Международные отношения: вчера и сегодня

Р. О. КЕОХЕЙН

В конце XX в. теория международных отношений находится в состоянии разброда и шатаний. Окончание холодной войны привело «холодных воите­лей» и многих исследователей советско-американских отношений к утрате ориентиров, а интернационализация мировой экономики настолько размыла грань между внутренней и внешней политикой, что становится все труднее рассматривать эти сферы в отрыве друг от друга. Противоречия в области изучения МО проявились в смешении блестящих открытий и заблуждений и, к сожалению, в неравной пропорции. Мы вышли в открытое море междуна­родной политической жизни, но оно оказалось полным новых существ, взаи­модействующих друг с другом неизвестным нам образом.

Возможно, короткая по объему глава способна лишь раздразнить читате­ля и сбить с толку. Надеюсь, в данном случае этого не произойдет. В отведен­ном объеме внимание читателей будет сосредоточено на методологических, концептуальных и теоретических проблемах, которые представляются авто­ру центральными в науке о международных отношениях. В первом параграфе речь идет о целях и методах, наиболее продуктивных для понимания пред­мета. Во втором кратко рассмотрен реализм, в течение полувека господство­вавший в теории международных отношений на Западе. Сегодня реализм сталкивается с серьезными отклонениями от ожидавшегося хода событий, что является результатом транснациональных отношений, миролюбивого по­ведения демократических стран в своих взаимоотношениях и возрастающего значения международных институтов. В третьем параграфе выдвинуты пред­положения относительно возможностей выбора и необходимости, в то время как в четвертом перечислены некоторые перспективные исследовательские программы. В заключении дан ряд предложений для дальнейшего плодотвор­ного исследования.

Цели и методы

Если оперировать терминами профессора К. Гоулдманна, содержащимися в главе 16 настоящего издания, то автор этих строк принадлежит к исследовате­лям «второго типа», стремящимся понять отношения государств друг к другу и к транснациональным акторам и силам. Негативный критицизм (исследова­тельская позиция третьего типа) необходим и легко осуществим в условиях плачевного состояния нашей науки, но он быстро достигает предельной точ­ки, после которой начинает угасать. Как указывает Гоулдманн, политическая наука оказалась слабой относительно предсказания будущего, ее причинно-следственные модели шаткими, следовательно, выводы академических иссле­дований международных отношений нельзя принимать всерьез как руковод­ство к действию. Главная задача науки о МО — понимание.

Понять — не значит предсказать. Гоулдманн высказал свое несогласие с критическими замечаниями Дж. Гаддиса, считавшего, что теории междуна­родных отношений не удалось предсказать окончание холодной войны (Gaddis, 1992). Гаддис, конечно, прав, говорят неадекватности теории международных отношений. Мы недостаточно понимаем, в какой мере давление со стороны международной среды способствовало распаду Советского Союза, нет у нас и прочных теорий, помогающих предвидеть реакцию на подобные землетрясе­нию изменения в мировой политике. Однако обвинение в том, что теорети­кам МО не удалось предсказать развал Советского Союза, ведет к неправиль­ному пониманию возможностей теории в области международных отношений. Окончание холодной войны — очень сложный феномен, истоки его коренят­ся в социальной, экономической и политической системе Советского Союза;

на все это наложился выбор, сделанный М. Горбачевым, выбор, который другой лидер, возможно, не сделал бы. По словам А. Хиршмана, это было классическим «стечением обстоятельств» (Hirschman, 1970). Утверждение о том, что политологам следовало бы предсказать окончание холодной войны, рав­носильно утверждениям, что, живи ученые 65 млн. лет назад, они должны были бы предсказать столкновение Земли с кометой или астероидом и после­дующее вымирание динозавров!

Однако сам факт отсутствия теорий, позволяющих понять последствия окончания холодной войны для мировой политики, определенно должен при­вести нас к смирению. В этом смысле мы сравниваем себя в невыгодном свете с учеными, объясняющими последствия столкновения небесных тел. Наше нынешнее смятение также подтверждает бессмысленность заявлений о нали­чии науки о политике, к которой на свой страх и риск не прислушиваются политики. Мы не владеем секретом успеха во внешней политике. Проявивша­яся неспособность предсказать сложные по характеру события как малого, так и грандиозного масштаба должна научить нас тому, что, хотя важно стре­миться развивать и проверять условные обобщения, их накопление вряд ли ведет к успешному предсказанию событий, являющихся результатом пересе­чения множества причин. Все наши обобщения будут условными и вероятно­стными по характеру, они будут сопровождаться большей или меньшей нео­пределенностью. Значительные события — результат сочетания столь боль­шого числа факторов, что, имей мы вероятностные обобщения более высо­кого, чем сегодня, качества, мы бы все-таки не смогли сделать успешное предсказание. Модель науки как теории, предсказывающей все более и более

точно и основанной на возрастающем числе подтвержденных выводов,неподходит к сфере МО.

