Отсутствие исходного Логоса и

ПУТИ ПОДСТУПА К НЕМУ

§ 4. Подготовка к слушанию «Логоса»

а) О значении «логоса» как речи, слова и высказывания.

Необходимость возобновления вопроса об изначальном

значении «Логоса»

Итак, мы спрашиваем: что означает λόγος? Это часто употребляемое слово, равно как и то, что им называется, остаются темными. Тем не менее «логика» возникла уже у греков. «Отцом логики», и не без основания, называют Аристотеля. Такого же мнения придерживается и Кант в приведенном нами отрывке. Но если «логика» неправильно понимает существо «логоса», тогда получается, что уже греческие мыслители неправильно его понимали? Смеем ли мы предположить такое? Дерзнем ли мы, пришедшие позднее, считать, что знаем это лучше, чем греческие мыслители, которые, мысля из своего языка, все-таки должны были раньше — да только они и должны были — знать, что такое λόγος? Хотя Платон и Аристотель суть мыслители, завершающие мышление греков, впоследствии их мышление стало означать для Запада просто греческое мышление как таковое. Но греки мыслили и до них, и один из этих «доплатоновых» мыслителей мыслил даже о «логосе», хотя это и не залог того, что здесь λόγοςбыл раньше постигнут в своем существе. Чем исходнее мыслит мыслитель, тем он дальше (и сознает себя таковым) от того, что является для мышления тем, что должно быть помысленным. Но что если даль, открывающаяся в таком мышлении, есть та глубина, в которой однажды внезапно может помыслиться глубочайшее? Эти размышления говорят лишь об одном: существо «логики» и ее претензия на то, что она понимает λόγος,сомнительны. Это так хотя бы потому, что природа «логоса» остается темной. Вполне возможно, что сам λόγοςкак таковой окутывает себя мраком. Тогда, конечно, странным оказывается расхожее определение человека, которое гласит, что он — ζωον λόγον έχον.Тогда, набравшись решимости, нам надо всерьез усомниться в привилегированном положении логики. Тогда нам мало ссылок на Аристотеля как на «отца логики». Тогда получается, что по прошествии двух с половиной тысяч лет настало, наконец, время спросить и о ее матери. Ее как будто позабыли и не знают. Но, быть может, исток логики надо искать не у отца, не у матери, да и не у них обоих. Что такое сам λόγος?В какой мере существо мышления и учение о мышлении получают из него свое определение? Что есть λόγοςи почему он таков, что ему принадлежит мышление, принадлежит только оно — и принадлежит по существу? Что такое мышление? Для логики λόγοςесть высказывание. Как высказывание он принадлежит сказыванию. Сказывание же есть речь и язык. λόγοςесть явление языка. Поэтому λόγοςесть verbum, слово. Все это с давних пор известно западноевропейскому мышлению. Тем не менее нам надо хорошо запомнить, что λόγος — это не «слово», не «речь» и не «язык». Это явствует уже из того, что основное значение данного греческого слова ни в коей мере не может подразумевать ничего похожего на «речь» и «язык», да и вообще не содержит никакого намека на что-либо языковое и похожее на язык. Правда, с другой стороны, бесспорно и то, что λόγος и связанный с ним глагол λέγειν греки довольно рано начинают употреблять и в значении «говорить», «сказать». Это два бесспорных факта, которые надо принять. В их соседстве друг с другом скрывается нечто загадочное.

Оставаясь незамеченной на протяжении двух с половиной тысячелетий, эта загадка ютится на каких-то странных исторических задворках.

Если же предположить, что как раз во все это время своеобразная сущностная чеканка «логоса» остается скрытой основой западноевропейской истории этого периода, тогда, наверное, размышление, в котором мы задаемся вопросом о поворотном пункте в этой истории логики как учения о «логосе», должно распознать и признать эту загадку как таковую.

Еще раз обратим внимание на то волнующее, что есть в этой загадке: λόγος и λέγειν означают «речь», «слово» и «сказывание». Тем не менее то, что означают λόγος и λέγειν, никак не связано с чем-то похожим на язык и с языковой деятельностью. Тогда каким образом они начали означать «речь» и «сказывание»? Утрачивается ли в этом значении «логоса» его исконное существо и если да, то почему и в какой мере? Что стоит за этим исчезновением первоначального значения? В чем его причина? Окончательно ли это отсутствие первоначального значения «Логоса», то есть того, что называется этим словом, или это неприметный предвестник долгого возвращения? Пока мы хоть в самой малой степени не ответим на эти вопросы — а о достаточном ответствовании здесь речь не идет — мы не начнем понимать тот λόγος,от которого «логика» получает свое имя, но который та же «логика» держит под стражей с момента своего возникновения. Не задавая этих вопросов, мы никогда не узнаем о том, что сами греки пребывали — и как именно — в мыслительном борении с тем, что значил для них λόγος.Не зная об этом, мы никогда не узнаем, что в их мышлении о нем осталось непомысленным, почему оно должно было остаться таковым и в какой мере это непомысленное остается для западного мышления тем, что еще только должно быть помыслено.

Поэтому ближайший вопрос звучит так: что в изначальном смысле означает греческое слово λόγος? Задавая этот вопрос, мы тем самым уже спрашиваем: что есть λόγος?Для того чтобы ответить на эти вопросы, мы ограничимся здесь тремя указаниями, помогающими нам увидеть кое-что из истории данного слова. Они выбраны так, что через них первым делом становится ясным его смысловой размах. Одновременно мы узнаем, сколь трудно усмотреть существенное из того, что называется словом λόγος.

