Недостатки образования Айри Джонс 3 страница

– И что с того?

Друзья Джошуа – толстый мальчик, прыщавый мальчик и мальчик с непомерно большой головой – в ужасе отступили. Но Джошуа решил постоять за себя. В школьном оркестре он играл на гобое и сидел рядом с Айри, которая была вторым альтом. Он давно уже поглядывал на ее странные волосы и широкие плечи, думая, что с ней у него, может быть, что‑нибудь получится. Она умная и не совсем страшная, есть в ней что‑то от зубрилки, несмотря на то что она вечно ходит с тем мальчиком. Индусом. Она общается с ним, но она не такая, как он. Джошуа Чалфен подозревал, что она из таких, как он сам. В душе она другая, и если постараться, можно это выявить. Она – зубрила‑эмигрант, сбежавшая из страны толстых, непохожих и обезоруживающе умных. Она перешла через горы Калдора, переплыла реку Левиатракс и перепрыгнула через ущелье Дуилвен в безумной попытке сбежать от своих земляков и попасть в чужую страну.

– Я просто сказал. Ты уже второй раз наступаешь на земли Голтона. Хочешь поиграть с нами?

– Нет, я не хочу с тобой играть, придурок. Я тебя даже не знаю.

– Джошуа Чалфен. Я был в начальной школе в Мэноре. И мы с тобой вместе ходим на английский. И вместе играем в оркестре.

– Ничего подобного. Я играю в оркестре. Ты играешь в оркестре. Но мы не вместе.

Гоблин, старейшина и гном захихикали, оценив игру слов. Но Джошуа не обращал внимания на оскорбления. Джошуа умел их принимать с невозмутимостью Сирано де Бержерака. Он выслушивал оскорбления (от безобидных: Джош‑толсторож, Джош‑вошь, Чалф е й‑еврей – до неприличных: долботрон, хуесос, говноед), всю жизнь бесконечные оскорбления. И ничего: остался таким же невозмутимым. Оскорбление для него было не страшнее камушка на дороге и доказывало только его интеллектуальное превосходство над той, кто его оскорбляет. Поэтому он спокойно продолжил:

– Мне нравится, как ты постриглась.

– Издеваешься?

– Нет, мне правда нравится, когда у девочек короткие стрижки. В этом есть что‑то гермафродитное. И мне это нравится.

– Ну и радуйся своим проблемам.

Джошуа пожал плечами.

– Нет у меня никаких проблем. Любой, хотя бы отчасти знакомый с основами фрейдизма, сразу поймет, что это у тебя проблемы. Иначе откуда такая агрессия? Я думал, что курение должно успокаивать. Угостишь?

Айри уже забыла, что держит косячок.

– Да, конечно. Какие мы заядлые курильщики…

– Не то что бы… Так, иногда.

Гном, гоблин и старейшина издали какие‑то хрюкающе‑булькающие звуки.

– Понятно. – Айри протянула ему косяк.

– Айри!

Это был Миллат. Он забыл забрать у Айри свой косяк и теперь шел за ним. Айри повернулась вполоборота, собираясь передать косяк Джошуа, и тут заметила, как к ней подходит Миллат, и почувствовала, как сотрясается земля. От этого грохота крошечная чугунная армия гоблинов Джошуа повалилась на доску, а затем скатилась на землю.

– Какого… – начал Миллат.

Это была облава. Последовав совету Арчибальда Джонса – главы родительского комитета и бывшего военного, специалиста в стратегии боевых действий, – (впервые!) они напали с обеих сторон. Сотня нападавших застала противника врасплох, подобралась незаметно, окружила маленьких негодяев, отрезала пути к отступлению и застукала Миллата Икбала, Айри Джонс, Джошуа Чалфена и других за курением марихуаны.

