Привлечение материала родственных языков

П ри рассмотрении отдельных этимологий нам уже неоднократно приходилось обращаться к материалу родственных индоевропейских языков. Но во всех этих случаях этимология слова обычно устанавливалась на основании данных русского языка (включая сюда и древнерусский язык). Индоевропейский материал, как правило, привлекался только для того, чтобы подтвердить правильность приведённой этимологии. Иначе говоря, материалу родственных языков по большей части отводилась второстепенная роль.

Однако нередки случаи, когда ни памятники древнерусской письменности, ни данные близкородственных славянских языков не в состоянии прояснить происхождение того или иного слова, особенно если речь идет о каком-то очень древнем образовании, восходящем ещё к индоевропейской эпохе. Именно в этих случаях существенную помощь в этимологическом исследовании может оказать привлечение соответствий из родственных индоевропейских языков: балтийских, индоиранских, германских, латинского, древнегреческого и др.

 

О соответствиях, которые объясняют, и о соответствиях, которые не объясняют. Достаточно открыть любой этимологический словарь русского языка, чтобы убедиться в том, как много индоевропейских соответствий приводится обычно при объяснении происхождения русских слов. Очень часто эти соответствия позволяют установить правильную этимологию интересующих нас слов. Взять хотя бы слово бобр, имевшее в древнерусском языке форму бебръ. Это слово хорошо известно во всех славянских языках; встречается оно также в литовском языке — bebras [бябрас], в древневерхненемецком — bibar [бúбар], в латинском — fiber [фúбер] и в других индоевропейских языках. Всюду это слово означает ‘бобр’; приведённые соответствия оказываются абсолютно бесспорными, но этимология слова от этого нисколько не проясняется.

Такого рода соответствия сами по себе ещё не могут дать исчерпывающего ответа на вопрос о происхождении слова. Наличие сравнительно большого количества соответствий (то есть трёх-четырёх надёжных примеров) в родственных языках может служить лишь доказательством значительной древности данного слова, которое возникло, по-видимому, ещё в индоевропейскую эпоху. Но для решения вопроса о том, какое древнейшее значение было у данного слова в момент его возникновения, нужно, чтобы это слово этимологизировалось достаточно надёжным образом хотя бы в одном из родственных языков.

В случае со словом бобр таким языком, дающим ключ к решению этимологической задачи, является древнеиндийский язык, в котором слово babhrus [бабхрýс] означает ‘коричневый, бурый’. В близком родстве с этим словом находится литовское beras [бé:рас] ‘коричневый, гнедой’ и немецкое braun [брáун] ‘коричневый, бурый’. Следовательно, своё название бобр получил по цвету шерсти и первоначальным значением этого слова было ‘бурый, коричневый’.

Но здесь может возникнуть вполне естественный вопрос: не было ли соотношение между значениями ‘бобр’ и ‘коричневый’ прямо противоположным? Не явилось ли значение ‘коричневый’ — вторичным, развившимся из значения ‘цвета бобра’ (как вороной — ‘цвета ворона’, голубой— ‘цвета голубя’ и т.п.)? На этот вопрос следует ответить отрицательно. И вот почему.

Древнеиндийское слово babhrus имеет не только значение ‘коричневый, бурый’, но также и ‘вид крупного ихневмона’ (животное, лишь весьма отдалённо напоминающее бобра). Кроме того, в древнеиндийском языке имеется слово babhru [бабхру] ‘красно-бурая корова’ (сравните по значению: русск. бурёнка), литовское bėris [бé:рие] значит ‘лошадь гнедой (коричневой) масти’, а немецкое Вär [бер] — ‘медведь’ (буквально: ‘бурый, коричневый’). Таким образом, самые различные — непохожие друг на друга — животные (бобр, лошадь, корова, медведь) получили своё названия по бурому или коричневому цвету шерсти. Некоторые из этих названий относятся лишь к животным определённой масти (лошадь, корова), другие — вообще ко всем видам животных (бобр, медведь), ибо в последнем случае бурая окраска шерсти является наиболее распространённой или даже единственно возможной.

Как и в случае со словом бобр, привлечение материала родственных индоевропейских языков позволяет установить происхождение целого ряда русских слов, не получивших надёжного этимологического объяснения в рамках одного лишь русского языка.

