58]и не может заставить весь мир плясать под его дудку. Он дудит в свою дуду, а я в свою.

Презрительно отвернувшись от жены, Самад уперся ладонями в книгу и спросил:

– Кто хочет помолиться вместе со мной?

– Извини, Самад, – донесся сдавленный голос (Арчи в поисках мешков для мусора сунул голову в чулан). – Это и не по моей части тоже. Никогда не был набожным. Без обид.

Еще пять минут было тихо. Вдруг тишина раскололась, и Господь воззвал так, как предсказывала внучке Амброзия Боуден. Гром обрушился на дом, словно желчь умирающего, и, подобно последнему проклятию, сверкнула молния; Самад зажмурился.

– Айри! Миллат! – позвала Клара, а за ней Алсана. Ответа не было. Арчи в чулане выпрямился и стукнулся головой о полочку со специями.

– Десять минут назад были здесь. Вот те на. Где наши дети?

 

* * *

 

Один ребенок был в Читтагонге, и друзья подбивали его снять лунги и пройтись по знаменитой крокодиловой топи; другие два улизнули из дома, чтобы поглазеть на бурю, и брели сквозь ветер, как сквозь высокую воду. На уиллзденской спортплощадке состоялся такой разговор.

– Кошмар!

– Да, с ума сойти!

– Ты уже сошла.

– Что ты имеешь в виду? Я в порядке!

– Ага, рассказывай. Ты глаз с меня не сводишь. Что ты там писала? Вот зануда. Вечно что‑то пишет.

– Ничего особенного. Обычная дневниковая чушь.

– Ты спишь и видишь, как бы со мной перепихнуться.

– Я тебя не слышу! Громче!

– ПЕРЕПИХНУТЬСЯ! СО МНОЙ! ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ, Я ЗНАЮ.

– Ничего подобного! У тебя мания величия.

– Ты мечтаешь о моем члене.

– Вот дурак!

– Ничего не выйдет. Ты для меня великовата. Я таких больших не люблю. Не буду с тобой спать.

– И я с тобой не буду, озабоченный!

– К тому же, представь, как бы выглядели наши дети.

– Да, красавчики вышли бы те еще.

– Они получились бы коричнево‑черные. Или черно‑коричневые. Плосконосые негритята с веснушками и зубами, как у кролика. Вылитые фрики!

– Кто бы говорил. Видала я портрет твоего деда…

– ПРА‑ПРА‑ДЕДА.

– Огромный шнобель, кошмарные брови…

– Это плод воображения художника, да будет тебе известно.

– Наши дети были бы чокнутыми, в вашей семейке и этот пра‑пра, и вообще все чокнутые. Это у вас в генах.

– Ага, ага. И все равно я с тобой не стану.

– К твоему сведению, ты мне безразличен. У тебя теперь кривой нос. И с тобой одни проблемы. Кому они нужны?

– Эй, поосторожней. – Миллат подался вперед и, столкнувшись с ее торчащими зубами и на миг просунув меж ними язык, выпрямился. – Не то огребешь эти проблемы.

 

14 января, 1989

 

Миллат расставил ноги на манер Элвиса Пресли и швырнул на прилавок кошелек.

– Один до Брэдфорда, понял?

Билетер приблизил усталое лицо к стеклу.

– Это вопрос или просьба, молодой человек?

– Я же сказал. Один до Брэдфорда, понял? Что за проблемы такие? По‑аглицки не разумеем? Тут Кинг‑Кросс или что? Один до Брэдфорда, слышишь меня?

За спиной Миллата хихикала и мельтешила его команда (Раджик, Ранил, Дипеш и Хифан). Словно группа поддержки, она хором выкрикивала вместе ним отдельные слова.

– Не понимаю.

– Чего непонятного? Один до Брэдфорда, ясно? Уловил? До Брэдфорда. Голова, однако.

– Туда и обратно? Детский?

– Ну, чувак. Мне пятнадцать, ясно? Как и все, я имею право вернуться обратно.

– Тогда с вас семьдесят пять фунтов.

Миллату и его команде это сильно не понравилось.

– Вы чего? Хамство! Семьдесят пять – ни фига себе. Кисло. Я не собираюсь отваливать семьдесят пять фунтов!

– Такова стоимость проезда. Может, когда вы в следующий раз обворуете какую‑нибудь пожилую даму, – сказал билетер, разглядывая увесистые золотые побрякушки в ушах, на пальцах, шее и запястьях Миллата, – вы по дороге в ювелирный магазин успеете зайти сюда.