 

* * *

 

Казалось, что директор «Гленард Оук» постоянно уменьшался. Линия роста волос отодвигалась все дальше, как неизбежный отлив; глубоко сидящие глаза, поджатые губы, мелкое тельце или, скорее, нормальное, но упакованное в крошечную, перекрученную упаковку и запечатанное скрещенными руками и ногами. Хотя директор производил впечатление человека зажатого, стулья он выставил по кругу. Этот широкий жест был призван помочь каждому высказаться и быть услышанным, помочь скорее решить проблему, чем налагать взыскания. Некоторые родители опасались, что директор слишком большой либерал. Если бы вы спросили Тину, его секретаршу (хотя ее ни о чем не спрашивали, разве только Что здесь делают эти три заморыша?), она бы ответила, что от этого одни неприятности.

– Так, – с унылой улыбочкой сказал директор Тине, – и что здесь делают эти три заморыша?

Тина устало зачитала отчет о трех учениках, имевших при себе марихуану и потреблявших ее на территории школы. Айри собралась возразить, но директор остановил ее снисходительной улыбкой.

– Понятно. Все ясно. Тина. Ты свободна. Оставь дверь открытой, чтобы никто не чувствовал себя заключенным. Хорошо. Думаю, так будет более цивилизованно, – проговорил директор и положил руки на колени ладонями вверх, показывая, что он ничего не скрывает. – Итак, мы не будем устраивать базар, каждый скажет, что хочет. По очереди, начиная с Миллата и заканчивая Джошуа. А когда все станет ясно, я скажу свое заключительное слово, и на этом мы закончим. Довольно безболезненно. Договорились?

– Я хочу курить, – сказал Миллат.

Директор пошевелился. Он снял правую ногу с левой и закинул тощую левую на правую, поднес к губам указательные пальцы, сложив их в подобие церковного шпиля, и втянул голову, как черепаха.

– Миллат, я тебя прошу…

– У вас есть пепельница?

– Нет. Перестань, Миллат.

– Тогда я пойду покурю у ворот.

Таким образом школьники загоняли директора в угол. Он не может допустить, чтобы тысяча его учеников выстроилась на улицах Криклвуда, куря и позоря школу. Это было время переговоров. Придирчивых родителей, старательно читающих «Образовательное приложение к „Таймс“», оценивающих школу с помощью статистических данных и отчетов инспекторов. Директору приходилось время от времени отключать пожарную сигнализацию и прятать тысячу курильщиков на территории школы.

– Ладно… пододвинь стул к окну. Только не устраивай из этого шоу, хорошо?

Изо рта Миллата свешивалась сигарета «Лэмберт и Батлер».

– Огоньку не найдется?

Директор принялся копаться в кармане рубашки, где коробка немецкого табака и зажигалка были завалены бумажными носовыми платками и шариковыми ручками.

– На, возьми. – Миллат закурил и выпустил дым в лицо директору. Тот закашлялся, как старушка. – Ладно, Миллат. Начинай. Я на тебя надеюсь, ведь ты честно расскажешь, как было дело.

Миллат рассказал:

– Я стоял возле отделения естественных наук и занимался духовным совершенствованием.

Директор подался вперед и постучал по губам церковным шпилем.

– Ты задаешь мне лишнюю работу, Миллат. Если это как‑то связано с религией, тебе же лучше, но ты должен мне обо всем рассказать.

– Я разговаривал со своим другом Хифаном, – пояснил Миллат.

Директор покачал головой:

– Миллат, я не понимаю.

– Он мой духовный наставник. И я просил у него совета.

– Духовный наставник? Хифан? Он из нашей школы? Это касается религии, Миллат? Я должен знать, касается это религии или нет.

– Да не касается это никакой религии, – рявкнула Айри. – Давайте закончим поскорее. У меня через десять минут оркестр.

– Айри, сейчас говорит Миллат. И мы его слушаем. Вот увидишь, когда будет твоя очередь, Миллат проявит к тебе больше уважения, чем ты сейчас проявила к нему. Надо уметь друг друга слушать, понятно? Хорошо, Миллат, продолжай. Что за духовный наставник?

– Мусульманин. Он укреплял меня в моей вере. Он глава криклвудского отделения Крепкого Единства Воинов Исламского Народа.

Директор нахмурился.

– КЕВИН?

– Они знают, что у них проблема с акронимом, – объяснила Айри.

– Итак, – нетерпеливо продолжил директор, – этот парень из КЕВИНа… это он доставал траву?

