Этимологизация заимствованных слов

В предыдущей главе мы рассмотрели ряд специфических признаков, которые позволяют в отдельных случаях отличать заимствованные слова от исконных. Мы видели, что заимствованные слова ведут себя в языке по-разному, подчас весьма существенно выделяясь на общем фоне того языка, в который они были заимствованы. Однако было бы ошибочным считать, что этимологический анализ иноязычных слов в корне отличен от анализа слов исконных. Общего здесь будет, пожалуй, даже больше, чем различий. Вот разве только разработка принципов и методики исследования заимствованных слов явно отстаёт от соответствующей разработки в области этимологического изучения «своей» лексики. Во всяком случае, этимологические словари в статьях, посвященных заимствованным словам, часто ограничиваются простым указанием на факт заимствования, не подкрепляя этого утверждения какой-либо аргументацией.

 

А что об этом думает Платон? У греческого философа Платона в его диалоге «Кратил» можно найти интересное высказывание по вопросу о заимствованиях:

«При полной невозможности достичь какого-либо результата с помощью имеющихся в его распоряжении средств этимолог может объявить интересующее его слово заимствованием из языка варваров».

В приведённом отрывке необходимо обратить внимание на два момента. Во-первых, — и это очень важно! — заимствованные слова обычно не этимологизируются на материале «своего» языка[79]. Это наблюдение Платона остаётся в силе и в наше время, являясь одним из важных критериев выделения иноязычной лексики. Во-вторых, отсутствие надёжной «туземной» этимологии у того или иного слова считается (ещё со времен Платона!) достаточным основанием для того, чтобы объявить его иноязычным. После этого в каком-нибудь языке этимолог (обычно без особого труда) находит какое-нибудь слово с одинаковым или близким звучанием и значением — и вопрос о заимствовании считается решённым. Иногда в наши дни так и поступают авторы различных этимологических заметок и даже серьёзных этимологических словарей.

Между тем этимологизация заимствованных слов — совсем не такое простое дело. Для установления действительного (а не мнимого) происхождения иноязычного слова мало найти в одном из языков какое-нибудь близкое по своему звучанию и по смыслу образование. При наличии большого количества разных языков такое слово где-нибудь обычно почти всегда находится. Но сопоставление с этим словом в большинстве случаев ещё ничего не доказывает. А для серьёзного подтверждения предполагаемой этимологии нужна целая система доказательств. Причём основные доказательства лингвистического порядка можно разделить на фонетические, словообразовательные и семантические. Нужно только иметь в виду, что во всех этих случаях этимологизация заимствованных слов будет отличаться некоторыми специфическими чертами.

 

Звуки и их сочетания. Фонетический строй разных языков не одинаков. В этом каждый из нас имел возможность убедиться при изучении иностранных языков. Например, в немецком языке нет исконных слов со звуком [ж], в английском — со звуком [ц], во французском — со звуком [ц] или [ч]. Ни в одном из этих языков нет слов со звуком [ы]. И наоборот — в русском языке отсутствуют многие звуки, обычные для немецкого, английского, французского и других языков.

В славянских языках когда-то отсутствовал звук [ф]. Попробуйте открыть словарь русского языка на букву Ф и найти там хотя бы одно древнее исконно славянское слово. На эту букву будут только заимствованные слова. С тем же самым явлением вы столкнетесь и в литовском языке, где вообще нет исконных слов со звуком [ф].

Уже на основании одного такого признака иногда можно прийти к выводу об иноязычном происхождении интересующего нас слова. В других случаях звук, хотя и обычный для данного языка, оказывается в необычной для него позиции. Например, звук [ф] в исконно латинских словах встречается только в начальной позиции: faba [фáба] ‘боб’, ferrum [фéррум] ‘железо’, focus [фóкус] ‘очаг’ и т.д. Вот почему такие слова, как scrofa [скрó:фа] ‘свинья’ и rufus [рý:фус] ‘рыжий’ считаются в латинском языке заимствованиями.

Если мы обратимся к более знакомому нам языку — русскому, то, открыв этимологический словарь на букву А, мы убедимся, что и здесь (как в случае со словами на Ф) подавляющее большинство слов иноязычного происхождения. Оказывается, гласный [а] в начале слова был нетипичен для языка наших предков. Приведённые примеры показывают, что позиционный анализ звуков также может оказать существенную помощь при этимологизировании слов чужеземного происхождения.

Наконец, важное значение при исследовании заимствованной лексики имеет анализ возможных и невозможных для того или иного языка сочетаний звуков. Например, такое обычное для немецкого языка сочетание согласных, как [пф] в начале слова (Pferd [пферд] ‘лошадь’, Pfad [пфад] ‘тропа’ и т.д.), отсутствует в английских и в русских словах, если они не были заимствованы из немецкого языка[80].

Русское сочетание [пч] в начале слова (пчела) мы, напротив, не найдём в немецком, впрочем, как и во многих других языках. Начальное [пс] — яркий признак слов греческого происхождения (пс ихология, пс евдоним, пс алтырь и др.)[81] как в русском, так и в ряде других, главным образом, европейских языков.

Бывают более сложные сочетания звуков, присущие исключительно или почти исключительно какому-либо одному языку. Вот три примера с типичными для литовского языка сочетаниями согласных:

 

[лкшв] — pilkšvas [пúлкшвас] ‘'сероватый’

[нкшт] — minkštas [мúнкштас] ‘мягкий’

[ргжд] — bergždas [бяргждас] ‘пустая порода’.