Признание этого факта, однако, не оправдывает ухода от серьезных попы­ток сделать выводы описательного и причинно-следственного характера, тре­бующие соединения теории с эмпирической работой. Мы стремимся к интер­субъективному знанию — к теории, связанной с фактами, убедительной для исследователей, имеющих разнообразные представления о природе нашей на­уке. Это не означает уверенности в возможности достижения полностью «объек­тивного» знания — разумеется, наши цели, ограниченность и предубеждения влияют на результаты работы. Но есть идеал объективного знания, к которо­му можно стремиться. Для этого можно использовать научные методы: попыт­ки делать выводы в соответствии с общепринятыми правилами, ясно форму­лируемые гипотезы, открытое перечисление фактов, оценки степени неопре­деленности, связанной с нашими гипотезами, попытки отыскать опроверга­ющие свидетельства. В последнее время было множество донкихотских сражений с ветряными мельницами наивного позитивизма и гораздо меньше серьезных попыток продемонстрировать достойную альтернативу сложному принципу фальсификации К. Поппера и И. Лакатоса (Popper, 1968; Lakatos, 1970).

Если мы действительно хотим понять международные отношения, нам сле­дует стремиться и к учитывающему контекст описанию, и к выводу описа­тельного плана, и к условным, вероятностным причинно-следственным выс­казываниям. При этом мы не обнаружим «необходимых и достаточных усло­вий», в которых бы работали законы детерминизма. На всех уровнях анализа следует уточнять гипотезы и предвидеть их ближайшие следствия. Это важный момент зачастую неясен из-за сбивающего с толку словосочетания «уровни анализа». Утверждения системного характера имеют следствия на уровне при­нятия внешнеполитических решений и могут быть проверены как на этом уровне, так и на уровне системы по результатам принятых решений. Напри­мер, высказывания о том, что государства стремятся уравновесить мощь дру­гих государств (Waltz, 1979), или противостоять угрозе (Walt, 1987), или «уйти в сторону» от конфликта (Schroeder, 1994) подразумевают споры среди министров иностранных дел, наличие различных политических инициатив и различных последствий для международной системы.

Если не стремиться к блуждающему свету предсказания или не чувствовать себя виноватыми из-за неспособности предсказать начало войн и окончание холодных войн, то чем же тогда заниматься? Необходимо извлечь смысл из исторически уникальных событий, являющихся результатом других сложных явлений и выбора людей: нельзя полностью их объяснить, но можно описать причинные механизмы, вызвавшие эти события. Также надо изучить их следствия, выходя за пределы простого описания на уровень объяснения, изучать и последствия главных причинных факторов этих событий в свете нашего понимания ограничений, присущих международной политике.

Один из способов объяснения был предложен теорией вымирания дино­завров, разработанной Л. и У. Альваресами в конце 70-х годов. Гипотеза Альва­ресов состояла в том, что столкновение Земли с кометой 65 млн. лет назад сопровождалось выбросом в атмосферу огромного количества пыли, что при­вело к понижению температуры и в конечном счете к вымиранию динозавров. Высказываясь в таком духе, Альваресы, подобно многим политологам, дела­ли всего лишь предположение. Но они пошли дальше, спросив себя, что еще могло при этом произойти, если то, что они предположили, истинно? Далее

следовал вывод о том, что в соответствующих участках земной коры должен быть найден слой иридия, которого раньше не замечали. Когда такой слой был обнаружен, их теория получила серьезное подтверждение, хотя и не была доказана, ибо подобный результат мог появиться и под воздействием других факторов. Ученые не предсказали столкновения с кометой, но предположив, что оно произошло, объяснили причину исчезновения динозавров (King, Keohane, Verba, 1994, p. 11-12).

