Часть 3. Содержательные профили и жанры. (о границах социальной полезности культуры)

КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИХ ТЕКСТОВ

Философия культуры

НЕИЗБЕЖНА ЛИ КУЛЬТУРА?

(О границах социальной полезности культуры)

(Философская антиутопия)

 

Мы привыкли мыслить о культуре только в ее положительной коннотации, в пределах уверенности в ее универсальной социальной полезности. Культура – это только то, что хорошо, «ориентировано на гуманистические ценности и идеалы, позитивно, прогрессивно окрашено»[1]. Помимо того широко распространена и точка зрения, гласящая, что культура является чем-то производным от человека, совокупностью его чисто человеческих свойств. Наш известный философ культуры В.М.Межуев неоднократно высказывался в том смысле, что «культурный – это антропный».

Я полагаю иначе. Культура является производным от общества. Один человек не в состоянии породить культуру. Она рождается только тогда, когда несколько человек начинают договариваться между собой о разделяемых формах поведения, языке общения, общих ценностях, символизирующих их образах и т.п. В свое время Георг Зиммель заметил, что культура – это то, что пролегает между людьми[2]. Близок к этой мысли был и М.М.Бахтин. Культура – это продукт наших договоренностей (как правило, стихийных и латентных) о допустимых правилах коллективного общежития. Когда толпа начинает преобразовываться в общество, у него постепенно появляется и общая культура, как совокупность достигнутых договоренностей о принимаемых формах совместного существования. Культура прежде всего социальна. Но является ли она проявлением всего самого лучшего в человеке и социуме?

Мы редко задумываемся о том, что культура включает в себя и весь набор антисоциальных форм поведения и сознания. Ведь люди ведут не только социально-положительный, но и антисоциальный образ жизни. И если антисоциальные формы существуют и каким-то образом социально регулируются (а они, безусловно, регулируются), то тем самым представляют собой феномены культуры. Ибо все, что социально регулируется, – есть культура, включая и «прирученную» часть природы. Культура в большой мере является совокупностью способов использования природы в интересах человека. Включая биологическую природу самого человека.

Вместе с тем, интересы человека не всегда совпадают с интересами людей. А часто и вступают в противоречие. И это не полное совпадение и противоречие очерчивает границы полезности культуры. Ибо культура постоянно приносит человека в жертву людям, постулирует ограничения индивидуальных потребностей на благо коллективных. Культуру можно определить и как систему ограничений человеческой индивидуальности в интересах коллективного общежития. Здесь намечаются границы антропологической полезности культуры.

Но помимо ограничений индивида культура несет в себе определенные ограничения для всего человечества. Например, препятствует объединению человечества в единый социальный коллектив, тормозит динамику его развития. Культуру можно назвать опредмеченной формой этнической разделенности человечества и привязанности локальных сообществ преимущественно к этническому опыту их существования (что и называется «национальной культурной самобытностью»). Обладает ли это абсолютной социальной по­лезностью?

Попытаемся поподробнее рассмотреть и то, и другое.

Культура как репрессия в отношении индивида.

Во-первых, культура на протяжении всей истории ведет неустанную борьбу с биологической природой человека, преодолевает его животное начало во имя утверждения социального начала. Об этом писали многие. Хотя множество видов животных тоже ведет стадный образ жизни, и отсутствие абстрактного мышления и высокой духовности никак этому не препятствует, культура почему-то провозгласила, что животное начало – главный оппонент социальности человека. Т.е. человеком социальным (предназначенным для жизни в сообществе себе подобных), подлинным sapiеns'ом можно стать, только «выдавив из себя» животное, грязного homo. Конечно, культура – это наиболее общее проявление социальности человека. Но противоречит ли социальности его биологичность?

Мы как-то забываем, что обедаем и размножаемся не как высоко духовные sapiеns'ы, а как грязные homo. В качестве homo мы и в туалет ходим, и моемся под душем, и умираем. Разве можно представить себе духовного sapiеns'а в гробу, в туалете, или, не приведи Господи, в интимных отношениях с женщиной? Такими гнусностями занимается только грязный homo. За это его можно и на костре поджарить в ознаменование чистоты высоких идеалов sapiеns'а. Впрочем, изживание грязного homo в культуре всегда было преимущественно символическим. Ведь нельзя же ради самой прекрасной идеи истребить жизнь в ее натуральном воплощении. Таких задач даже культура перед собой не ставит, хотя нельзя не отметить, что жизнь постоянно противоречит высоким культурным идеалам.

Ничто так не препятствует культуре, как жизнь. За это культура ее и не любит. Ведь культура стремится к гармонии, к эстетическому равновесию. А жизнь – это априорно неравновесное состояние материи, сохраняющей свою формальную устойчивость только в динамике. Как самолет, держащийся в воздухе только в полете. Достижение равновесия и прекращение движения – это смерть. По этой причине смерть – более устойчивый и удобный объект для взаимодействия с культурой, чем жизнь. И более любимый.

Мы как-то редко задумываемся над тем, что смерть по своей сути «культурней» жизни. Она более традиционна и стационарна, нежели капризная, изменчивая жизнь. Она более «ритуальна», что и нужно культуре.

Тем не менее, символическое преодоление животного начала прежде всего затрагивает проблему смертности человека. При этом смерть преодолевается виртуально, в религиозных и художественных образах. Вероятно, больше всего сказок человек насочинял именно на эту тему. Хотя задолго до Дарвина стало понятно, что смерть отдельных организмов – необходимое условие сохранения и эволюции вида в целом. Но культура не желает смириться с законами природы и не стремится к сохранению человечества как вида. Она ведь по сути своей «надприродна». Об этом подробнее в конце.

Далее, культурой ограничиваются стремления человека к восполнению энергозапаса, что выражается в пафосе аскезы в еде и отдыхе. При этом голодный традиционно всегда «духовней» сытого, а усталый – «духовней» отдохнувшего. Почему? Никакой экзистенциальной логики здесь не просматривается. Только комплекс вины сытого перед голодным. А еще явно просматривается комплекс живых перед мертвыми, что ведет к некоторой некрофилии, в той или иной форме присутствующей во всех культурах. Согласно установкам любой культуры, мертвый всегда прав, а живой – всегда виноват. «Сограждане! Простите нас за то, что мы до сих пор живы. Мы больше не будем».

Но более всего отвращение культуры обращено к формам реализации инстинкта размножения. Во все эпохи культура выступала постоянной сексуальной репрессией; большая часть регулятивных установок культуры вытекала, да и вытекает до сих пор из ограничений именно в области секса. Особенно для женщин. Стало быть, мужчинам можно, а женщинам нельзя? А как без помощи женщин мужчины смогут реализовать свою потребность? Догадываетесь? Сейла Бенхабиб в свое время удачно назвала женское тело доской, на которой записан моральный кодекс общества[3]. В рамках этого кодекса платоническая любовь всегда воспевалась, как нечто, более достойное, чем любовь плотская. Почему? В эпоху куртуазных романов Европа страдала от кризиса перенаселенности? Наоборот. Детская смертность превышала 50%. Но восполнять недостаток людей считалось грехом. Любопытно, что многодетность воспевалась как универсальное благо, а сексуальность осуждалась как тотальное зло. К сожалению, другого способа стать благостно многодетным культура нам не предлагает. В конечном счете, во всем этом опять просматривается мотив культурного отвращения к жизни. Вывод: «Заклеймим грязного homo! Он совершенно некультурен, ест, пьет и занимается любовью. Даже (о, ужас!) с женщинами».

Хорошо известно, что подобная «дезабилогизация» человека, может быть, и хороша для его социализации, но очень вредна для человеческой психики. Этой проблеме в большой мере было посвящено научное творчество Зигмунда Фрейда.

