Логика и западноевропейская метафизика

а) Истоки деления философии на логику, физику и этику как

научные дисциплины в философии и судьба

западноевропейской метафизики

Три титула, а именно «логика», «физика» и «этика», называют три способа и направления в умении разбираться в сущем в его целом. Случайно ли эти три направления универсального знания оказались рядом друг с другом или же они берут начало в той сокрытой взаимопринадлежности, которая и собирает их вместе? У нас вырисовывается некое смутное понятие о ней, даже если мы еще четко не видим, откуда она исходит и на чем основывается, то есть в чем единство этих трех направлений знания имеет свой властный исток, то есть свое «начало». Если эти три титула, и прежде всего то, что они именуют, восходят к чему-то единому, тогда они представляют собой деление и членение этого единого. Только в перспективе этого единого и возможно данное трехчастное деление.

О происхождении этого деления нам рассказывает философ, живший приблизительно через два столетия после Христа. Имя ему — Секст Эмпирик. В своем труде «Против ученых» (книга VII, § 16) он говорит следующее:

έντελέστερον δέ [λέγουσιν τά μέρη τής φιλοσοφίας]... οί εϊπόντες τής φιλοσοφίας τό μέν τι είναι φυσικόν τό δέ ήθικόν τό δέ λογικόν · ών δυνάμει μέν Πλάτων έστίν άρχηγός, περί πολλών μέν φυσικών [περί] πολλών δέ ηθικών ούκ ολίγων δέ λογικών διαλεχθείς · ρητότατα δέ οί περί τον Ξενοκράτην καί οί άπό του περιπάτου έτι δέ οί άπό τής στοάς εχονται τήσδε τής διαιρέσεως.

«Однако полнее [совершеннее] (называют части философии) те (философы), которые, имея в виду философию, говорят, что одно в ней есть нечто такое, что принадлежит φύσις,другое представляет собой нечто такое, что касается «этоса» (ήθος),и, наконец, третье затрагивает λόγος.Среди тех, кто так говорит, начинателем (в смысле рассмотрения этих трех отношений в их единстве) является Платон, поскольку он имел обыкновение говорить (διαλέγεσθαι) о многом, что касается φύσις,о многом, затрагивающем ήθος,и о том немалочисленном, что затрагивает λόγος.Но отчетливее всего названного разделения [то есть намеренного употребления, упрочения и сохранения этих наименований] придерживаются ученики Ксенократа, перипатетики, а затем стоики».

Итак, со времен Платона трехчастное деление философии на «логику», «физику» и «этику» становится нормативным. Правда, согласно этому сообщению не сам Платон ввел такое деление: его мышление, скорее, открыло новые перспективы и взаимосвязи в том, что касается «логоса», «фюсис» и «этоса», — те взаимосвязи и перспективы, единство которых быстрее всего постигается в этом трехчастном делении, причем оно, это единство, в первую очередь становится предметом специального осмысления тогда и там, когда и где встает вопрос о том, чтобы уже помысленное мыслителем сделать прочным и удобным для научного познания и исследования. Это всегда происходит там, где мышлению мыслителя выпадает в немалой степени двусмысленная судьба: помысленное им обрабатывается в так называемой «школе» в соответствии со школьным подходом и, закоснев и окостенев, передается дальше. Согласно сообщению Секста Эмпирика, названного трехчастного деления философии придерживался Ксенократ, а точнее говоря те, кто его окружал, и он вместе с ними. Ксенократ руководил основанной Платоном «Академией» после Спевсиппа, а сам Платон возглавлял ее на протяжении двадцати лет. О природе этого изначального учреждения Платона с трудом можно сказать что-либо однозначное. В основе Академии лежало поклонение музам, а философия, считавшаяся средоточием прочих видов знания (математики, астрономии, естествознания) практиковалась в форме лекций и диалогов. Академия не была одним только союзом ученых внутри некоей организации, занимавшейся научным исследованием, равно как не была и «школой мудрости». Правда, нельзя забывать, что со времени основания Академии Платоном и такого же основания «перипатетической школы» Аристотелем мышление, которое только теперь получает свое отличительное именование «философии» (φιλοσοφία),вступает в намеренно поддерживаемую связь с тем, что мы называем «науками». С тех пор процесс переплетения философии с науками становится определяющим как для «самой философии», так и для «наук». С тех же пор не прекращаются и попытки мыслить философию как некий вид «науки», как самую общую, самую строгую, самую высшую «науку». В этом, однако, кроется следующая опасность: нечто более исходное, чем всякая «наука», понимаемая в смысле τέχνη, может измеряться по тому, что само произошло из этого исходного. Рисуется удивительная картина: то, что является лишь следствием причины и может быть только таким следствием, то есть «наука», овладевает причиной, то есть философией, переиначивая отношение причины и следствия. Зависимое пытается подчинить себе то и овладеть тем, от чего оно само зависит. В этом кроется странная судьба мышления: со времен Платона и Аристотеля мышлению, раскрывающемуся как «философия», постоянно отказывают в праве самому вернуться на свою собственную сущностную почву, чтобы оттуда и только оттуда запечатлеть на себе печать своей сущности и одновременно своей тайны. Это самоотчуждение философии приводит к тому, что даже там, где хотят избежать отождествления философии с наукой, все равно характеризуют ее в чуждом ей ракурсе, а именно как некий вид «искусства», то есть как вид «поэзии». Говорят о «поэзии понятия» и «поэте-философе». Философия воспринимается как некий вид вероисповедания или как «мировоззрение». В мире чувствуется очень сильный и трудно постижимый страх мыслить философию только как философию и следовать этому мышлению там, где и насколько это необходимо. Мышление, сокрытое в «философии», отделено от всего названного, в том числе и от «науки», как будто пропастью, и потребуется пройти долгий путь, чтобы освободить собственно мышление, которое мы кратко и подчеркнуто называем «просто мышлением», от его привычных превратных истолкований.