(Вопрошая о смысле основополагающих слов, надо быть готовым к тому странному обстоятельству, что отношения, которые были даны вначале, по ходу дела меняются. Поначалу все выглядит так, как будто мы ищем какую-то информацию о слове. Те, кто занят таким поиском, по своему усмотрению распоряжаются данным словом и историей его значений. Здесь мы воздействуем на него в своей трактовке этого слова. Но внезапно становится ясно, что оно само и то, что им называется, воздействует на нас и воздействовало даже прежде, чем мы решили приступить к его разъяснению. Итак, поскольку при якобы сугубо историографическом рассмотрении истории слова может случиться нечто совсем иное (я намеренно говорю не «случается», но «может случиться»), необходимо, поясняя наш замысел и его границы, сделать попутное замечание.

В задачу этого лекционного курса не входит историографическое сопоставление всех значений слова λόγος. Вообще, что касается масштаба и значимости таких исследований, занятых историей слова и понятия, то здесь мнения всегда будут разными — в зависимости от того, чего ожидают от историографического анализа прошедшего и изложения унаследованного материала. В каждом случае результативность и убедительность любого такого исследования зависит от того, успевает ли исследующий помыслить и о самой вещи, которую называет то или иное рассматриваемое им слово и достаточно ли он подготовлен для продумывания рассматриваемой вещи и ее вещности. Но в чем заключается эта подготовка? Она заключается в опыте переживания той сущностной сферы, из которой выговорено отдельно взятое слово. В подготовку входит и осознание того, что все зависит от одного: «вмысливается» ли исследующий в сущностную сферу рассматриваемого слова и улавливает ли исходящий оттуда призыв или только «лексикографически» собирает места, где это слово встречается, и затем сводит их воедино, как будто через это скопление само собой станет ясно, как понимать это слово, каково его значение и как понимать обозначенную им вещь. За лексической историей таких фундаментальных слов, которая и без историографического пересчета становится известной лишь в немногих аспектах, скрывается другая история, до которой не досягает никакая историография, которой человеческое мышление вообще не может достичь своими силами, если прежде она сама не досягнет до него. Но даже тогда, принимая дар, человек может ошибиться и ошибется).

b) Подход к услышанию «Логоса». Чуткое слушание

«Логоса» как ввод в настоящее знание. Фрагмент 50.

Вопрос об исходном согласии (ομολογία). Фрагменты 32 и 112

Итак, что означает λόγος? Первое указание на этот счет мы получаем из некоторых речений Гераклита. У этого мыслителя есть прозвище: ό σκοτεινός, Темный. То, что Гераклит называет словом Λόγοςи что мыслит в этом слове, есть самое темное в темном этого мыслителя. Часто приходится слышать, что темное в мышлении возникает только потому, что еще не достигнута и основательно не усвоена ясность понятийного схватывания. Но когда дело касается того, что должно быть помысленным, темное оказывается в нем самом. Правда, даже при таком понимании существо темного почти всегда мыслится неверно. На первый взгляд, темное — это отсутствие светлого. Но едва ли есть такое темное. Темное всегда больше и иначе. Темное может быть светом, тяготеющим к помрачению. Но темным может быть и удерживающаяся в себе ясность. Темным же может быть и нечто колеблющееся между первым и вторым. Если это колебание коснеет в нерешительности, тогда темное в том или ином случае есть темное путаницы. Настоящее темное — это все названное одновременно, причем так, что внутренний центр тяжести его существа находится в том темном, которое есть удерживающаяся в себе ясность. Таким по-настоящему темным является мышление Гераклита. Разве дерзнуло бы тогда даваемое здесь указание быть ясным и предложить одно лишь осязаемое разъяснение?

Первое из тех речений, которые мы выбираем для разъяснения Гераклитова «логоса» — это пятидесятый фрагмент, который гласит:

ούκ έμοΰ, άλλα τοϋ λόγου άκούσαντας όμολογεΐν σοφόν έστιν έν πάντα είναι.

В предварительном, но уже проясняющем переводе это означает следующее:

«Если вы слушали не только меня, но выслушивали Логос [будучи ему по-слушными, внимательно слушающими], тогда есть знание [которое в том состоит, чтобы], вторя Логосу, сказать: одно есть всё».

Мы попытаемся разъяснить это речение, тут же указывая на другие, в которых в разных ракурсах мыслится то же самое и где прежде всего употребляется слово λέγειν.

Пока мы оставляем без перевода несущее слово 50 фрагмента, а именно слово λόγος. Продумывая это речение, мы сейчас лишь отмечаем названные в нем связи, чтобы продумывание не блуждало в неопределенном. О λόγος сказано просто: ό λόγος, вот этот логос. Речь идет о «слушании» (άκούειν),а точнее говоря, о прежде-услышании (Zuvor-gehört-haben) — услышании логоса. Итак, логос, который слушается и может быть услышанным, — это все-таки некое сказывание, оглашение, так как слушание со стороны людей, которое все же подразумевается в речении, направлено на звуки и голоса. Тем не менее приведенное речение Гераклита начинается с резкого ούκ,с «не», которое нечто отклоняет — нечто, касающееся человеческого слушания. ούκ έμοΰ— не меня, вот этого человека, должны вы выслушивать и не к моим речам прислушиваться, чтобы потом рассказывать, что вы, дескать, слушали Гераклита.

ούκ έμοΰ — не меня надо вам слушать, говорит Гераклит. Странно, что мыслитель начинает с «не» и «нет». Наверное, это жребий мыслителей: всегда начинать вот так, с отклонения и отражения — чтобы то «да», которое они, быть может, говорят, не стало тотчас же похожим на то, что человек слышит изо дня в день (например, слухи, кино, радио). Однако, строго говоря, «не» и «нет», которыми Гераклит начинает свое речение, вовсе не так уж негативны, это не одно только отвержение, но, скорее, указание на отделение и отступление.