Во-вторых, культура осуществляет постоянное обобществление человека, подчиняя его индивидуальность общественным интересам. Ведь культура – это набор социальных конвенций, «растворяющих» индивида в обществе, требующих от человека, что он был «как все» и своем поведении и самореализации подчинялся общепринятым правилам.

Уровень культурности человека в существенной мере воплощается в уровне его социализированности. Наиболее культурный человек – это человек общественный, соблюдающий все условности, символизирующие общественное благо. А тех, кто напоминает нам о том, что многие из этих условностей уже давно устарели, утратили практическую функциональность и социальную актуальность и ничего не символизируют, кроме собственных глубоких исторических корней, принято относить к культурным маргиналам. Экстравагантный индивидуал, демонстративно не соблюдающий условности, олицетворяет собой явную некультурность, пренебрежение общественным благом. Тем более, что общественное благо, по меткому наблюдению Александра Никонова, – это то, что дозволено видеть детям[4]. А детям нельзя видеть жизнь в ее непубличных проявлениях. Отсюда и общественное благо равно публичности.

Культурный человек пишет слово «хорошо» обязательно через «о». Что, в этом есть какая-то техническая необходимость? Через «а» это было бы уже не хорошо? Нет. Просто когда-то мы так договорились. Договорились называть человека «человеком», хотя дословно это означает существо, имеющее голову (чело). В таком случае, почему муха не человек? Она тоже имеет голову. И даже мозги в ней. То есть понятно, что слова, которыми мы оперируем, не отражают сущность понятий, а только условно их обозначают. Потому что мы так договорились. И вся культура – это собрание наших договоренностей, многие из которых давно уже потеряли свою актуальность и уж тем более – осмысленность.

Если, здороваясь, протягивают правую руку, чтобы показать, что в ней нет оружия, то зачем при этом снимают шляпу? Чтобы показать, что под ней не лежит кирпич? Видимо, прекрасные дамы кирпичей под шляпками не носят (о, загадочная женская душа!), и они освобождены от обязательства обнажать голову. Откуда взялись эти условности? Их происхождение теряется в глубине веков. Но соблюдение их является демонстрацией нашей лояльности по отношению к обществу его нравам.

Таким образом, культура – это набор условностей, соблюдая которые человек демонстрирует свою социальную лояльность. Быть культурным – значит быть лояльным к общественному мнению, подчинять себя его установкам, не задумываясь по поводу их целесообразности. Самый культурный человек соблюдает самые немыслимые условности, и в этом этикетном консерватизме заключается особый лоск. Все это лишний раз свидетельствует о том, что культура – это механизм власти общества над индивидом, что очень хорошо показал в своем «Порядке дискурса» Мишель Фуко[5].

Разумеется, далеко не все условности устарели. Их совокупность позволяет поддерживать порядок в социальной жизни. Культура – это наш «внутренний милиционер», следящий за социальной упорядоченностью нашего поведения. Но, не будем забывать, что всякий порядок порождает и нарушителей этого порядка. Потому что не всем такой порядок нравится. В основе антисоциальности лежит стремление отдельных индивидов к преодолению действующих социальных и культурных ограничений человека в его действиях по удовлетворению своих пожеланий (возвращаемся к Фрейду). Ибо не всякие индивидуальные пожелания совпадают с общественными интересами (и их нельзя показывать детям). Это, конечно, не оправдывает нарушителей, но показывает культурный генезис любых нарушений. Антисоциальность – это такое же дитя культуры, как и положительная социальность. Каждому Авелю неизбежно сопутствует и Каин. Это диалектика.

Но и самые замечательные культурные установки далеко не всегда технически исполнимы. Для примера вспомним «итальянскую забастовку». Суть ее в том, что бастующие не прекращают работать, а исполняют свои обязанности со скрупулезным соблюдением всех инструкций во всех деталях. То есть ведут себя предельно «культурно». И получается, что отправить поезд по расписанию невозможно, потому что в восьмом вагоне среди припасов проводника не хватает одного пакетика чая, а в двенадцатом вывешен не полный рулон туалетной бумаги. По устранении этих мелочей, выявляются следующие и так без конца. И пока поездная бригада не закроет глаза на третьестепенные мелочи, поезд с места не тронется. Так устроена наша жизнь.

Конечно, закрывать глаза на мелочи – это совершенно бескультурно, но по-другому жить не удается. У жизни постоянные сложности с культурой, потому что культура хочет очень многого. У нее высокие идеалы, а жизнь не поспевает и закрывает глаза на мелочи. Человеку приходится жить, постоянно преодолевая собственную культуру и ее ограничения. Получается, что жить абсолютно «культурно» технически невозможно. «Заклеймим грязного homo, потому что он завел себе блудную сожительницу – жизнь, с которой изменяет законной культуре».

Культура как консервативная тенденция общественной жизни.

Не будем спорить о том, хорош консерватизм или плох. Это всегда ситуативно. Но во всех случаях консерватизмом мы называем позицию противостояния новациям. И культура по своим социальным целям и генезису противостоит новациям, хотя делает это не всегда последовательно. Ведь культура – это совокупный социальный опыт, традиции, технологии, адаптированные к обстоятельствам вчерашнего дня и упорно сопротивляющиеся давлению обстоятельств дня сегодняшнего. Культура по определению всегда вчерашняя. Сегодняшний день еще не вошел в фонд социального опыта, а соответственно и в культуру. Понятие «современная культура» совершенно условно. Сегодняшний день еще не породил культуру, а только социальные практики – в области экономики, искусства, обмена информацией и пр. Это завтра при ретроспективном взгляде на сегодняшние практики их назовут культурой 2008 года. Потому что культура – это отрефлексированный вчерашний день. И мы еще не знаем, какие из сегодняшних практик останутся в памяти завтрашнего дня, будут отрефлексированы и войдут в его культурные нормы.

А настоящее с его новыми обстоятельствами постоянно нарушает плавное исполнение вчерашних культурных предписаний, все время мешает культуре, все время раздражает ее. Вчерашняя культура находится в неустанной борьбе с сегодняшним днем, с неустойчивостью его спонтанных проявлений, со странными правилами и приоритетами, которые он предлагает. Получается, что развитие – это последовательное преодоление существующей культуры. А по-настоящему культурный человек – «вечно вчерашний», консерватор, опутанный поведенческими нормативами, традициями и моралью вчерашнего дня. Человек, «пришедший из истории», с «глазами на затылке», борец за нетленные ценности вчерашнего дня.

Если наши знания по истории можно считать виртуальным присутствием прошлого в настоящем, то культура – это материализованное, опредмеченное прошлое. А это значит, что Министерство культуры можно смело переименовывать в Министерство вчерашнего дня. Оно ведает нашими воспоминаниями, нашими представлениями о прошлом и переживанием его, но в известной мере и управляет ими, внедряя эти отблески прошлого в сегодняшние социальные практики. Культура фактически предсказывает нам наше прошлое, диктует ту интерпретацию истории, которая вытекает из базовых идейных установок.

Любимым детищем культуры, как известно, является памятник – материализованная память о том, чего уже нет. И это не случайно. С памятью о том, чего уже нет, можно проделывать все, что угодно. Собственно вся культура – это и есть постоянные кульбиты с нашей исторической памятью, с той или иной интерпретацией прошлого. Культура паразитирует на прошлом, постоянно снимает свои проценты с депозита нашей исторической памяти.

Но возникает вопрос: это культура диктует людям те или иные воззрения на прошлое или она лишь эксплуатирует эти воззрения? Представляется, что обе тенденции диалектически сочетаются.