Поскольку, опять-таки начиная с Платона, философия, подобно наукам, разделяется на специальности и остается в таком разделении, усиливается впечатление, что все, введенное в пределы специальности, по своему существу так же четко и однозначно, как сами специальности жестко закреплены и в своем составе бесспорны.

Но не обманываемся ли мы насчет законности таких специализированных обособлений и роли специализаций? Что под этим подразумевается? Дескать, когда намечается некая специализация, в какой-то мере окончательно очерчивается круг возможных вопросов, а тем самым — направлений и путей возможного исследования. В результате этого предметная область, подведенная под какую-либо специализацию, охватывается ею, и предметы, о которых говорится в той или иной специализированной области, становятся темой обсуждения только в той мере и настолько, насколько это позволяет сделать данная специализация и ее методический инструментарий. Специализация и ее значимость остаются нормативной инстанцией, решающей, может ли — и если да, то как — та или иная вещь стать предметом науки и подходящим объектом научного исследования. Господствующие дисциплины становятся похожими на сито, пропускающее через себя лишь полностью определенные аспекты вещей. То, что «принадлежит вещи», решает не столько она сама, ее «вещная» основа и их «истина», сколько специальность, в сферу которой вещь вносится в качестве предмета исследования этой специальности. Вследствие того, что западноевропейская философия постоянно соседствует с науками, ограничение сферы возможных вопросов и направлений вопрошания, совершаемое специальностями и делением на специальности, сказывается и на ней, причем не только там, где она преподается как определенная дисциплина, но и там и как раз там, где она в исходном мышлении мыслителей развертывает и совершает свою судьбу как метафизика. Еще Кант охотно ссылался на упомянутое трехчастное деление философии. Например, предисловие к появившимся в 1785 г. «Основам метафизики нравственности» он начинает такими словами:

«Древнегреческая философия разделялась на три науки: физику, этику и логику. Это деление полностью соответствует природе вещей, и нет нужды в нем что-либо исправлять; не мешает только добавить принцип этого деления, чтобы таким образом отчасти увериться в его полноте, отчасти получить возможность правильно определить необходимые подразделения»[46].

