– Мы не врем, мистер Дж. П. Гамильтон, наш отец в самом деле воевал. – Маджид был известный миротворец и дипломат. – Его ранили в руку. У него есть медали. Наш папа герой.
– А когда зубы сгниют…
– Это правда! – закричал Миллат, опрокидывая стоявший у их ног поднос. – А ты глупый вонючий старикашка!
– А когда зубы сгниют, – продолжал мистер Гамильтон, улыбаясь потолку, – ничего уже не поправить. К вам станут относиться совсем по‑другому. Красотки больше не будут одаривать вас благосклонными взглядами – ни ради любви, ни ради денег. Но в молодости важнее всего следить за третьими коренными зубами. Их часто называют зубами мудрости. Так вот, запомните: третьи коренные важнее всех остальных. Именно они мне жизнь испортили. У вас их пока нет, а вот у моих правнуков как раз сейчас режутся. С этими зубами вот какая загвоздка: никогда не знаешь, поместятся ли они во рту. Это единственная часть человеческого тела, до которой нужно дорасти. Нужно быть достаточно большим для зубов, ясно? Иначе им не хватает места и они получаются кривыми, черт‑те какими, а могут и вовсе не вырасти. Кость давит на них, и развивается чудовищная инфекция. Выдирайте их немедленно, именно так я и сказал своей внучке Джоселине про зубы ее сыновей. Это просто необходимо. Бороться с этим невозможно. Если бы я в молодости не упрямился и вовремя подстраховался! Ведь зубы мудрости – это зубы наших отцов, я совершенно уверен – они переходят к нам от наших отцов. Так что до них еще дорасти нужно. Увы, своих зубов мудрости я оказался не достоин… Сразу же удаляйте их и чистите рот три раза в день, вот мой совет, а он кое‑чего стоит.
Но когда мистер Дж. П. Гамильтон опустил глаза, чтобы увидеть, чего стоит его совет, трех карих посетителей уже не было: они исчезли, прихватив сумку с яблоками (яблоки он намеревался отдать Джоселине, чтобы измельчить их в кухонном комбайне); в этот момент ребята, толкаясь, мчались прочь от его дома к зеленому парку, чтобы там, в легких города, вдохнуть глоток чистого воздуха.
* * *
Дети хорошо знали город. Для них не было секретом, что на улицах полно сумасшедших. Один из них, индеец по прозвищу Бледнолицый, носил трико и походные ботинки и расхаживал по Уиллздену с размалеванным белой краской лицом и синими губами; другой, по прозвищу Газетчик, – долговязый мужчина в плаще до пят, – дни напролет просиживал в библиотеках Брента: доставал из портфеля свежие выпуски газет и методично разрывал их на полоски; Безумная Мэри, черная женщина‑вуду с красным лицом, чьи владения простирались от Килбурна до Оксфорда, любила наводить порчу, сидя в мусорном баке в Вест‑Хэмпстеде; а безбровый человек, которого все звали Парик, носил накладку из искусственных волос не на голове, а на шее, на веревочке. Но эти люди не скрывали своего безумия и потому не вызывали такого ужаса, как Дж. П. Гамильтон; свое несомненное, законченное сумасшествие они выставляли напоказ, а не прятали за приоткрытой дверью. Это было шекспировское безумие с его застающей врасплох прозорливостью. В Северном Лондоне, совет управления которого как‑то раз голосовал за переименование его в округ «Нирвана», не мудрено идти себе по своим делам и вдруг наткнуться на пророчество кого‑нибудь белощекого, синегубого и безбрового. С другой стороны улицы или из противоположного конца вагона метро они изо всех своих шизофренических сил выискивают закономерности в случайном (прозревают мир в песчинке, на пустом месте создают легенды), чтобы заморочить вас, воспеть в рифму, обругать либо сообщить, кто вы, куда направляетесь (обычно на Бэйкер‑стрит, потому что большинство современных прорицателей катаются по линии Метрополитан) и зачем. Но мы, горожане, их