Нет сомнения в том, что актуальные интерпретации прошлого диктуются обществу господствующей идеологией, которая в свою очередь является манифестацией господствующей культуры. Всем известна сентенция, гласящая, что актуальная интерпретация истории – это сегодняшние политические проблемы, опрокинутые в прошлое. Конечно, культура не может изменить события прошлого. Но она может умолчать о них, рассказать неправду, сместить акценты. В конце концов, все, что мы знаем о прошлом – это информация, передаваемая по каналам культуры. А кто владеет информацией, тот владеет миром.

Но культура еще и кормится за счет прошлого. Она провоцирует эмоциональный ажиотаж общества вокруг собственного прошлого (например, патриотическую истерию), а потом снимает с него сливки. Если бы не культура, мы бы так и не узнали, какие мы хорошие. Ведь нам хочется быть хорошими? И культура самоотверженно убеждает нас в этом. Особенно хороши мы были вчера. Но и сегодня тоже ничего, поскольку равняемся на правильные вчерашние образцы.

Таким образом, получается, что культура в известном смысле – это и есть те самые «глаза на затылке». По-настоящему культурная позиция – это укоризненный взгляд из совершенного прошлого на несовершенное настоящее. «Ай-яй-яй, какие же вы хулиганы, дорогие современники. Страшно подумать, изобрели паровоз. А если это увидят дети?».

Человечество постоянно разрывается между сатанинским искушением прогресса и стабильной, вчерашней культурой. Человечество может двигаться вперед, только преодолевая собственную несвободу, запечатленную в культуре. Ведь наша культура – это наша конвенционально нормированная несвобода. Мы несвободны потому, что так договорились жить. А культура – это систематизированная совокупность наших несвобод.

Другое дело, что культура по природе своей диалектична и, удерживая человека в рамках вчерашних установок морали, социальности, традиции, вынуждена адаптироваться к меняющимся условиям и, тем самым, развиваться, накапливать новый социальный опыт. Необходимость в адаптации спасает нас от вечной стагнации в рамках культурной традиции, а наличие «тормозов» в виде культуры спасает автомобиль прогресса на крутых поворотах истории. Можно сказать, что давление внешних обстоятельств – это двигатель истории, а культура – ее тормозная система. Собственно об этом писали еще Шпенглер и Тойнби[6], а тормозную функцию культуры они называли словом «цивилизация». Отсюда всякая культурная революция – это возвращение к «хорошо забытому старому», хотя и преподносимому в новой форме. Об этом стоит подумать.

Таким образом, получается, что наш homo только вчера был культурным. А каким он стал сегодня, мы еще посмотрим завтра.

Второй сюжет: «культура и человечество». В свое время Станислав Лем назвал культуру «локальной стратегией выживания»[7]. И действительно применительно к отдельным этносам их культура, как отрефлексированный социальный опыт их бытия в ниспосланных судьбой природных условиях и социальном окружении, несомненно, является исторически выработанной стратегией выживания.

В науке уже несколько десятилетий идет спор: реален ли этнос?[8] Или это только идеологическая конструкция, придуманная политиками для разжигания националистического ажиотажа? Представляется, что этнос реален настолько, насколько эмпирически наблюдаема локальная самобытность его культуры. А она, безусловно, наблюдаема. Этнические черты проявляются прежде всего в самобытности культуры; мы можем наблюдать этнос, только выделяя самобытные черты его культуры. И этническая разделенность человечества выражена именно в его культурной множественности и разнообразии.

Но является ли этническая разделенность обязательным условием существования человечества? На том этапе, когда люди полностью зависели от природных условий бытия, видимо, адаптация к местным природным условиям была неизбежной необходимостью. От этого зависела трофическая (пищевая) устойчивость существования коллектива. Потом адаптацию к природным условиям стала вытеснять адаптация к социальным обстоятельствам бытия. Внешним, называемым «международные отношения», и внутренним, называемым «социальные противоречия». Процесс адаптации сообществ к локальным природным и социальным условиям их существования принято называть словом «история». А совокупность выработанных ходе истории способов адаптации к этим условиям, те самые «локальные стратегии существования» (по Лему) называются «культурами». Но является ли сохранение подобной локальности в стратегиях существования обязательным в будущем?

Ведь от природных условий люди зависят все меньше (городская культура и есть пример стратегии существования, относительно автономной от природных условий). Зависимость сообществ от социального окружения тоже постепенно понижается по мере развития ненасильственных форм согласования интересов. Зависимость от внутренних социальных противоречий преодолевается в процессе демократизации и нахождения классовых компромиссов. Остается преодолеть лишь психологическую зависимость людей от культурной традиции, которая диктует приоритет локальности над всеобщностью. Стоит надеяться, что когда-нибудь будет преодолена и эта зависимость. Так что возникшую по необходимости и теперь постепенно преодолеваемую разделенность человечества на народы с большим сомнением можно отнести к числу абсолютных социально полезных достижений культуры. Впрочем, культура сама является продуктом такой разделенности. А не означает ли это, что культура исторически преодолима в процессе социального объединения человечества?

Вы можете возразить, сказав, что при этом будет преодолена не культура-вообще, а локальная культурная разобщенность, проявляющаяся в этнической, социальной, конфессиональной и иных формах, как исторически частный случай существования культуры. А какой другой частный случай мы еще знаем? Никакой. И боюсь, что культуры-вообще не может быть в принципе. Бывают только культуры локальных сообществ. История свидетельствует именно об этом.

Подойдем к вопросу и с другой стороны. Применимо ли лемовское определение культуры в масштабе видовой устойчивости всего человечества? Интегрируется ли социальный опыт отдельных народов в общечеловеческую сокровищницу? Разумеется, каждый народ многому учится у соседей, многое заимствует из их культур. Сейчас по ходу сложения глобальной информационной сети такого рода взаимообучение разрослось до планетарных масштабов и получило название «глобализации». Многое в этом процессе нам может не нравиться, но то, что за этим кроется тенденция к сложению единого общечеловеческого фонда социального опыта, несомненно.

Но это дело будущего. Пока что планетарной культуры как видовой стратегии выживания всего человечества не существует. Исторически всегда существовали и существуют сегодня только локальные культуры. Вероятность формирования единой общечеловеческой культуры зависит от такого количества «если», что говорить об этом всерьез трудно. Существующий уровень развития теории культуры не позволяет нам что-либо прогнозировать на этот счет. Более того. Человечество существовало и существует поныне в режиме противостояния локальных культур, ибо политическое соперничество, в конечном счете, есть форма неприятия одним народом социального опыта другого народа. И это постоянное балансирование между отторжением в целом и заимствованием отдельных элементов чужой культуры всегда было нормой взаимоотношений между соседями.

Но будет ли существовать потребность в таком культурном разделении и в будущем? Говоря иначе, неизбежна ли культура? По всей видимости, да. Пока нам не понадобится «дружить против кого-то». До этого момента культура не то, чтобы неизбежна, но неизбывна, безусловно.

Культурное многообразие и вытекающая из него культурная самоизоляция в определенных пределах лежат в основе исторической устойчивости каждого сообщества в отдельности, но остаются главным препятствием для социального объединения всего человечества. Выживание Homo sapiens как вида связано с преодолением локальных установок отдельных культур, а национальные интересы, наоборот, требуют их сохранения. Что важнее?

Понятно, что глобализация не ставит перед собой осмысленной задачи нивелирования культурного многообразия человечества. Но на самом деле к тому все и идет. Традиционные культуры уже не могут сохраниться вне самоизоляции в культурно-информационных резервациях. И вспышка религиозного фундаментализма в наши дни является свидетельством того, что потребность в такого рода резервациях стала высоко актуальной. К примеру, исламская революция в Иране – это и есть создание подобной резервации для традиционной культуры. Усама Бен Ладен – не просто террорист, а борец за культурную самоизоляцию исламского мира. Выступления радикалов в Русской православной церкви, требующих разрыва с экуменическим движением, – это призыв к созданию православной резервации. Можно сказать шире: любой традиционализм – это признание социальной неконкурентоспособности данной культурной тенденции и призыв к созданию охранительной резервации для нее. Традиция – это резервация для того, что уже неконкурентоспособно.