Правда, то самое, что, согласно Канту, еще надо «добавить», а именно «принцип» деления философии, то есть то, откуда это деление исходит, а также запечатлевается и удерживается в своей необходимости, оказывается самым трудным. Нашел ли сам Кант этот принцип, и если нашел, то как; нашел ли этот принцип свое выражение в метафизических системах немецкого идеализма и если нашел, то каким образом, — об этом здесь мы говорить не можем. Важнее другое.

b) Логика и препятствие сущностному раскрытию «Логоса»

Для того чтобы по-настоящему вникнуть в существо и значение логики, мы должны обдумать тот факт, что «переворот» в способе мышления, произведенный в философии Кантом, совершился в сфере логики. Это становится ясно даже при чисто внешнем прочтении заголовков его основных трудов: «Критика чистого разума», «Критика практического разума», «Критика способности суждения». Везде говорится о разуме, о ratio, способности суждения, мышлении, учении о разуме, о «логике». Решающий шаг в мышлении, который совершил Кант и о сущности и значимости которого он сам имел ясное представление, — это шаг от прежней логики к новой «логике», которую он назвал «трансцендентальной». Впоследствии, пройдя через многократные расширения и преобразования, «логика» становится ядром мышления, последовавшего сразу за Кантом, то есть ядром метафизики Фихте, Шеллинга и Гегеля. Да, мышление целой эпохи с 1790 по 1830 гг. глубочайшим образом определяется новой «логикой» Канта. Хорошо известно, какое влияние — как положительное, так и отрицательное — оказала его мысль на Генриха фон Клейста. Даже мышление Гёте, которое — там, где он касается философии — местами кажется на редкость банальным, благодаря одной только «Критике способности суждения» обретает настоящую ясность и остроту, не говоря уже о Шиллере. 13 октября 1796 г. двадцатишестилетний Гёльдерлин, находясь под впечатлением философии Канта и Фихте (лекции последнего он слушал в Йене), пишет брату: «Ты должен изучать философию, даже если денег у тебя хватает только на покупку лампы и масла к ней, а времени — от полуночи до крика петуха»[47].

В эпоху такого мышления предмет логики и даже само наименование «логика» обретают новое достоинство. Это находит свое выражение в том, что Гегель переименовывает высшую ступень своего и вообще западноевропейского мышления, употребляя вместо привычного наименования «метафизика» термин «логика» или, точнее говоря, «наука логики». В «логике», которую мыслил Гегель, абсолютный разум, чистое сознание достигает своей чистой сущности. Эта новая «логика», подготовленная Лейбницем, основанная Кантом, только размеченная Шеллингом и развернутая Гегелем в абсолют и систему, могла бы называться метафизической логикой. Все новые мыслители, мыслящие в русле новой логики, постоянно помнят и о старой «логике», а также о том, что она восходит к грекам: помнят и тут же обращают внимание на отличие новейшей «логики» от «греческой» и отстояние от нее. В предисловии ко второму изданию «Критики чистого разума» (1787) Кант пишет:

«Что логика уже с древнейших времен пошла этим верным путем [т. е. путем науки], видно из того, что со времен Аристотеля ей не приходилось делать ни шага назад... Примечательно в ней также и то, что она до сих пор не могла сделать ни шага вперед и, судя по всему, она кажется наукой вполне законченной и завершенной»[48].

Писавший эти строки хорошо знал, что такое впечатление обманчиво и логика не только может пойти вперед по сравнению с Аристотелем, но уже сделала это в появившейся в 1781 г. «Критике чистого разума». Отсюда мы делаем вывод, что в западноевропейском мышлении «логика» — это не только предмет преподавания, направленный на обучение мышлению, но прежде всего (где-то явно, где-то неявно) — путь и измерение метафизического мышления. Это мышление закладывает и воздвигает для западного человека фундамент его основной позиции посреди сущего в целом. Могло ли быть иначе, если сущностная чеканка этого человека восходит к определению άνθρωποςζωον λόγον εχον,то есть к определению, согласно которому человек есть живое существо, обладающее «логосом»? Разве в таком случае λόγος,а вместе с ним и «логика» не сохраняют для человека существенное значение? Все так, но как «логика» понимает λόγος?Ведь если «логика» — это учение о мышлении, если «логика» несет и направляет настоящее мышление мыслителей, тогда она постигает λόγοςкак мышление, как способность мышления, как ratio, разум. «Логика» — это метафизика «логоса». Будучи метафизикой, она решила, в каком качестве и как именно «логос» является для нее темой и предметом мышления, то есть какова сущность самого «логоса». Но так ли уж само собой разумеется, что «логика» (хотя она и получает свое имя от «логоса») исходным образом и в достаточной мере познает, схватывает и удерживает существо «логоса»? Быть может, то, что называется «логикой», лишь потому так названо, что здесь λόγοςберется в совершенно особом отношении, но, правда, так, что потом возникает мнение, будто через это отношение он постигается истинно? А вдруг именно «логика» ошибается в определении существа «логоса»? Что если эта ошибка привела к тому, что именно «логика», которая — если судить хотя бы по ее имени — выдает себя за познание «логоса», на самом деле способствует его непониманию и своим господством препятствует всякому исходному размышлению о «логосе», потому что всякое иное размышление о нем и его припоминание, выходящее за рамки «логического», сразу воспринимается как несоответствующее? Нет никакого основания считать, что «логика» является единственным исходным размышлением о λόγος’е, сообразным его природе. Наоборот, есть причины утверждать, что именно «логика» не только препятствовала его сущностному раскрытию, но запрещала и доныне запрещает это делать.