– Нет, – ответил Миллат, туша сигарету о подоконник. – Трава была моя. Он говорил со мной, а я курил.

– Слушайте, – не выдержала Айри через несколько минут такого разговора, – все очень просто. Это была трава Миллата. Я ее курила чисто машинально, а потом дала Джошуа подержать косяк, пока завяжу шнурки. Он не имеет к этому никакого отношения. Понятно? Теперь мы можем идти?

– Неправда.

Айри повернулась к Джошуа:

– Что?

– Она пытается меня прикрыть. Там была и моя марихуана. Это я доставал марихуану. А потом полиция меня сцапала.

– Ну ты даешь, Чалфен! Вот придурок!

Может быть. Но за последние два дня Джошуа стал пользоваться большим уважением, его чаше стали дружески похлопывать по плечу, и он важничал больше, чем когда‑либо в жизни. Его принимали за приятеля Миллата, и Джош грелся в тени его славы, а что касается Айри, за эти два дня он позволил «смутному интересу» превратиться в настоящую влюбленность. Более того. Он влюбился в них обоих. В них было что‑то притягательное. Чего не было ни у гнома Элджина, ни у волшебника Молоха. Ему нравилось быть с ними связанным, какой бы незначительной ни была эта связь. Эти двое вырвали его из разряда зубрил, случайно вытащили из тьмы, и он оказался в центре внимания. Теперь он так просто не сдастся.

– Джошуа, это правда?

– Да‑а… ну, это началось как‑то само собой, и только теперь я понимаю, что влип. Я не хочу распространять наркотики, естественно, не хочу, но меня принуждают…

– Брось ты!

– Айри, не мешай Джошуа. Дай ему сказать. Он имеет право высказаться.

Миллат сунул руку в карман рубашки директора и вытащил оттуда коробку табака. Высыпал содержимое на кофейный столик.

– А ну‑ка, Чалф е й‑еврей, отмерь восьмушку.

Джошуа посмотрел на резко пахнущую коричневую горку.

– Европейскую восьмушку или английскую?

– Сделай так, как просит Миллат, – раздраженно попросил директор и подался вперед, поближе к столику, – и все станет ясно.

Дрожащими пальцами Джошуа сгреб немного табака на ладонь и поднял ее. Директор сунул руку Джошуа под нос Миллату, чтобы тот вынес вердикт.

– Тут даже на пять фунтов нет, – презрительно бросил Миллат. – Фиговый из тебя продавец.

– Понятно, Джошуа, – сказал директор и высыпал табак обратно в коробку. – Думаю, теперь все ясно. Даже я понял, что там не будет восьмушки. Но меня очень беспокоит, что ты соврал. Придется выбрать время и поговорить об этом.

– Хорошо, сэр.

– И кстати, недавно я говорил с вашими родителями, и мы пришли к выводу, что наша политика должна не столько пользоваться карательными мерами, сколько вести к плодотворному сотрудничеству, а потому они предложили двухмесячный курс.

– Какой еще курс?

– Каждый вторник и четверг Миллат и Айри должны будут приходить домой к Джошуа и в течение двух часов заниматься математикой и биологией. У него нет проблем с этими предметами, а у вас есть.

– Шутите? – фыркнула Айри.

– Нет, не шучу. Мне это предложение показалось интересным. Джошуа подтянет вас по этим предметам, вы пообщаетесь с хорошей семьей и, кроме того, перестанете болтаться по улицам. Я уже обсудил все с вашими родителями, и им этот проект тоже понравился. Плюс ко всему отец Джошуа – известный ученый, а мать – замечательный садовод. Так что я уверен: вы многому научитесь. У вас обоих большой потенциал. Но мне кажется, есть нечто, существенно его снижающее. То ли это атмосфера в семье, то ли проблемы личного характера – не знаю, но теперь вы получите отличную возможность отвлечься. Надеюсь, вы сами поймете, что это не наказание. Это для вашего же блага. Люди должны помогать друг другу. Хочется верить, что вы подойдете к нашему проекту со всей душой. Такие проекты отвечают самому духу, самой сущности «Гленард Оук», ведь сэр Гленард основал нашу школу именно с мыслью о взаимопомощи.