не любим. Где‑то в кишках у нас засела убежденность, что когда эти люди с выпученными глазами и карбункулами на носу подбираются к нам по проходу в вагоне, они хотят нас обидеть, заклеймить позором, подступиться с неизбежным вопросом: «Чего пялишься?» Чего, к чертям собачьим, пялишься? Лондонцы выработали предупреждающую защитную тактику, суть которой состоит в том, чтобы никогда, ни в коем случае, не смотреть этим людям в глаза, – и тогда жалобного, робкого, беспомощного «Ничего» в ответ на грозное «Чего пялишься?» можно избежать. Однако вместе с добычей (а для безумцев мы добыча, которую они преследуют, снедаемые желанием напичкать злополучного пассажира своей фирменной правдой) эволюционируют и охотники, так что истинные профессионалы, наскучив приманкой «Чего пялишься?», осваивают новые экзотические приемы. Взять хотя бы Безумную Мэри. Основной принцип сохраняется: все по‑прежнему строится на зрительном контакте и уклонении от него, но теперь Мэри начинает ловить ваш взгляд с расстояния в сто, двести, даже триста метров и, если замечает, что вы тоже на нее смотрите, со всех ног, покрепче сжав в руке палочку‑вуду, устремляется к вам – так, что развеваются дрэды, перья и накидка; подбежит, плюнет и заведет свою песню. Самаду это было хорошо известно: ему уже приходилось сталкиваться с красноликой Безумной Мэри; однажды он даже имел несчастье сидеть рядом с ней в автобусе. В другое время Самад бы ее не испугался. Но сегодня он был грешен и уязвим, сегодня на закате он держал Поппи за руку; он был не в силах посмотреть в лицо Безумной Мэри и услышать ее зловещее предсказание. Именно поэтому она сейчас к нему и подкрадывалась, неторопливо пробираясь по Черч‑роуд.
– Умоляю, только не смотри на нее, – сказал Самад. – Просто иди вперед. Не ожидал, что она забредет в Харльсден.
Поппи украдкой бросила взгляд на это явление в цветном развевающемся наряде, галопирующее по главной улице Харльсдена верхом на воображаемом коне, и прыснула:
– Кто это?
Самад прибавил шагу.
– Безумная Мэри. И нечего тут смеяться – она опасна!
– Глупости. Да, у нее нет дома, и с психикой… нелады, но это не значит, что она на нас набросится. Бедняжка, подумать страшно, что ей, должно быть, пришлось пережить.
Вздохнув, Самад сказал:
– Во‑первых, дом у нее есть. Она утащила из Вест‑Хэмпстеда все мусорные баки и построила из них грандиозное сооружение на улице Форчьюн‑грин. А во‑вторых, бедняжкой ее не назовешь. Все ее боятся, даже в районном совете, и с тех пор как она прокляла Рамчандру, а заведение его спустя месяц возьми и разорись, ее бесплатно кормят в любой лавке Северного Лондона.
Увидев, что Безумная Мэри на той стороне улицы переключила скорость, дородный Самад тоже припустил быстрее и теперь обливался потом.
Отдуваясь, он прошептал:
– К тому же она не любит белых.
Поппи вытаращила глаза.
– Правда? – словно подобное отношение было ей в диковинку, она повернула голову и посмотрела на Безумную Мэри. Это была роковая ошибка. В тот же миг Безумная Мэри оказалась рядом.
Большой сгусток слюны угодил Самаду точно промеж глаз, в переносицу. Он утерся и, схватив Поппи за руку, попытался улизнуть от сумасшедшей через двор церкви Святого Андрея, но та преградила им путь палкой‑вуду и начертила на земле линию, которую нельзя было пересекать.
Скорчив такую гримасу, что левая половина ее лица казалась парализованной, Мэри медленно произнесла:
– Тебе… чего‑то… надо?
Поппи выпалила:
– Нет!
Стукнув ее по ноге палкой, Безумная Мэри повернулась к Самаду:
– А ты, сэр! Тебе… чего‑то… надо?
Самад покачал головой.
И вдруг она завопила:
– ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК! КУДА НЕ СТУПИШЬ, ПУТИ НЕ НАЙДЕШЬ!