Повторение

Господство специальности над вещью и логика как

сущностное ядро западноевропейской философии

как метафизики

Итак, наименование «логика», а вместе с ним и она сама, появляются в триаде «физики», «этики» и «логики». Эта триада — не случайное «нанизывание» одной каким-то образом появившейся έπιστήμη на другую и не нечто такое, что непонятно когда, а точнее говоря в любое время, могло заявить о себе в истории мышления. Эта триада намекает на трехчастное деление. В основе этого деления — обращенность к целому. Поэтому данное деление возникло тогда, когда мышление начало мыслить должное-быть-помысленным в одном единственном, всё определяющем ракурсе. Это произошло тогда, когда Платон, осмысляя сущее в целом, помыслил то, что зовется «идеями». Здесь, правда, нет возможности разъяснять, что это означает. Сейчас надо лишь хорошо помнить о том, что мыслитель, мыслящий целое сущего в ракурсе «идей», — это Платон, в «Академии» которого, как сообщает Секст Эмпирик, и появилось упомянутое трехчастное деление.

(«Логика» появляется только начиная с Платона. Поначалу этот тезис выглядит только как историческая констатация происхождения и возраста «логики», но на самом же деле он кое-что говорит о нашей собственной истории, то есть о нашем еще не поколебленном отношении к тому, о чем трактует логика, — к «логосу». Чтобы это понять, прежде всего надо вспомнить о том процессе, который кроется в возникновении и господстве западноевропейской науки).

С делением философии на «физику», «этику» и «логику» появляется специализация, а вместе с ней начинается процесс, завершающийся тем, что специальность берет верх над рассматриваемой в ней вещью. Что именно относится к «вещи», отныне решает не столько сама вещь, не столько закон ее собственной сущности и даже не ее еще сокрытая сущностная основа: отныне это решают те отношения и направления исследования, которые — как единственно возможные пути опредмечивания вещи — специальность делает целью своего собственного дальнейшего существования.

Но что это означает для «логики» и для того, о чем она говорит, то есть для «логоса»? Во-первых, это значит, что «логикой» занимаются в контексте ее постоянного отличия от других областей философии и в результате такого переплетения она сама никогда не является свободной в постановке своих задач и их осуществлении. Во-вторых, это означает, что сама логика позволяет «логосу» появиться перед ее взором только так, чтобы он соответствовал направлению ее вопрошания. λόγοςдля логики есть λέγεινкак высказывание, суждение; это деятельность, свойственная ratio, действие разума. «Логика» — это учение о разуме. Господство специализированной области над рассматриваемой в ней вещью укрепляется не только в науках, но прежде всего в самой философии, которая только в поле ее соседства с науками как наука же отыскивается и развертывается.

(Со времен Аристотеля и Платона философия — это έπιστήμη ζητουμένη,«искомая наука». Такая характеристика — не констатация факта, но сущностное определение: быть искомой в качестве формирующейся в абсолютное знание метафизики; ее надо сформировать как первую науку. В этом заключается задача новоевропейского мышления: вознести философию на уровень абсолютной науки, которая получает возможность упразднить прежнее именование «фило-софия» в смысле любви к знанию, коль скоро она стала абсолютным научным знанием).