 

* * *

 

Каждый ученик «Гленард Оук» знал, что сэр Эдмунд Флекер Гленард (1842–1907) основал ее с мыслью о взаимопомощи и остался в памяти школы как ее викторианский покровитель. Официальная версия гласила, что Гленард вложил деньги в дело улучшения условий жизни малоимущих слоев населения. Брошюры Объединенного комитета учителей и родителей описывали это заведение скорее не как работный дом, а как «пристанище, место работы и образования» для группы англичан и жителей Карибского бассейна. Брошюры говорили об основателе «Гленард Оук» как о филантропе, развернувшем свою деятельность в сфере образования. Но ведь те же брошюры уверяли, что «оставление после уроков» лучше называть «внеклассной воспитательной работой».

Тщательное исследование архивов местной библиотеки показало бы, что сэр Эдмунд Флекер Гленард был колонизатором, удачно разбогатевшим на разведении табака на Ямайке или, точнее, на управлении огромными табачными плантациями. Спустя двадцать лет, когда сэр Эдмунд накопил денег уже больше, чем нужно, он сел в огромное кожаное кресло и подумал, а не может ли он сделать еще что‑нибудь. Что‑нибудь, что позволит ему провести старость в окружении любви и уважения. Что‑нибудь для людей. Для тех, кого он видит из окна. Для тех, кто работает на его полях.

Несколько месяцев сэр Эдмунд не мог придумать, что бы такое сделать. Но однажды воскресным днем, когда он лениво прогуливался по Кингстону, до его ушей долетели знакомые звуки. Звуки песнопения. Хлопки. Плач и стенания. Гул, страсть и исступление выплывали из каждой церкви и текли в густом ямайском воздухе, как будто исходя от невидимого хора. Вот оно, подумал сэр Эдмунд. В отличие от многих своих благородных соотечественников, называвших такое пение кошачьим концертом и считавших его варварством, сэр Эдмунд всегда любил в ямайских христианах их религиозное рвение. Ему нравилась мысль о радостной церкви, где можно чихнуть, или закашляться, или не вовремя пошевелиться и при этом священник не посмотрит на тебя с укоризной. Сэр Эдмунд был уверен, что Бог, при его‑то мудрости, не мог задумать церковь, как мрачное место, где любой чувствует себя неловко, например как в Танбридж‑Уэлс. Скорее всего, он хотел, чтобы было весело, чтобы там пели и плясали, топали ногами и хлопали в ладоши. И ямайские туземцы это понимали. Правда, иногда казалось, что они понимали только это. Он остановился перед самой оживленной церковью и задумался об удивительном различии между отношением ямайцев к Богу и своим отношением к работодателю. Он не впервые размышлял об этом. Как раз недавно, когда он сидел в своем кабинете и бился над задачей, которую сам себе поставил, пришли надсмотрщики и сообщили о трех забастовках, о том, что многие ямайцы спят или принимают наркотики в рабочее время, и о том, что все женщины (в том числе обе Боуден) жалуются на низкую зарплату и отказываются работать. Вот в этом‑то все и дело. В любое время дня и ночи можно заставить ямайцев молиться, они всегда готовы прийти в церковь по любому религиозному поводу (даже самому сомнительному), но стоит надсмотрщику хоть на минуту отвлечься, как вся работа на табачной плантации прекращается. Как только они оказывались в церкви, их переполняла энергия, они выли и скакали, как сумасшедшие, но во время работы становились вялыми и безынициативными. Это приводило его в такое недоумение, что несколько лет назад он даже написал об этом письмо в «Глинер», вызывая желающих на переписку, но не получил удовлетворительного ответа. Чем больше Эдмунд размышлял над этим, тем яснее ему становилось, что в Англии дело обстоит ровно наоборот. Способность ямайцев верить и их неспособность работать и учиться восхищали. И напротив: можно было восхищаться способностью англичан работать и учиться и их неспособностью верить. И теперь сэр Эдмунд, уже собравшийся идти домой, понял, что он должен полностью изменить такое положение вещей! Сэр Эдмунд, человек довольно тучный (казалось, что внутри него может быть спрятан еще один человек), всю дорогу домой практически бежал вприпрыжку.