– Пожалуйста, – пролепетала не на шутку испуганная Поппи, – не причиняйте нам зла.
– ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК! (Мэри часто давала предсказания в виде рифмованных двустиший.) ИЗ‑ЗА ЖЕНЩИНЫ ТЫ В ОГОНЬ ПОПАДЕШЬ!
– Это наше дело… – начал было Самад, но его угомонил второй залп слюны, на сей раз угодивший в щеку.
– Холмы и овраги – вот вся твоя жизнь, холмы и овраги – нечистого берегись. – Она произносила эти слова нараспев, театральным шепотом, раскачиваясь из стороны в сторону и не спуская своей палки с шеи Поппи Берт‑Джонс.
– Нам тело дано, чтоб нас погубить. А ум – чтобы жалить, покоя лишить. Что делать?
Она вздернула палкой голову Поппи и спросила снова:
– ЧТО ДЕЛАТЬ?
Поппи заплакала:
– Не надо! Чего ты от меня хочешь?
Безумица пожевала губами и обратилась к Самаду:
– ЧТО ДЕЛАТЬ?
– Не знаю.
Мэри огрела его по лодыжкам.
– ЧТО ДЕЛАТЬ, ЧЕРНЫЙ ТЫ ЧЕЛОВЕК!
Безумная Мэри была красивой, эффектной женщиной: высокий, чистый лоб, крупный нос, гладкая черная, как ночь, кожа и длинная шея, которой позавидовала бы любая королева. Но Самад, не отрываясь, смотрел ей прямо в глаза, тревожные, брызжущие гневом, доводящие до обморока, ибо видел, что она обращается к нему одному. Поппи тут была ни при чем. Безумная Мэри признала в нем своего. Она увидела в нем такого же неприкаянного странника. Разглядела безумца (то есть пророка); Самад чувствовал: она знает, что он гневен сердцем, грешен рукоблудием, бесконечно далек от своих сыновей, что он скован границами, чужой среди чужих… – и что он способен постичь истину. Иначе с чего бы она из всех прохожих выбрала именно его? Своего в нем признала. Оба они, Самад и Безумная Мэри, прибыли из одного места – издалека.
– Сатьяграха, – сказал Самад, удивляясь собственному спокойствию.
Безумная Мэри, которая не привыкла получать ответы на свои вопросы, остолбенело взглянула на него.
– ЧТО ДЕЛАТЬ?
– Сатьяграха. На санскрите это означает «истина и твердость». Это слова гандистов. Видишь ли, «пассивное сопротивление» или «гражданское неповиновение» были не во вкусе Махатмы.
Внезапно Безумная Мэри стала корчиться и изрыгать приглушенные проклятия – так она слушала, так ее мозг пытался воспринять слова извне, понял Самад.
– Эти понятия мало что для него значили. Он хотел доказать: в том, что мы считаем слабостью, тоже есть сила. Он знал, что иногда бездействие знаменует победу. Ганди был индусом. Я мусульманин. Моя спутница –…
– Католичка, – неуверенным голосом сказала Поппи. – Бывшая.
– А ты?
– Сука, развратница, расклаат, – сказала Безумная Мэри и сплюнула на землю. – Самад расценил это как знак смягчения враждебности.
– Я хочу сказать, что…
Он взглянул на группку методистов, которые, услышав шум, взволнованно столпились на ступенях церкви. В нем крепла уверенность. В Самаде всегда жил проповедник, дремал всезнайка‑миссионер. Когда народу мало, а свежего воздуха много, ему легко удавалось убедить себя в том, что он постиг всю мудрость вселенной, всю мудрость, написанную на стенах.