Господство специальностей внутри философии остается несокрушимым и там, где мыслители высшего достоинства в простом удивлении само собой разумеющемуся вопреки расхожим предрассудкам специализации мыслят из самого существа вещи. Кант, например, так начинает предисловие к своему труду «Основы метафизики нравственности», появившемуся в 1785 г.:

«Древнегреческая философия разделялась на три науки: физику, этику и логику. Это деление полностью соответствует природе вещей...».

Из сказанного ясно, что «природу вещей» Кант воспринимает точно так же, как и те два мыслителя, благодаря которым упомянутое трехчастное деление было подготовлено и введено в греческих школах. Эти мыслители — Платон и Аристотель. Благодаря им мышление становится метафизикой. Однако ни тот, ни другой не знают и не употребляют этого, только потом появившегося термина, который выражает сущность их мысли и всего последующего мышления. В буквальном смысле термин «мета-физика» уже указывает на то, что речь идет о «физике», а именно о «физике» в рассмотренном выше значении. В соответствии с ним «физика» есть умение разбираться в сущем как таковом в его целом. Согласно своему более позднему значению термин мета -физика делает только одно: специально выявляет то, что есть «физика» в ее основе. μετά может означать и в данном случае означает: выходить за пределы чего-либо, например, перешагивать, совершать этот выход. «Физика» совершает мыслящий выход за пределы данного сущего к тому, что определяет сущее как таковое в его целом: к бытию. Поскольку в своем исконном замысле физика, исходя из сущего, мыслит о его бытии и мыслью переходит к тому, что отличается от сущего, она как таковая есть мета-физика. С другой стороны, всякая метафизика по существу есть «физика», и это значит, что сущее, за пределы которого выходит метафизика, задаваясь вопросом о его основании, определяется в смысловом ракурсе того, что есть φύσις,причем остается неясным, в какой мере здесь постигается сущность этой φύσις.

Если «физика» в своей основе есть мета-физика, а «этика» — благодаря упомянутому делению появившаяся вместе с «физикой» и так же сформировавшаяся — столь же универсально, только в другом отношении, мыслит о целом сущего, тогда и она мыслит мета-физично. Она ставит вопрос о бытии того сущего, которое есть человек, поскольку он пребывает посреди сущего и имеет отношение к сущему в целом. Позднее это отношение называется «нравом». В нравах оно удерживается и сохраняется. Сами же нравы управляются нравственным законом. Поэтому там, где Кант мыслит этику, то есть учение о нравственности в его существе, он называет его просто «метафизикой нравов». Из всего этого можно предположить, что и «логика», возникшая вместе с физикой и этикой из того же самого деления, как и они является мета-физикой, а именно метафизикой высказывания, суждения, способности суждения, то есть разума. Западноевропейская «логика» на самом деле достигает своего завершения в системе метафизики, а именно в системе Гегеля. Но это еще не все. Даже основу и ядро метафизики Гегель называет «логикой», понимая ее как абсолютную, самое себя сознающую науку о разуме. В своем сущностном ядре метафизика есть «логика». Поскольку, будучи метафизическим, западноевропейское мышление в своей основе есть развертывание «логики», оно — особенно мышление Нового времени — и делает свои существенные шаги в сфере той «логики», которая тут же впервые формирует самое себя в соответствии с предначертанной ей сущностью. Однако превращение метафизики в абсолютную логику, совершающееся в системе Гегеля, стало возможным только благодаря философии Канта. Решающим же в Кантовом мышлении остается сделанный им шаг от прежней логики, со всей ее ролью в философии, к той новой логике, которую он называет «трансцендентальной», а мы могли бы сказать — метафизической. Метафизическое мышление Канта — всюду логика, то есть учение о разуме, о мышлении и суждении, и это видно из заголовков его трех основных трудов: «Критика чистого разума», «Критика практического разума», «Критика способности суждения», то есть эстетического и телеологического разума. В этих заголовках «критика» не означает «осуждение». Здесь под «критикой» подразумевается нечто от исконного значения греческого глагола κρίνειν,к которому она и восходит. κρίνεινже означает: отнимать, вынимать, выделять, проводить линии, которые нечто очерчивают в сущности и достоинстве разума. В заголовках основных произведений Канта «критика» означает очерчивающее установление пределов и прорисовку контуров сущности разума.

РАЗДЕЛ ВТОРОЙ