На следующий же день он написал в «Таймс» пламенное письмо, в котором объявил, что передает сорок тысяч фунтов группе миссионеров. Эти деньги следовало использовать на постройку большого здания в Лондоне, где ямайцы будут работать вместе с англичанами – паковать сигареты сэра Эдмунда, – а по вечерам англичане станут их обучать. Кроме основного здания фабрики полагалось построить еще и часовенку, чтобы по воскресеньям, как задумал сэр Эдмунд, ямайцы вели англичан в церковь и показывали им, какой должна быть настоящая вера.

Фабрику построили, и наскоро пообещав золотые горы, сэр Эдмунд отправил триста ямайцев в Северный Лондон. Через две недели с другого конца света ямайцы телеграфировали Гленарду о своем благополучном прибытии, а в ответ получили предложение выгравировать на доске с названием фабрики, уже носящей имя сэра Эдмунда Гленарда, девиз: Laborare est Orare. Первое время все шло хорошо. Ямайцы надеялись на Англию. Они старались не думать о холоде и согревались мыслью о внезапной горячей заботе сэра Эдмунда об их счастье. Но с каким бы энтузиазмом он ни брался за дело, его никогда не хватало надолго. Его короткая память была вся в дырах, из которых моментально вываливались любые увлечения, так что скоро вера ямайцев, в бесконечном круговороте его интересов, сменилась воинским пылом индусов, несговорчивостью английских старых дев, влиянием жары на сексуальные пристрастия туземцев Тринидада. Следующие пятнадцать лет его забота о фабрике ограничивалась чеками, которые регулярно высылал его секретарь. А потом, в 1907 году, во время землетрясения на Гленарда свалилась мраморная статуя Мадонны и придавила его насмерть – бабушка Айри была свидетелем этого. (Вот они старые тайны. Когда придет время, они выйдут наружу, как зубы мудрости.) Это был неудачный день. Эдмунд как раз собирался в конце месяца поехать в Англию, чтобы посмотреть на свой давно заброшенный проект. Письмо с сообщением о приезде пришло в «Гленард Оук» как раз в тот момент, когда червяк, совершивший двухдневный путь через мозг Гленарда, вылез наконец из его левого уха. Да, Гленард стал пищей для червей, но зато избежал горького разочарования, ибо его эксперимент не удался. С самого начала было ясно, что неразумно и накладно привозить в Англию сырой, тяжелый табак, поэтому, когда полгода назад денежные вливания сэра Эдмунда иссякли, весь проект пошел ко дну, миссионерская группа куда‑то исчезла, а англичане отправились на поиски другой работы. Ямайцы, которые не могли найти другую работу, остались считать дни до того момента, когда кончатся запасы еды. Теперь они отлично разбирались в тонкостях условного наклонения, знали все девять времен, кем был Вильгельм Завоеватель, когда он жил и чем прославился, знали свойства равнобедренного треугольника, но им было нечего есть. Одни умерли с голоду, другие попали в тюрьму за мелкие преступления, пойти на которые вынуждает голод, многие пробрались в Ист‑Энд и влились в рабочий класс. Кое‑кто семнадцать лет спустя оказался на Выставке 1924 года. Наряженные ямайцами в павильоне ямайской культуры, они разыгрывали чудовищное представление на тему их прежней жизни: барабаны, коралловые бусы – но теперь, вследствие всех разочарований, они уже стали самыми настоящими англичанами. Так что директор был неправ, когда говорил, что пример Гленарда поучителен для будущих поколений. В историю не попадешь по собственному желанию, законы наследственности темны и неясны. Гленард возмутился бы, узнай он, что не оставил следа ни в профессиональной, ни в образовательной сфере, что его след отпечатался лишь в жизни людей. Он остался в их крови, в крови их потомков, в крови трех поколений иммигрантов, которые чувствовали тоску и одиночество даже в кругу семьи во время праздничного обеда, в крови Айри Джонс из ямайского рода Боуденов, хотя она и не знала об этом (никто не посоветовал ей присмотреться к фигуре Гленарда; Ямайка – маленький остров, его можно обойти за один день, и все, кто там живет, обязательно рано или поздно встретятся).

