Теперь уже, когда иду навещать маму, я даже не прикидываюсь собой. 10 страница

-- Ну, а как же я?

А она заявляет:

-- Уж прости, в следующий раз приноси свой вибратор.

-- Нет, -- возражаю. -- Как же мой член?

А она говорит:

-- А что твой член?

А я спрашиваю:

-- Как он вообще сюда впишется?

Усаживаясь на полотенце, Гвен мотает головой и объявляет:

-- Ну почему я такое делаю? Почему я вечно цепляю парня, который старается быть милым и обычным? А дальше тебе захочется еще жениться на мне, -- говорит. -- Хоть бы один раз у меня были унизительные отношения. Хоть разок!

Заявляет:

-- Можешь мастурбировать, пока будешь меня насиловать. Но только на полотенце и только, если меня не забрызгаешь.

Она расправляет полотенце у своей задницы и хлопает рукой по участочку плюшевой ткани рядом.

-- Когда придет время, -- объявляет. -- Можешь оставить свой оргазм здесь.

Ее рука продолжает -- шлеп-шлеп-шлеп.

"Уф", -- говорю, -- "И что теперь?"

Гвен вздыхает и тычет мне в рожу вибратором.

-- Используй меня, -- требует она. -- Опусти меня, идиот тупой! Унизь меня, ты, дрочила! Растопчи меня!

Вообще говоря, не совсем понятно, где выключатель, поэтому ей приходится показать мне, как оно включается. Потом оно начинает жужжать так сильно, что я его роняю. Потом оно скачет по полу, а мне приходится ловить чертову фиговину.

Гвен поднимает колени, и они распахиваются в стороны, как раскрывается при падении книжка, а я становлюсь на корточки с краю полотенца и направляю жужжащий кончик строго в середину ее гладких пластиковых краев. Другой рукой занимаюсь своим поршнем. Ляжки у нее бритые, постепенно сужаются до ступней с крашенными синим лаком ногтями. Она откинулась назад, закрыв глаза и раздвинув ноги. Вытянула руки и сложила их за головой, так что груди выпячиваются аккуратными маленькими буферами, и произносит:

-- Нет, Дэннис, нет. Я не хочу, Дэннис. Не надо. Нет. Тебе меня нельзя.

А я говорю:

-- Меня зовут Виктор.

А она требует заткнуться и дать ей сосредоточиться.

И я пытаюсь развлечь нас обоих, но это в сексуальном плане равносильно тому, чтобы гладить себя по животу и хлопать по голове. Либо я занят ею, либо занят собой. С другой стороны, получается так же плохо, как секс втроем. Один из нас все время остается в стороне. Плюс вибратор скользкий, и его трудно удерживать. Он разогревается и резко воняет дымом, будто внутри что-то горит.

Гвен приоткрывает один глаз до узенькой щелочки, щурится на то, как я гоняю кулак и требует:

-- Я первая!

Душу свой поршень. И дергаю Гвен. Дергаю Гвен. Чувствую себя уже не столько насильником, сколько паяльщиком. Края "Фемидома" все время соскальзывают внутрь, а мне приходится притормаживать и вытаскивать их двумя пальцами.

Гвен произносит:

-- Дэннис, нет, Дэннис, стой, Дэннис, -- голос ее поднимается из глубины глотки. Сама же тянет себя за волосы и шипит. "Фемидом" снова проскальзывает внутрь, и я уже оставляю его в покое. Вибратор утаптывает его глубже и глубже. Она требует играть с ее сосками другой рукой.

Отвечаю -- другая рука мне нужна самому. Мои орехи туго напрягаются и готовы кончить, и я говорю:

-- О, да. Да. О, да.

А Гвен отзывается:

-- Не смей, -- и облизывает два пальца. Буравит меня взглядом и работает влажными пальцами между своих ног, со мной наперегонки.

А мне достаточно только представить себе Пэйж Маршалл, мое секретное оружие, -- и гонка окончена.

За секунду до оргазма, когда возникает чувство, будто сжимается дупло, -- именно тогда я поворачиваюсь к маленькой полянке на полотенце, которую указала Гвен. Чувствуя себя глупыми и выдрессированными по бумажке, мои белые солдатики пускаются в полет, и как-то нечаянно отклоняются от траектории и летят на розовое покрывало. На весь большой мягкий взбитый розовый ландшафт. Дуга за дугой выстреливается горячими судорожными плевками всех размеров, по всему покрывалу и наволочкам, по розовым шелковым оборкам кровати.

Как бы НЕ поступил Иисус?

Граффити из кончины.

"Вандализм" -- неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.

Гвен развалилась на полотенце, пыхтя с закрытыми глазами, вибратор гудит внутри нее. Глаза закачены под веками, она брызжет между пальцами и шепчет:

-- Я тебя сделала...

Шепчет:

-- Сукин сын, я тебя сделала...

Влезаю в штаны, хватаю куртку. Плевки из белых солдатиков висят по всей кровати, по шторам, по обоям, а Гвен лежит на том же месте, тяжело дыша, вибратор косо торчит из нее на полпути наружу. Секундой позже он выскальзывает и шлепается на пол, как толстая скользкая рыбина. Тогда-то Гвен и открывает глаза. Начинает привставать на локте, еще не замечая нанесенный ущерб.