Подведем итоги. Невольно приходишь к выводу, что культура – страшный изверг рода человеческого, извечный оппонент свободы и прогресса, угнетатель личности, препятствие к видовому объединению человечества. Жизнененавистническая тенденция. Собрание вчерашних истин. Тормоз истории. Тотальное «ни-изя».

Культура – это не жизнь. Культура – это текст. Мечта о том, какими хорошими мы должны быть. И миф о том, что когда-то мы такими были, но потом почему-то испортились. Быть живым – это некультурно. Культурно – быть текстом (т.е. назидательной памятью о себе).

Разве такой ракурс понимания культуры невозможен? Кто доказал, что культура всегда во благо? Это мы договорились считать культуру универсальным благом (на нее могут посмотреть даже дети), но это не значит, что так оно и есть на самом деле.

Хотелось бы быть правильно понятым. Я вовсе не утверждаю, что культура – абсолютное зло. Но она и не абсолютное добро. Ее социальная полезность всегда ситуативна. Впрочем, добро и красота тоже полезны ситуативно. Ведь благими намерениями вымощена дорога, известно куда. Но… красота не спасет мир. Люди не дадут. Не бойтесь.

Итак, если мы посмотрим на проблему социальной полезности культуры с позиций известной сентенции «культура – это наше все», то все упирается в то, какой смысл мы вкладываем в слово «мы». Мы – самодостаточные индивиды, мы – этнос или мы – человечество? Совершенно очевидно, что культура – это механизм существования прежде всего локальных исторических сообществ – народов, этносов. Именно их культура сплачивает, укрепляет, задает им исторически оправдавшие себя модели жизнедеятельности, воспроизводит эти модели в следующих поколениях. Ради устойчивости этноса культура ограничивает отдельного человека в его индивидуальных проявлениях. Ради сохранения этносов культура препятствует объединению человечества в единый социальный коллектив. Культура оберегает этносы от натиска человека, которому уже тесно в этнических границах, и человечества, которое уже устало от этнической разделенности.

Но является ли этничность самой лучшей и единственно возможной формой самоорганизации человечества? Этносы возникли под давлением внешних условий существования локальных групп людей. Когда-нибудь мы начнем формироваться и структурироваться под воздействием обстоятельств внутренних, общечеловеческих. Настанет по-настоящему антропно-детерминированный мир. Понадобиться ли ему культура, репрессирующая грязного homo?

Так что хватит защищать культуру от человека. Пора защищать человека от культуры. И заодно – человечество. Защитим homo от sapiens’a. Потому что культура – это наше не все. И в этом надежда.

 

2008

 

 

ПОСТМОДЕРН КАК ПОИСК НОВОЙ КУЛЬТУРЫ

(Статья)

Постмодерн – это очень сложное и многоаспектное направление мировосприятия и мироотражения, проявляющее себя в философии, социальных и гуманитарных науках, искусстве, публицистике, которое содержательно мо­ж­­­­­но свести к новому ракурсу понимания феномена культуры, новому методу ее структурирования и выстраивания ее функций, новому осмыслению ее роли в жизни человека.

Термин «постмодерн» представляет собой одновременно и обманку, и двусмысленность. Для российского культуропотребителя, воспитанного на том, что культура=искусству, слово «постмодерн» неразрывно связано с поняти­ем «модерн» – художественным стилем рубежа XIX-XX вв., отрицавшем классические каноны искусства и искавшим новые формы и смыслы его проявления. Тот прежний модерн еще не был новым мировоззрением (по крайней мере, на рефлексируемом уровне), и только сейчас начинает осмысливаться в этом масштабе[9]. И хотя основные идеи, приведшие к рождению нового миро­воззрения, – теория относительности А.Эйнштейна, психоанализ и ли­бидоз­ная теория З.Фрейда и, возможно, лингвистическая философия Л.Вит­­­ген­штей­на, – зарождались именно во времена модерна, но фактический пе­реход к новому взгляду на мир, на космическое и земное бытие человека пришелся на период после окончания I мировой войны и русской революции. Собственно модерн к этой смене парадигм мироощущения имеет весьма косвенное отноше­ние и как художественный стиль еще не отразил ее.

В 1920-30-е гг. то, что у нас называлось художественным авангардом, на Западе называлось модернизмом. Но это тоже не было новым мироощущением (разве что для художников – новым мировидением).

В этом отношении нынешний постмодерн – явление совершенно иного порядка. Это именно новое мироощущение, сформировавшееся в ходе культур­­ной бифуркации 1960-70-х гг. Хотя постмодерн тоже имеет свое художественное воплощение, но, по моему субъективному мнению, оно качественно ус­­­­­­­тупает научно-философскому. При всем моем уважении к про­­­зе У.Эко и М.Па­вича, архитектуре Р.Вентури и др., я полагаю, что только фильмы П.Гринуэя можно качественно поставить в один ряд с на­уч­ны­­ми ра­ботами Ж.-Ф.Ли­отара, Ж.Дер­риды, М.Фуко, Ж.Бод­­рийяра и прочих пост­модернистов-ученых и философов.

В отличие от нашего, для западного культуропотребителя никакой связи между художественным модерном рубежа XIX-XX веков, модернизмом 1920-30-х гг. и нынешним пост­модерном в осмысленном виде не существует. Для западного человека постмодерн – это именно «постсовременность» (pos­t­mo­der­nity).

И вот здесь начинаются вопросы. Где пролегают границы между прошлым, современностью и постсовре­менностью? Что такое постсовременность как таковая?

На первый из них ответить несложно. Прошлое заканчивается каким-то последним исторически важным событием. Например, для России – это было па­дение Советской власти и распад СССР в начале 1990-х гг. (т.е. нашей совре­менности чуть больше 15 лет). Для Запада, очевидно, – это внедрение в мас­совый обиход компьютера, изменившего всю систему информационных взаимосвязей и процессов управления; «молодежная революция», радикально либерализова­в­шая нормы современной культуры (прежде всего на ее социально-быто­вом уровне); и переход к постиндустриальной стадии развития. Все это произошло на рубеже 1960-70-х гг., и с этого времени начинается западная современность, которой примерно 35 лет. Если наш вчерашний день заканчивается перест­рой­кой М.С.Гор­бачева, то западный – «битломанией».

А с чего начинается постсовременность и вообще, что это такое? Система прогнозов на будущее? Но постмодернисты этим не занимаются. Зона их ин­тересов – это средневековое (У.Эко) и барочно-классицистское (М.Фу­ко и Ж.Де­лез) прошлое или актуальное настоящее (Ж.Ф.Лиотар, Ж.Лакан, Ж. Деррида, Ж.Бод­рийяр и др.). Прогнозами на будущее занимаются ученые, поддерживающие идеи глобализации (С.Хантингтон, Ф.Фуку­я­ма, З.Бже­зин­с­кий, Э. Тоф­флер и др.) или критикующие их (Э.Гидденс, З.Бау­ман и пр.).