 

* * *

 

– У нас есть выбор? – спросила Айри.

– Вы были со мной откровенны, – сказал директор, кусая бескровные губы, – так что я тоже буду с вами откровенен…

– Значит, у нас нет выбора.

– Честно говоря, нет. Либо мое предложение, либо два месяца внеклассной воспитательной работы. Мне кажется, мы должны пойти на уступки, Айри. Если не можешь угодить всем, попытайся угодить хотя бы некоторым…

– Здорово.

– Родители Джошуа очень интересные люди, Айри. Я уверен, что общение с ними пойдет вам на пользу. Правда ведь, Джошуа?

Джошуа просиял:

– Да, сэр. Конечно. Я тоже в этом уверен.

– А главное, наш экспериментальный проект будет пробным камнем в организации такого рода программ, – размышлял вслух директор. – Поощрять общение между проблемными детьми и учениками, которые могут им что‑то дать. Получится своеобразный обмен. Ведь те могут, в свою очередь, научить этих играть в футбол, баскетбол и другие спортивные игры. Можно выбить дополнительное финансирование – при этих волшебных словах глубоко посаженные глаза директора скрылись под трепещущими веками.

– Ну вы даете! – Миллат удивленно покачал головой. – Мне нужно покурить.

– На двоих! – сказала Айри, выходя за ним.

– До вторника! – крикнул им вслед Джошуа.

 

Глава 12

Зубастые птицы

 

 

Мне кажется, что сексуальную и культурную революцию двух последних десятилетий можно сравнить (если только это не слишком искусственное сравнение) с революцией, произошедшей в наших садиках, на наших просевших клумбах. Если раньше мы довольствовались двулетниками – слабыми растениями, цветущими бледными цветочками два раза в год (если повезет), то теперь мы хотим разнообразия и яркости, мы требуем, чтобы наш сад наполняли экзотические растения, покрытые цветами 365 дней в году. Если раньше садоводы уповали на самоопыляющиеся растения, у которых пыльца перелетает с тычинок цветка на его же пестик (автогамия), то теперь мы требуем большей изощренности, теперь мы поем дифирамбы перекрестному опылению, при котором пыльца переносится с одного цветка данного растения на другой цветок этого же растения (гейтоногамия) или даже на цветок другого растения того же вида (ксеногамия). Птицы, пчелы, искусственное опыление – все в нашу пользу. Да, самоопыление – это самый простой и надежный способ опыления, особенно для тех растений, которые размножаются многократным воспроизведением одной родительской особи. Но зато в таком случае вся популяция оказывается под угрозой вымирания, если возникает какой‑то неблагоприятный фактор. Важно понять, что в жизни растений, так же как в общественной и политической жизни, должны происходить постоянные изменения. Наши родители и их петунии дорого заплатили за этот урок. Под безжалостным сапогом Истории гибнет целое поколение и его однолетники.

Перекрестное же опыление дает большее генетическое разнообразие, и следовательно, особи, полученные путем перекрестного опыления, лучше приспосабливаются к переменам. Кроме того, говорят, что в результате перекрестного опыления образуется больше семян более высокого качества. Судя по моему сыну (продукт перекрестного опыления между садоводом‑феминисткой, в прошлом католичкой, и ученым‑евреем!), это утверждение совершенно верно. Сестры! Поймите: если мы хотим ближайшие десять лет украшать цветами свои прически, надо, чтобы хорошие, крепкие цветы были всегда под рукой, а это может устроить только по‑настоящему заботливый садовник. Если мы хотим, чтобы нашим детям было где играть, а нашим мужьям было где сесть и подумать, мы должны вырастить сады, наполненные разнообразными и прекрасными растениями. Мать природа богата и щедра, но иногда ей стоит немного помочь!

Джойс Чалфен, из книги «Новая ста цветов», 1976 г., издательство «Кейтепиллар Пресс».

