Исторический опыт России свидетельствует о том, что в переломные моменты ее бытия каждый раз неизбежно перед ней вставал вопрос об отношении к духовному наследию Византии.
Первоначально эта проблема имела практически-онтологическое значение. Так было в X в., когда киевский князь Владимир оказался на распутье перед выбором веры. Так было во времена Василия II Темного, в период становления Московского государства, когда после Флорентийской унии (1439 г.), соглашения об объединении католической и православной церквей, русскому церковному и государственному руководству нужно было самому решать вопрос о том, куда идти дальше, и оно, отвергнув унию, в противовес Константинопольской Матери-Церкви оказалось верным византийскому наследию. В середине XVII в. проблема отношения к византийскому наследству расколола русское общество: часть его, абсолютизировавшая национальный религиозный опыт и противопоставив его опыту вселенской церкви, уклонилась в раскол.
После рационально-утилитаристской эпохи Петра I, крайне враждебной византинизму, проблема отношения России к Византии приобрела рефлексивно-аксиологическое звучание, с одной стороны, как потребность возвращения к традиционным духовным ценностям, с другой, — как необходимость окончательного разрыва с византийским духовным наследством.
В связи с этим сложились различные оценки влияния византийской духовности на Россию, характера и времени этого влияния. Например, К. Леонтьев и некоторые славянофилы (А. Хомяков, И. Киреевский) видели в византинизме не мертвый груз прошлого, а живое настоящее и будущее и положительно оценивали византийское влияние на Россию. В. Соловьев, напротив, открыто заявлял о своей неприязни к «деспотической», «полуазиатской Византии», «чуждой русской жизни».
В. Ключевский, сравнивая византийское и западное влияние, писал, что греческое влияние захватывало в своей сфере все общество, но не все стороны его жизни. Западное влияние оказывало влияние прежде всего на «тонкий» государственно-политический слой общества, захватывая его целиком.
Одни исследователи считают, что византинизм оказал влияние на Россию только в церковно-религиозной и духовно-нравственной сферах, другие полагают, что византийское влияние обнаруживается также в политической области, в плане отношений государства и церкви, государства и общества, государства и человека.
Некоторые исследователи обращают внимание на влияние византинизма на русскую культуру через исихазм, официально признанное в 1351 г. мистическое течение в православии, представители которого считали единственным средством познания божественной истины и личного спасения молитвенное созерцание, мистическое озарение и аскетизм. Поэтому Г. Прохоров, полагает, что если византийские гуманисты стимулировали итальянское Возрождение, то византийские исихасты — Возрождение русское, иррациональное в своей основе.
Большое влияние византинизм оказал на Россию через христианство, которое в православной форме пришло на Русь из Византии в конце X в. Византийское влияние проводилось церковью и было направлено на формирование прежде всего религиозно-нравственных ценностей. Поэтому оно, регулируя времяпрепровождение и семейные отношения, слабо отражалось в будничных привычках и понятиях русских людей, предоставляя во всем этом свободный простор самобытному эмоциональному творчеству, основанному на языческой экзальтации почвы и духа. Византийское влияние в большей степени обнаружилось в московский период русской истории, в XV—XVI в., когда сама Византия уже пала под ударами турок. Поэтому византийское влияние на Россию шло прежде всего через культуру.
Россия Невыводима только из Византии и несводима только к Византии, но она также и необъяснима без Византии. Испанский философ Марияс ввел понятие «сыновства» как синонима «несводимости» при преемственности. Эта идея лежит также в основе концепции цивилизаций А. Тойнби, который считал, что Византия и Россия образуют одну и ту же цивилизацию — православно-христианскую, в которой Русь получила христианство из Византии «как подарок высшей цивилизации».
Существует также теория «культурной эстафеты» (А, Андрушкевич), которая объясняет культурную преемственность даже при спорном «сывовстве». В этом смысле можно утверждать, что Россия непосредственно переняла и несет дальше культурную эстафету Византии в новых исторических условиях, при собственных творческих дополнениях и изменениях. Однако при этом остается открытым вопрос о причинах возможности «перенятая» этой культурной эстафеты.
Давно замечено, что такая эстафета становится возможной, если культура уже «подготовлена» ходом своего развития к восприятию, заимствованию элементов другого культурного опыта. Существует некий «горизонт ожиданий», благодаря которому люди «открывают» в чужих культурах свои духовные ценности. В этом плане, перенимая культурную эстафету у Византии, Русь, а затем Россия «ожидала» получить от нее такие ценности, которые удовлетворяли бы ее назревшие культурные потребности. Именно поэтому, когда встал вопрос о том, какую религиозную веру принять на Руси, князь Владимир склонился к православию, ибо, согласно летописи, русские послы в немецких храмах «красоты не видели никакой», а когда пришли в Греческую землю, то прельстились великолепием службы, святительскими ризами, кадилами и пением.