– Я хочу сказать, что жизнь – это огромная церковь. – Он указал на дрожащих прихожан у неказистого здания из красного кирпича. – С широкими проходами между рядами. – Он указал на зловонный поток черных, белых, коричневых и желтых людей, снующих по главной улице, и на женщину‑альбиноса, торгующую у входа в супермаркет маргаритками с церковного двора. – Каковыми мы с моей спутницей и воспользуемся, если ты не против. Поверь, меня волнуют те же самые вопросы. – Самад взял на вооружение приемы такого великого проповедника из Северного Лондона, как Кен Ливингстон.[46]– У меня тоже есть проблемы – в этой хорошо знакомой и одновременно неведомой нам стране проблемы есть у всех. Мы испытываем раздвоение личности, верно?
И тут Самад сделал то, на что никто не осмеливался добрых пятнадцать лет: он дотронулся до Безумной Мэри. Легко‑легко – едва коснулся плеча.
– Мы раздвоенные люди. Например, одна моя половина хочет спокойно сидеть скрестив ноги и не вмешиваться в то, что я не в силах изменить. Но другая половина рвется в священный бой, джихад! И мы могли бы поговорить об этом прямо здесь, посреди улицы, но, знаешь, у каждого из нас свое прошлое, своя правда – и выход тоже свой. Поэтому я понятия не имею, что ты хочешь от меня услышать. «Истина и твердость» – лишь один из возможных ответов, и далеко не все с ним согласятся. Лично я уповаю на самый конец. Пророк Мухаммед – мир ему! – говорит, что в день воскрешения мертвые будут как громом поражены. Оглохнут и онемеют. Забудут пустые разговоры. Познают немоту. Какое это будет облегчение! А теперь прошу нас извинить.
И Самад, взяв Поппи за руку, решительно устремился вперед. Безумная Мэри на мгновение замерла, как громом пораженная, а потом бросилась к церкви поливать слюной прихожан.
Поппи вытерла со щеки испуганную слезинку и, вздохнув, произнесла:
– Какое самообладание! Потрясающе!
Но Самад был увлечен видением: его прадед Мангал Панде поднимает мушкет, чтобы отстоять традиции.
– Это семейное, – сказал Самад.
Позже Самад и Поппи, оставив позади Харльсден, прошлись по Доллис‑хилл, а когда оказались в опасной близости от Уиллздена, Самад, дождавшись заката, купил коробку липких индийских сладостей и свернул в парк Раундвуд – полюбоваться последними цветами. Он болтал без умолку, стремясь сублимировать физическое желание, но ничто не разжигало его так, как болтовня. Он рассказывал Поппи о Дели 1942 года, о Сент‑Олбансе[47]1972‑го. Она жаловалась, что любовники ей вечно попадаются не те, а Самад, не смевший не то что критиковать Алсану, но даже упомянуть о ней, сосредоточился на детях: Миллат, негодник, любит крепкое словцо и смотрит по телевизору какие‑то дикие передачи, а Маджид мало бывает на солнце. Что делает с его детьми эта страна, хотел бы он знать, какими они станут?
– Ты мне нравишься, – сказала она наконец. – Очень. Ты такой смешной. Ты знаешь, что ты смешной?
Улыбнувшись, он покачал головой.
– Не подозревал, что я великий комик.
– Да‑да, ты правда смешной. Помнишь, что ты сказал про верблюдов? – Она залилась заразительным смехом.
– Что?
– Про верблюдов, когда мы гуляли.
– А, что «мужчины похожи на верблюдов: лишь одному из сотни можно доверить жизнь».
– Точно!
– Это не шутка, а цитата из сборника Бухари, книга восьмая, страница сто тридцатая, – сказал Самад. – Между прочим, верно подмечено. Думаю, это истинная правда.
– Все равно смешно!
Она прижалась к нему и поцеловала в ухо.
– Я серьезно, ты мне нравишься.
– Я гожусь тебе в отцы. Я женат. Я мусульманин.
– Что ж, значит, наши выходные данные нам не соответствуют. И чего?
– Что еще за «и чего»? Разве можно так сказать? Похоже, грамматику в наши дни помнят одни только иммигранты.
Поппи хихикнула.
– Так как же?
Но Самад закрыл ее рот ладонью и какое‑то время смотрел на нее, словно хотел ударить.