 

Джойс Чалфен писала «Новую силу цветов» жарким летом 1976 года, глядя на свой разросшийся сад из окна маленькой комнатки в мансарде. Это было оригинальное начало странной книжки – скорее об отношениях, чем о цветах, – которая неплохо продавалась в конце семидесятых. Сейчас вы уже не обнаружите ее на прикроватных тумбочках, но в доме у человека того поколения она обязательно найдется на пыльных полках среди других старых знакомых: доктора Спока, Ширли Конран, потрепанного экземпляра «Уименз Пресс», где напечатана «Третья жизнь Грэндж Коупленд» Элис Уолкер. Популярность «Новой силы цветов» больше всех удивила саму Джойс. Книга была написана легко, всего за три месяца, во время которых она в основном сидела в мансарде, одетая в футболку и шорты, мучилась от жары, беспрерывно, почти автоматически, кормила грудью Джошуа и думала, легко набирая страницу за страницей, что это и есть жизнь, о которой она мечтала. Именно такое будущее она представила себе, заметив, как взгляд небольших умных глаз Маркуса остановился на ее сильных белых ногах, когда она семь лет назад проходила по двору его элитного колледжа в короткой юбке. Она была из тех людей, кто умел все понять с первого взгляда, сразу, еще в то мгновение, когда будущий супруг только открывает рот, чтобы произнести робкое «привет».

Действительно удачный брак. Тем летом 1976‑го – жара, мухи и бесконечная мелодия из фургончика мороженщика – она жила как во сне. Время от времени ей хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться в реальности происходящего. Кабинет Маркуса был в конце коридора с правой стороны; дважды в день она проходила по коридору, к одному бедру прижимая Джошуа, а другим открывая дверь, просто для того, чтобы убедиться, что он на месте, что он настоящий:; она целовала своего любимого гения, трудившегося над удивительными спиралями, над формулами и цифрами. Ей нравилось ненадолго отвлекать его и показывать, что еще научился делать Джошуа: говорить новые звуки, понимать новые слова, делать новые осознанные движения или подражать родителям. Она говорила Маркусу, что сын весь в него, а он отвечал, что это все хорошие гены, похлопывал ее по роскошным бедрам, взвешивал в руке ее грудь, шлепал по маленькому животику, явно восхищаясь своей земной богиней… И, довольная, она возвращалась в свой кабинет, как большая кошка, уносящая в зубах своего детеныша, покрытая тонким слоем счастливого пота. Она машинально мурлыкала себе под нос, вспоминая надписи в туалетах во времена их юности: Джойс и Маркус, Маркус и Джойс.

Маркус тоже писал книгу летом 1976‑го. Не столько книгу (как считала Джойс), сколько исследование. Оно называлось: «Химерная мышь: практическая оценка и исследование результатов работы Бринстера (1974) об эмбриональном слиянии штаммов мыши на восьмиклеточной стадии развития». Хотя Джойс и изучала биологию в колледже, она не осмеливалась трогать огромный труд Маркуса, который страница за страницей рос у его ног, как земля, выброшенная из кротовой норы. Джойс знала свое место. У нее не было большого желания читать книги Маркуса. Ей было достаточно знать, что он их пишет. Ей хватало того, что человек, за которого она вышла замуж, пишет книги. Ее муж не просто зарабатывает деньги, не просто изготавливает что‑то или продает то, что сделали другие, он творит новых существ. Он подошел к пределам воображения своего Бога и делает то, чего Яхве даже представить себе не мог: мышей с генами кроликов, мышей с перепончатыми лапками (по крайней мере, Джойс так это представляла; впрочем, она никогда не спрашивала), мышей, которые год от года все больше становились такими, какими их хотел видеть Маркус. Сначала это было скрещивание наугад, потом химерное слияние эмбрионов, потом быстрое развитие, которое лежало за пределами понимания Джойс и к которому шел Маркус – микроинъекции ДНК, трансгенез посредством ретровирусов (за который он чуть не получил Нобелевскую премию в 1987 году), обмен генами при участии стволовых клеток – все то, над чем бился Маркус, все эти методы регуляции нарушений в работе генов, способы внести в генетический код зародыша определенные указания, так, чтобы они проявились в физических характеристиках. Маркус создавал мышей, у которых организм работал так, как он велел. И все это в гуманистических целях: найти лекарство от рака, церебрального паралича, болезни Паркинсона – с вечной верой в потенциальное совершенство мира, в возможность сделать его более разумным, более логичным (Маркус считал, что болезнь – это логический сбой в работе генов, точно так же как капитализм – не более чем логический сбой в функционировании организма общества), более эффективным, более чалфенским. Он презирал фанатичных борцов за права животных – этих невыносимых людей, которых Джойс пришлось отгонять шваброй, когда слухи о том, что Маркус делает с мышами, дошли до некоторых экстремистов. Он презирал и хиппи, и «зеленых», и всех остальных, неспособных понять элементарную вещь – что научный и общественный прогресс едины. Отличительная черта Чалфенов, переходящая из поколения в поколение, – хроническая неспособность выносить дураков. Если вы возьметесь спорить с Чалфеном, приметесь отстаивать точку зрения тех странных французов, которые считают, что истина существует только как языковое понятие, или станете уверять его, что история меняется в зависимости от толкования, что наука метафорична, этот Чалфен спокойно вас выслушает, после чего безнадежно махнет рукой, решив, что такой пустозвон не заслуживает ответа. Для любого Чалфена истина – это истина. А гений – это гений. Маркус создает новых существ. А Джойс, его жена, добросовестно создает маленьких Маркусов.