Так, древнейшим значением слова заяц оказалось ‘прыгун’. Эта этимология подтверждается литовским глаголом žaisti [жáйсьти] ‘играть, прыгать’ (основа žaid -). Интересно отметить, что ближайший «родственник» слова заяц в древнеиндийском языке имеет значение ‘конь’ (hayas [хáяс]), в готском -- ‘коза’ (gaits [гетс]), а в латинском — ‘козлёнок’ (haedus [хé:дус]). Обратившись к таблице индоевропейских фонетических соответствий, мы можем убедиться, что русское начальное з -, литовское ž -, готское g-, древнеиндийское и латинское h - могут быть возведены к индоевропейскому * gh -. Славянская и древнеиндийская форма слова отражает его простую основу *ghai -, а в литовском, готском и латинском эта основа была осложнена суффиксальным *- d - (*ghaid -). давшим в готском языке закономерное соответствие в виде - t -[45].

Подобного же рода сопоставления с родственными языками показывают, что древнейшим значением слова берёза было значение ‘светлая, белая’. Слово галка этимологизируется как ‘черная’, груздь — как ‘хрупкий’, корова — ‘рогатая’ и т.д.

Но далеко не во всех случаях привлечение индоевропейских соответствии позволяет решить вопрос об этимологии слова. Например, русское существительное мясо имеет большое количество надёжных соответствий в целом ряде индоевропейских языков. А вот этимологии у этого слова, по существу, нет. То же самое можно сказать о таких словах, как червь, овца, огонь, блоха, камень и др. Конечно, перечисленные слова тоже пытались как-то этимологизировать, но широкого признания эти этимологические объяснения не получили.

Следовательно, соответствия, приводимые из родственных языков, могут быть подразделены на две различные группы. Одни из этих соответствий позволяют раскрыть этимологию анализируемого слова, другие же сами по себе не объясняют этой этимологии, лишь свидетельствуя о том, что перед нами очень древнее слово, исторические корни которого восходят ещё к периоду индоевропейского языкового единства

.

Что такое луна! Этимология слова луна показательна во многих отношениях. Во-первых, материал русского языка не даёт нам возможности определить, каково было происхождение этого слова. Попробуйте найти в русском языке какие-нибудь слова, связанные по своему происхождению с луной. Такие слова есть, но найти их без привлечения материала родственных языков почти невозможно. Во-вторых, при рассмотрении вопроса об этимологии слова луна нам придётся опираться и на фонетические соответствия в родственных языках, и на словообразовательный анализ, и на исследование различных семантических изменений.

Латинское слово lūna [лу:на] почти полностью совпадает с русским словом как по своему звучанию, так и в смысловом отношении. Однако приведённое сопоставление нисколько не продвигает нас вперёд. Иное дело, если обратиться к балтийским и индоиранским языкам. Соответствия, имеющиеся в этих языках показывают, что - на в слове луна когда-то было суффиксом[46], а в конце корня находились согласные - ks - [-кс-], утраченные в латинском и русском, но сохранившиеся в некоторых других индоевропейских языках. Следы одного из этих согласных можно обнаружить также в одном древнем имени латинской богини: Losna [лóсна].

Кроме того, родственные соответствия показывают, что у древнего индоевропейского слова * louksna [лоукснá:] значение ‘луна’ не было единственным. В одних языках это слово означало ‘звёзды’ (древнепрусский), в других — ‘свет’ (ирландский), в третьих — ‘светильник’ (древнегреческий). Наличие в слове * louk-s-na корня louk- позволило учёным сопоставить его с латинскими словами lūx [лу:кс] ‘свет’ и lūceo [лýкео] ‘свечу’, а также с русскими соответствиями луч (где ч восходит к более древнему к; сравните ру-к-а — ру-ч-ка) и из-луч-ать ‘светить’.

В одном из древних иранских языков индоевропейское слово * louksna, по своей форме близкое к современным причастиям, сохранило наиболее архаичное значение: ‘блестящий, светящий’. Таким образом, буквальным значением слова луна было когда-то ‘блестящая, светящая’, ‘светило’. Отсюда становится понятным, почему в одних языках это слово приобрело значение ‘луна’, в других — ‘звезды’, в третьих — ‘свет’ или ‘светильник’. Приведенная этимология легко объясняет развитие всех этих значений из исходного ‘блестеть, светить’.

Интересно отметить, что даже в близкородственных славянских языках значения слова луна расходятся между собой весьма существенно. Так, в чешском, польском и украинском языках это слово означает ‘отблеск, зарево’. Значение ‘зарево, сияние’ засвидетельствовано у слова луна и в диалектах русского языка, где встречается также и родственное ему слово лунь ‘тусклый свет’.