Культурная эстафета возможна, если существуют такие «культурные ожидания», горизонт которых задается или областями культурного совпадения, или степенью соизмеримости (сопряженности) социокультурного опыта.
Можно вести речь, в частности, о соизмеримости исторического опыта Византии и России в геополитическом плане. Византийская империя по своему территориально-географическому и военно-политическому положению долгое время выполняла роль «буфера» и посредника между Европой и Азией, свыше тысячи лет защищая европейские страны от арабо-мусульманской и тюркской внешнеполитической экспансии.
Обращает на себя внимание и совпадение стилей мышления. Исследователи подчеркивают высокий уровень образно-поэтического мировосприятия в древней Руси, сложившийся еще в дописьменный период. Этот образно-художественный, иррациональный стиль восприятия мира оказался чрезвычайно близким по духу византийской культуре. Древнерусское «слово-образ» при соприкосновении с православием оказалось достаточно хорошим средством для выражения сложного мира новых идей.
В Византийско-христианской культуре земное существование человека, рассматривавшееся как эпизод на пороге вечной жизни, не представляло самоценности. Поэтому основной жизненной задачей и ценностью была подготовка человека к смерти, которая представлялась как начало жизни вечной. Отсюда в православном культурном архетипе идет пренебрежение к земным благам, отношение к труду не как к средству созидания и творчества {поскольку земные блага ничтожны и скоротечны), а как к способу самоуничижения и самодисциплины. В византийской культуре в качестве смысла жизни, но не как руководство к практической деятельности, а как идеал, рассматривались духовные стремления к смирению и благочестию, ощущению собственной греховности, аскетизм.
Христианскому мировоззрению вообще свойственен традиционализм мышления, но в православии он оказался особенно сильным. В православии наблюдается преклонение перед знанием и игнорирование социальной практики, поэтому источником знаний провозглашается не опыт, а традиция, поскольку традиция, согласно византийским представлениям, восходит к сущности, в то время как опыт знакомит лишь с поверхностными явлениями земной жизни.
На основе противопоставления божественного (скрытого) и земного (доступного непосредственному восприятию) в византийской культуре особенно отчетливо обнаруживалось стремление к вскрытию истинного (мистического) смысла явлений. Из иллюзорного обладания истиной вытекала нетерпимость, закрепленная в православном культурном архетипе, ко всякого рода инакомыслию, которое трактовалось как ересь, как уклонение от благого пути.
Рассматривая свою культуру как высшую, византийцы сознательно ограждали себя от иноземных влияний, в том числе и культурных. Эта нормативно-ценностная автаркия на уровне «коллективного бессознательного» порождала в православном культурном архетипе черты мессианизма.
Православие, духовно организуя религиозно-нравственный быт русского народа, способствовало усвоению им такой системы духовных ценностей, которая, наложившись на языческую культурную среду, привела к формированию особого — иоанновского, мессианского — типа русского человека.
С православием на русскую почву были перенесены такие важные его элементы, как идея соборности, созерцательно-пантеистические идеалы духовного подвижничества и нравственного усовершенствования, а также традиции обрядоверия то есть усиленной театральности религиозного переживания и поведения. Под соборностью обычно подразумевается коллективное жизнетворчество и согласие, единодушное участие верующих в жизни мира и церкви. В этом смысле соборность противополагалась индивидуальному мудрствованию с его рассудочной, по православным представлениям, абстрактной спекуляцией. Соборное переживание и поведение ориентировалось скорее на ценности («движение сердца») и эмоции, чем на интеллект, — но в то же самое время стремилось всегда к конкретности, осязательности религиозных актов, к их согласованию с обычаем, «исконными» привычками, а не с отвлеченными принципами.
Принцип соборности в значительной мере способствовал сохранению синкретичности бытия и мышления: религии и политики, философии и литературы, искусства и права. Восточно-христианской соборности и синкретичности, духовному синтезу («всеединству») соответствовала и своеобразная глобальная форма прагматизма, переживаемого как религиозный экстаз. Особенностью православной России в этом плане был прагматический подход к разного рода философским концепциям, в особенности к социальным доктринам: определенная теория обычно интересовала русского человека постольку, поскольку необходимым и возможным было ее практическое воплощение в жизнь (В. Щукин).
Православная традиция соборной интеграции нашла выражение и в характерном для русской культуры сращиванию понятий красоты и добра в слове «благолепие». Эту особенность православного миросозерцания С. Булгаков определил как «видение умной красоты духовного мира» (синтез мудрости, добра и красоты.) В русской православной духовной традиции сращенность эстетического и этического видения мира дополняется конкретно-практическим подходом ко всему сущему. Именно так понимаемая красота призвана, по мысли Достоевского, спасти мир. Поэтому в красоте (а не в истине или справедливости) православие усматривает высший идеал человеческой жизни.