– А так? Никак. Ничего смешного в данной ситуации нет. Ничего хорошего тоже. Но я не собираюсь обсуждать с тобой, что в нашем случае хорошо, а что плохо. Давай перейдем к тому, из‑за чего мы здесь, – резко сказал он. – От метафизического к сугубо физическому.
Поппи отодвинулась на край скамейки и замерла, уткнувшись локтями в колени.
– Знаю, – медленно произнесла она, – что в этом все дело. Но не нужно говорить со мной в таком тоне.
– Прости меня. Я был неправ…
– Тебя так мучает совесть, что я… у меня такое чувство, что…
– Да, прости. Я не…
– Ты можешь уйти, если ты…
Обрывки фраз. Сложить их – выйдет меньше того, с чего начали.
– Я не хочу уходить. Я хочу тебя.
Немного воспрянув духом, Поппи улыбнулась печальной и глуповатой улыбкой.
– Я хочу провести ночь… с тобой.
– Это хорошо – отозвалась она. – Потому что пока ты покупал сладости, я зашла в соседний магазин и кое‑что для тебя купила.
– Что же это?
Она полезла в сумку, и за ту коротенькую минутку, пока она рылась в помадах, ключах от машины и рассыпавшейся мелочи, случились две вещи.
1.1 Самад закрыл глаза и услышал «Для чистых все чисто», а следом сразу же – «Точнее не скажешь».
1.2 Самад открыл глаза и отчетливо увидел возле эстрады двух своих сыновей – те грызли белыми зубами восковые яблоки, махали ему и улыбались.
И тут торжествующая Поппи подняла голову и протянула ему кусок красного пластика.
– Зубная щетка – сказала она.
Глава 8
Митоз
Незнакомец, случайно заглянувший в бильярдную О'Коннелла в надежде, скажем, услышать скачущий ирландский говор своих дедов или посмотреть, как красный шар рикошетит от борта и падает в лунку, будет разочарован, ибо не найдет внутри ни ирландского паба, ни бильярдной. С немалым смущением он станет рассматривать репродукции картин Джорджа Стаббса, изображающие скачки и соседствующие на покрытых коврами стенах с какими‑то восточными письменами в рамках. Вместо стола для снукера обнаружится коричневый детина с жуткими прыщами, жарящий за стойкой омлет с грибами. Далее глаз с опаской уставится на развешанную от стены до стены и скрывающую других посетителей карту Арабских Эмиратов с пришпиленным к ней ирландским флагом. Потом вошедший заметит обращенные к себе взгляды – частью снисходительные, частью скептические; незадачливый посетитель осторожно попятится и поспешит прочь, по пути сбив картонную фигуру Вива Ричардса[48]в полный рост. Завсегдатаи за столиками рассмеются. «О’Коннелл» не место для чужих.
Семейные мужчины приходят в «О’Коннелл» ради совершенно иной семьи. Здесь нет родственных уз и авторитет в обществе нужно завоевывать. Для этого годами требуется упорно бездельничать, сачковать, ловить ворон, бить баклуши, плевать в потолок – и уделять данным занятиям гораздо больше досуга, чем обычно отводится на воспроизведение потомства. Необходимо стать настоящим знатоком этого местечка. К примеру, иметь представление о том, почему «О’Коннелл» – ирландская бильярдная без бильярда и принадлежит владельцу‑арабу. Почему прыщавый Микки жарит картошку с яйцами и бобами, или яйца с картошкой и бобами, или бобы с яйцами, картошкой и грибами, но никогда картошку с бобами, яйцами и беконом. Но вам, чтобы это выяснить, придется здесь довольно долго околачиваться. Во всех тонкостях мы с вами разберемся позже. А пока с нас довольно будет знать, что Самад и Арчи приходят в «О’Коннелл», как домой, чтобы отдохнуть от дома; уже десяток лет они заглядывают сюда между шестью (когда Арчи заканчивает работу) и восемью (когда Самад уходит в свой ресторан), чтобы обсудить все на свете – от откровения Иоанна Богослова до иен на услуги водопроводчика. И женщин. Гипотетически. Если мимо заляпанной желтком витрины «О’Коннелла» шла женщина (внутрь ни одна бы не сунулась), они расплывались в улыбке и принимались обсуждать – в зависимости от степени религиозности Самада в тот вечер – либо такие откровенности, как хотелось бы ее немедленно трахнуть или нет, либо просто преимущества чулок и колготок. Подобные разговоры неизменно приводили к великому спору: что лучше – маленькие груди (торчащие вверх) или большие (мягкие и тяжелые). Но ни разу речь не шла о реальных женщинах – влажных и жарких женщинах из плоти и крови. Вплоть до сегодняшнего дня. Беспрецедентные события последних месяцев требовали досрочной встречи у «О’Коннелла». В конце концов, Самад позвонил Арчи и выложил правду о том, в какой переплет он попал: о том, что он врал и продолжает врать, что его видели сыновья и теперь они день и ночь стоят у него перед глазами. Помолчав, Арчи сказал:
– Хреново дело. Что ж, тогда давай в четыре. Хреново дело. – В этом весь Арчи. Потрясающее самообладание.