 

Можно ли «ковать мясо»! Разумеется, мясо не куют, а режут или рубят. Но есть в русском языке одно слово, этимология которого в известной мере оправдывает постановку такого, казалось бы, совершенно нелепого вопроса. Слово это — оковалок ‘часть говяжьей туши около таза’ (в диалектах также — около шеи или около лопатки). В ряде диалектов русского языка слово оковалок или ковалок имеет ещё значение ‘кусок, отрезок’. В последнем значении кавалак употребляется также в белорусском языке.

Морфологическая структура слова оковалок достаточно очевидна: о- — приставка, -кова- — основа, - л- и - oк — суффиксы. Следовательно, о-кова-л-ок может быть связан с глаголом ковать — подобно тому, как сходное по своей структуре слово о-коло-т-ок связано с колотить [47]. Но как объяснить расхождение значений у слов ковать и оковалок ‘кусок (мяса)’? На этот вопрос пытался ответить А.Г. Преображенский в своём «Этимологическом словаре русского языка», где говорится следующее:

«Вероятно, о-кова-л-ок к ковать; первоначальное значение ‘остаток, кусок железа’; отсюда вообще кусок, отрезок... Впрочем, это только предположение».

Приведённое объяснение не может быть признано удовлетворительным. Прежде всего, у слов оковалок и ковалок нигде не сохранилось никаких следов предполагаемого древнего значения ‘кусок железа’. Белорусское кавал, образованное без помощи позднейшего суффикса - ок, также означает лишь ‘большой кусок, ломоть’, но не ‘кусок железа’. Кроме того, этимология А.Г. Преображенского опирается на современное нам значение глагола ковать, которое, как показывают индоевропейские соответствия, не было у него ни единственным, ни первоначальным.

Наиболее близкими «родственниками» русского глагола ковать (за пределами славянских языков) являются литовское слово kauti [кáути] ‘бить, рубить, разить’ и немецкое hauen [хáуен] ‘бить, рубить, косить (траву)’. Эти соответствия говорят о том, что древний глагол со значением ‘бить’ семантически развивался в двух направлениях: 1) ‘бить’ → ‘рубить, резать’ (литовский и немецкий языки); 2) ‘бить’ → ‘ударять (молотом)’ → ‘ковать’ (русский и другие славянские языки).

Поскольку ковка металлов — явление сравнительно позднее в истории человеческого общества, можно предполагать, что значение ‘рубить, резать’ у рассматриваемого глагола было более древним, чем значение ‘ковать’. Следы этого более древнего значения и сохранились в русском языке в виде слов ковалок, кавалок и оковалок ‘кусок, отрезок, вырезка (мяса)’.

Таким образом, оковалок, действительно, происходит от слова ковать, но только не в его современном, а в более древнем значении ‘рубить, резать’. И опять-таки при установлении этимологии слова оковалок решающую роль сыграло привлечение материала родственных индоевропейских языков, без которого семантическая связь этого слова с глаголом ковать оставалась бы неясной[48].

 

Пшено, пест и пихать. На первый взгляд может показаться, что у приведённых слов, кроме начального п -, нет между собой ничего общего. И гласные, и согласные у этих слов не одинаковы. Но тем не менее именно сопоставление со словами пест и пихать позволило учёным установить этимологию слова пшено.

Правда, для этого им пришлось сначала 1) восстановить древнейшую форму перечисленных слов и 2) привлечь к анализу материал родственных языков.

Слова пихать и пшено в древнерусском языке засвидетельствованы в формах пьхати и пьшено, Корень в этих словах выступает с чередующимися согласными х(пьх-) и ш(пьш -). То же самое чередование х/ш можно обнаружить, например, в случаях: пух — пушок, дух — душа, петух — петушиный и т.п. Следовательно, с фонетической точки зрения, слова пьхати и пьшено вполне сопоставимы одно с другим. Звук ш в слове пьшено явился следствием смягчения более древнего х. Однако и самый звук х нередко представляет собой в славянских языках результат фонетического изменения s [с] → ch [х]. Об этом можно судить на основании следующих соответствий:

 

Литовский язык	Древнерусский язык
sau-s-as [сáусас]	су-х-ъ ‘сухой’
blu-s-a [блусá]	блъ-х-а ‘блоха’
mu-s-ė [мýсе:]	му-х-а ‘муха’
pai-s-au [пайcáу]	пь-х-аю ‘толку’

 

Последнее сопоставление позволяет выделить у слов пьхати и пьшено древний корень *pis - ‘толочь’. С иным гласным можно обнаружить тот же самый корень в слове пест (в древнерусском языке: пhстъ) ‘толкач, толкушка’.