Другой пример подобного метода можно найти в детективной литерату­ре — назовем его методом Марпл—Далглиша по именам двух знаменитых детективов, персонажей произведений Агаты Кристи и Филлис Дороти Джеймс, соответственно. Детективы объясняют причины не убийства вооб­ще, а конкретного убийства. Они полагаются на судебную науку, которая сама по себе никогда не поймала ни одного убийцы. Детективы — и теорети­ки, и практики одновременно: имея некоторое количество фактов («улик»), они формулируют предварительные, согласующиеся с имеющимися фактами и научными обобщениями гипотезы, ищут факты для проверки гипотез, на­ходят новые доказательства, переформулируют свои гипотезы и т.д. пока не находят злодеев. Не существует «науки раскрытия убийств», хотя мы убежде­ны, что Марпл или Далглиш действуют грамотно, вычисляя убийц методом дедукции. Исследователи международных отношений могли бы с пользой использовать метод детективов, тщательно изучая и описывая события, за­тем уточняя механизм причинности, способный привести к данным резуль­татам, и проверяя гипотезы на основе фактов. Критерием научного исследо­вания служит не то, насколько точные предсказания сложных явлений оно дает, это невозможно в принципе, а то, насколько оно расширяет возмож­ности предвидеть ход событий.

Взлет и падение реализма

В изучении мировой политики скорее теория обычно следует за практикой, чем наоборот. Приход к власти А. Гитлера в Германии, последовавшие кризис и война привели к возрождению реализма как научной школы, подчеркива­ющей роль национальных интересов и силы и критикующей наивный идеа­лизм межвоенного периода (Саrr, 1946; Morgenthau, 1948). В период холодной войны реализм был господствующим подходом и имел большое значение. Он служил противоядием идеологическому мышлению (Waltz, 1959) и источни­ком осторожности, поскольку основывался в числе прочих на принципе избе­жания истощения ресурсов посредством поддержания соответствия целей и средств их достижения (Lippmann, 1943). Не следует забывать, что основные теоретикнреализма, такие, как Дж. Кеннан, У. Липпманн, X. Моргентау и К. Уолтс, собрали выдающиеся примеры раннего противостояния войне во Вьетнаме. Более того, характеристика Уолтсом реализма как «неореализма» или «структурного реализма» обеспечила как прочную основу понимания ми­ровой политики с реалистических позиций, так и ясную отправную точку для его критиков.

К тому времени, когда Уолтс систематизировал принципы реализма, од­нако, уже начало проявляться его несоответствие действительности: как заме­тил Гегель, сова Минервы вылетает в сумерках. Интернационализация миро­вой экономики привела промышленно развитые демократические страны в

состояние «комплексной взаимозависимости» (Keohane, Nye, 1977), характе­ризуемой множеством проблем мировой политики, множеством акторов (не только государств), и неэффективностью использования силы для решения многих проблем. Комплексная взаимозависимость — некий идеальный тип, но чем ближе к нему оказывается действительность, тем менее подходящей становится теория реализма.

Отклонения от ранее общепринятых норм, высвечиваемые комплексной взаимозависимостью, проявляются трояко. Во-первых, государство, оставаясь наиболее важным типом актора в мировой политике, уже не играет столь доминирующую роль, как это было в прошлом: возросло значение трансна­циональных отношений в противовес межгосударственным. Транснациональ­ные формы коммуникации — от вещания на коротких волнах и спутников связи до Интернета — ослабили контроль государства над информационным потоком. Прямые иностранные инвестиции означают активное присутствие транснациональных корпораций во всех уголках мира. Исключительное пони­мание суверенитета как контроля над населением на четко обозначенной тер­ритории поставлено под сомнение возможностями оказывать воздействие на государство извне для решения широкого круга проблем — от прав человека до охраны окружающей среды.

