Логика и западноевропейская метафизика

 

а) Истоки деления философии на логику, физику и этику как

научные дисциплины в философии и судьба

западноевропейской метафизики

 

Три титула, а именно «логика», «физика» и «этика», называют три способа и направления в умении разбираться в сущем в его целом. Случайно ли эти три направления универсаль­ного знания оказались рядом друг с другом или же они берут начало в той сокрытой взаимопринадлежности, которая и собирает их вмес­те? У нас вырисовывается некое смутное поня­тие о ней, даже если мы еще четко не видим, откуда она исходит и на чем основывается, то есть в чем единство этих трех направлений знания имеет свой властный исток, то есть свое «начало». Если эти три титула, и прежде всего то, что они именуют, восходят к чему-то единому, тогда они представляют собой деле­ние и членение этого единого. Только в пер­спективе этого единого и возможно данное трехчастное деление.

О происхождении этого деления нам рас­сказывает философ, живший приблизитель­но через два столетия после Христа. Имя ему — Секст Эмпирик. В своем труде «Против ученых» (книга VII, § 16) он говорит следую­щее:

έντελέστερον δέ [λέγουσιν τά μέρη τής φιλοσοφίας]... οί εϊπόντες τής φιλοσοφίας τό μέν τι είναι φυσικόν τό δέ ήθικόν τό δέ λογικόν · ών δυνάμει μέν Πλάτων έστίν άρχηγός, περί πολλών μέν φυσικών [περί] πολλών δέ ηθικών ούκ ολίγων δέ λογικών διαλεχθείς · ρητότατα δέ οί περί τον Ξενοκράτην καί οί άπό του περιπάτου έτι δέ οί άπό τής στοάς εχονται τήσδε τής διαιρέσεως.

«Однако полнее [совершеннее] (называют части философии) те (философы), которые, имея в виду философию, говорят, что одно в ней есть нечто такое, что принадлежит φύσις,другое представляет собой нечто такое, что ка­сается «этоса» (ήθος),и, наконец, третье затра­гивает λόγος.Среди тех, кто так говорит, начи­нателем (в смысле рассмотрения этих трех от­ношений в их единстве) является Платон, поскольку он имел обыкновение говорить (διαλέγεσθαι) о многом, что касается φύσις,о многом, затрагивающем ήθος,и о том немало­численном, что затрагивает λόγος.Но отчетли­вее всего названного разделения [то есть наме­ренного употребления, упрочения и сохране­ния этих наименований] придерживаются ученики Ксенократа, перипатетики, а затем стоики».

Итак, со времен Платона трехчастное деле­ние философии на «логику», «физику» и «эти­ку» становится нормативным. Правда, соглас­но этому сообщению не сам Платон ввел такое деление: его мышление, скорее, открыло новые перспективы и взаимосвязи в том, что касается «логоса», «фюсис» и «этоса», — те взаимосвя­зи и перспективы, единство которых быстрее всего постигается в этом трехчастном делении, причем оно, это единство, в первую очередь становится предметом специального осмысле­ния тогда и там, когда и где встает вопрос о том, чтобы уже помысленное мыслителем сде­лать прочным и удобным для научного позна­ния и исследования. Это всегда происходит там, где мышлению мыслителя выпадает в не­малой степени двусмысленная судьба: помысленное им обрабатывается в так называемой «школе» в соответствии со школьным подхо­дом и, закоснев и окостенев, передается даль­ше. Согласно сообщению Секста Эмпирика, названного трехчастного деления философии придерживался Ксенократ, а точнее говоря те, кто его окружал, и он вместе с ними. Ксенок­рат руководил основанной Платоном «Акаде­мией» после Спевсиппа, а сам Платон возглав­лял ее на протяжении двадцати лет. О природе этого изначального учреждения Платона с трудом можно сказать что-либо однозначное. В основе Академии лежало поклонение музам, а философия, считавшаяся средоточием прочих видов знания (математики, астрономии, естес­твознания) практиковалась в форме лекций и диалогов. Академия не была одним только сою­зом ученых внутри некоей организации, зани­мавшейся научным исследованием, равно как не была и «школой мудрости». Правда, нельзя забывать, что со времени основания Академии Платоном и такого же основания «перипатети­ческой школы» Аристотелем мышление, кото­рое только теперь получает свое отличительное именование «философии» (φιλοσοφία),вступает в намеренно поддерживаемую связь с тем, что мы называем «науками». С тех пор процесс пе­реплетения философии с науками становится определяющим как для «самой философии», так и для «наук». С тех же пор не прекращают­ся и попытки мыслить философию как некий вид «науки», как самую общую, самую стро­гую, самую высшую «науку». В этом, однако, кроется следующая опасность: нечто более исходное, чем всякая «наука», понимаемая в смысле τέχνη, может измеряться по тому, что само произошло из этого исходного. Рисуется удивительная картина: то, что является лишь следствием причины и может быть только та­ким следствием, то есть «наука», овладевает причиной, то есть философией, переиначивая отношение причины и следствия. Зависимое пытается подчинить себе то и овладеть тем, от чего оно само зависит. В этом кроется стран­ная судьба мышления: со времен Платона и Аристотеля мышлению, раскрывающемуся как «философия», постоянно отказывают в праве самому вернуться на свою собственную сущ­ностную почву, чтобы оттуда и только оттуда запечатлеть на себе печать своей сущности и одновременно своей тайны. Это самоотчуждение философии приводит к тому, что даже там, где хотят избежать отождествления философии с наукой, все равно характеризуют ее в чуждом ей ракурсе, а именно как некий вид «искус­ства», то есть как вид «поэзии». Говорят о «поэзии понятия» и «поэте-философе». Фило­софия воспринимается как некий вид вероис­поведания или как «мировоззрение». В мире чувствуется очень сильный и трудно постижи­мый страх мыслить философию только как фи­лософию и следовать этому мышлению там, где и насколько это необходимо. Мышление, со­крытое в «философии», отделено от всего названного, в том числе и от «науки», как будто пропастью, и потребуется пройти долгий путь, чтобы освободить собственно мышление, кото­рое мы кратко и подчеркнуто называем «про­сто мышлением», от его привычных преврат­ных истолкований.