 

Последний пример можно дополнить более сложным сочетанием: [ргждж] — bergždžias [бяргжджас][82] ‘бесплодный’. Для нас, носителей русского языка, сочетание пяти согласных подряд кажется необычным. Но давайте внимательнее присмотримся к нашим собственным словам — к словам русского языка: вздрогнул, встреча, агентство. В последнем слове, которое представляет собой русское образование на основе заимствованного слова агент, мы также встречаем сочетание из пяти согласных: [нтств].

Этимологи при анализе слов иноязычного происхождения берут «на вооружение» разного рода сочетания звуков (согласных, гласных, тех и других, вместе взятых). Ибо эти сочетания нередко являются своего рода «визитной карточкой» языка.

 

Японский ректор Варшавского университета. Поскольку набор и качество звуков в разных языках могут значительно расходиться, слова в процессе их заимствования нередко подвергаются существенным фонетическим преобразованиям. Если бы этого не происходило, если бы фонетический облик слова оставался неизменным при заимствовании из одного языка в другой, то под влиянием огромного количества заимствованной лексики языки давно утратили бы присущие им индивидуальные особенности фонетического строя. Однако в действительности подобного полного «стирания» фонетических границ между языками мы обычно не наблюдаем. Каждый язык в основном сохраняет свой фонетический строй, а заимствованные слова как бы преломляет сквозь призму свойственного ему произношения.

В результате в процессе заимствования определённые звуки языка-источника могут передаваться не точно такими же, а (там, где отсутствует полное совпадение) лишь сходными звуками заимствующего языка. Такая происходящая в процессе заимствования замена одних звуков другими называется фонетической субституцией (замещением). О том, что такое фонетическая субституция, мы можем получить некоторое представление, если обратимся к такому хорошо знакомому нам явлению, как акцент. Ведь акцент — это, в сущности, перенос артикуляционных (произносительных) особенностей родного языка на произношение иноязычных слов. Если, например, из двух «плавных» звуков [р] и [л] в китайском языке имеется только [л], а в японском только [р], то естественно, что китаец будет произносить русское город как голод, а японец слово лом произнесёт как ром.

Именно такого рода особенность фонетической замены проявилась в случае с одним японцем, который был приглашён в Варшавский университет читать лекции по современной японской литературе. Однажды этот японец, немного говоривший по-польски, познакомился в кафе с поляком. «Вы, наверное, приехали в Варшаву в качестве туриста?»— спросил поляк. «Нет, я здесь работаю», — ответил японец. «Кем же вы работаете?» Ответ японца озадачил его собеседника: «Ректором Варшавского университета» («Rektorem uniwersytetu Warszawskiego»). Увы, японец хотел сказать лектором, но не смог совладать с прирождённым акцентом (пример А.Сабаляускаса).

 

О городе Турку, «ерах» и «ерях». Этимологизируя исконные слова в языке, мы опирались обычно на систему фонетических соответствий в родственных индоевропейских языках. Обращаясь к заимствованной лексике, мы должны иметь в виду уже не фонетические соответствия, а фонетическую субституцию.

Разницу между этими двумя явлениями можно понять на следующем русско-литовском примере. Русский глагол быть (др.-русск. быти) находится в исконном родстве с литовским глаголом būti [бý:ти] ‘быть’. Гласные ы и ū в корне этих глаголов отражают обычные фонетические соответствия (см. таблицу стр50), как и в случаях дымъ — dūmai [дý:май] ‘дым’ (множественное число), сынъ — sūnus [су:нýс] ‘сын’ и т.п. А вот литовское слово buitis [буйтúс] ‘быт’ нельзя считать исконно родственным русскому быт, потому что соотношение [уй] — [ы] отражает не родственные фонетические соответствия, а случаи фонетической субституции при заимствованиях из славянских языков в литовский: русск: мыло → литовск. muilas [мýйлас] ‘мыло’; др-русск. тынъ → ст.-литовск. tuinas [туýнае] ‘тын’.

В процессе фонетической субституции славянские звонкие согласные при заимствовании в финский язык передаются соответствующими глухими; * долбто (русск. долото) → финск. taltta [тáлтта] ‘долото’; лъжька (русск. ложка) → финск. lusikka [лýсикка] ‘ложка’; търгъ (русск. торг) → финск. Turku [тýрку] (топоним).

Приведённые примеры интересны не только в том отношении, что в них славянские звонкие переданы финскими глухими согласными. Изучение заимствованной лексики помогает не только этимологам, но и историкам языка. Заимствованные слова сохраняют подчас такие фонетические и иные особенности, которые уже давно были утрачены в языке-источнике. Взять хотя бы древнерусское слово лъжька. В результате фонетических преобразований на русской почве (лъжька → ложка) «ер» (ъ) в этом слове превратился в гласный полного образования о, а «ерь» (ь) исчез как в произношении, так и в написании. Когда-то в древности «ер» произносился как краткое [у], а «ерь» — как краткое [и]. Финское заимствование lusikka чётко отражает это древнее произношение. В других, более сложных, случаях подобного же типа анализ заимствованной лексики позволяет лингвистам проверять правильность реконструкций, которые относятся ещё к дописьменной эпохе.

 

Ещё немного о фонетике. В большинстве случаев слова заимствуются из одного языка в другой не поодиночке, а более или менее значительными группами. Так, в истории русского языка можно заметить целые слои греческих, старославянских, немецких, тюркских и иных заимствований. Каждый из этих слоев отличается какими-то присущими ему (а иногда только ему) фонетическими особенностями, которые в какой-то мере передают специфику звукового строя языка-источника.

Например, русские слова тюркского происхождения (тюркизмы) характеризуются двумя важными фонетическими признаками: 1) гармонией гласных и 2) ударением на последнем слоге. Гармония гласных проявляется в том, что во втором и последующих слогах могут стоять не любые, а лишь определённые гласные. Их качество определяется тем, какой гласный стоит в первом слоге.