Термин «постмодернизм» впервые был употреблен в работе Р.Паннвица «Кризис европейской культуры» в 1917 г.[10] В 1947 г. А.Тойн­­­би в своей книге «Постижение истории» придает термину «постмодернизм» куль­туро­логи­чес­кий смысл: для Тойнби он означает конец западного гос­под­­­­ства в ре­лигии и культуре (т.е. то, что ныне называется мультикультурацией)[11]. Однако широкое распростране­ние этого понятия начинается с рубежа 1960-70-х гг. (т.е. в момент завершения прошлого и наступления насто­ящего западной цивилизации), когда, возродившись в 1950-х годах как обоз­начение новых сти­левых течений в ар­хитектуре и литературе (Р.Вентури, К.Воннегут), термин пост­мо­дер­низм на­чал все чаще применяться для характеристики нова­ций в миро­воззрении новой «интеллектуальной элиты» (скорее научной, чем ху­­­до­же­с­твенной). В 70-е годы ХХ ве­ка, когда 50-60-е годы еще воспринимались как современность, обо­значение нового мироощущения в качестве постсовременности было совер­шенно естественным. Другое дело, что уже в 80-е годы этот термин перестал со­ответствовать временным градациям. Новое мироощущение стало современ­ностью, но термин постмодернизм остался.

Ведущие западные теоретики общественного развития (Д.Белл, З.Ба­у­ман, Э.Тоф­флер) понимают под постмодернизмом просто культуру постиндустриального общества, вы­разив­шу­ю­ся во всеобщем конфор­мизме и эклектизме[12]. И действительно, начавшееся на переходе от индустриальной стадии к постиндустриальной до­минирование массовой культуры, некоторые авторы рассматривают как побочное дитя постмодернизма[13].

Но я полагаю эту точку зрения несостоятельной. Во-первых потому, что постмодерн не имеет никакой генетической связи с «информационной ре­во­лю­цией» рубежа 1960-70-х гг. Они просто совпали по времени. Такая связь прослеживается скорее с «молодежной революцией» этого же времени, отметившей кризис «классического либерализма» и повлиявшей на мироощу­­­щение западноевропейских интеллектуалов. Во-вторых потому, что постмодерн является одним из самых сложных ин­теллектуальных течений ХХ в. и не несет в себе никаких проявлений конформизма. Напротив, он является одним из наиболее острых проявлений культурного нонконформизма наших дней (в отличие от мас­совой культуры). И с основными социальными проявлениями постиндустриальности на ее ранней стадии – по­литкор­ректностью, феминизмом, мультику­ль­­­турализмом, глобализацией, «сексуаль­ной революцией» и т.п. – он никак не связан. И, наконец, в-третьих, постмодерн не имеет ничего общего с массовой культурой, будучи очень сложной идеологией на­иболее про­двинутой части интеллектуальной элиты, совершенно непонятной для мас­совой культуры от­кровенно малообразованных слоев, и ни с какой стороны на нее не влияет. Постмодерн – это философия и парадигма мировосприятия, на десятилетия упреждающая развитие социальной практики и уж тем более культуры трудящихся масс.

К рассуждению о «постсовременности» можно подойти и иной стороны. Например, в рамках вопроса Понтия Пилата «Что есть истина?».

В первобытную эпоху истина была одна, и она была белая и пушистая. Истиной была практическая польза. Слово «естественно» разлагается на «есть» и «ественно», т.е. – съедобно. Да и слово «истина» некоторые исследователи возводят к глаголу «исть», т.е. «есть». Истинно то, что съедобно.

В аграрную эпоху истин стало две: белая и черная, «добро и зло», «Бог и дьявол», «инь и ян» и т.п. Человек уже сам вправе выбирать между ними, быть правоверным или грешником. Грешника, безусловно, уничтожали. Но он сам выбирал свою судьбу. Это была эпоха дуалистической истины[14].

В индустриальном мире истин стало столько, сколько оттенков между чер­ным и белым. Человек имеет право быть черным, белым, серым, маренговым, дымчатым и т.п. (не только в расовом, но и в мировоззренческом плане). На этом строится доктрина либерализма, сформулированная корифеями европейского Просвещения и «отцами Американской демократии». Это эпоха плю­ралистической истины.

Постиндустриальная эпоха пришла к конвенциональной истине. Истиной будет то, о чем мы договоримся. Вчера дважды два равнялось четырем, а завтра договоримся о том, что дважды два равняется восьми. И никто нам не докажет, что это не так, потому что так постоянно меняет свое содержательное наполнение. Это нам показала теория относительности А.Эйнштейна, уста­­­­­­новив­шая, что истина определяется пространственной точкой местонахожде­ния субъекта, а также временными координатами его активности и меняется при перемене этих параметров. А линг­вистическая философия Л.Витген­штей­­на утвер­ждает, что истина – это только слова, о зна­чении которых мы договорились. А завтра можем договориться по-иному. И тогда «стол» будет называться «стулом», а «корова» – писаться через «а». И ничего страшного не произойдет. Весь ХХ век стал периодом перехода от плюралистичес­кой истины к конвенциональной – «истине договоренностей».

Но причем здесь постмодерн? Постмодерн – это прежде всего рефлексия (осмысление) факта перехода от плюралистической к конвенциональной истине, к тому, что все – это не более, чем слова, уже однажды кем-то сказанные, а нами – только цитируемые.

Вместе с тем, я полагаю, что реально речь идет о новом понимании фено­мена культуры вообще и новой интерпретации ее функций, отвергающей прежнюю культуру как форму по­да­в­ления кол­лективом личности, т.е. как либерализм пост­демократической эпохи[15]. Суть демократии (в ее классическом варианте) заключается в преобладании воли большинства над меньшинством, народных масс над аристократией. Это только во второй половине ХХ века в полный рост встала проблема гарантированных прав меньшинства и инди­вида (т.е. либерализма в его практическом воплощении). Демократия, как и культура, известная нам по истории, – это доминирование коллектива (рода, племени, сословия, нации), над индивидом. Индивид был обязан подчиниться общественному интересу. Именно на этом принципе во все века строилась культура, как «латентная демократия», совокупность социальных конвенций, отражающих принятую данным обществом «стратегию выживания», осуществления социального контроля над индивидом и ограничения его общественным интересом[16]. Просто в период первобыт­ности и на индустриальной стадии общество олицетворялось демографическим большинством, а на аграрной стадии – только правящим сословием. Но индивид всегда был объектом подавления и рамочного ог­раничения в свободе своей воли. Именно на это во все века были на­правлены традиции, обычаи, нравы, а затем и законы. Но во второй по­ло­ви­не ХХ века этот принцип уже вошел в противоречие с новой, существенно возросшей ролью личности в процессе общественного развития, и это породило пост­мо­дерн. В каком-то смысле постмодерн – это идеология равенства индивида коллективу и сомнение, если не в обоснованности, то, по крайней мере, в актуальности многих действующих культурных установок, репрессирующих индивида в интересах коллектива.

Означает ли это, что культура как инструмент поддержания социального порядка, себя уже исчерпала? Я бы не ставил вопрос столь категорически, но вечно закрывать глаза на то, что элементы традиционной культуры уже совершенно не совместимы с либерализмом, тоже нельзя. Это очень наглядно демон­стрирует в своей книге С.Бенхабиб[17]. Культура во все времена была достаточно пластичной и умела адап­тироваться к новым условиям. Но – местная куль­­тура. А в условиях массовой миграции традиционалистски наст­ро­­ен­ных жи­телей Юга и Востока на Запад с его либеральной культурой, эта проб­лема начинает обретать все более драматический характер.

Именно в этом и заключается весь пафос постмодерна. Культуре пора перемениться и адаптироваться к новым историческим условиям. Это перемена прежде все­го в осмыслении пределов демократии, достаточности (или недостаточности) принципов либерализма, допустимых форм самореализации ин­­­дивида и тех установок культуры, которые его ограничивают. Классическая демократия – это взятая определенные рамки охлократия – власть толпы. Сейчас ситуация меняется. Реальная общественная значимость переходит к совер­шенной иной груп­пе – специалистам высоких технологий – новой интеллектуальной аристократии, и просвещенческие принципы классической демократии масс уже теряют свою актуальность. Недаром стремление к переменам совпало по времени с общим разочарованием в актуальности идей Просвещения[18].