– Это хамство! – завопил Хифан.

– Он на тебя наехал, точно, – подтвердил Ранил.

– Надо бы проучить, – посоветовал Раджик.

С минуту Миллат не двигался. Ждал подходящего момента. И вдруг, повернувшись спиной к билетеру, задрал задницу и издал долгий и громкий непристойный звук.

Его команда хором грянула:

– Сомоками!

– Как вы меня обозвали? Что это значит? Маленькие ублюдки. По‑английски нельзя было? Обязательно нужно на пакистанском?

Миллат так грохнул кулаком по стеклу, что на дальнем конце задребезжала будка билетера, продающего билеты до Милтон‑Кинс.

– Во‑первых, я не пакистанец, темная твоя башка. А во‑вторых, переводчик тебе не потребуется, понял? Я сам тебе все скажу. Ты пидор гребаный, понял? Гомик, мужеложец, содомит, дерьмовщик.

Команда Миллата мало чем гордилась так, как умением выдумывать эвфемизмы для слова «гомосексуалист».

– Специалист по задницам, вазелинщик, сортирщик.

– Благодари Бога, что между нами стекло, мальчик.

– Ага. Я Аллаха благодарю, ясно? Надеюсь, он здорово тебя отдерет. Мы едем в Брэдфорд, чтобы разобраться с такими, как ты, ясно? Голова.

На двенадцатой платформе, прямо перед поездом, на котором они собирались ехать «зайцами», Миллата со товарищи остановил вокзальный охранник вопросом:

– Что это вы замышляете?

Вопрос был закономерный. Миллатова шайка выглядела весьма подозрительно. Более того, эти сомнительные типы принадлежали к особому племени и называли себя раггастани.

Среди других уличных групп – пивных фанатов, местной шпаны, индусов, рейверов, похабщиков, кислотников, нацменов, раджастанцев и пакистанцев – они появились недавно как помесь культур трех последних сообществ. Раггастани общались на дикой смеси ямайского наречия, гуджарати, бенгальского и английского языков. Их учение, их, если можно так выразиться, манифест, тоже являло собой гибрид: Аллаха почитали, но не как далекое божество, а скорее как всеобщего большого брата, сурового чудака, который в случае необходимости будет на их стороне; также в основе их философии лежали кунгфу и фильмы Брюса Ли; на это накладывалось некое представление о «Власти Черных» (основанное на альбоме группы «Public Enemy» «Угроза черной планеты»); но главным образом они видели свою миссию в том, чтобы сделать из индуса ирландского фения, из пакинстанца – фанки‑парня, а из бенгальца – бедового ковбоя. Раджик возненавидел людей в те дни, когда занимался шахматами и носил свитера с треугольным вырезом. Ранил возненавидел людей, когда, сидя на задней парте, старательно записывал в тетрадь слова учителей. Дипеш и Хифан их невзлюбили, когда выходили гулять на детскую площадку в национальной одежде. Люди даже Миллата достали, несмотря на его узкие джинсы и любовь к белому року. Но больше никто не осмеливался их задирать, потому что вид их был ужасен. Космически ужасен. Существовала своего рода униформа. Все обвешивались золотом и носили банданы – либо на голове, либо на локте, запястье или колене. В широченных брюках можно было утонуть, левая штанина зачем‑то закатывалась до колена; под стать были кроссовки – с языками выше щиколотки; непременные бейсболки полагалось надвигать на глаза – и все, абсолютно все это великолепие было фирмы «Найк», благодаря чему наша пятерка производила стойкое впечатление единства, принадлежности к некоей корпорации. Они даже ходили по‑особенному: левая часть туловища, расслабленная и неподвижная, тащилась за правой половиной; Йейтс предвкушал такую дивную, пугливую, неспешную, мягколапую хромоту для своего дикого тысячелетнего зверя. На десять лет раньше, в тот год, когда было «Лето любви» и рэйверы танцевали до упаду, Миллат и его команда пытались пробраться в Брэдфорд.

– Ничего мы не замышляем, понял? – ответил охраннику Миллат.

– Просто едем… – начал Хифан.

– В Брэдфорд, – сказал Раджик.

– По делу, – пояснил Дипеш.

– Пока! Бидайо! – закричал Хифан охраннику, когда они вскочили в поезд, выдав на прощание серию непристойных жестов.

