Рабство известно всем народам. Но следует отличать патриархальное долговое рабство, от экзогенного — эксплуатации военнопленных.
Патриархальное рабство. Ко времени Исхода относится запечатленная Библией норма:
Библейские свидетельства о нормах эксплуатации
«Если купишь раба Еврея, пусть он работает шесть лет; а в седьмой пусть выйдет на волю даром».[121]
Об этом же говорит и Второзаконие: «Если продастся тебе брат твой, Еврей или Евреянка, то шесть лет должен он быть рабом тебе, а в седьмый год отпусти его от себя на свободу».[122]
Таким образом, долговое рабство имеет довольно жесткие ограничения. Оно сдерживается:
— общинным правом,
— общинной моралью,
— наконец, защитой своей семьи. И дело не только в родственных отношениях: лишь ее глава имеет всю полноту прав по отношению к своему домочадцу. Включая самое фундаментальное — право на его жизнь. Меж тем неограниченная эксплуатация — это посягательство именно на жизнь чужого домочадца, а следовательно, на личный суверенитет главы чужого рода.
Патриархальное, долговое и экзогенное рабство имеют между собой глубокие качественные расхождения. Только эксплуатация иноплеменников, на которых не распространяются ни правовые, ни нравственные ограничения, может рассматриваться как рабство в строгом смысле этого страшного понятия. Патриархальная же долговая кабала, сколь несправедливым по отношению к обездоленным это бы ни показалось, являет собой ничто иное, как первые неразвитые формы найма. Ведь очень часто человек вполне добровольно отдает себя в кабалу, расплачиваясь за долги.
Долговое рабство не может стать основой экономики, движителем экономического роста. Такой основой становится только «классическое» рабовладение.
Вместе с тем именно эти формы трудовых отношений подготавливают почву для самого жестокого и бесчеловечного института, порождаемого цивилизацией, а именно: использования труда военнопленных. Оно порождается античными городами Древней Греции и Римом – новых форм государственности, возникающих на самой периферии древних империй Востока.
Авторский взгляд
Патриархальное и экзогенное рабство имеют глубокое отличие и в интересующем нас отношении: только второе может служить формой собственной суверенизации, формой полного отчуждения от другого и присвоения себе чужих достоинств.
Социальная защита:
– нормы общинной морали,
– нормы общинного права,
– сохраняющиеся родственные отношения (защита рода)
не дают возможности неограниченного отчуждения чужой жизни, т.е. неограниченной эксплуатации чужого труда. А следовательно, полного присвоения чужих достоинств здесь нет и не может быть.
Наконец, полное присвоение невозможно еще и потому, что личные достоинства долгового раба вообще «принадлежат» не ему, но главе другого (пусть и не столь могущественного) рода, и временное обладание рабом не способно изменить ничего в статусах обоих глав.
Переходная форма рабства
Переходной формой между долговым и экзогенным является закабаление чужеплеменников.
В античном мире лично свободный чужеземец не имел в чужой общине не только никаких политических гарантий, но и правоспособности в сфере частного права, то есть не признавался субъектом ни семейных, ни имущественных правоотношений. Более того, в древнейшие времена где-то на подсознательном уровне он вообще рассматривался как носитель враждебного начала, имущество которого могло быть в любой момент захвачено, а сам он обращен в рабство. Течение времени лишь цивилизует инстинктивное отторжение человеком всего иноприродного и обставляет его известной условностью. Так, в Афинах, где в эпоху расцвета насчитывалось порядка 10 тысяч метеков (в расчет принимаются, конечно же, только главы семей), любой иностранец, не уплативший особый налог, мог быть обращен в рабство вместе с семьей, а его имущество подлежало конфискации в пользу города.
Вероятно, здесь проявляется действие общего закона, который зарождается вместе с формированием этнической самоидентификации человека. Именно его следствием является восприятие любого пришельца существом, которому покровительствуют чужие враждебные силы, «не нашим», а значит, уже самим своим присутствием здесь источающим какую-то скрытую угрозу. Это объективное обстоятельство и лишает его защиты принимающей общины, иначе говоря, ставит вне закона.
В сущности, это специфическая форма самозащиты рода; здесь нельзя видеть проявление какого-то грабительского инстинкта, все объясняется просто и логично; обладай мы тотемным менталитетом того времени, нам несомненно обнаружилась бы во всем этом высшая справедливость. Но даже и там, где древняя психология отходит в прошлое, невнятные, но от этого не менее властные запреты остаются, ибо на месте враждебного тотема появляются сонмища чужеплеменных богов, не всегда покровительствующих принимающей чужеземца общине. Здесь можно провести аналогию с собакой. Приблудную собаку никем не возбраняется посадить на цепь, и мы даже не задумаемся над тем, что человек посягает на какие-то суверенные собачьи права. Больше того, мы видим здесь даже род гуманизма — ведь она поступает под нашу защиту, получает пищу и кров, наконец, обретает возможность исполнить свое природное назначение — служить человеку. Но и стоящий вне «нашего» закона иноплеменник, становясь рабом, обретает и кров, и стол, и определенную защиту. А часто (если верить Аристотелю) получает счастливую возможность соединить свою судьбу с судьбой того, кто способен думать и принимать решения за него. Словом, и здесь можно разглядеть род благодеяния и филантропии — ведь в другом месте пришельца могут просто убить.
Авторский взгляд:
Развитие общества, приводит к необходимости более тонкой градации правосостояний индивида. Со временем обладателем особых прав становится уже не только глава фамилии, не только первенец, но и любой, кто способен стать господином над другими людьми. То есть практически каждый, кто способен владеть оружием.