У русских тюркизмов гласные начального и последующего слога или слогов часто оказываются одинаковыми: арбá, бахчá, чабáн (а-а), кизúл, кúшмиш (и-и), сундýк, тулýп, чубýк (у-у). Из других сочетаний нередко встречаются у-а (зурнá, кумáч, кушáк), а—у (арбýз, табýн, аýл), а-ы (балык, арык, барыш). Во всех приведённых примерах, наряду с гармонией гласных, мы наблюдаем также последовательно встречающееся ударение на последнем слоге.

Место ударения важно не только при определении языка-источника. Иногда оно помогает также определить конкретные пути заимствования слова, указывая на язык-посредник.

Многие слова латинского и греческого происхождения проникли к нам через новые европейские языки. В ряде случаев ударение на конечном слоге может говорить о французском посредничестве в процессе заимствования слова. Ударение же на предпоследнем слоге, расходящееся с обычным местом ударения в других европейских языках, нередко является аргументом в пользу польского посредничества.

 

Что было раньше — зонт или зонтик! Мы уже видели, что заимствованные слова существенно меняют свой фонетический облик при переходе из одного языка в другой. Язык стремится переделать на свой лад иноземных «гостей» также и в словообразовательном отношении. Например, голландское слово zondek [зóндек] ‘тент, навес от солнца’[83] было заимствовано в русский язык в форме зондек. Затем, под влиянием образований с уменьшительным суффиксом - ик (типа носик, мостик), это слово было переделано в зонтик. И только после этого, по аналогии с парами носик—нос, мостик — мост, хвостик — хвост, от зонтик было образовано существительное зонт. Таким образом, вопреки всякой логике, уменьшительное зонтик появилось в русском языке раньше, чем слово зонт.

Подобное явление имело место также в случаях со словами фляга и гармонь. Немецкое слово Flasche [фляше] ‘бутылка’ при заимствовании (через польское посредство) превратилось в фляжку. Но поскольку существительные на - жка соотносятся в русском языке с образованиями на - га (бражка — брага, книжка — книга, дорожка — дорога), от слова фляжка было образовано новое существительное — фляга. Интересно отметить, что с точки зрения словообразовательных норм русского языка мы должны рассматривать слова зонтик и фляжка как уменьшительные к зонт и фляга, то есть как слова, образованные от них. В действительности же, как мы видели, словообразовательный процесс развивался в прямо противоположном направлении. Такое явление в истории языка называется регрессивной деривацией (обратным словопроизводством).

Примером регрессивной деривации может служить и наше слово гармонь, которое также было образовано путем вычленения простой основы из более сложной: в слове гармоника (от греческого harmonikos [хармоникóс] ‘созвучный, гармоничный’) конечное - ка было воспринято как суффикс, отбросив который, мы и получим нашу гармонь.

 

Слова-«гибриды». Однако, хотя язык и стремится ассимилировать иноязычную лексику, максимально приблизив заимствованные слова к своим собственным нормам, очень часто заимствования сохраняют яркие признаки своего иноземного происхождения. Особенно отчётливо это проявляется в суффиксальной части слова. Взгляните на таблицу с некоторыми из наиболее харакгериых иноязычных суффиксов.

 

Суффикс	Примеры	Язык[84]
-тор	дик-тор, лек-тор, трак-тор	латинский
-ист	соф-ист, хор-ист, стат-ист	греческий
-инг	смок-инг, спинн-инг, мит-инг	английский
-аж	баг-аж, экипаж, монт-аж	французский
-из-ир[85]	идеал-из-ир-овать, сигнал-из-ир-овать	немецкий[86]
-илья-	мант-илья, сегид-илья	испанский
-ина	балер-ина, мандол-ина, кават-ина	итальянский

 

Из таблицы видно, что некоторые из наиболее ярко выраженных иноязычных суффиксов могут подсказать этимологу, где следует искать чужеземные истоки исследуемого им слова. И действительно, очень часто именно «экзотический» суффикс является наиболее весомым аргументом, свидетельствующим в пользу заимствованного характера анализируемого слова. Однако спешить с выводами не нужно.

Слово яровизатор, например, содержит в себе иноязычные суффиксы - из - и - тор, а образовано оно на исконно славянской основе яров - (сравните: яровые). Глагол военизировать с немецкими суффиксами - из -и - ир - также образован на славянской основе (сравните: военный). С помощью греческого суффикса -ист в русском языке были образованы такие слова, как значкист, очеркист, хвостист. Ни одного из них никогда не было в греческом языке. Ничего французского (кроме суффикса, разумеется) нет в таких русских словах, как сенаж [87] и подхалимаж.

Подобного рода слова-«гибриды» образуются также и с помощью приставок иноязычного происхождения: архи плут, прото бестия (по модели: архиерей, протопоп и т.п.). Вспомните слова городничего из «Ревизора» Гоголя: «Что... архиплуты, протобестии, надувалы мирские! жаловаться?..»

Следовательно, даже при наличии явно заимствованного суффикса или приставки этимолог ещё не может сделать категорического вывода о заимствованном характере слова в целом. В каждом отдельном случае необходим тщательный и всесторонний анализ этимологизируемого слова, ибо слова-«гибриды» могли возникать не только во времена гоголевского городничего, но и в более отдалённые периоды истории русского языка.

 

Можно ли сделать из мухи слона? Прежде чем ответить на этот вопрос, несколько уточним его. Речь идёт не о том, чтобы из настоящей мухи сделать настоящего слона. Ясно, что для подобного превращения у мухи будет маловато «строительного материала». А вот не может ли слово со значением ‘муха’ превратиться в слово, которое имело бы значение ‘слон’? Можно ли в этом смысле сделать из ‘мухи’ ‘слона’?