– Чур я у окна! Отлично. Жуть, как хочется курнуть. Крутит меня всего. Непростое у нас дело, ребята. А все из‑за этого шизанутого мудилы – вот бы ему всыпать по первое число!

– А он там правда будет?

Серьезные вопросы всегда адресовались Миллату, и он давал ответы сразу за всю честную компанию.

– Нет, конечно. Его там и не должно быть. Там соберутся одни только братья. Это ж митинг протеста, не станет же он протестовать против себя.

Ранил был задет.

– Я просто хочу сказать, что всыпал бы ему по самое некуда, будь он там. За его похабную книжонку.

– Хамство! – плюнув на стекло, отозвался Миллат. – Нам и так в этой стране приходится много чего терпеть. А тут еще свой добавил. Расклаат! Он ублюдочный бадор, подпевала белокожих.

– Мой дядя говорит, что он даже писать не умеет. – Хифан, наиболее ревностный мусульманин в их компании, был в ярости. – А еще осмеливается говорить об Аллахе!

– Да срать на него Аллах хотел, – выкрикнул Раджик, наименее интеллигентный из всех; в его представлении Бог был чем‑то средним между Царем обезьян[59]и Брюсом Уиллисом. – Да он ему яйца оторвет. Грязная книжонка!

– А ты читал ее? – спросил Ранил, когда они проносились мимо Финсбери‑парка.

Повисла пауза.

Наконец Миллат ответил:

– Честно говоря, я ее, в общем, не до конца прочел, но всем понятно, что это дерьмо, верно?

На самом деле Миллат книгу даже не открывал. Он знать не знал ни об авторе, ни о книге; не смог бы отличить ее в стопке других изданий; не опознал бы писателя среди его собратьев по перу (ряд скандальных авторов вышел бы неотразимый: Сократ, Протагор, Овидий, Ювенал, Рэдклифф Холл,[60]Борис Пастернак, Д. Г. Лоуренс, Солженицын, Набоков – все держат у груди порядковый номер, щурясь от яркой вспышки тюремного фотографа). Зато Миллат знал другое. Что он, Миллат, пакистанец, вне зависимости от места рождения, он пропах карри и не имеет сексуальной принадлежности, он вынужден делать работу за других или быть безработным и сидеть на шее у государства либо работать на родственников; что он может стать дантистом, лавочником и разносчиком карри, но никогда не будет футболистом или кинорежиссером; что ему нужно убираться обратно в свою страну либо оставаться здесь и с трудом зарабатывать на жизнь; что он обожает слонов и носит тюрбаны; тот, кто говорит, как Миллат, чувствует, как Миллат, выглядит, как Миллат, никогда не попадет в сводку новостей, кроме как через свой труп. Одним словом, он знал, что в этой стране у него нет ни лица, ни голоса. И вдруг на позапрошлой неделе разъяренные люди его расы заполонили все телеканалы, радио и газеты. Миллат узнал этот гнев, назвал своим и вцепился в него обеими руками.

– Так ты, значит… не читал? – встревоженно спросил Ранил.

– Слушай, я что, по‑твоему, должен покупать всякое дерьмо? Вот еще!

– Ага, вот еще! – сказал Хифан.

– Очень надо! – сказал Раджик.

– Гнилая тухлятина, – сказал Ранил.

– За двенадцать девяносто пять – еще чего! – сказал Дипеш.

– Более того, – поставил точку Миллат, несмотря на свои растущие акции, – богохульство есть богохульство, на хрена его читать?

 

* * *

 

А тем временем в Уиллздене Самад Икбал громко, перекрывая голос диктора вечерних новостей, выражал аналогичное мнение.

– Ни к чему это читать. Нужные отрывки мне фотокопировали.

– Напомните моему мужу, – обратилась Алсана к диктору, – что он даже не знает, о чем в этой книге идет речь, поскольку сам он застрял на букваре.

– Снова тебя прошу: помолчи, дай посмотреть новости.

– Я слышу чьи‑то вопли, но это не мой голос.

– Женщина, ты не понимаешь? Происходит главное, что вообще может с нами случиться в этой стране. Момент самый что ни на есть поворотный. Ключевой. Великий час. – Самад понажимал на кнопку и прибавил звук. – У этой Мойры, как ее там, каша во рту. С такой дикцией только новости читать.

Мойра, окрепшая на полуфразе, сообщила:

– …автор отрицает обвинения в богохульстве, заявляя, что в книге говорится о борьбе светского и духовного мировоззрений.