Во-вторых, в противоположность представлениям реализма, либеральные демократии во внешней политике ведут себя не так, как страны с недемокра­тическим правлением. В разных формулировках предполагается, что либераль­ные демократии либо не воюют между собой вообще, либо воюют намного меньше, чем следовало бы ожидать (Doyle, 1983; Russett, 1993; Owen, 1994). Судебные инстанции либеральных демократических стран вступают в диалог, толкуя решения друг друга на основе общепринятых принципов законности;

они относятся к решениям судов авторитарных государств по-разному (Burley, 1993). Можно сказать, что указанная способность современных либеральных демократий включаться в деятельность направленных на сотрудничество меж­дународных институтов существует отчасти благодаря их открытости и, следо­вательно, возрастающему доверию к их обязательствам (Keohane, 1984, р. 258— 259; Cowhey, 1993). Подобные различия в поведении демократических и неде­мократических государств вызывают трудности, по крайней мере, у теории, рассматривающей государства в качестве «единиц», ограниченных структурой международной системы (Waltz, 1979), и трактующей поведение Соединен­ных Штатов и Советского Союза в период холодной войны как «удивительно похожее» (Waltz, 1993, р. 45). В анализе Уолтса недооценивается тот факт, что политические альянсы, образованные Соединенными Штатами и Советским Союзом, были принципиально различны — один добровольный, основан­ный на стимулах и общих ценностях (НАТО); другой принудительный, осно­ванный на соглашении режимов, удерживавшихся у власти силой оружия (Варшавский Договор). НАТО существует и поныне вопреки предсказанию Уолтса, а Варшавский Договор быстро распался.

В-третьих, отклонение от норм, провозглашаемых реализмом, коснулось основной роли международных институтов в мировой политике, т.е. «устой­чивых и связанных наборов правил, формальных и неформальных, предпи­сывающих поведенческие роли, ограничивающих поведение и формирующих ожидания» (Keohane, 1989, р. 3). С помощью реализма оказалось невозможным объяснить резкое увеличение числа и масштаба международных институтов, происшедшее сразу же по окончании второй мировой войны и идущее до сих

пор. Правительства продолжают вкладывать существенные материальные и сим­волические ресурсы в поддержание и развитие таких институтов. В середине 90-х годов Европейский Союз является самой высокоинституционализированной организацией в истории; не какое-то государство, а целостное образо­вание с исполнительными, законодательными и судебными органами, с воз­растающим числом законов прямого действия. НАТО, по некоторым оцен­кам, сильнейший и наиболее прочный альянс в истории, является институ­том безопасности, заслуживающим дальнейшего изучения. Всемирная торговая организация (ВТО), пришедшая на смену Генеральному агентству по тарифам и торговле (ГАТТ), вобрала в себя в целом и в частности все ранее существо­вавшие в мире правила проведения основных торговых операций. Роль Меж­дународного валютного фонда и Мирового банка вызывает споры; можно говорить о том, что опасения Дж. М. Кейнса насчет превращения этих струк­тур в «отпрысков, воспитывающих политиков» (Gardner, 1980, р. 266) оправ­дались. Однако они также являются крупными и мощными бюрократически­ми структурами, более мощными, чем любые доселе известные в мире. Тот факт, что государства поддерживают эти международные институты, предпо­лагает выполнение последними ряда функций в интересах этих государств.

Если учесть несоответствие реализма и реальности, то не удивительно, что реализм в последнее время подвергся жесткой критике. В реализме недостаточ­но подчеркивалась роль внутренней политики и международных институтов, слишком большой акцент делался на роль государства как актора междуна­родной системы, не было удовлетворительного объяснения изменений. Мир не стал добрее: жестокие войны в Боснии и в Центральной Азии вновь под­твердили положения реализма о том, насколько люди готовы и способны применять насилие, о слабости международного контроля над группами, ре­шившими напасть на своих соседей. Каков бы ни был смысл понятия «анар­хия», отсутствие общего правительства означает, что стремящиеся к власти акторы могут использовать силу против других и противостоять ей можно только лишь ответной силой. Такого рода конфликты постоянно подогрева­ются чувством страха и силой. И хотя при благоприятных обстоятельствах можно создать международные институты для поддержания сотрудничества, сделать это трудно и такие институты непрочны. Гармония не естественное условие существования рода человеческого. Но Босния опровергает также и наиболее пессимистические реалистические отсылки к сценариям «назад в будущее» (Mearscheimer, 1990). Не произошло ни возврата к союзам 1914 г., ни новой войны в масштабах Европы. Как отмечалось выше, либеральные демократии очень редко воюют между собой, хотя и нет подходящей тео­рии, объясняющей этот факт. Мы наблюдаем сложные взаимоотношения: от войны не на жизнь, а насмерть до формирования международных институ­тов и расширения сотрудничества, создания безопасных условий для гро­мадного объема иностранных инвестиций. Глобальность проблем превосхо­дит любые теории.