Поскольку, опять-таки начиная с Платона, философия, подобно наукам, разделяется на специальности и остается в таком разделении, усиливается впечатление, что все, введенное в пределы специальности, по своему существу так же четко и однозначно, как сами специаль­ности жестко закреплены и в своем составе бесспорны.

Но не обманываемся ли мы насчет законно­сти таких специализированных обособлений и роли специализаций? Что под этим подразуме­вается? Дескать, когда намечается некая спе­циализация, в какой-то мере окончательно очерчивается круг возможных вопросов, а тем самым — направлений и путей возможного исследования. В результате этого предметная область, подведенная под какую-либо специа­лизацию, охватывается ею, и предметы, о кото­рых говорится в той или иной специализиро­ванной области, становятся темой обсуждения только в той мере и настолько, насколько это позволяет сделать данная специализация и ее методический инструментарий. Специализация и ее значимость остаются нормативной ин­станцией, решающей, может ли — и если да, то как — та или иная вещь стать предметом нау­ки и подходящим объектом научного исследо­вания. Господствующие дисциплины становятся похожими на сито, пропускающее через себя лишь полностью определенные аспекты вещей. То, что «принадлежит вещи», решает не столько она сама, ее «вещная» основа и их «ис­тина», сколько специальность, в сферу которой вещь вносится в качестве предмета исследова­ния этой специальности. Вследствие того, что западноевропейская философия постоянно со­седствует с науками, ограничение сферы воз­можных вопросов и направлений вопрошания, совершаемое специальностями и делением на специальности, сказывается и на ней, причем не только там, где она преподается как опреде­ленная дисциплина, но и там и как раз там, где она в исходном мышлении мыслителей развер­тывает и совершает свою судьбу как метафизи­ка. Еще Кант охотно ссылался на упомянутое трехчастное деление философии. Например, предисловие к появившимся в 1785 г. «Осно­вам метафизики нравственности» он начинает такими словами:

«Древнегреческая философия разделялась на три науки: физику, этику и логику. Это де­ление полностью соответствует природе вещей, и нет нужды в нем что-либо исправлять; не ме­шает только добавить принцип этого деления, чтобы таким образом отчасти увериться в его полноте, отчасти получить возможность пра­вильно определить необходимые подразделе­ния»[46].

Правда, то самое, что, согласно Канту, еще надо «добавить», а именно «принцип» деления философии, то есть то, откуда это деление исходит, а также запечатлевается и удерживает­ся в своей необходимости, оказывается самым трудным. Нашел ли сам Кант этот принцип, и если нашел, то как; нашел ли этот принцип свое выражение в метафизических системах немецкого идеализма и если нашел, то каким образом, — об этом здесь мы говорить не мо­жем. Важнее другое.