ούκ έμοΰ, άλλα τοΰ λόγου άκούσαντας.

«Вы слушали не только меня, άλλά, но внимали Логосу?». Следовательно, Логос — нечто слышимое, нечто вроде речи и голоса, но, по-видимому, не голос человека, озвучивающего, оглашающего свою речь. Но кто тогда говорит как «Логос»? Чей это голос — Логос? Если не человеческий и потому не звучащий, то, стало быть, беззвучный? Но есть ли такое? И можно ли это слушать? Хотеть слушать беззвучное — разве это не то же самое, что строить в воздухе? Ведь «слушать» — это все-таки внимать ушами. Мы, например, слышим и слушаем шум, лезущий в уши. Но кроме такого слушания, без нашего содействия, и слушания против воли есть другое: вслушивание во что-то, когда мы, как это обыгрывается в языке, «навострили уши». Или, быть может, язык, который еще загадочнее в утаивании, чем в разоблачении, потому говорит, что мы «навострили уши», что теперь мы совсем забыли о них и только и делаем что вслушиваемся, причем существенно уже не простое внимание (das Vernehmen), а то, что внятное (das Vernehmliche) берет нас с собой и влечет к себе (uns mitund an sich nimmt)? Вслушивание совсем не связано с тем, что звучит в ушах. Вслушивание идет дальше непосредственно услышанного и внятного. Оно совершается даже там — и как раз там оно и совершается в чистом виде — где мы ничего не воспринимаем на слух, где ничто не звучит. Это еще ничего не «слышащее» вслушивание мы называем прислушиванием. Кажется, что здесь мы по-особому навостряем уши и напрягаем слух. И все-таки чем было бы всякое прислушивание, если бы мы уже заранее не были чутки к еще не расслышанному и удерживающемуся в себе началу «звучания»? Разве пробудилось бы в нас это слушание и прислушивание, если бы прежде мы уже не были по-слушны (gehorsam) чему-то Такому, что само идет и может идти нам навстречу? Разве могло бы существовать всякое человеческое слушание в смысле чувственного восприятия шумов, тонов, звонов и звуков, если бы прежде не было слушания как по-слушного отношения к идущему навстречу — того слушания, которое упоминается в пословице, гласящей: «Кого слово не возьмет, того палка прошибет»? Но как вообще могло бы что-нибудь пойти нам навстречу в нашем — преисполненном внимательного слушания — отношении к встречному, если бы это идущее к нам уже не обладало нами, поскольку мы каким-то образом ему принадлежим? Но разве тогда было бы одно лишь слушание (Hören), прислушивание, по-слушание тому, чему мы уже принадлежим (gehören) в нашей зависимости от него (Hörigkeit) — той зависимости, у которой нет ничего общего с кабалой, потому что это исконная зависимость, открытость для открытого, есть сама свобода? Но кто же мы тогда, если все действительно так? Кто есть человек, если это так? То существо, которое одно открыто для открытого и которое только вследствие этой открытости и может в определенном смысле закрыться от него, принимая встречное только как предмет и объект и уже заранее подстерегая его в своих расчетах и планах. Кто такой человек, если исходная зависимость его существа настраивает (bestimmt) его на бдение, а всякое расстройство (Verstimmung) проистекает из утраты этого бдения? Этот вопрос не дает нам здесь покоя.

И тем не менее сейчас гораздо более нужным, чем этот вопрос, более нужным, чем скорый ответ на него, оказывается другое: нам надо узнать и научиться продумывать то столь простое (das Einfache), каковым является различие между слушанием как чувственным восприятием звука ухом, вслушиванием как прислушиванием и прислушиванием как чутким вниманием и по-слушанием. Это чуткое слушание — настоящее, которое присутствует и в обычном слушании и даже в одном только акустическом восприятии, хотя мы просто забыли об этом. Поэтому тогда, когда, имея в виду техническую науку, мы делаем отправной точкой акустическое в его физиолого-психологическом восприятии, все становится с ног на голову, и мы ошибочно считаем, что слушание с помощью слуховых приспособлений — настоящее, а слушание в смысле по-слушания — это, «естественно», лишь перенос в духовное, которое, «естественно», надо воспринимать лишь образно.

(В области технического исследования можно отыскать много самого разного и полезного, можно сказать и показать, что периодические колебания воздуха определенной частоты воспринимаются как «звуки», причем эти колебания в том или ином случае по своей форме не достигают чистой синусоиды. Основываясь на таких фактах, касающихся слуха, можно организовать и провести научное изыскание: в конечном счете дело только за специалистами в области физиологии восприятия. Что касается настоящего слушания, то о нем, наверное, можно сказать лишь немногое, которое, правда, затрагивает каждого человека. Здесь надо не исследовать, но прислушаться мыслью к малому, прежде всего потому, что размышление о чутком слушании тотчас должно выявить, что к настоящему слушанию принадлежит и следующий момент: человек может недослышать и часто он пропускает существенное, но даже это ему удается только потому, что, будучи внимательно слушающим (horchsamer), он уже принадлежит иному (zugehört) и никогда — себе самому).

Если к слушанию в смысле чуткого прислушивания и по-слушания уши не имеют непосредственного отношения, то, стало быть, со слушанием и ушами дело вообще обстоит особым образом.