Придя в бильярдную в 4:15 и не найдя его там, Самад в отчаянии обгрыз все имевшиеся у него ногти и рухнул на стойку, уткнувшись носом в горячее стекло, за которым хранились помятые гамбургеры, а взглядом – в открытку с восемью красотами графства Антрим.
От горячей витрины его лопаточкой отодрал Микки – повар, официант и хозяин заведения; он гордился тем, что знал по имени каждого посетителя и сразу мог распознать, если кто бывал не в духе.
– Осторожно.
– Привет, Микки, как жизнь?
– Как прежде, потихоньку. Но я‑то ладно. А вот что такое с тобой стряслось, дружище? А? Я за тобой давно наблюдаю, как только ты вошел. Тебя будто дерьмом облили. В чем дело, расскажи дядюшке Микки.
Самад застонал.
– Да ладно тебе. Ты ж меня знаешь. Я сочувствующий представитель службы сервиса, рот до ушей, мать его так, и, знаешь, я бы тоже нацеплял красный галстучек и красную шапочку, как те пижоны у мистера Гамбургера, если б моя чертова головенция была чуток поменьше.
Микки не преувеличивал. Голова у него была такая огромная, как будто его прыщам однажды стало тесно и они потребовали себе дополнительное пространство.
– Так в чем беда?
Самад взглянул на его большую красную голову.
– Я всего лишь жду Арчибальда, Микки. Не волнуйся, пожалуйста. Все наладится.
– Рановато чуток, а?
– В смысле?
Микки обернулся и взглянул на циферблат, с незапамятных времен заляпанный окаменевшей яичной жижей.
– Рановато чуток, говорю! Для вас со стариной Арчи. Обычно я вас жду в шесть. Одна порция яичницы с картошкой, бобами и грибами. И один омлет с грибами. Варианты зависят от времени года.
Самад вздохнул.
– Нам нужно о многом поговорить.
Микки вытаращил глаза.
– Снова заведете об этом, как его там, Манги Панди? Кто в кого пальнул, кто кого повесил, «мой дед командовал пакистанцами» – и кому это, на фиг, сдалось? Ты отпугиваешь посетителей. Ты вызываешь… – Микки полистал свою новую библию: «Пища для ума: руководство для владельцев и сотрудников ресторанного бизнеса. Раздел „Покупательская стратегия и покупательский пиар“». – Ты вызываешь синдром многословия, который отвлекает этих балбесов от вкушения пищи.
– Нет, Микки. Сегодня мы будем говорить не о моем пра ‑дедушке. У нас другие заботы.
– Чертовски благодарен. Синдром многословия – так‑то. – Микки любовно похлопал ладонью по книге. – Здесь обо всем есть. За такую четыре девяносто пять не жалко выложить. Может, насчет муллы захочешь сообразить? – Он указал на подвал.
– Я мусульманин, Микки, и больше такими делами не увлекаюсь.
– Да, конечно, все мы братья, но у человека должна быть жизнь. Так ведь? А?
– Не знаю, Микки, может, и нет.