Самад фыркнул.

– Борьбе! Где тут борьба? Вот я прекрасно справляюсь. Все клетки серого вещества в порядке. Никаких эмоциональных расстройств.

Алсана с горечью рассмеялась.

– У моего мужа в голове каждый день Третья мировая война, поэтому все…

– Нет‑нет. Борьба исключена. Чего он болтает? Увяз в своей рациональности. О, рациональность! Западная супердобродетель! Нет‑нет. На самом деле это просто оскорбительно, унизительно…

– Знаешь, – оборвала его Алсана, – когда мы встречаемся с подружками, мы всегда стараемся найти общий язык. Вот, допустим, Мохона Хоссейн ненавидит Диварджиита Сингха. Все его фильмы до единого. Аж трясется, когда его видит. Ей нравится тот дурак с ресницами как у девчонки. Но мы идем на компромисс. Не жжем друг дружкины видеокассеты.

– Это совершенно разные вещи, миссис Икбал, абсолютно из другой оперы.

– О, в Женском комитете накаляются страсти – Самад Икбал демонстрирует свои обширные познания. Но я не Самад Икбал. Я себя контролирую. Я живу сама и даю жить другим.

– Вопрос тут в другом. В защите своей культуры, ограждении религии от поругания. Впрочем, тебе некогда задаваться подобными вопросами. Ты слишком занята жеванием индусского умственного попкорна, чтобы задумываться о своей родной культуре.

– Моей родной культуре? И что это такое?

– Ты бенгалка. Веди себя соответственно.

– А что такое «бенгалка»?

– Оторвись от телевизора и посмотри в словаре.

Алсана достала третий том («Багамы – Брахман») из 24‑томной энциклопедии «Ридерс Дайджест» и, отыскав нужную главку, прочла вслух:

 

Подавляющее большинство жителей Бангладеш – бенгальцы, современные потомки индо‑арийцев, пришедших на эти земли с запада тысячи лет тому назад и смешавшихся с различными группами местного населения. К этническому меньшинству можно причислить народности чакма и монголоидные (они живут в горах Читтагонгского района); санталов, преимущественно потомков мигрантов из современной Индии; а также бихарцев, мусульман небенгальского происхождения, мигрировавших из Индии после ее раздела.

 

– Вот так‑то, мистер! Индо‑арийцы… получается, что я западный человек! Что ж мне теперь, слушать Тину Тернер и рядиться в коротенькие кожаные юбчонки? Тьфу. Это говорит лишь о том, – сказала Алсана, показывая свой английский язык, – что если забираться все дальше в прошлое, там легче найти подходящий запасной мешок для «Хувера», чем чистокровного представителя какого‑нибудь народа или оригинальную религию на всем земном шаре. По‑твоему, англичанине существуют? Настоящие англичанине? Это все сказки!

– Ты сама не знаешь, о чем говоришь. Ты лишена корней.

Алсана потрясла энциклопедией.

– Ах, Самад Миа. Ее ты тоже сожжешь?

– Послушай, давай это отложим. Я слушаю важные новости. Серьезные выступления в Брэдфорде. Так что будь добра…

– О Господи! – вскрикнула Алсана и с помертвевшим лицом упала на колени перед телевизором, тыча пальцем то в горящую книгу, то в знакомое лицо, улыбающееся ей в камеру: ее чокнутый второй сын скалился под рамкой с фотографией ее первенца.

– Что он делает? Он сошел с ума! Что он о себе возомнил? Почему он сейчас там? Он обязан быть в школе! Неужели настал день, когда дети сжигают книги? Не может быть!

– Я тут ни при чем. Ключевой момент, миссис Икбал, – холодно сказал Самад, откидываясь на спинку кресла. – Ключевой момент.

 

* * *

 

Когда вечером Миллат вернулся домой, в саду позади дома пылал огромный костер. Все его мирские сокровища, все состояние, терпеливо сколачиваемое четыре года будущим и действительным раггастани, все до единого альбомы, постеры, коллекционные футболки, клубные флайеры за два с хвостиком года, красивые легкие кроссовки «Эйер Макс», номера «2000 AD»[61]с 20‑го по 75‑й, фотография Чака Ди[62]с автографом, невозможно редкий диск Слик Рика[63] «Привет молодым», «Над пропастью во ржи», гитара, «Крестный отец‑1 и 2», «Злые улицы»,[64] «Бойцовая рыбка»,[65] «Собачий полдень»[66]и «Шафт в Африке»[67]– все было сложено в погребальный костер, который теперь превратился в дотлевающий курган из пепла, плюющийся то пластиком, то бумагой, – дым выедал мальчику глаза, и так уже полные слез.