Мы слышим не потому, что у нас есть уши, но мы имеем и можем их иметь, потому что слышим. Мы, люди, слышим, например, гром, шелест леса, плеск воды в источнике, звучание струн, грохот моторов, шум города — и слышим все это только потому, что каким-то образом принадлежим и не принадлежим всему этому. У нас есть уши, потому что мы можем внимательно слушать и, внимательно слушая, мы получаем возможность слушать песнь земли, ее содрогание и трепетание, с которым никогда не смешивается дикий шум, время от времени устраиваемый человеком на ее нещадно эксплуатируемой поверхности. Возможность слушать песнь земли является причиной того, что наше слушание чувственно и потому ему необходим чувственный инструмент, уши. Таким образом, слушание слушанию рознь. Одно только акустическое слушание — это не άκούειν — ни в смысле выслушивания речи, ни — тем более — в смысле внимательного слушания «Логоса». Но что такое «Логос»? Гераклит об этом не говорит — ни в одном из дошедших до нас речений. Вероятно, он никогда этого и не говорил в виде разъяснения и понятийного определения. Тем не менее он достаточно говорит о «логосе», хотя бы и в приведенном речении. Нам остается только правильно осмыслить его. Итак, Гераклит говорит: «Если вы не только меня слушали, но внимательно прислушивались к “Логосу” и, следовательно, стали по-слушными и являетесь таковыми, тогда...». Но что тогда? σοφόν έστιν— «тогда есть (ввод в) настоящее знание». Исходно σοφόν — σοφίαимеют то же значение, что и τέχνη,то есть «знать толк в чем-либо», «разбираться в чем-либо», иметь сведения, а именно такие, которые дает какая-либо вещь, а потом знать, чем является полученное для человека; σοφόςслышится в слове φιλόσοφος, а σοφία — в слове φιλοσοφία. Но в греческом σοφόν постоянно слышится отголосок σαφές, что означает «яркий, очевидный, ясный». σοφόν έστιν— знающее — знание для греков и именно для них всегда одновременно есть то знаемое, которое открыто перед нами в своем сиянии (σαφές).Природу греческого σοφόν,как его понимает Гераклит, мы разъясняем и с помощью фрагментов 32 и 112, которым, правда, не можем дать подробное истолкование. Фрагмент 32 гласит:

έν τό σοφόν μοΰνον λέγεσθαι ούκ έθέλει καί έθέλει Ζηνός όνομα.

«Одно, единственное знаемое, не желает быть сказанным и в то же время вверяет себя сказанному как сказуемое в имени Зевса [“жизни”, то есть восходящем сиянии]».

Из этого речения мы прежде всего узнаем, что λέγεσθαι—λέγειν однозначно соотносятся с όνομα, соотносятся с nomen, именем, именованием. Правда, для того чтобы понять слово όνομα(имя) в его настоящей смысловой полноте, а не как нечто совершенно пустое и затасканное, мы должны не упускать из виду тот смысловой момент, который еще дает о себе знать в обороте «иметь имя», «быть известным», причем в данном случае под «именем» подразумевается слава в ее высоком смысле, а не просто известность. Иметь имя, быть именованным — значит находиться в свете, быть им озаренным. Именование — это высветление, принесение в свет, в несокрытое. Отсюда ονομα,имя — и это еще надо будет показать — вступает в отношение к λέγειν(«говорить»), причем в данном случае сугубо языковое и грамматическое не является первосущественным. Позднее, правда, όνομαстановится грамматическим названием и, в отличие от ρήμα,в отличие от глагола, обозначает существительное, имя. Но сейчас мы обратим внимание на τό σοφόν, собственно знаемое и знание о нем.

Знание (τό σοφόν, ή σοφία) означает «знать толк», «находиться в том, что стало тебе известным». В себе самом это знание уже является настоящей готовностью к действованию, но все — из вслушивания. В 112 фрагменте говорится:

καί σοφίη άληθέα λέγειν καί ποιεΐν κατά φύσιν έπαΐοντας.

«Таким образом, настоящее знание состоит в том, чтобы говорить и делать несокрытое, из вслушивания, согласно тому и в соответствии с тем, что, восходя, само показывает себя».

Итак, «знание» как таковое есть λέγειν καί ποιεΐν.Пока мы переводим сказанное как «говорить и делать» (слово и дело), оставляя, правда, открытым вопрос о том, правильно ли мы помыслили данное речение. Ведь мы еще не знаем, в какой мере λέγεινозначает «говорить», да и что такое «говорить». Об этом мы только спрашиваем. Тем не менее прежде всего мы обращаем внимание на то, что знание как говоряще-действующая способность быть сведущим в чем-либо в своей динамике разворачивается в сфере вслушивания, совершающегося κατά φύσιν, то есть в согласии и соответствии с тем, что как таковое показывает себя, совершая восхождение. Тогда мы имеем дело с каким-то образом совершающейся чуткой направленностью на φύσις,с ее слушанием. Но разве можно «слушать» φύσις? Из 50 фрагмента мы уже знаем, что, когда речь заходит о достижении знания, надо слушать Λόγος. Но, согласно 112 фрагменту, слушание обращено на φύσις.Тогда получается, что у «Логоса» больше сущностного родства с φύσις,чем с речью, языком и высказыванием?

В чуткой обращенности к «Логосу» совершается ввод в настоящее знание. Слово «ввод» мы употребляем в разъяснительных целях, чтобы намекнуть, что это знание не есть нечто сотворенное человеком и устроенное через него; что оно приходит к нему и приходит через Λόγοςблагодаря чуткому вслушиванию в него. Но в чем состоит это настоящее знание, если оно есть? Гераклит говорит: όμολογεΐν σοφόν έστιν.