К сожалению, ‘муха’, наверное, и в этом случае не подойдёт. А вот, например, ‘лев’ — пожалуйста! В тюркских языках есть слово arslan [арслáн] ‘лев’. В форме aryslan [арыслáн] или близкой к ней это слово проникло в древнерусский язык в виде имени собственного Руслан. В ряде тюркских языков слово лев выступало в более простой форме: aslan [аслáн]. Поскольку о таких экзотических животных, как львы и слоны, наши предки знали лишь понаслышке, в процессе заимствования произошла путаница: тюркское aslan ‘лев’ в славянских языках превратилось в слово слон.

Кстати, при заимствовании слов не только ‘лев’ может превратиться в ‘слона’, но и ‘слон’ в... ‘верблюда’. В частности, русское слово верблюд явилось результатом сложной серии заимствований из одних языков в другие. А у этимологических истоков нашего верблюда оказывается древнеегипетское слово со значением ‘слон’.

 

Пижон и дог. Если ‘лев’ в процессе заимствования может превратиться в ‘слона’, а ‘слон’ — в ‘верблюда’, то есть ли вообще какие-нибудь семантические закономерности, которые проявлялись бы при заимствовании слов из одних языков в другие? Оказывается, есть.

Одна из важнейших закономерностей такого рода — это сужение значения слов при заимствовании. Например, слово балык в тюркских языках имеет значение ‘рыба’, изюм (üzüm) — ‘виноград’, а соответствующие русские заимствования означают: ‘вяленая спинка красной рыбы’ и ‘сушёный виноград’. Эти изменения семантики вполне естественны. Они отражают историю древней торговли, свидетельствуют о том, что слова бапык и изюм проникли к нам из южных и восточных стран вместе с соответствующими продуктами. И откуда было знать нашим предкам, что приезжие купцы называют словом балык не только привозимую ими вяленую рыбу, а словом изюм — не только сушёный виноград?

Слово дилижанс пришло к нам из французского языка. Но откройте французско-русский словарь — и вы увидите, что франц. diligence [дилижáнс] означает ‘проворство’ и ‘прилежание’. И далеко не все словари дают (как устаревшее) значение ‘дилижанс’, которое во французском языке появилось на базе словосочетаний типа faire diligence [фер дилижáнс] ‘спешить’. Из всех значений слова diligence в русский язык было заимствовано лишь одно, причём вторичное. Таким образом, и здесь налицо сужение значения слова в процессе его заимствования.

Слово пижон также французского происхождения. Во французском языке pigeon [пижóн] означает ‘голубь’. В русский язык проникло одно из переносных значений французского слова. ‘'простофиля, глупец’, но вряд ли вы найдёте там привычное для нас значение ‘франт, пижон’.

Слово дог в русском языке, как известно, означает особую породу собак, а в языке-источнике (каким в данном случае является английский язык) dog [дог] — это ‘собака’ вообще.

Футбольный термин пенальти в русском языке означает лишь ‘одиннадцатиметровый штрафной удар’, а в английском языке penalty [пéнэлти] имеет более широкое значение: ‘наказание’ или ‘штраф’ вообще, а не только на футбольном поле.

Таким образом, сужение значения слова — одна из наиболее существенных семантических закономерностей, проявляющихся в процессе заимствования.

 

Моржи в Африке. Когда этимолог обращается к анализу заимствованной лексики, он обязан принимать во внимание также и внеязыковые факторы. Проблема «Слова и вещи» существует не только в области изучения исконной лексики. При изучении заимствований нужно учитывать также хронологические и географические данные. Если высказывается предположение о том, что анализируемое слово было заимствовано тогда-то и из такого-то языка, то этимолог должен при этом доказать, что в это время заимствование из данного языка действительно было возможным.

Очень часто слова заимствуются вместе с соответствующими предметами или в процессе первого ознакомления, например, с животными или растениями. Во всех случаях подобного рода реалии не должны противоречить географическим данным. Например, было бы довольно странным, если бы мы происхождение слов кенгуру или апельсин пытались объяснить на материале эскимосского языка, а слово морж этимологизировали бы, исходя из данных какого-нибудь языка Центральной Африки.

О том, к чему приводят нарушения этих принципов этимологизации заимствований, достаточно ясное представление могут дать примеры, относящиеся к происхождению слов малахай и мерин.

 

О малахае. Выдающийся русский лингвист А.И. Соболевский высказал как-то предположение том, что слово малахай происходит от греческого malachion [малáхион] ‘проскурняк’ (название растения). Сходство в звучании здесь действительно налицо. Но как быть со значением столь непохожих слов? Семантическое развитие, предполагавшееся автором этой этимологии, никак нельзя признать правдоподобным: ‘растение проскурняк’ → ‘особого рода шапка’ → ‘малахай’. Совершенно ясно, что с помощью таких «реконструкций» можно доказать всё, что угодно.

На самом деле малахай имеет в русском языке иное происхождение. Если обратить внимание на фонетический облик этого слова, то бросается в глаза обычная для заимствований из тюркских и монгольских языков гармония гласных, а также конечное ударение. Кроме того, впервые в памятниках русской письменности малахай встречается в Якутских актах XVII века, а также в других актах, связанных с Сибирью.

Отмеченные фонетические особенности и область древнейшего распространения слова малахай заставляют искать его источник не на западе, а на востоке. И действительно, учёные-языковеды обнаружили в монгольском языке слово малгай со значением ‘шапка’.

 

Откуда пришёл мерин? Другое слово восточного происхождения, истоки которого долгое время пытались отыскать на западе и на северо-западе, — это мерин.