Византия рассматривала себя в качестве наследницы «вечного города» — Рима, что давало империи, с точки зрения самих византийцев, право господства над миром. Но, будучи христианским царством, Византия рассматривалась в качестве земного образа царства божьего. Поэтому в Византии и вселенская империя, и вселенская церковь сливаются в единое целое, и выразителем этого единства является император, «василевс ромеев» — живая икона Христа, его служитель и наместник на земле. А из этого вытекало, что любой, признающий себя рабом Божьим, неизбежно должен признать покорность и Божьему наместнику. Поэтому, с точки зрения византийских идеологов, крещение по восточному обряду означало признание имперского подданства. Находясь в плену этой утопии, ромеи никогда не отказывались от надежды на ее практическое осуществление. И в отношении балканских и закавказских стран им это временами удавалось.
Иное дело — Русь, находившаяся вне сферы непосредственного военного воздействия империи и располагавшая весьма эффективными средствами давления на империю (днепровская и тмутараканская торговля, русские контингенты в византийском войске и гвардии и т. д.). Поэтому идею прямой юрисдикции василевса над православным миром здесь никогда не принимали всерьез. За ним признавали лишь религиозный авторитет, да и тот при некотором стечении обстоятельств мог быть поставлен под сомнение: настойчивые попытки византийской дипломатии втянуть Русь в орбиту имперской политики порождали в обществе довольно сильные антигреческие настроения.
Крещение по византийскому обряду привело Русь к религиозному обособлению от ближайших соседей. Поэтому очень рано русские стали осознавать свою исключительность как православного народа, заслуги которого в деле защиты истинной веры (как от «поганых», так и от «латинян») ничуть не меньше, чем у их учителей-греков. Поэтому стремление отстоять свою самобытность и избавиться от обременительной опеки ромеев приняло форму идеи «богоизбранности Руси», высказанной впервые в XI в., а окончательно сложившейся в годы ордынского ига. В XIV—XV вв. и сами греки волей-неволей вынуждены были укреплять в русских их веру в свое особое предназначение. Едва сдерживая натиск турок, Византия должна была заискивать перед московскими князьями, от которых получала денежные субсидии. А Россия отвергла Флорентийскую унию, подписанную греками в надежде на организацию антитурецкого крестового похода. Это еще более укрепило ее репутацию последнего оплота православия. Поэтому, когда через 14 лет после этого Константинополь пал, ни у кого не оставалось сомнений относительно того, кто является законным правопреемником погибшей Византии. В 1492 г. митрополит Зосима впервые официально провозглашает Москву «Новым Градом Константина».
Свое наиболее полное выражение эта идея нашла в теории «Москва — третий Рим», разработанной псковским монахом Филофеем в 1524—1547 гг. Согласно данной теории, «Рим» — это христианское царство, которое пребывает под защитой Провидения, но лишь постольку, поскольку оно способствует осуществлению божественного замысла — человеческого спасения. Быть «Римом» — не привилегия, а тяжкий груз ответственности. Древний Рим не справился с нею, изменив православию. Поэтому достоинство «христианского царства» перешло на Константинополь — Новый Рим. Но и грекам эта ответственность оказалась не по плечу. Они пошли на соглашение с папой на Флорентийском соборе, за что были наказаны гибелью своего царства. Достоинство Рима наследуется Москвой: «Два Рима падоша, а третей стоит, а четвертому не быти!»
С течением времени теория «Москва — третий Рим» приобрела огромную популярность в обществе, и в 1589 г. она была использована в качестве богословского обоснования учреждения патриаршества. В XVII в. она сохраняет свое влияние на общество, хотя в ее трактовке обнаруживаются серьезные изменения. С одной стороны, в достоинстве третьего Рима» теперь склонны видеть не столько груз ответственности, сколько предмет гордости, что способствовало росту религиозного самомнения. С другой стороны, в связи с активизацией южного направления внешней политики, под миссией «Третьего Рима» стали понимать не только хранение истинной веры, но и освобождение единоверцев от турецкого ига. Этот мотив продолжает оказывать влияние на общественное сознание России не только в XVII в., но и в послепетровское время, когда сама теория «Третьего Рима» выходит из официального обихода. Он обнаруживается в «греческом проекте» Екатерины II — мечте об отвоевании Константинополя и переносе туда имперской столицы; и далее — в XIX, XX вв. убеждение в своем византийском первородстве существенно влияло на определение политического курса России, а каждая новая война с Турцией сопровождалась всплеском национальных и религиозных чувств.