 

* * *

 

Пятнадцать лет спустя Джойс все еще была уверена, что нет брака счастливее, чем их брак. За Джошуа последовали еще трое: Бенджамин (теперь ему было четырнадцать), Джек (двенадцать) и Оскар (шесть), живой, кудрявый мальчик, – все умненькие и забавные. В восьмидесятые, когда многие стали жить хуже, а некоторые лучше, Маркус получил пост заведующего кафедрой, а Джойс написала «Жизнь комнатных растений» (1984), так что они обзавелись дополнительной ванной и зимним садом. Они могли позволить себе дорогой сыр, хорошее вино и зимы во Флоренции. Теперь готовились выйти в свет еще две книги: «Тайные страсти вьющейся розы» и «Трансгенез у мышей: исследование непременных ограничений микроинъекций ДНК (Гордон и Радел, 1981) в сравнении с трансгенезом посредством эмбриональных стволовых клеток (ЭСК) (Госслер и др., 1986)». Кроме того, Маркус работал над научно‑популярной книгой в соавторстве с одним писателем – это было против его убеждений, но зато должно было обеспечить учебу в университете по крайней мере двум старшим детям. Джошуа был математической гордостью школы, Бенджамин хотел стать генетиком, как и отец, Джек увлекался психиатрией, а Оскар мог в пять ходов поставить отцу мат. И это несмотря на то, что Чалфены отправили детей в «Гленард Оук». Сделано это было по принципиальным соображениям, как вызов другим людям их положения – нервным либералам, которые с виноватым видом пожимали плечами и высказывались за платное образование. И дети выросли не какими‑нибудь тепличными растениями, а умными и счастливыми. Поскольку все Чалфены презирали спорт, то после школы дети пять раз в неделю ходили на индивидуальные сеансы психотерапии к старомодной фрейдистке по имени Марджори, которую по выходным раздельно посещали Джойс и Маркус. Любому не‑Чалфену это покажется чересчур экстравагантным, но Маркус вырос в атмосфере глубокой веры в психотерапию (семейная психотерапия давно вытеснила иудаизм), и результат был налицо. Любой Чалфен гордился своим психическим здоровьем и уравновешенностью. Эдипов комплекс проявился у всех детей рано, и как положено, они обнаруживали стойкую гетеросексуальность, обожали мать и восхищались отцом, и как ни странно, в подростковом возрасте эти чувства только усилились. Ссоры случались редко, в основном несерьезные и только по политическим или научным вопросам (необходимость анархии или повышения налогов, проблемы Южной Африки, дихотомия душа‑тело), и в конце концов они все равно приходили к единому мнению.