Исторически культурная доминанта интересов большинства всегда бы­ла сильнее, нежели политико-идеологическое подавление массы в интересах правящего меньшинства. Это проявлялось латентно и в аграрных обществах, где о­б­щественное мнение всегда играло немаловажную роль и толпу старались не раздражать, но бы­ло провозглашено как осознанный принцип только в ходе буржуазных революций. Если идти на конфликт, то последствий нарушения социальных и культу­р­ных норм, фиксируемых соседями и всеми окружающими, избежать было уже нельзя. Это не всегда вело к костру, но уж к социальному отторжению – обязательно. Отсюда уже и «гипотеза сексуального подавления» и «дискурс власти» М.Фу­ко и проблема «торжества слова над делом» в интерпретации Ж.Деррида и его же призывы к деконструкции текста (точнее всей системы культурных текс­тов, ко­торые сковывают личность своей нормативностью). Классическая для постмодерна проблема «смерти автора»[19] – это смерть культурного насильника.

Таким образом, теоретики пост­­­­модерна поднимают вопрос об освобождении личности от давления общест­ва, от норм языка, культуры, художественных эталонов и т.п. Уместно говорить и о новой философии отказа от «ор­­­­ганизованной свободы» в формах классической демократии и перехода к сво­боде, высоко индивидуализированной в своих новых формах (по крайней мере, на интеллектуальном и художественном уро­в­­­­не).

Возможна ли такая культура? Ведь культура по сути своей есть выражение торжества общего дела над интересами индивида. «Раньше думай о Родине, а потом о себе». Возможна ли культура, построенная на ином принципе, допускающая какую-то степень анархии в социальном бытии? Человек – стадное животное и всегда приносит в жертву одного ради выживания двоих. Выс­шее благо – всегда коллективно. Постмодерн в каком-то смысле зовет к обратному.

Но я полагаю, что было бы ошибкой рассматривать постмодерн как при­ми­тивную идеологию анархии. Во всяком случае, анархисты понимали под свободой отмену прежде всего социальных и политических ограничений[20]. А пост­­­модернисты – культурных. Как ни парадоксально, но именно культура оказалось не собранием ху­­­­дожественных шедевров, а самой жесткой социальной несвободой[21]. Постмодернизм – это выход на новый, более сложный уровень по­нимания свободы личности и ее творческой самореализации, нежели пред­по­лагалось классической теорией демократии эпохи Просвещения.

После освобождения от пут социальных и идеологических ограничений, принесенного нам бу­р­­­жуазными революциями и Просвещением, пост­модерн призывает к освобо­ждению от «культурных ограничений», но не путем отказа от культуры вообще, а посредством переосмысления многих ее установлений, перехода к более либеральной и основанной уже не на экономическом, а на познавательном интересе личности модели ее интерпретации и освобождению от «авторитета текста», играющего решающую роль в реализации нормативных функций культуры. Именно этот авторитет текста (традиций, норм, нравов, обычаев, обрядов, ритуалов, моральных и религиозных ограничений, лингвистических норм языка и т.п.) делает человека бесконечно несвободным, под­чиненным общественным уста­но­в­ле­ниям и дик­тату со стороны общества. По мне­­­­­нию пос­тмодернистов, социальные и политические ограничения – это уже производный результат принципиального настроя культуры на несвободу, на диктат общества над личностью.

Пока нам тру­д­но по­­­­нять, в каких организационных формах может воплотиться этот новый уро­­­­­­­вень индивидуализации сознания и норм поведения отдельного человека. Те формы, в которых это реализуется сейчас, подвергаются самой жесткой критике[22]. Они ведут к замыканию людей в своем индивидуальном культурном мире (социальной индивидуализации), а так же к разрастанию насилия со стороны тех, кто был ущемлен прежними нормами. Впрочем, это характерно для всех революций. Сейчас феминистки, гомосексуалисты, инвалиды, цветные – все, кто чувствует груз исторической несправедливости, вымещают свои обиды тому, кто их ущемлял в прошлом, т.е. белому гетеросексуальному мужчине. Сейчас в США быть белым нормальным мужчиной – самое опасное занятие[23].

Но я боюсь, что решение этих проблем – на несколько порядков сложнее, чем кажется воинствующим меньшинствам. Это вопрос о том, как сочетать личные интересы индивида с коллективными интересами общества, не нанося ущерба ни тому, ни другому. И по­ка этого никто не знает. Постмодернисты только озвучили эту проблему, но ре­альных путей выхода из нее не предложили. Впрочем, решение любой проблемы должно начинаться с ее легализации. На протяжении 10 тысяч лет, это решалось просто: личность не была столь социально ценна, чтобы была нужда с нею считаться (хотя мудрейшие люди всех эпох предупреждали, что обращение к этому вопросу рано или поздно неизбежно).

В.И.Ленин считал, что он этот вопрос снял. Людей с ярко выраженной ин­дивидуальностью – физически уничтожить. Пусть останутся только массы. Но ведь масса и самых неразвитых людей состоит из индивидов со своими индивидуальными интересами, вкусами, предпочтениями. Этого и Ленин, и его последователи как-то не учли; на чем и провалилась вся идея социализма. Накормить каждого по индивидуальному заказу оказался в состоянии только капитализм.

Но вот настала эра социально-экономического преобладания индивидов – специалистов high tec. Масса технических исполнителей уже ничего не решет; ее можно пригласить и из Южной Америки, и из Азии, и из России (внешний пролетариат, по Ортеге-и-Гассету[24]).

Поиск нового пути интеллектуального развития, судя по всему, был спровоцирован в большей степени идеями Римского клуба и работами А.Печ­чеи, нежели различными «революциями» рубежа 1960-70-х гг. «Молодежная революция» решала по существу те же самые проблемы, но на уровне практического отказа от прежней культуры и ее системы ограничений. Была предпринята тотальная акция и против особой роли интеллектуалов в определении путей развития. В конечном счете «молодежная революция», кроме сексуальной свободы, преследовала и цель освобождения от влияния интеллектуалов. Таким образом, оснований для какой-либо связи массовой культуры (даже в ее высших проявлениях) с постмодерном нет никаких.

Наиболее общим для раз­­­­­­личных вариантов постмодерна можно считать его отвер­жение «зарегулированности» социальной жизни культурными нормами (во­­­­­­пло­­­­щенными в культурных текстах), отстаиванием идеи «энтропийного» характера соци­аль­ных процессов, призывом к деконструкции культурных текстов и эклектичному смешению художественных языков, отвержением доминирующих представлений об ис­тории и социальной реальности, как набо­ра заведомых нарративов и симулякров. В постмодерне преобладает стре­мле­ние включить в современную культуру весь опыт мировой истории пу­­тем ее иро­­­­ничного цитирования (как заведомо недостоверной информации, выдум­ки писателей-романтиков); стре­­­­­­мление превратить культурный хаос пу­тем игрового освоения в специфичную среду обитания современного человека.

На первый взгляд, постмодерн постоянно апеллирует к семиотике и вроде бы в основном работает на ее материале. Это иллюзия. Под видом словесной формы постмодерн исследует культуру в целом, а – главное – уровень ее принудительности. И здесь не важно, исследуется ли лингвистическая или социальная сторона жизни. Лингвистическая – не более чем форма манифестации социальной. А цель – заставить индивида не только подчиниться обществу, но и поверить в то, что такое подчинение неизбежно, подавить его эталонами разрешенных форм культурных проявлений: в области секса, питания, в наборе вещей повседневного потребления, в критериях девиантности, в нормах написания текстов. И самый страшный инструмент культурного принужде­ния – это учебник, словарь, эталон.