Поскольку в древнеисландском языке существовало слово merr - [мер] ‘кобыла, кляча’, в какой-то степени сходное со словом мерин в звуковом и в семантическом отношении, некоторые учёные (например, А.Г. Преображенский) стали считать, что русское слово было когда-то заимствовано у варягов[88]. К тому же в сербском языке было отыскано слово марва ‘скот’, в польском — marcha [мáрха] ‘кляча’, в чешском — mrcha [мрха] ‘дохлятина, падаль, кляча’ и т.п., которые также пытались привлечь в качестве аргументов в пользу изложенной гипотезы.

Однако у этого объяснения имелся целый ряд весьма слабых пунктов. Фонетическое сходство сопоставляемых слов далеко не столь очевидно, оно вполне могло явиться результатом случайного совпадения. Кроме того, слово мерин всегда только мужского рода, а остальные приведённые слова со значениями ‘кобыла’ и ‘кляча’ обязательно женского рода.

Это возражение является очень важным, так как мужской и женский род в названиях животных обычно резко разграничивался как в русском, так и в других славянских языках. Это разграничение нашло своё отражение, в частности, в том, что названия домашних животных (и отчасти птиц) мужского и женского рода, почти как правило, образуются в славянских языках от разных корней. Сравните русские слова: бык — корова, жеребец — кобыла, кабан — свинья, баран — овца, селезень —утка и др. Трудно допустить, чтобы эта явная закономерность оказалась нарушенной в случае со словом мерин.

Наконец, история культуры говорит нам о том, что коневодство и некоторые относящиеся к нему термины были связаны с востоком. Восточное (тюркское) происхождение слова лошадь и таких, например, названий мастей, как буланый или каурый, было уже давно установлено учёными. Как только взгляды этимологов обратились на восток, вопрос о происхождении слова мерин оказался решённым быстро и совершенно надёжно.

В монгольском языке есть слово морь ‘конь’, которое в древнемонгольском имело форму morin [мóрин], а в одном из современных монгольских языков — в калмыцком — это же слово засвидетельствовано в форме mörin [мёрин]. Поскольку здесь перед нами почти полное фонетическое и семантическое совпадение между словами, подкреплённое к тому же известными фактами распространения коневодства с востока на запад, монгольское происхождение русского слова мерин в настоящее время ни у кого не вызывает сомнений.

Итак, мы убедились, что вопрос о происхождении заимствованных слов — это один из наиболее интересных и в то же время сложных разделов в работе этимолога. Здесь так же, как и при этимологизировании исконно русских слов, исследователь постоянно опирается на определённые закономерности фонетического, словообразовательного и семантического характера, которые проявляются при заимствовании слов из одного языка в другой.

Вместе с тем нужно отметить, что изучение многочисленных иноязычных заимствований до сих пор остаётся одной из наименее разработанных областей этимологической науки.

Оглавление

 

Глава семнадцатая

ЭТИМОЛОГИЧЕСКИЕ ДУБЛЕТЫ

С лова, с которыми мы постоянно сталкиваемся в нашей повседневной жизни, находятся в сложных, зачастую даже причудливых и совершенно неожиданных родственных отношениях между собой. В одних случаях эти родственные связи могут быть прослежены в рамках одного языка. Так, например, слово оскомина оказывается в близком родстве с глаголом щемить. В диалектах русского языка встречается глагол скомить ‘болеть, щемить, ломить’, который отличается от щемить (из *скемить) только своим корневым гласным (известное уже нам чередование е/о).

В других случаях в языке сталкиваются находящиеся в ближнем или дальнем родстве исконное и заимствованное слова, например, русские слова сторона, волость, горожанин и старославянизмы страна, власть, гражданин. Или (более сложный случай) исконное славянское семя и заимствованное слово семинар, восходящее, в конечном счёте, к латинскому seminarium [се:минá:риум] ‘рассадник, питомник’ — производному от sēmen [сé:мен] ‘семя’. Латинское же semen полностью соответствует нашему семен-и.

 

Слова-«путешественники». Как и в других языках, в русском языке можно найти немало разного рода «родственников» и среди слов иноязычного происхождения. Очень часто одно и то же слово, проникая к нам разными путями, пополняет русский язык не одним, а двумя (и даже более) новыми словами. Вспомните примеры со словами фимиам и тимьян, чердак и чертог. Или сравните между собой такие слова, как магистр, маэстро, мастер, метр(дотель), мистер. Все эти слова восходят к латинскому magister [магúстер] ‘начальник, наставник, учитель’, но пришли они к нам из разных языков: маэстро — из итальянского, мистер — из английского, метр ‘наставник’ и метрдотель — из французского и т.д. Кстати, то же исходное слово мы находим во второй половине пришедших к нам разными путями немецких заимствований бургомистр и бурмистр (буквально: ‘глава, начальник города’, сравните немецк. Burg [бург] ‘город’).

Нередки и такие случаи, когда слова проникают к нам из одного и того же языка, но мы не улавливаем между ними родственной связи, поскольку в русском языке эти слова не мотивированы этимологически. Что, например, общего (кроме звучания) между брошью и брошюрой? А вот во французском языке, из которого были заимствованы оба слова, связь между broche [брош] ‘булавка, брошка’ — brocher [брошé] ‘сшивать, скреплять’ — brochure [брошюр] ‘брошюра’, буквально: ‘сшитая, скреплённая (книжка)’, выявляется без особого труда.

Наконец, одно и то же слово, заимствованное и усвоенное в языке в разные исторические эпохи, может получить разные значения или же приобрести различный фонетический облик. Иногда одно из этих слов-«близнецов» проникает в чужой язык письменным, а другое — устным путем.

Например, греческое слово asbestos [áсбестос] с буквальным значением ‘не гаснущий, неугасимый’ продолжает свою жизнь в русском языке сразу в двух видах: асбест (письменное заимствование) и известь (устное заимствование).