 

b) Логика и препятствие сущностному раскрытию «Логоса»

 

Для того чтобы по-настоящему вникнуть в существо и значение логики, мы должны об­думать тот факт, что «переворот» в способе мышления, произведенный в философии Кан­том, совершился в сфере логики. Это становит­ся ясно даже при чисто внешнем прочтении заголовков его основных трудов: «Критика чистого разума», «Критика практического ра­зума», «Критика способности суждения». Вез­де говорится о разуме, о ratio, способности суждения, мышлении, учении о разуме, о «ло­гике». Решающий шаг в мышлении, который совершил Кант и о сущности и значимости ко­торого он сам имел ясное представление, — это шаг от прежней логики к новой «логике», которую он назвал «трансцендентальной». Впоследствии, пройдя через многократные расширения и преобразования, «логика» стано­вится ядром мышления, последовавшего сразу за Кантом, то есть ядром метафизики Фихте, Шеллинга и Гегеля. Да, мышление целой эпохи с 1790 по 1830 гг. глубочайшим образом опре­деляется новой «логикой» Канта. Хорошо известно, какое влияние — как положительное, так и отрицательное — оказала его мысль на Генриха фон Клейста. Даже мышление Гёте, которое — там, где он касается философии — местами кажется на редкость банальным, бла­годаря одной только «Критике способности суждения» обретает настоящую ясность и ост­роту, не говоря уже о Шиллере. 13 октября 1796 г. двадцатишестилетний Гёльдерлин, на­ходясь под впечатлением философии Канта и Фихте (лекции последнего он слушал в Йене), пишет брату: «Ты должен изучать философию, даже если денег у тебя хватает только на по­купку лампы и масла к ней, а времени — от полуночи до крика петуха»[47].

В эпоху такого мышления предмет логики и даже само наименование «логика» обретают новое достоинство. Это находит свое выраже­ние в том, что Гегель переименовывает выс­шую ступень своего и вообще западноевро­пейского мышления, употребляя вместо при­вычного наименования «метафизика» термин «логика» или, точнее говоря, «наука логики». В «логике», которую мыслил Гегель, абсолют­ный разум, чистое сознание достигает своей чистой сущности. Эта новая «логика», подготовленная Лейбницем, основанная Кантом, только размеченная Шеллингом и развернутая Гегелем в абсолют и систему, могла бы называться метафизической логикой. Все новые мыслители, мыслящие в русле новой логики, постоянно помнят и о старой «логике», а так­же о том, что она восходит к грекам: помнят и тут же обращают внимание на отличие новейшей «логики» от «греческой» и отстоя­ние от нее. В предисловии ко второму изда­нию «Критики чистого разума» (1787) Кант пишет:

«Что логика уже с древнейших времен по­шла этим верным путем [т. е. путем науки], видно из того, что со времен Аристотеля ей не приходилось делать ни шага назад... Примеча­тельно в ней также и то, что она до сих пор не могла сделать ни шага вперед и, судя по всему, она кажется наукой вполне законченной и за­вершенной»[48].

Писавший эти строки хорошо знал, что та­кое впечатление обманчиво и логика не только может пойти вперед по сравнению с Аристо­телем, но уже сделала это в появившейся в 1781 г. «Критике чистого разума». Отсюда мы делаем вывод, что в западноевропейском мыш­лении «логика» — это не только предмет пре­подавания, направленный на обучение мышле­нию, но прежде всего (где-то явно, где-то не­явно) — путь и измерение метафизического мышления. Это мышление закладывает и воз­двигает для западного человека фундамент его основной позиции посреди сущего в целом. Могло ли быть иначе, если сущностная чеканка этого человека восходит к определению άνθρω­ποςζωον λόγον εχον,то есть к определению, со­гласно которому человек есть живое существо, обладающее «логосом»? Разве в таком случае λόγος,а вместе с ним и «логика» не сохраняют для человека существенное значение? Все так, но как «логика» понимает λόγος?Ведь если «ло­гика» — это учение о мышлении, если «логика» несет и направляет настоящее мышление мыс­лителей, тогда она постигает λόγοςкак мышле­ние, как способность мышления, как ratio, ра­зум. «Логика» — это метафизика «логоса». Бу­дучи метафизикой, она решила, в каком качестве и как именно «логос» является для нее темой и предметом мышления, то есть ка­кова сущность самого «логоса». Но так ли уж само собой разумеется, что «логика» (хотя она и получает свое имя от «логоса») исходным образом и в достаточной мере познает, схватыва­ет и удерживает существо «логоса»? Быть мо­жет, то, что называется «логикой», лишь пото­му так названо, что здесь λόγοςберется в совершенно особом отношении, но, правда, так, что потом возникает мнение, будто через это отношение он постигается истинно? А вдруг именно «логика» ошибается в определе­нии существа «логоса»? Что если эта ошибка привела к тому, что именно «логика», кото­рая — если судить хотя бы по ее имени — вы­дает себя за познание «логоса», на самом деле способствует его непониманию и своим гос­подством препятствует всякому исходному размышлению о «логосе», потому что всякое иное размышление о нем и его припомина­ние, выходящее за рамки «логического», сра­зу воспринимается как несоответствующее? Нет никакого основания считать, что «логика» является единственным исходным размышле­нием о λόγος’е, сообразным его природе. На­оборот, есть причины утверждать, что именно «логика» не только препятствовала его сущ­ностному раскрытию, но запрещала и доныне запрещает это делать.