όμολογεΐν —мы видим, что слово, обозначающее настоящее знание, Гераклит ставит перед σοφόν έστιν, но это еще не все. Благодаря этому соединению слов όμολογεΐν, в котором именуется λέγειν и λόγος, приходит в непосредственное соседство с Λόγος: άλλά τοϋ λόγου άκούσαντας — όμολογεΐν. Что означает этот глагол? В буквальном смысле, отсылая в существенное, он подразумевает: говорить то же самое, что говорит кто-то другой. Это может означать: одно лишь бессмысленное повторение, пустое воспроизведение того, что кто-то уже сказал. Но как раз это глагол όμολογεΐνи не имеет в виду: внимательно прислушавшись, мы узнаем, что существо этого λέγειν(«говорить»), да и λέγειν вообще не заключается в языковом выражении и оглашении чего-либо. Однако όμολογεΐν,то есть «говорить то же самое, что говорит кто-то другой», не означает и простого подразумевания того же, что имеет в виду этот другой — так что в итоге где-то и когда-то просто возникают два одинаковых мнения. όμολογεΐν,напротив, означает: относиться к чему-либо точно так же, как к нему относится кто-то другой, стоять (stehen) к нему в таком же отношении, то есть признавать его (zu-gestehen) и таким образом быть в при-знании (das Zu-gestaendnis) к тому, что было сказано другим. όμολογεΐνозначает признавать таким образом, что сказанное другим, показывает себя как нечто такое, что, показывая себя, требует признания. В таком случае уступать другому и признавать сказанное им уже есть в себе самом согласие с ним. Таким образом, ομολογία— это уступающее, признающее согласие. Следовательно, согласие состоит не в том, что в одном и другом человеке живет и наличествует одно и то же мнение, а в том, что оба они, несмотря на свое отличие друг от друга, едины в своем признании одного и того же как чего-то такого, что одинаково их затрагивает. όμολογεΐνзначит говорить то же самое, что говорит другой; всякое равенство и прежде всего равенство, которым характеризуется ομολογία,основывается на различии. Лишь различное может быть равным. Различное оказывается равным через его — в каждом случае — различное отношение к одному и тому же. С этим одним и тем же и с его самотождественностью связано различное в своем различии, а также равенство равного. Здесь имеет силу один тезис, который, наверное, еще не продуман до конца, но который уже теперь надо огласить, потому что он принадлежит к правильно понятой «логике»: чем исходнее самотождественность того же самого, тем существеннее различие, имеющееся в равенстве, и тем глубже равенство равного. όμολογεΐν σοφόν έστιν:в уступающем, признающем согласии заключается настоящее знание.

Однако для того, чтобы правильно помыслить любое согласие, необходимо прояснить два аспекта. Во-первых, согласию принадлежит то, с чем, то есть с кем оно, это согласие, достигается как таковое; во-вторых, ему принадлежит то, о чем оно как таковое достигается в том или ином случае. Согласие может быть самым разным: о том или ином деле, об этом или другом положении вещей, о той или иной задаче, об этом или каком-то другом способе поведения. С другой стороны, разнообразное в этом отношении согласие одновременно может быть различным в том смысле, что представляет собой согласие между людьми, которые именно через него становятся ближе друг другу или дальше друг от друга. Но бывает, наверное, так, что человек достигает согласия не только с человеком. Бывает, наверное, даже такое согласие, при котором то, с чем достигается соглашение, представляет собой то же самое, относительно чего это соглашение было достигнуто. Тогда όμολογεΐν— это нечто особенное. Да и может ли оно не быть таковым там, где ему надлежит образовать настоящее знание, τό σοφόν?С чем это όμολογεΐνнаходится в согласии? Гераклит говорит: τοϋ λόγου άκούσαντας— в чутком слушании «логоса» заключается знание, которое находится в согласии — с чем? С чем иным, как не с самим «логосом»? Разве может существовать более исходная ομολογία,чем та, которая совершается с самим «логосом»? Очевидно, не может: здесь λέγειν есть нечто такое, что говорит то же самое, что говорит логос. Но что есть ό λόγος, вот этот «логос»? Гераклит этого не говорит и все-таки говорит, говоря, в чем же состоит и о чем существует настоящее согласие, если это согласие с «логосом».

όμολογεΐν σοφόν έστιν εν πάντα είναι.

«Из чуткого слушания “Логоса” [возникает] знание, которое в том состоит, чтобы, вторя “Логосу”, сказать: одно есть всё».

Повторение

1) λόγος как высказывание о сущем через идею (είδος) и категории

в мета-физическом мышлении (Платон, Аристотель, Кант)