Микки крепко хлопнул его по плечу.
– Конечно, должна! Я всегда говорил моему брату Абдулу…
– Которому?
В большой и взрывоопасной семье Микки существовала традиция называть всех сыновей Абдулами, дабы научить их не заноситься и быть как все, что было чудесно и замечательно, но в юные годы их совместного проживания создавало путаницу. Однако дети не растерялись и придумали к арабскому имени английский хвост.
– Абдул‑Колину.
– Ясно.
– Так вот, знаешь, Абдул‑Колин слегка двинулся на религии – ЯИЧНИЦА С БОБАМИ, КАРТОШКОЙ И ТОСТАМИ, – бородищу отпустил, не пьет, не трахается, не ест свинину. Хреновые дела, доложу тебе. Держи, голова.
Абдул‑Микки протянул тарелку с нездоровыми углеводами старому сморчку, который так высоко натянул свои штаны, что, казалось, они покроют его с головой.
– И как ты думаешь, где я наткнулся на Абдул‑Колина на прошлой неделе? Да у Микки‑финна на Харроу‑роуд, и я ему тогда сказал: «Ой, Абдул‑Колин, не свезло, похоже, твоим фиговым книжкам», а он мне и говорит, весь такой важный, с бородой, говорит, значит…
– Микки, Микки, давай мы отложим эту историю до следующего раза… просто я…
– Ага, конечно. Сам не пойму, какого черта лысого я к тебе лезу.
– Будь добр, передай Арчибальду, когда он появится, что я сижу в кабинке за пинболом. Да, и мне как обычно.
– Но проблемо, приятель.
Минут через десять дверь отворилась, и Микки, оторвавшись от главы шестой «Муха в супе: улаживание конфликтов, касающихся здоровья», увидел, как с дешевым портфелем в руке к стойке приближается Арчибальд Джонс.
– Это ты, Арчи. Как сгибательный бизнес?
– А, как всегда. Ком си, ком са. Самад здесь?
– Здесь ли он? Ты еще спрашиваешь! Он, твою мать, полчаса уже тут болтается, как говно в проруби. Весь будто дерьмом облитый. Так и хочется взять скребок да почистить.
Нахмурившись, Арчи поставил портфель на стойку.
– В плохом настроении, говоришь? Между нами, Микки: я за него беспокоюсь.
– Ты еще в чистом поле это крикни, – буркнул Микки, которого расстроило вычитанное в главе шестой утверждение, что тарелки следует ополаскивать горячей водой из‑под крана. – Топай давай в будку за пинболом.
– Спасибо, Микки. Да, мне омлет с…
– …грибами. Знаю я.
Арчи двинулся по покрытому линолеумом проходу.
– Привет, Дензел, здравствуй, Кларенс.
Дензелом и Кларенсом звали двух положительно грубых сквернословов‑ямайцев лет восьмидесяти. Дензел был немыслимо толст, Кларенс чудовищно худ, их жены и дети умерли, и остаток дней они проводили, сидя в одинаковых фетровых шляпах за угловым столиком и играя в домино.
– Че там этот хмырь сказал?
– Поздоровался.
– Он че, не видит, что ли, что мы играем?
– Не, не видит! У него дырка вместо лица. Где уж ему всякие мелочи замечать?
Арчи действительно пропустил их слова мимо ушей и пробрался в будку на свое место напротив Самада.
– Не понимаю, – сказал Арчибальд, продолжая прерванный телефонный разговор. – Ты их в воображении видишь или на самом деле?
– Это же просто. В первый раз, в самый первый, я их правда увидел. Но с тех пор, Арчи, все эти несколько недель я, когда с ней встречаюсь, снова их вижу – просто галлюцинации какие‑то! Даже когда мы… Вижу. Смотрят на меня и улыбаются.
– Может, ты просто на работе перетрудился?
– Слушай, что я тебе говорю, Арчи: я вижу их. Это знак.
– Сэм, давай будем говорить только о том, что было на самом деле. Когда ты их действительно увидел, что ты сделал?