 

Повторение

Господство специальности над вещью и логика как

сущностное ядро западноевропейской философии

как метафизики

 

Итак, наименование «логика», а вместе с ним и она сама, появляются в триаде «физи­ки», «этики» и «логики». Эта триада — не случайное «нанизывание» одной каким-то обра­зом появившейся έπιστήμη на другую и не нечто такое, что непонятно когда, а точнее говоря в любое время, могло заявить о себе в истории мышления. Эта триада намекает на трехчастное деление. В основе этого деления — обращен­ность к целому. Поэтому данное деление воз­никло тогда, когда мышление начало мыслить должное-быть-помысленным в одном единст­венном, всё определяющем ракурсе. Это прои­зошло тогда, когда Платон, осмысляя сущее в целом, помыслил то, что зовется «идеями». Здесь, правда, нет возможности разъяснять, что это означает. Сейчас надо лишь хорошо помнить о том, что мыслитель, мыслящий це­лое сущего в ракурсе «идей», — это Платон, в «Академии» которого, как сообщает Секст Эм­пирик, и появилось упомянутое трехчастное деление.

(«Логика» появляется только начиная с Платона. Поначалу этот тезис выглядит только как историческая констатация происхождения и возраста «логики», но на самом же деле он кое-что говорит о нашей собственной истории, то есть о нашем еще не поколебленном отноше­нии к тому, о чем трактует логика, — к «лого­су». Чтобы это понять, прежде всего надо вспомнить о том процессе, который кроется в возникновении и господстве западноевропей­ской науки).

С делением философии на «физику», «эти­ку» и «логику» появляется специализация, а вместе с ней начинается процесс, завершаю­щийся тем, что специальность берет верх над рассматриваемой в ней вещью. Что имен­но относится к «вещи», отныне решает не столько сама вещь, не столько закон ее собст­венной сущности и даже не ее еще сокрытая сущностная основа: отныне это решают те от­ношения и направления исследования, ко­торые — как единственно возможные пути опредмечивания вещи — специальность делает целью своего собственного дальнейшего су­ществования.

Но что это означает для «логики» и для того, о чем она говорит, то есть для «логоса»? Во-первых, это значит, что «логикой» занима­ются в контексте ее постоянного отличия от других областей философии и в результате та­кого переплетения она сама никогда не являет­ся свободной в постановке своих задач и их осуществлении. Во-вторых, это означает, что сама логика позволяет «логосу» появиться пе­ред ее взором только так, чтобы он соответст­вовал направлению ее вопрошания. λόγοςдля логики есть λέγεινкак высказывание, суждение; это деятельность, свойственная ratio, действие разума. «Логика» — это учение о разуме. Гос­подство специализированной области над рас­сматриваемой в ней вещью укрепляется не только в науках, но прежде всего в самой фи­лософии, которая только в поле ее соседства с науками как наука же отыскивается и развер­тывается.

(Со времен Аристотеля и Платона филосо­фия — это έπιστήμη ζητουμένη,«искомая наука». Такая характеристика — не констатация факта, но сущностное определение: быть искомой в качестве формирующейся в абсолютное зна­ние метафизики; ее надо сформировать как первую науку. В этом заключается задача но­воевропейского мышления: вознести филосо­фию на уровень абсолютной науки, которая получает возможность упразднить прежнее именование «фило-софия» в смысле любви к знанию, коль скоро она стала абсолютным на­учным знанием).