Такого рода родственные пары, восходящие к одному и тому же источнику или к словам, которые образованы от родственных корней, называются этимологическими дублетами[89].

 

Волк и облако. Иногда этимологическое родство дублетных образований определяется сравнительно легко, так как признаки этого родства видны «невооружённым глазом». Взять хотя бы немецкие слова Schneider [шнáйдер] ‘портной’ и Schnitter [шнúтер] ‘жнец’ или Reiter [рáйтер] ‘всадник’ и Ritter [рúтер] ‘рыцарь’. Основные формы соответствующих немецких глаголов делают совершенно ясной как этимологию приведённых слов, так и общность происхождения каждого из этих дублетов: schneiden, schnitt, geschnitten [шнáйден, шнит, гешнúтен] ‘резать’ → 1) ‘кроить’, 2) ‘косить, жать’; reiten, ritt, geritten [рáйтен, рит, герúтен] ‘ехать верхом’[90].

Почти столь же легко определяется связь между русскими словами жерло (из * gъr-dlo -) и горло (из *gъr-dlo), где в основе расхождения лежит разная огласовка корня. Английские слова skirt [скё:т] ‘юбка’ и shirt [шё:т] ‘рубашка’ без труда определяются как дублеты по фонетическому признаку. Первое из этих слов — скандинавское заимствование, второе же — исконно английское слово.

Но не во всех случаях этимологические дублеты распознаются так же легко. Возьмём, к примеру, русские слова волк и облако. Что, казалось бы, может быть общего между ними? А общее между тем есть.

Слово волк (из *vḷk-os) этимологически связано с глаголом волоку, волочь/влеку, влечь (из *velk-ti). Иначе говоря, слово волк этимологизируется как волокущий свою жертву, как уволакивающий, утаскивающий овец и других домашних животных.

Сходным по образованию (*velk-ti → *volk-os) является в русском языке слово волок ‘место между реками, где лодки перетаскивают по суше волоком’[91]. Интересно отметить, что родственный нашему волочь/влечь (*velk-ti) греческий глагол helk-ō [хéлко:] ‘тащу, волоку’ имеет засвидетельствованные в древнем словаре Гезихия производные holkos [хóлкос] ‘волк’ и holkos ‘волок’. Эта греческая параллель свидетельствует о том, что совпадение между словами волк и волок в русском языке не случайно и что попытки иного этимологического объяснения слова волк, которые иногда встречаются в словарях, едва ли могут быть признаны удачными.

Слово облако, как показывает его огласовка, является старославянизмом в русском языке. Старославянской форме мужского рода облакъ в древнерусском языке соответствовало исконное слово оболокъ ‘облако’. В современном русском языке на той же основе образовано слово оболочка, являющееся таким же «двойником» слова облачко, как и в случае оболокъ → облакъ. Этимология всех этих слов станет ясной, если мы реконструируем основу *ob-volk -, в составе которой сочетание - bv - [-бв-] упростилось в [б], так же как, например, в случаях обвязать → обязать, *обвыкн -(сравните при-выкнуть, от-вы-кнуть) → обыкн(овенный). Следовательно, этимологически облако — это то, что обволакивает, застилает небо. А отсюда — через значение глагола волочить — нам становится ясной родственная связь между словами облако, волк и волок.

 

Радикал и редька. Мы уже говорили о том, что особенно много этимологических дублетов встречается среди слов-«путешесгвеняиков» иноязычного происхождения.

Здесь также родственные связи иногда выявляются сравнительно легко — даже в тех случаях, когда в значении слов-дублетов, казалось бы, нет ничего общего. Например, несмотря на отсутствие какого бы то ни было семантического сходства между словами гладиатор и гладиолус, общность их происхождения помогает раскрыть латинское слово gladius [глáдиус] ‘меч’. Гладиатор в Древнем Риме — это военнопленный или раб, сражающийся на арене цирка. Первоначально это слово буквально означало: ‘вооружённый мечом’. Слово gladiolus [гладúолус] в латинском языке представляет собой уменьшительную форму к gladius ‘меч’. Это слово имело в латинском языке не только значение ‘небольшой меч’, но также и ‘лист мечевидной формы’ (например, у нарцисса). По мечевидной форме листьев гладиолус и получил своё название.

Этимологическая связь между словами трактор и экстракт будет понятной, если обратиться к основе trakt - латинского глагола trahō [трáхо:] ‘тяну, тащу’. Трактор буквально означает ‘тяг-ач’, а экстракт — ‘вы-тяж-ка’.

Названия веса фунт и пуд, несмотря на существенную разницу обозначаемых этими словами тяжестей, восходят в конечном итоге к одному и тому же латинскому слову pondus [пóндус] ‘вес, тяжесть, груз’.

Родство слов французского происхождения гарнир, гарнитур и гарнизон станет ясным, если мы обратимся к французскому глаголу garnir [гарнúр] ‘снабжать, вооружать’, а также ‘отделывать, обставлять, украшать’.

Основа thē - древнегреческого глагола t i-thē-mi [тúтхе:ми] ‘кладу’ объясняет этимологию таких родственных слов, как тезис (буквально: ‘положение’) и... аптека (из греческого apo-thē-ke [апотхé:ке:] ‘кладовая, склад’).

Даже такие слова, как радикал и редиска, сравнительно легко определяются как этимологические дублеты. От латинского слова radix [рá:дикс] ‘корень’ уже в новое время было образовано прилагательное radicalis [ра:ди:кá:лис] ‘коренной’. Отсюда понятно значение слова радикал — ‘сторонник решительных, коренных мер’. То же самое латинское слово radix ‘корень’ является первоисточником пришедших к нам через немецкое посредство слов редька и редиска.