На предыдущих часах мы попытались, прослеживая некоторые смысловые ракурсы, выявить происхождение «логики». Мы предприняли это для того, чтобы хоть в общих чертах обозначить, в каком смысле логика говорит о «логосе»; мы начали с рассуждений о «логике» не ради нее самой, не ради той специальности, которая так называется, но ради самого «Логоса», чтобы тем самым установить соответствующее к нему отношение. При этом мы еще достаточно далеки от знания о существе и значении происхождения логики. Сейчас нам надо обратить внимание только на то, что, в соответствии с охарактеризованным происхождением «логики», она, будучи наукой о «логосе», понимает сам λόγος в контексте особых отношений и пытается что-либо разузнать о его формах и способах существования только в строго очерченном круге этих отношений. Эти особые отношения, в русле которых логика мыслит о «логосе», связаны с происхождением самой «логики». Своей сущностью и составом она обязана тому разделению наук и знаемого, которое стало необходимым в сфере платоновского и аристотелевского мышления. В результате этого разделения появились три «науки»: физика, этика и логика. Еще Кант говорил о том, что такое разделение философии как нельзя лучше соответствует природе вещей. Если понимать это мышление, приведшее к такому разделению, как «метафизику», а точнее — как полагающий меру исток метафизики (сейчас это понимание нельзя ни подробно изложить, ни специально обосновать), тогда логика, коротко говоря, есть не что иное, как метафизическое рассмотрение и разъяснение «логоса». Поначалу это утверждение говорит немного, оно даже заменяет одно неясное (существо логики) на другое, столь же неясное, что теперь названо «метафизическим рассмотрением». В итоге это, по сути дела ничего не разъясняющее, определение логики как метафизики «логоса» выглядит как некий выход из затруднительного положения. Но затруднения, в которое мы здесь попадаем, избежать не удается — и вот почему: то, что является метафизикой, в его существенной части можно разъяснить только через разъяснение существа «логики». Но одновременно имеет силу и обратное: то, чем является «логика», можно уяснить только из существа метафизики. Следовательно, мы двигаемся по кругу. Как только мышление попадает в такую орбиту, это часто, хотя и не всегда, свидетельствует о том, что оно может удерживаться в кругу сущностного или все-таки приближается к его предельным областям.

Мы придерживаемся положения, которое поначалу выглядит как простое утверждение: логика — это метафизика «логоса». Мы принимаем этот тезис как несколько неожиданно и почти насильно установленную веху, которая указывает нашему размышлению только то, что логика рассматривает λόγος в особом ракурсе, а именно «метафизически». Но необходимо, по меньшей мере, в общих чертах указать на то, что это означает, не вдаваясь в пространное рассуждение «о» метафизике. Это на самом деле возможно, но только со всяческими оговорками и таким образом, что многое при этом остается непроясненным.

Итак, для «логики» λόγοςесть высказывание: λέγειν τι κατά τίνος —высказывать что-либо о чем-либо. Чтобы можно было что-либо о чем-нибудь высказать, необходимо, чтобы мы уже обратились к тому, о чем сейчас или когда-нибудь что-либо высказывается — обратились как к тому, чтό, собственно, оно есть. Поэтому λόγοςкак высказывание уже есть в себе самом — то есть взятый в более глубоком смысле — обращение к чему-то на предмет того, что же оно есть. То, что есть, является, если допустить, что «есть» и «быть» каким-то образом постигаются как явление. То, как именно нечто появляется и показывается, есть вид, который оно предлагает, те видность и вид, в которых оно, это нечто, стоит. То, что появляется там, например, вон тот дом, показывает себя в видности и стоит в виде (Aussehen) «дома» (Haus) и «домности» (Haushafte) и таким образом есть некий дом. Являющееся вот здесь показывает себя, например, в виде книги и «книжности» и таким образом есть некая книга. Следовательно, вид, из которого нечто появляется в том, что оно есть, содержит в себе что-бытие (Was-sein) того или иного сущего, а короче говоря — бытие сущего. Первым, кто помыслил бытие сущего с точки зрения вида (das Aussehen) того или иного являющегося и помыслил его именно как вид, был Платон. По-гречески «вид» — είδος, ιδέα,«идея». Вид, в котором можно усмотреть то, что есть дом вообще, а не этот или тот чувственно воспринимаемый дом, то есть вид как собственно «домность» дома есть нечто нечувственное, сверхчувственное. Мыслить сущее с точки зрения «идеи», с точки зрения сверхчувственного — отличительная особенность того мышления, которое получает имя «метафизики».

Когда мы говорим: «этот дом высокий», в основе данного высказывания уже лежит называние того, что встречается нам, а именно дома, с точки зрения его «эйдоса». В греческом языке είδος означает не только такое называние, λέγειν, но в то же время в большинстве случаев, почти всегда, — само названное в таком назывании. τό λεγόμενον, то есть говоримое, называемое есть не что иное, как «вид», είδος —ιδέα. Таким образом, в каком-то смысле είδος и λόγος — одно и то же. Иными словами, λόγος, понятый как называние и высказывание, постигается в соотнесении с ιδέα; λόγος, взятый как высказывание, есть то понимание «логоса», которое движется в кругу мышления, мыслящего сущее из идей, то есть метафизично. λόγος, мыслимый логикой, есть λόγος,который мыслится метафизично. Логика есть метафизика «логоса».

Сначала мы показали со стороны, что вместе с двумя другими «философскими» дисциплинами (физикой, этикой) логика возникает в горизонте платоновского мышления. Теперь мы узнаём, что означает для логики и «логоса» их происхождение из Платонова мышления. Предпосылкой того, чтобы λόγος постепенно стал пониматься как называние чего-либо в его что-бытии, является предпринятое Платоном определение что-бытия и бытия как «эйдоса» и «идеи». Это определение совершается таким образом, что само сущее из сущего проецируется на бытие и бытие сущего мыслится как нечто предельно общее всего сущего. Мыслить бытие сущего именно таким образом — отличительная черта всякой метафизики. Пока метафизика, в какой бы то ни было форме, владеет западноевропейским мышлением в самой его основе (а это происходит и по сей день), λόγος и всякое вопрошание о нем проникнуты властью «логики», но ею же и ограничены.