– А что мне оставалось? Сказал: «Привет, мальчики. Поздоровайтесь с мисс Берт‑Джонс».
– А они?
– Поздоровались.
– А ты?
– Арчибальд, неужели ты думаешь, что я не смогу сам все рассказать, без этих тупых вопросов?
– ЯИЧНИЦА С КАРТОШКОЙ, БОБАМИ, ПОМИДОРАМИ И ГРИБАМИ!
– Сэм, твое.
– Чудовищное оскорбление. Я никогда не заказываю томаты. Не желаю есть жалкие мятые помидорины, сначала обваренные, а потом зажаренные до смерти.
– И не мое. Я просил омлет.
– И не мое тоже. Итак, мне позволено будет продолжить?
– Да‑да, я слушаю.
– Я посмотрел на своих сыновей, Арчи… своих красивых мальчиков… и мое сердце раскололось, нет, хуже – разбилось вдребезги. Разлетелось на множество мелких осколков, и каждый нанес мне смертельную рану. Меня преследует мысль: как я могу чему‑то научить сыновей, указать им правильный путь, когда сам потерял ориентиры?
– Мне кажется, – запинаясь, начал Арчи, – что дело в женщине. Если ты не знаешь, что с ней делать, то… давай подбросим монетку: орел – остаешься, решка – бросаешь ее; по крайней мере, тогда…
Самад хрястнул по столу здоровым кулаком.
– К черту монетку! Слишком поздно. Ясно тебе? Что сделано, то сделано. Я уже одной ногой в аду, теперь для меня это очевидно. Поэтому я должен приложить все усилия, чтобы спасти своих сыновей. Мне предстоит выбор, моральный выбор. – Самад понизил голос, и прежде, чем он продолжил, Арчи понял, куда он клонит. – Тебе тоже довелось сделать трудный выбор, Арчи, – много лет тому назад. И пусть ты это удачно скрываешь, я знаю, ты не забыл, каково тебе пришлось. Доказательство тому – осколок пули, сидящий в твоей ноге. Ты с ним дрался. И победил. Я помню об этом. Я всегда восхищался твоим поступком, Арчибальд.
Арчи уставился в пол.
– Давай не будем…
– Поверь, мне не доставляет никакого удовольствия вытаскивать на свет божий столь малоприятное тебе воспоминание. Просто я хочу, чтобы ты почувствовал себя на моем месте. Как прежде, меня мучает вопрос: в каком мире должны расти мои сыновья? Тогда ночью ты попытался с ним разделаться. Настал мой черед.
Арчи, понимавший в речах Самада не больше, чем сорок лет назад, повертел в руках зубочистку.
– А почему ты просто не перестанешь, э‑э, встречаться с ней?
– Я пытаюсь… пытаюсь.
– Тебе с ней хорошо?
– Строго говоря, мы не… то есть я хочу сказать, да, нам чудесно, но никакого разврата – мы просто целуемся, обнимаемся.
– Разве вы не…
– В прямом смысле – нет.
– Но все‑таки…
– Арчибальд, тебя волнуют мои сыновья или моя сперма?
– Сыновья, – сказал Арчи. – Конечно, сыновья!
– Видишь ли, Арчи, в них есть мятежный дух. Пока он еще в зародыше, но скоро разовьется. Говорю тебе, я не понимаю, что происходит с нашими детьми в этой стране. Куда ни глянь, повсюду одно и то же. Неделю назад застукали сына Зинат, он курил марихуану. Словно ямаец какой!
Брови Арчи поползли вверх.
– О, я не хотел никого обидеть, Арчибальд.
– Проехали, приятель. Но не суди, не попробовав. Я вот женился на ямайской девчонке, и артрит как рукой сняло. Но это так, к слову пришлось. Продолжай.
– Хорошо. Взять хотя бы сестер Алсаны: их дети – просто чума. В мечеть не ходят, не молятся, чудно говорят, чудно одеваются, едят всякую дрянь, путаются аллах знает с кем. Никакого уважения к традициям. Это принято называть ассимиляцией, а по‑моему, это разложение. Разложение, и больше ничего!