Господство специальностей внутри филосо­фии остается несокрушимым и там, где мысли­тели высшего достоинства в простом удивле­нии само собой разумеющемуся вопреки расхо­жим предрассудкам специализации мыслят из самого существа вещи. Кант, например, так начинает предисловие к своему труду «Основы метафизики нравственности», появившемуся в 1785 г.:

«Древнегреческая философия разделялась на три науки: физику, этику и логику. Это де­ление полностью соответствует природе ве­щей...».

Из сказанного ясно, что «природу вещей» Кант воспринимает точно так же, как и те два мыслителя, благодаря которым упомянутое трехчастное деление было подготовлено и вве­дено в греческих школах. Эти мыслители — Платон и Аристотель. Благодаря им мышление становится метафизикой. Однако ни тот, ни другой не знают и не употребляют этого, толь­ко потом появившегося термина, который выражает сущность их мысли и всего последующего мышления. В буквальном смысле термин «мета-физика» уже указывает на то, что речь идет о «физике», а именно о «физике» в рас­смотренном выше значении. В соответствии с ним «физика» есть умение разбираться в су­щем как таковом в его целом. Согласно своему более позднему значению термин мета -физика делает только одно: специально выявляет то, что есть «физика» в ее основе. μετά может означать и в данном случае означает: выходить за пределы чего-либо, например, перешагивать, совершать этот выход. «Физика» совершает мыслящий выход за пределы данного сущего к тому, что определяет сущее как таковое в его целом: к бытию. Поскольку в своем исконном замысле физика, исходя из сущего, мыслит о его бытии и мыслью переходит к тому, что от­личается от сущего, она как таковая есть ме­та-физика. С другой стороны, всякая мета­физика по существу есть «физика», и это зна­чит, что сущее, за пределы которого выходит метафизика, задаваясь вопросом о его основа­нии, определяется в смысловом ракурсе того, что есть φύσις,причем остается неясным, в ка­кой мере здесь постигается сущность этой φύσις.

Если «физика» в своей основе есть мета-фи­зика, а «этика» — благодаря упомянутому де­лению появившаяся вместе с «физикой» и так же сформировавшаяся — столь же универсаль­но, только в другом отношении, мыслит о це­лом сущего, тогда и она мыслит мета-физично. Она ставит вопрос о бытии того сущего, кото­рое есть человек, поскольку он пребывает по­среди сущего и имеет отношение к сущему в целом. Позднее это отношение называется «нравом». В нравах оно удерживается и сохра­няется. Сами же нравы управляются нравст­венным законом. Поэтому там, где Кант мыс­лит этику, то есть учение о нравственности в его существе, он называет его просто «метафи­зикой нравов». Из всего этого можно предпо­ложить, что и «логика», возникшая вместе с физикой и этикой из того же самого деления, как и они является мета-физикой, а именно ме­тафизикой высказывания, суждения, способно­сти суждения, то есть разума. Западноевропей­ская «логика» на самом деле достигает своего завершения в системе метафизики, а именно в системе Гегеля. Но это еще не все. Даже осно­ву и ядро метафизики Гегель называет «логи­кой», понимая ее как абсолютную, самое себя сознающую науку о разуме. В своем сущност­ном ядре метафизика есть «логика». Посколь­ку, будучи метафизическим, западноевропей­ское мышление в своей основе есть разверты­вание «логики», оно — особенно мышление Нового времени — и делает свои существен­ные шаги в сфере той «логики», которая тут же впервые формирует самое себя в соответст­вии с предначертанной ей сущностью. Однако превращение метафизики в абсолютную логи­ку, совершающееся в системе Гегеля, стало воз­можным только благодаря философии Канта. Решающим же в Кантовом мышлении остается сделанный им шаг от прежней логики, со всей ее ролью в философии, к той новой логике, ко­торую он называет «трансцендентальной», а мы могли бы сказать — метафизической. Ме­тафизическое мышление Канта — всюду логи­ка, то есть учение о разуме, о мышлении и суж­дении, и это видно из заголовков его трех основных трудов: «Критика чистого разума», «Критика практического разума», «Критика способности суждения», то есть эстетического и телеологического разума. В этих заголовках «критика» не означает «осуждение». Здесь под «критикой» подразумевается нечто от искон­ного значения греческого глагола κρίνειν,к ко­торому она и восходит. κρίνεινже означает: от­нимать, вынимать, выделять, проводить линии, которые нечто очерчивают в сущности и досто­инстве разума. В заголовках основных произ­ведений Канта «критика» означает очерчиваю­щее установление пределов и прорисовку кон­туров сущности разума.

 

РАЗДЕЛ ВТОРОЙ