О том, сколь решительно при зарождении метафизики (и тем самым тут же полагая мерило для всей мерополагающей будущей метафизики) «логос» — уже описанным нами способом — суживается до называния и высказывания, свидетельствует обстоятельство, которое мы до сих пор как следует не продумали, но которому даже сегодня подвластны так сильно, как будто это нечто совершенно естественное. Это обстоятельство заключается в том, что определения сущего, в которых оно показывает себя согласно своему максимально общему виду, то есть основные черты бытия сущего называются «категориями». Греческое слово κατηγορίαозначает «высказывание» и более того: по своему корню и составу оно гораздо скорее и, по существу, лучше подходит для такого обозначения. κατ-αγορεύεινозначает: публично, находясь на рыночной площади, при собрании суда говорить, обращаясь к кому-нибудь, в чем он виновен, причиной какой беды он стал, и говорить так, чтобы это говорение, обращенное к нему, будучи вы-говорением, оглашало обвинение или состав преступления. κατηγορία— это высказывание в смысле выставляющего, оглашающего, сообщающего выговора.

κατηγορία— это высказывание в особом, отличительном смысле. Но и λόγοςимеет силу как высказывание. Тем не менее нельзя сразу сказать, что они — одно и то же. Напротив, Платон и Аристотель — первый смутно предчувствуя, второй видя это более отчетливо — обнаруживают, что в каждом «логосе», понятом как обычное высказывание, правит κατηγορία. В любом высказывании о любом возможном и невозможном правит еще одно характерное высказывание. Каким образом?

Для того чтобы это увидеть, теперь нам надо еще решительнее сделать шаг, который мы начали делать, давая общую характеристику «идеи». Когда мы говорим: «дерево, стоящее тут, здорово», то в момент произнесения фразы «дерево, стоящее тут», уже «говорится», хотя и не произносится, следующее: «вот это здесь само по себе присутствующее». Когда мы говорим: «здорово», в этом сказанном нами уже «сказано», хотя и не произнесено: «такое-то и такое-то». «Присутствие само по себе» и «качествование»: и то, и другое уже заранее, причем необходимым образом, «со-говорится» в «логосе» об этом вот тут стоящем дереве. Ведь если бы этого не было «сказано», то есть если бы в данном случае оно не было безмолвно со-помыслено, мы не могли бы сказать ни «дерево, стоящее тут», ни «здорово». То же самое — то есть «само по себе присутствующее» и «такое-то» — говорится и в высказывании «стоящий там дом — высокий», а также в любом другом подобном высказывании. Все обычные высказывания покоятся и вращаются в таком вот характерном высказывании, в котором о сущем говорится с точки зрения его «самого-по-себе-присутствия», качествования, отнесенности и т. д. Все сказанное суть основные черты бытия — то, откуда происходит всякое сущее: γένος.Платон называет эти основные черты бытия сущего высшими идеями: γένη или εΐδη. Но почему бы этому отличительному сказыванию, в котором основная черта бытия, как говорит Аристотель, έμφαίνεται, то есть появляется, почему бы сказыванию, которое несет на себе все обычные высказывания, не получить имя высказывания в собственном смысле, то есть не получить имя «категории»? Так слово κατηγορία начинает именовать бытие, высказанное во всяком «логосе» о всяком сущем. «Бытие» — основная черта сущего, означает «высказывание» высказанное. Здесь обнаруживается нечто совершенно странное. Категории и логос находятся в той сущностной связи, которую греческие мыслители совершенно не разъясняли специальным образом и даже не обосновывали. Платон и Аристотель просто движутся в русле этой связи между «логосом» и категорией. Однажды нам придется спросить, почему это было возможно и даже необходимо, коль скоро вникание в существо «логоса» стало неотложной необходимостью для нас самих.

Стараясь теперь лишь предварительно осмыслить соотношение «категории» и «логоса», мы учимся понимать обычно вообще непонятное, а именно то, что высшие определения для сущего называются «категориями», то есть высказываниями в упомянутом смысле. Со временем «категория» как наименование и сам «предмет» частично преобразовываются, например, приобретают внешний смысл, в результате чего «категория» начинает обозначать лишь внешним образом взятую «схему» и «ячейку», под которую что-либо подпадает. Начиная с Платона и Аристотеля, то есть с момента возникновения метафизики как основной черты западноевропейского мышления, задачей этого мышления о сущем в целом остается составление и сведение воедино самых общих определений бытия, то есть категорий, в «учении о категориях». Но лишь изредка в истории метафизики просматривается связь между категорией и логосом в смысле высказывания и суждения.

Не случайно в мышлении Канта, где метафизика претерпевает последнюю решающую перемену, связь между категорией и высказыванием пробивается наружу. На первый взгляд, а также согласно мнению многих его толкователей и критиков, Кант совершенно произвольно делает «логическую функцию рассудка в суждении» (т. е. λόγος как высказывание) «путеводной нитью раскрытия всех чистых понятий рассудка»[49], то есть категорий. Однако в том, что λόγος становится путеводной нитью в составлении категорий, сказывается всего лишь то событие, которое постоянно дает о себе знать с самого возникновения метафизики и которое вкратце можно охарактеризовать так: логика — это путеводная нить, даже настоящий горизонт метафизического мышления. Для Канта такая роль логики была совершенно бесспорна, и потому он никогда специально не осмыслял связь между «логосом» и «категорией» и далее не задумывался о происхождении и основании этой связи. Однако логика лишь потому образует путеводную нить и формирует поле зрения метафизического мышления, что сама она — не что иное, как метафизика «логоса», взятого как высказывание в собственном смысле, то есть как κατηγορία и, следовательно, как ιδέα и είδος. Если же метафизика считается высшей формой глубочайшего мышления (а если следовать традиции, то так оно и есть), тогда в «логике» — как раз потому, что она является метафизикой «логоса» — его сущность должна осмысляться наиболее глубоко. С этой точки зрения доплатоновское мышление становится мышлением до-метафизическим, таким мышлением, которое, будучи несовершенным, еще только движется в сторону метафизики. То, что доплатоновские мыслители сказали о «логосе», может осмысляться только в контексте позднейшей метафизики. Так было и так происходит до сих пор. Да, мы даже обязаны метафизике и ее мышлению о «логосе» — обязаны тем, что до нас вообще дошли изречения о нем доплатоновских мыслителей и особенно Гераклита.