Следовательно, пьшено было образовано от той же основы, что и глагол пьхати ‘толочь’, и имело буквальное значение ‘толчёное (зерно)’. Позднее слово пшено приобрело значение ‘крупа из проса’. В словообразовательном и отчасти в семантическом плане слово пьшено относится к пьх(ати) так же, как толокно — к толочь или как древнегреческое ptisanē [птисáне:] ‘очищенный ячмень’ — к ptissō [птúссо:] ‘толку, размалываю’.

Таким образом, и здесь — уже в который раз! — фонетический, словообразовательный и семантический анализ, связанный с этимологией слова пшено, постоянно опирался на материал родственных индоевропейских языков. Можно определенно сказать, что без привлечения этого материала учёным не удалось бы столь убедительно решить вопрос об этимологии слова пшено, как это не удалось бы сделать и при установлении целого ряда других этимологий.

 

Дружеская помощь. Особенно большую пользу при этимологизировании русских слов может принести языковеду знание литовского языка, поскольку из всех индоевропейских языков именно литовский (как и латышский) наиболее близок к славянским языкам. На значение литовского языка для славянского языкознания ещё в середине XIX века указывал выдающийся русский славист А.Ф. Гильфердинг.

«Без литовского языка, — писал он, — научное исследование славянского невозможно, немыслимо, и одна из главнейших причин тех ошибок, в которые впадали некоторые наши учёные, рассуждавшие о законах и свойствах славянской речи, состоит именно в том, что они не брали в соображение фактов, представляемых языком литовским»[49].

Чтобы это высказывание А.Ф. Гильфердинга не показалось кому-нибудь голословным, рассмотрим несколько примеров той «дружеской помощи», которую литовский язык может оказать русской этимологии.

Начнём со слова лук ‘оружие для метания стрел’. Ни в русском, ни в других славянских языках нет слов, которые могли бы послужить для слова лук таким же этимологическим «ключом», каким, например, для слова воз является везу или для слова (су)гроб — глагол гребу. Наиболее близкими внеславянекими соответствиями русскому лук являются литовск. lankas [лáнкас] ‘лук; дуга, обруч’, lankus [ланкýc] ‘гибкий’. И если на славянской почве слово лук, по существу, не этимологизируется, то приведённые литовские слова имеют совершенно «прозрачную» этимологию, отражающую хорошо известный нам тип корневого чередования *е (глагол)— *о (имя)[50]: lenk-ti [лянькти] ‘сгибать’ → lank-us ‘гибкий’, lank-as ‘лук, дуга’.

Благодаря этим сопоставлениям с литовским материалом, становятся этимологически совершенно ясными и такие русские слова, как лука ‘изгиб, излучина реки’ или лукавый ‘хитрый, коварный’ (кстати, в древнерусском языке слово лукавый — применительно к реке — означало также ‘извилистый’).

Аналогичным образом этимология русского слова рука, не имеющая никакой опоры на славянской почве, легко проясняется благодаря сопоставлению с литовскими словами renku [рянкý] ‘собираю’ и ranka [ранкá] ‘рука’ (с тем же индоевропейским чередованием *е — *о). Следовательно, этимологически слово рука — это ‘собирающая’ или ‘собиралка’. И здесь опять только литовский язык проливает свет на этимологию русского слова.

Точно так же слово бес (ст.-слав, бhсъ) становится этимологически понятным при сопоставлении с наиболее близким индоевропейским соответствием: литовск. baisus [байсýс] ‘страшный, ужасный’. Легко убедиться, что старославянское слово бhсъ и литовское baisus фонетически являются совершенно тождественными: -h- и - ai - отражают индоевропейский дифтонг *oi.

Подобного рода случаи, когда этимологические истоки русского слова невозможно вскрыть без помощи литовского материала, встречаются довольно часто. Они являются наглядным доказательством справедливости приведённого выше высказывания А.Ф. Гильфердинга.

Теперь можно подвести некоторые итоги. Примеры, рассмотренные в настоящей главе, показывают, что многие этимологические связи между словами, утраченные в современном русском и даже в древнерусском языке, могут быть восстановлены с помощью материала родственных индоевропейских языков. Этот материал позволяет учёным восстановить наиболее архаичный фонетический облик анализируемого слова, выделить в нем древние суффиксы, которые в наши дни уже не воспринимаются как таковые[51], определить, какие семантические изменения претерпело слово в течение длительной истории своего развития.

Многочисленные индоевропейские соответствия, которые можно встретить почти в любом этимологическом словаре русского языка и которые иногда отпугивают читателя своей «учёностью» — не просто дань традиции. Соответствия эти по большей части дают богатейший материал для восстановления древнейшей истории слов, для выяснения сложных вопросов, связанных с их этимологией.

Оглавление

 

Глава девятая