 

Лингвистика и лангет. При изучении заимствованной лексики очень важно установить не только язык-источник, но и язык-посредник заимствования. Очень часто язык-посредник придаёт иноязычному слову свои специфические черты, проявляющиеся и в фонетических, и в словообразовательных, и в семантических особенностях заимствованного слова.

Так, легальный, слово латинское по происхождению (lex [леке] ‘закон’, legalis [легá:лис] ‘законный’) имеет в русском языке «близнеца», прошедшего через «призму» английского языка, — слово лояльный.

Латинское слово pulvis [пýльвис] (родительный падеж pulveris [пýльверис]) ‘пыль, порошок’ лежит з основе русского заимствования пульверизатор ‘распылитель’. Но то же самое латинское слово pulvis, пройдя через французское «сито», явилось к нам в форме пудра.

Латинское слово lingua [лúнгва] ‘язык’ послужило источником научного термина лингвистика ‘языкознание’. Во французском языке латинское lingua превратилось в langue [ланг] ‘язык’, а с уменьшительным суффиксом – ette дало languette [лангéт] ‘язычок’, откуда и берёт начало наше слово лангет.

Примеров с этимологическими латино-французскими дублетами в русском языке можно найти немало. Таковыми являются, например, субъект и сюжет, восходящие к латинскому sub - [суб-] ‘под-’ и - jectum [-ектум] ‘лежащее’. Таким образом получается, что в логике субъект —это предмет, лежащий в основе суждения; в синтаксисе — это то, что лежит в основе предложения (подлежащее), в художественной литературе сюжет — это то, что лежит в основе художественной «ткани» произведения.

Аналогичное фонетическое соотношение можно обнаружить между словами проект и (устаревшим) прожект. Латинское pro - означает ‘вперёд’, - ject -[-ект-] — одна из основ глагола jacere [якере] ‘бросать’. Следовательно, проект и (с французским «прононсом») прожект, с точки зрения этимологии, — это предварительный, наперед сделанный набросок.

Аналогичную этимологию имеют слова, образованные на тех же основах, — проектор и прожектор. Буквальное их значение: ‘бросающий вперёд’ (изображение на экран или пучки света). Сходное по звучанию с прожектором слово прожектёр семантически связано с первой группой слов — проект и прожект.

 

Трюфели и картошка. Но не всегда этимологическая связь между дублетами иноязычного происхождения устанавливается так просто. Ведь и звучание, и значение таких пар, как легальный и лояльный или проектор и прожектор, не так уж значительно расходятся между собой. Иное дело — такие пары, как, например, трюфели и картошка, парабеллум и дуэль, суббота и шабаш. Здесь, казалось бы, и фонетические расхождения, и далёкие друг от друга значения приведённых слов не дают нам никаких оснований для их этимологического сближения. И всё же перед нами типичные этимологические дублеты. Правда, для того чтобы убедиться в этом, нам необходимо более основательно углубиться в историю слов, принять во внимание целый ряд фонетических изменений, которые эти слова претерпели, учесть ту языковую среду, через которую каждое из интересующих нас слов проникло в русский язык.

Многим из вас хорошо знакомо название конфет — трюфели. Но сами конфеты получили своё наименование от особого вида подземных грибов. Их название пришло в русский язык из немецкого, где слово Trüffel [трюфель] также не было исконным, а в свою очередь явилось результатом заимствования из итальянского языка: tartufo, tartufolo [тартýфо, тартýфоло] ‘трюфель’. Наконец, итальянские слова восходят к латинскому terrae tuber [тéрре: тубер] ‘земляная шишка’.

Картофель, как известно, появился в Европе после открытия Колумбом Америки (1492г.). К нам это слово пришло из немецкого языка. А вот немецкое слово Kartoffel [картóфель] явилось результатом фонетического изменения, которое называется диссимиляцией[92]: первоначальное Tartuffel [тартýфель] изменилось в Kartoffel, причём одинаковые согласные t — t в первой половине слова изменились в k — t. Что же касается: немецкого Tarfuffel, то это слово восходит к уже знакомому нам итальянскому tartufolo ‘трюфель’.

Таким образом, картофель получит своё название по сходству с подземными грибами клубневидной формы.

Система пистолета парабеллум представляет собой (по названию) вторую половину латинского выражения si vis расет, para bellum [си вис пáкем пáра бéллум]. Слово bellum — ‘война’ было образовано от более древней формы duellum [дуэллум][93], которая и явилась первоисточником нашего слова дуэль — ‘поединок’.

Наконец, суббота и шабаш пришли к нам разными путями из древнееврейского šabbāt [шáбба:т] ‘суббота’. Значение слова шабаш — вторичное, развившееся из ‘суббота’ → ‘конец работы’ → ‘отдых’.

 

Несколько «музыкальных» примеров. Как мы уже знаем, слова заимствуются из одного языка в другой очень часто вместе с соответствующим предметом. В этом отношении интересно будет проследить, как название одного и того же музыкального инструмента, переходя от одного народа к другому, меняет свой фонетический облик и переносится с одного инструмента на другой. В результате возникает несколько названий неодинаковых инструментов, и эти названия разными путями проникают в наш язык, создавая в нем группу этимологических дублетов.

Именно такой случай произошёл со словами кифара, гитара и цитра. Первое из этих слов берёт своё начало от названия древнегреческого многострунного щипкового музыкального инструмента, похожего на лиру: греки называли его kithara [китхáра:]. В эпоху ПетраI в русский язык с запада в форме китара проникло название гитары, которое, однако, удержалось у нас недолго. Греческое слово kithara было заимствовано в латинский язык в виде cithara [кúтара]. Заимствованные разными путями в западноевропейские языки, греческое и латинское слова дали в испанском языке guitarra [гитáрра] ‘гитара’ и cítara [сúтара] ‘цитра’, во французском — guitare [гитáр] ‘гитара’ и cíthare [ситáр] ‘цитра’, в немецком — Gitarre [гитáре] ‘гитара’ и Zither [цúтер] ‘цитра’. Любопытно, что в современном греческом языке слово kithara одновременно означает и ‘кифара’, и ‘гитара’.