– Каждый должен извлечь урок, – несколькими часами раньше сказала Алсана, с тяжелым сердцем зажигая спичку. – Либо все священно, либо ничто. Жжешь чужие вещи – теряешь то, что дорого тебе. Рано или поздно каждый свое получит.

 

10 ноября 1989

 

Рухнула стена. Заметное событие. Исторический момент. Никто не знал, кто построил эту стену, кто ее сейчас ломал и хорошо это или не очень; никто не имел представления, какой длины и высоты была стена, почему люди гибли, пытаясь через нее перебраться, перестанут ли они гибнуть теперь, но все равно это было очень познавательно; отличный повод собраться. В четверг вечером Алсана и Клара наготовили еды, и все уселись перед телевизором смотреть, как вершится история.

– Кому еще риса?

Миллат и Айри наперегонки протянули тарелки.

– Что там теперь происходит? – спросила Клара, прибежав из кухни с миской жареных ямайских клецок, три из которых мигом стащила Айри.

– Да все то же, – ухмыльнулся Миллат. – Абсолютно то же самое. Танцуют на стене, долбят молотками. Надоело. Дайте я посмотрю, что там еще идет.

Схватив пульт дистанционного управления, Алсана втиснулась между Кларой и Арчи.

– Обойдешься.

– Это познавательно, – вдумчиво сказала Клара; у нее под рукой лежал блокнот, куда она готовилась занести любую сколько‑нибудь важную информацию. – Такие вещи смотреть полезно.

Алсана кивнула и, подождав, пока два бесформенных бхаджи наконец проглотятся, произнесла:

– Это я и пытаюсь ему втолковать. Делается большое дело. Это самый что ни на есть исторический момент. Однажды твои собственные маленькие Икбалы станут дергать тебя за брюки и спрашивать, где ты был, когда…

– Я им скажу, что задолбался смотреть эти чертовы репортажи.

Миллат тут же получил две оплеухи: одну за грубость, другую за наглость. Айри грустно и недоверчиво покачала головой; она была одета странно и походила на тех людей, танцевавших на стене: одежда с эмблемой CND68,[68]раскрашенные граффити брюки, дрэды. Она была в том возрасте, когда всякое ее слово становилось вспышкой гениальности в мире вековечной тишины, любое прикосновение казалось ей неповторимым, убеждение незыблемым, а мысль оборачивалась откровением, посланным ей одной.

– Это сугубо твоя проблема, Милл. Тебя не интересует, что происходит в мире. А по‑моему, это чудесно. Они теперь свободные люди! После стольких лет – разве это не чудо? После десятилетий мрачного коммунизма, грозовой тучей висевшего над их страной, объединенный народ озарило солнце западной демократии. – Айри с воодушевлением цитировала «Ньюснайт». – Я считаю, что демократия – величайшее изобретение человечества.

Алсана, которой казалось, что Кларино чадо в последнее время стало уж больно высокопарным, протестующе подняла голову жареной ямайской рыбы.

– Нет, дорогуша. Не надо заблуждаться. Величайшее изобретение человечества – картофелечистка. И еще электрощетка.

– Знаешь, чего им хочется? – спросил Миллат. – Побросать эти чертовы молоточки, взять чуток динамита и разнести эту махину на хрен, раз она им так не нравится. Побыстрей разделаться, ясно?

– С чего ты взял? – поспешно проглотив клецку, встряла Айри. – То, что ты говоришь, смешно!

– А тебе лишь бы клецок побольше слопать, – сказал Миллат, похлопывая себя по животу. – Большое красивым не бывает.

– Отстань.

– Знаешь, – промычал Арчи, жуя куриное крылышко, – я не уверен, что это так уж хорошо. Мы ведь с Самадом там были, не забывай. Поверь, есть причины сохранить стену. Разделяй и властвуй – вот так вот, молодая леди.

– Господи Иисусе, пап. Что ты гонишь?

– Он не гонит, – строго сказал Самад. – Вы, молодые, забыли причины некоторых вещей, забыли их значимость. Мы там были. И нам трудно радоваться объединению Германии. Времена были другие, молодая леди.