Культурные нормы обычно складываются на основе исторического социального опыта того или иного народа (т.е. опыта адаптации к природным и социальным условиям существования). Но далеко не всегда эти нормы являются объективной реакцией на условия существования; нередко они порождаются и случайным стечением обстоятельств. Да и условия существования (и социальные и природно-климатические) с ходом времени меняются. И весьма существенная часть действующих норм в любой культуре уже не соответствует новым условиям. Получается, что мы остаемся рабами случайных сочетаний факторов и обстоятельств, которые исторически сформировали нашу культуру именно такой, но это не значит, что все ее установления актуальны и сегодня. Многие из них мы исполняем автоматически, даже не задумываясь над вопросом их актуальности (или не желая разрабатывать более актуальные установления). Культура – это прежде всего традиция, а традиция – это консервация прошлого, доминирование прошлого над настоящим.

Так или иначе, но возникает вопрос: а нужна ли традиция вообще? Ответ на этот вопрос историчен. Как инструмент социальной регуляции традиция бы­ла необходима в первобытном обществе, как единственное средство наведе­ния порядка. Ее функции несколько сократились в эпоху аграрных цивилизаций, когда появились параллельные инструменты поддержания порядка – религия и актуальная по­литика. В индустриальную эпоху функции традиции в су­щественной мере свелись к поддержанию порядка среди маргиналов. В остальном порядок поддерживают общество и государство на основе своих актуальных интересов, а не мемориальных установок. Последнее характерно для традици­о­налистских обществ, живущих воспоминаниями о прошлом, а не устремлением в будущее. Т.е. значение традиции как механизма социальной регуляции в жизни человечества исторически падает.

Жизнь, развитие, про­гресс – невозможны без преодоления традиций и, в известном смысле, – культуры. Жизнь – это путь из «вчера» в «сегод­ня», а затем в «завт­ра». Конечно, сегодняшний день родился из вчерашнего и в существенной мере наполнен им. И, вместе с тем, «сегодня» – это преодоление некоторых условностей, бывших актуальными «вчера», а «завтра» – преодоление некоторых условностей «сегодня». Однако «вчера» – это и есть наша куль­тура – исторический социальный опыт, стратегия выживания, коллективная память общества. Как это можно преодолеть? Социальная жизнь наполнена противоречиями. Она невозможна без культуры, но постоянно преодолевает ее, разрывает ее путы, стремясь в «завтра». Таким образом, жизнь – это и соответствие культуре, и преодоление ее.

Сама культура не делается хуже. Просто ее традиционные нормативы и целеустановки со временем устаревают, они всегда «вчерашние». Отсюда мож­­но прийти к выводу, что и функции культуры в обществе по ходу истории меняются. Если в прошлом она была преимущественно механизмом социальной регуляции, то ныне начинают преобладать ее креативные (творческие) функции. Из механизма уп­равления индивидом культура должна стать (в иде­а­ле) средством его социаль­ной самореализации.

Именно с традиционализмом и борется постмодерн. С тотальной зависимостью общества от исторически унаследованной культуры и ее норм, являющихся плодом решения проблем совершенно иного времени, порожденных другими условиями и обстоятельствами. Жизненные обстоятельства быстро меняются, а культура меняется гораздо медленнее, в меньшем объеме и глубине.

Постмодерн стал поиском актуального места культуры в современном обществе. Понятно, что просвещенческие установки о торжестве разума оказались весьма поколебленными. Примерно половина населения Земли пока что показывает себя неспособной к жизни в условиях торжества разума, а только в условиях жесткой регламентации со стороны традиций. Значит, несмотря на все успехи глобализации, придется делить Homo sapiens на способных («модернистов») и неспособных («традиционалистов»). Принципы универсальной культуры для всего человечества не состоялись. Готтентоты и при кембриджском образовании предпочли остаться готтентотами. Еще сложнее с европейскими и американскими интеллекту­алами. Принципы индивидуальной свободы, разработанные Про­свещением, британским либерализмом, американской конституцией, Гра­ж­данским кодексом Наполеона и т.п., уже не удовлетворяют потребности в интеллектуальной свободе высокообразованных людей.

Парадокс в том, что теперь их сдерживают культурные нормы, которые всегда считались непоколебимыми, главным основанием любой национальной идентичности (и в частности интеллигентской). Значит и национальная идентичность как фактор уже отмирает (я, естественно, не имею в виду страны торжествующего традиционализма). Постмодерн ищет какую-то иную культурную идентичность (в анархических концепциях ризомы, в эклектике исторических форм, глумливых построениях пастиша), но пока еще не находит ее. Современный ин­теллектуал нуждается в статусе гражданина мира, не ограниченного никакими этно-на­ци­о­наль­ными культурными нормами, в статусе интеллектуала-космополита[25].

В каком-то смысле постмодерн – это реакция на переизбыток культуры и ее установок, уже мешающих жить и чувствовать себя свободным.

Постмодерн, конечно же, не является воплощенной культурой постиндустриального общества. В основе постиндустриализма еще лежит просвещен­ческая установка на научно-технический и социокультурный прогресс. А, как показала история, прогресс – вовсе не универсальная закономерность общественного развития. Его осуществление – продукт обстоятельств. В Европе и Северной Америке они сложились благоприятными именно для такого пути социальной эволюции. Но далеко не все общества нуждаются в прогрессе по образцу европейского. У них другие обстоятельства.

Вопрос не в отказе от прогресса, а в более трезвом осмыслении его, без восторженного идеализма. В Европе и Америке прогресс тоже порождает противоречивые последствия. В частности то, что культура катастрофически отстает в своей эволюции от научно-технического развития. Это и породило постмодерн.

По большому счету постмодерн тоже не дает реального выхода из описанной ситуации. Это только гипотеза о том, каким путем можно было бы пойти. Ее недостаток не в неэффективности, а в том, что она не может быть реализована подавляющей частью человечества, но лишь изолированной группой ин­теллектуалов.

Впрочем, поживем – увидим.

2007

 

Теория культуры

КУЛЬТУРА: СОЦИАЛЬНЫЙ ОПЫТ,
ЕГО НАКОПЛЕНИЕ И МЕЖПОКОЛЕННАЯ ТРАНСЛЯЦИЯ

(Статья)

Первостепенным вопросом из области коллективных форм существова­ния людей является проблема оснований их солидарности, то есть комплекс причин, по которым люди предпочитают групповое существование индиви­дуальному.

Обретение и накопление социокультурного опыта –

основа самоор­га­ни­зации общества

В соответствии с концепциями этологов, биологическая ассоциатив­ность (склонность к коллективному существованию) обусловлена преимуще­ственно адаптацией популяций к среде обитания и преследует цели самосохранения этой популяции и, по возможности, каждого из ее членов. Ра­зу­ме­ет­ся, под словом «самосохранение» имеется в виду не только физическое сбере­же­ние жизни как таковой от актуально грозящей ей опасности уничто­жения, но и восполнение ее энергозапаса (питание и отдых), экономия ее уси­лий, затрачиваемых на удовлетворение интересов и потребностей (в чело­ве­чес­кой среде это приняло форму научно-технического прогресса), более полное осво­ение ресур­с­ных возможностей ландшафта для добывания и пе­рера­бот­ки полезных минеральных и биологических запасов, использование ха­рак­теристик рельефа в целях более удобного передвижения, обороны и т.п.