2) Возвращение через λόγος как высказывание к

до-метафизическому «Логосу». Фрагмент 50

Однако по тому пути, на который мы стали в своем стремлении осмыслить существо «Логоса», необходимо продвигаться иначе. Мы не воспринимаем «логику» как богоданное и окончательное, в крайнем случае, несколько меняющееся учение о «логосе». Прорываясь через логику, мы спрашиваем о «Логосе», а точнее говоря, спрашиваем о том, как стало возможным, чтобы «логос» как высказывание стал играть роль путеводной нити в отыскании основных черт сущего внутри метафизики. Мы пытаемся понять, мыслили ли о «Логосе» внутри метафизики еще до возникновения «логики» и если мыслили, то как; мыслили ли о нем до появления метафизики и как именно. Если мы попытаемся понять, что мыслил о «Логосе» такой доплатоновский мыслитель, как Гераклит, тогда нам придется оставить в стороне метафизическое понимание «логоса». Правда, устранение горизонта метафизики поначалу представляет собой лишь нечто негативное. Кроме того, тогда нам понадобится другой горизонт, внутри которого становится зримым, понятным и выразимым все, что Гераклит говорит о «логосе». Но о таком, в данном случае направляющем, горизонте напрямую ничего сказать нельзя. Правда, внутри него мы сталкиваемся с загадкой. Ее одну и надо удерживать. Загадка состоит в том, что хотя для греков λόγος издавна означает «сказать» и «говорить», это не исконное его значение, и даже в ту эпоху, когда уже упрочилось его метафизическое понятие, все равно в нем еще сохранялось нечто от его исходного смысла.

Пока речь идет не о том, чтобы разгадать загадку многозначности «логоса»: сначала надо лишь признать ее и позволить, чтобы она нас направляла.

Сейчас мы в выбранной нами последовательности слушаем некоторые речения Гераклита, в которых говорится о «логосе». Первое из них — это 50 фрагмент, который звучит так:

ούκ έμοΰ, άλλα τοΰ λόγου άκούσαντας όμολογεΐν σοφόν έστιν εν πάντα είναι.

(В предварительном, но все-таки кое-что разъясняющем переводе мы не стали переводить решающее слово Λόγος.Поскольку другое слово, в котором также слышится Λόγος,а именно όμολογεΐν,мы переводим глаголом «сказать», этот перевод еще ничего не решает относительно существа «Логоса»). Итак, перевод гласит:

«Если вы слушали не только меня, но выслушивали Λόγος [будучи ему по-слушными], тогда есть знание [которое в том состоит, чтобы], вторя Λόγος’у, сказать: одно есть всё».

В этом речении говорится о слушании. Это слушание, коль скоро оно призвано быть правильным, настоящим, должно быть обращено не к тому, что оглашает мыслитель, а к «Логосу». Тогда все-таки бесспорно, что Λόγος, будучи связанным со слушанием, представляет собой нечто слышимое, то есть, наверное, является неким видом сказывания и слова. В настоящем слушании «Логоса» возникает и существует настоящее знание — σοφόν. Оно состоит — поскольку основывается на отношении к «Логосу» — в όμολογεΐν, которое мы «дословно» переводим как «говорить то же самое, что говорит Λόγος». Вряд ли можно сомневаться, что здесь Λόγος и όμολογεΐν мыслятся из круга сказывания и слушания. Но что такое слушание и сказывание? Слушание — это дело ушей. Имеющий уши, да слышит. Но что такое «уши»? Слушание возникает и совершается не благодаря тем анатомическим и физиологическим ушам, которые у нас есть — даже тогда, когда мы внимаем звукам и шумам. Внятие (das Vernehmen) нельзя обнаружить анатомически, доказать физиологически и вообще биологически понять. Если бы не существовало этой способности внимать, что тогда были бы ухо и весь слуховой аппарат? Слушание как восприятие звуков всегда совершается на основании того слушания, которое есть слушание чего-либо в смысле прислушивания. Однако наше прислушивание каждый раз в каком-то смысле в себе уже есть прислушивание к должному-быть-услышанным, готовы ли мы к этому или нет, то есть каким-то образом оно есть по-слушание. Ухо, необходимое для настоящего слушания, есть по-слушание. Слышимое, чутко внятное совсем не обязательно должно быть звучным и шумным. Но не так-то легко сказать, в чем заключается по-слушание. Из приведенного речения Гераклита мы узнаем только то, что в чутком слушании «Логоса», который, в отличие от человеческой речи мыслителя, наверное, не является возвещением, возникает знание, которое состоит в όμολογεΐν: говорить то же самое, что говорит другой, то есть в данном случае Λόγος. «Говорить то же самое» здесь не означает бессмысленно повторять сказанное: это означает так вторить ему (nachsagen), чтобы то же самое было сказано иначе, а именно так, чтобы сказанное после следовало за сказанным ранее и «слушалось» его, то есть было чутко настроенным и покорным в своем следовании: по-слушным. Таким, наверное, является послушание в όμολογεΐν, в послушном повторении как после-сказывании. Но что сказывается в этом после-сказывании, которое призвано стать настоящим знанием?