Что касается русского языка, мы находим в нем и слово кифара (для обозначения древнегреческого музыкального инструмент типа лиры), и гитара, и цитра. Поскольку все три слова восходят к единому источнику, они в русском языке являются этимологическими дублетами.

Сходную историю имеют названия украинского музыкального инструмента бандуры, негритянского (у негров США) банджо и итальянского (точнее, теперь уже международного) инструмента — мандолины. Исходным здесь является греческое название трёхструнного музыкального инструмента — pandoura [пандý: ра:]. Это слово проникло в Италию в виде pandura и pandora [пандóра]. Последнее видоизменилось в mandora и mandola ‘бандура’, а уменьшительная форма последнего с итальянским суффиксом - ino явилась тем словом, которое пришло к нам в виде слова мандолина. Таким образом, и здесь мы имеем дело с дублетами, которые можно было бы назвать не только этимологическими, но и музыкальными.

 

Ложные дублеты. На примерах типа гитара и цитра, трюфели и картофель мы убедились в том, что этимологические «двойники» далеко не всегда имеют между собой большое сходство — как фонетическое, так и семантическое. И, напротив, нередко очень близкие по своему звучанию (а отчасти и по значению) слова оказываются этимологически не связанными между собой.

Взять хотя бы такие слова, как кампания и компания. На первый взгляд может показаться, что у этих слов есть что-то общее и в значении: ведь в проведении какой-нибудь массовой кампании обычно принимает участие солидная компания людей...

Но это только кажущаяся общность. На самом деле, слово кампания этимологически связано с латинским существительным campus [кáмпус] ‘поле (боя)’, а пришло оно к нам (через польское или немецкое посредство) из французского campagne [кампáнь] ‘военный поход’. Слово же компания восходит к позднелатинскому compania [компáниа] ‘сообщество’, где com - представляет собой приставку со значением ‘со-, вместе’, а. - pania связано со словом panis [пáнис] ‘хлеб’. Иначе говоря, с точки зрения этимологии, компания — это сообщество людей, вместе едящих хлеб (сравните русское слово: однокашники).

Другой пример подобного рода — слова комплекс и комплект. Первое восходит к латинскому complexus [комплéксус] ‘охват; связь, сочетание’, а второе — к латинскому же complētus [комплé:тус] ‘полный’. Кстати, французское complet [комплé], немецкое Komplet и польское komplet [кóмплет] ‘комплект’ свидетельствуют о том, что к в русском слове комплект — вторичного происхождения. Латинские же слова, которые послужили источником наших заимствованных слов комплекс и комплект, имеют разные корни, а следовательно, и разную этимологию.

Такого же рода ложные дублеты можно найти и среди исконных славянских слов. Сравните, например, отрывки из стихов начала XIX века:

 

Бразды пушистые взрывая,

Летит кибитка удалая.

А. С. Пушкин

Слышишь? Конь грызет бразды.

В. А. Жуковский

 

Несмотря на полное совпадение в звучании, перед нами два разных слова. Первое из них — старославянизм, соответствующий исконно русскому слову борозды. Во втором слове звук [а] появился вторично — в результате аканья, а этимологически более точная форма брозды развилась из древнерусского бръзды. Таким образом, здесь перед нами — не этимологические дублеты, а омонимы.

 

Попробуйте сами! Тема «Этимологические дублеты» необъятна по своему содержанию. Каких только неожиданных сочетаний вы не найдёте среди них! О каждой такой паре можно написать небольшую (а иногда довольно пространную) статью.

В заключение главы о словах-двойниках мы приводим небольшой список этимологических дублетов, разобраться в котором читатель при желании сможет сам, обратившись к этимологическим словарям, энциклопедиям, словарям иностранных слов и к другой справочной литературе. Вот этот список:

 

елей — оладья

тужурка — журнал

залп — салют

гранат — граната — гранит

князь — ксёндз

карьер — карьера

композитор — компот

парк — паркет

каприз — шевро

картечь — картон

госпиталь — отель

курьер — курс

кристалл — хрусталь

камин — комната

квартет — квартал

каштан — кастаньеты

металл — медаль

машина — махина

цифра — шифр

христианин — кретин

царь — кайзер

шарнир — кардинал

шорты — куртка

шуба — юбка — жупан — зипун

ходжа (хаджи) — ханжа

сарай — сераль

сатана — шайтан

рацион — резон

том — анатомия

архитектор — техника

агитация — ажитация

дактиль — дактилоскопия

гимнастика — гимназия

грамм — грамота

аллея — аллюр

бинт — бант

радиус — район

саркофаг — сарказм

пурист — пуританин — пюре

шпиль — шпилька

трюмо — трюм

пассаж — пассажир

доска — диск

конвейер — конвоир

кепка — шапка

нефрит (камень) — нефрит (болезнь)

колпак — клобук

сироп — шербет

сервис — сервиз

галантерея — галантный

гиацинт — яхонт

сервант — сержант

дракон — драгун

проспект — спектакль

астра — астрономия

пансион — пенсия

пика — пике

карикатура — шарж

декан — десятник

флигель — флюгер

танкер — танк

штопать — штопор

офицер — официант

пенсне — пинцет

пикирующий — пикантный

почта — пост

сюита — свита

Оглавление

 

Глава восемнадцатая