У людей это оформляется в несколько основных видов целенаправлен­ной активности: производственную деятельность, организационно-регуля­тив­ные и управленческие действия, добывание необходимой информации (знаний) о мире, проектирование и прогнозирование собственных действий и вне­ш­них событий, обмен продуктами труда и информацией как внутри сооб­ще­ства, так и с соседями и др. Все перечисленное обеспечивает выживание данного поколения. Кроме того, существуют еще и задача сбережения опыта (зна­ний) и материального богатства, добытого предшествующими поколе­ни­я­ми, а также передачи всего этого – в первую очередь знаний и умений – сле­­дующим поколениям, то есть задача воспроизводства данного сообщества как устойчивого социокультурного коллектива.

В основе всего этого лежит некоторый комплекс стимулов коллектив­но­го существования и жизнедеятельности, называемый социальной соли­дар­но­стью. Для того, чтобы образовалось общество и сформировалась его культура, необходимо, чтобы некая группа людей оказалась объединенной какими-то ос­нованиями солидарности, исторически сформировался и другой важный фактор, который упрощенно можно назвать общественным поряд­ком. Это совокупность материально-производственных, социально-полити­ческих, интеллектуальных, морально-нравственных, этических, религиозно- и художественно-образных и иных норм и технологий, трансформирующих ха­о­тичное скопление людей в устойчивое и упорядоченное сообщество. Чем вы­­ше уровень исторической устойчивости и социальной упорядоченности об­щества, тем более специфичная (самобытная) культура формируется в нем.

Таким образом, основным формообразующим фактором всякой куль­ту­ры является социальный порядок, основанный на том или ином типе со­лидар­ности. Ее мемориальный тип характерен для первобытных и аграрных обществ с доминирую­щими традиционалистскими основаниями консолидации – этническими, ре­лигиозными, мифологическими. Актуальный тип характерен прежде всего для обществ буржуазного типа, живущих сиюминутными политико-экономи­ческими заботами. Прогностический тип солидарности в ранние пери­о­ды истории был свойственен многим религиям с их эсхатологическими устре­м­­лениями, а сегодня он более всего проявляется в основаниях национальной кон­солидации, как перспективных проектах с возраста­ющей значимостью футурологической составляющей культуры. Показательно, что современная куль­тура развитых наций основывается не столько на социальном опыте дня вчераш­­него, сколько во все большей мере и на превентивном переживании дня зав­трашнего.

Производный от типа солидарности социальный порядок не обязательно выражается в каких-то специфических политических формах, хотя отчасти вли­яет и на них. Скорее можно говорить о совокупности норм общественного и личного бытия – они могут быть более традиционалистскими или либераль­ными, тоталитарными или теократическими и т.п., воплощащимися в разных политических формах, и часто разные варианты реализуют себя в одних и тех же формах (например, Наполеон Бонапарт имел парадоскальный титул «императора Французской республики», а Германия при нацистах формально оставалась парламентской респуб­ликой). Поддержание этого социального порядка, его манифес­та­ция в различных «культурных тек­стах» интеллектуального, худо­жественного, идеологического и иного харак­тера, а также его воспроизводство в социокультурных установлениях и нор­мах существования следующих поколений и является по существу культур­ной жизнью данного общества.

Особое место во всей этой системе занимают процессы познания и ос­мысления живыми существами окружающего их мира. В частности, согласно теории К.Лоренца, жизнь является совокупным способом познания окру­жа­ю­щего мира и использования обретенного знания в интересах видового са­мо­со­хранения. Нет сомнений, что для людей такого рода познавательная дея­тель­ность играет значимую роль в поддержании их коллективного существо­вания.

Развивая эту мысль, можно выделить, по меньшей мере, четыре основа­ния коллективного видового самосохранения у людей, которые базируются на специфических системах знания. Во-первых, это уже упомянутая адаптация, тре­бующая обширных и постоянно пополняемых знаний о свойствах окру­жа­ю­щего природного мира и исторических обстоятельствах существования данного общества. Во-вторых, это самоорганизация, основанная на знаниях или пред­ставлениях о (1) желательном социальном устроении общества и (2) желательных и допустимых формах взаимоотношений между людьми. В-третьих, это представление об иерархии ценностей, сложившейся в данном обществе. И, наконец, в-четвертых, это знания в области способов и средств коммуникации, что также требует от человека соответствующих навыков, причем не толь­ко лингвистических.

Понятно, что все это общество приобретает не вдруг, а накапливает в ходе продолжительной совместной (коллективной) жизни и деятельности. Все перечисленные выше пласты знания, эмпирически обретенные народом в его социальной практике, порожденные метафизическими усилиями ума его наибо­лее интеллектуальных представителей, а также частично заимствован­ные им у соседей, можно назвать его историческим социальным опытом. Этот опыт и выступает как информационное основание солидарного существования на­рода (что также может быть охарактеризовано как его культура).

Так или иначе, все это неотрывно от социальной солидарности. В ко­неч­ном счете, именно она представляется ключом ко всей культуре, формам социального бытия и политического порядка в обществе. Важнейшей мотива­цией группового существования людей становится решение задач поддержа­ния и воспроизводства их общности как социокультурного феномена, носи­теля свой­ственных только данной группе культурных особенностей сознания и поведения. Эти культурные особенности не являются биологически запро­грам­миро­ван­ными, а формируются постепенно, в процессе длительного нако­пления опы­­та совместного проживания, адаптации к ландшафту и социаль­но­му окружению, в ходе внутренней самоорганизации и познания мира, в ре­зуль­тате селекции опыта, кумуляции отдельных его черт в ценностных фор­мах и принципах, в его фиксации и интерпретации в «культурных текстах» и т.п., и, главное, в результате действия очень сложного механизма закрепления этого опыта в культурной памяти народа и передачи его следующим поколе­ниям. Поэтому очевидно, что социальная солидарность – «основа основ» ус­тойчивого коллективного существования – в существенной мере является про­дуктом истории и со­циального опыта данного общества, выраженным в формах его культуры.

При переходе от коллективного к индивидуальному уровню проблем куль­­­туры число возникающих вопросов фактически совпадает с демографи­че­с­­ким составом всего человечества, поскольку каждая конкретная личность не только осознает совокупность культурно-исторических событий и явлений, но и активно (и весьма субъективно) переживает эти коллизии, давая им свою интерпретацию. Означает ли это, что решение проблем культуры на индиви­ду­аль­но-психологическом уровне невозможно? Думается, наоборот. В сис­теме со­­временной науки (и либерального общества) сложившееся ранее объ­яснение культуры как коллективного явления постепенно отодвигается на пе­риферию знания, а на первый план выходят именно психологические про­б­ле­мы культуры как способа существования и самоосуществления человече­ской индивидуальности.

Рефлексия социального опыта, его анализ и систематизация

Социальность людей выстраивается, прежде всего, на историческом со­циокультурном опыте того или иного конкретно-исторического сообщества и на индивидуальной интерпретации этого опыта его членами (как правило, не абсолютно свободной, а ориентированной на общепринятые образцы). При этом общество преследует цель реализации присущего именно ему типа со­ци­альной солидарности и социального порядка, которые представляются единст­венно правильными. Другим стимулом коллективного сосуществова­ния лю­­дей является потребность в социокультурном самовоспроизводстве в качест­ве специфической группы, обладающей уникальным культурным свое­об­ра­зием (что в глазах общества представляется как бесценное культурное наследие).

Человеческая деятельность может быть дифференцирована по самым раз­личным основаниям: предмету, типологии технологий, уровню интенсив­но­с­ти, характеру энергообеспечения и т.п. В частности, в культурологии рас­про­ст­ранено различение деятельности практической (создающую веществен­ные продукты) и интеллектуальной, результатом которой являются мысли, идеи, концепции, оценки, суждения и тому подобное[26]. Продукт интеллектуаль­ной де­ятельности нередко называют также «культурными текстами», хотя в качестве такого рода «текстов» при необходимости могут «читаться» любые продукты и виды человеческой деятельности. Тем не ме­