Я уже наполовину вылез в окно, когда вспоминаю:

-- Да, между прочим... -- говорю. -- Пудель, -- и позади меня впервые слышу ее настоящий крик.

 

Глава 28

 

Летом 1692-го в Плимуте, штат Массачусетс, мальчик-подросток был обвинен в том, что огулял кобылу, корову, двух коз, пять овец, двух телят и индюка. Это реальная история из книжек. По библейским законам Левита, после раскаяния мальчик был вынужден смотреть, как каждое животное забивают. Затем он был убит, а его тело свалено в кучу с мертвыми животными и зарыто в яму без креста.

Это случилось до того, как появились встречи терапевтического общения для сексоголиков.

Тому подростку, пиши он свой четвертый шаг, пришлось бы, наверное, расписать целый коровник.

Спрашиваю:

-- Вопросы есть?

Четвероклассники смотрят на меня молча. Девочка во втором ряду спрашивает:

-- А как это -- огулял?

Говорю -- спросите учителя.

Каждые полчаса мне приходится обучать очередное сборище четвероклассников какому-нибудь дерьму, которое никто учить не хочет: например, как разводить огонь. Как смастерить куклу с головой из яблока. Как делать чернила из черных орешков. Как будто оно поможет кому-то из них поступить в нормальный колледж.

Помимо уродования бедных цыплят, эти четвероклассники приваливают сюда затем, чтобы притащить очередной микроб. Нет никакой тайны в том, почему Дэнни все время пускает сопли и кашляет. Головные вши, глисты, хламида, стригущий лишай -- на полном серьезе, эти экскурсионные детишки -- крошечные всадники апокалипсиса.

Вместо ценного первопроходческого отстоя, рассказываю им, что их уличная игра в "колечко вокруг розочки" основана на эпидемии бубонной чумы в 1665-м. Черная Смерть оставляла на людях твердые набухшие черные пятна, которые те звали "чумными розами", -- или бубонами, -- те были окружены бледным кольцом. Отсюда слово "бубонный". Зараженных запирали в собственных домах и оставляли умирать. Спустя шесть месяцев, сотни тысяч людей были похоронены в огромных братских могилах.

А "кармашек, полный цветочков" -- то самое, что лондонцы носили с собой, чтобы не чуять запаха трупов.

Чтобы сложить костер, берешь и сваливаешь в кучу немного палок и сухой травы. Высекаешь искру из кремня. Работаешь мехами. Не воображай ни секунды, будто процесс разведения огня заставит их глаза засверкать. Искра никого не впечатляет. Ребятишки горбятся в первом ряду, сгрудившись над маленькими видеоиграми. Детишки зевают прямо в лицо. Все хихикают и щипают друг друга, выкатывая глаза на меня в бриджах и грязной рубахе.

Взамен рассказываю им, как в 1672-м Черная Чума поразила Неаполь, что в Италии, похоронив около четырехсот тысяч человек.

В 1711-м, в Священной Римской империи, Черная Чума убила пятьсот тысяч человек. В 1781-м миллионы умерли по всему миру от гриппа. В 1792-м еще одна эпидемия похоронила восемьсот тысяч человек в Египте. В 1793-м москиты занесли желтую лихорадку в Филадельфию, где она убила тысячи.

Ребенок позади шепчет:

-- Это хуже, чем рулетка.

Другие ребятишки распаковывают завтраки и заглядывают в бутерброды.

За окном в колодках раком стоит Дэнни. В этот раз -- просто по привычке. Городской совет объявил, что он будет изгнан сразу после завтрака. А колодки -- именно то место, где он себя чувствует в наибольшей безопасности от себя самого. Ничего не заперто и даже не прикрыто -- но он стоит, согнувшись и пристроив руки и шею на те места, где те пробыли месяцами.

Когда шли из текстильной, один малыш потыкал палочкой Дэнни в нос, а потом пытался сунуть палку ему в рот. Другие детишки терли его лысую голову на счастье.

Разведение огня отнимает только минут пятнадцать, поэтому потом я обязан показывать каждой своре детишек большие горшки для стряпни, метлы из веток, грелки для кровати и прочий отстой.

Дети всегда кажутся выше в комнатушке с потолком в шесть футов. Ребенок позади говорит:

-- Нам снова дали этот сраный яичный салат.

Здесь, в восемнадцатом веке, я сижу у очага большого открытого камина, снабженного традиционными сувенирами комнаты пыток: большими железными крюками, кочергами, решетками, железками для клеймения. Полыхает мой большой костер. Отличный момент для того, чтобы вынуть железные щипцы из углей и прикинуться, будто изучаешь их изрытые ямками, раскаленные добела кончики. Все детишки делают шаг назад.

А я спрашиваю их -- "эй, ребятишки, может кто-нибудь из вас рассказать мне, как люди в восемнадцатом веке замучивали голых маленьких мальчиков до смерти"?

Это всегда привлекает их внимание.

Никто не поднимает рук.

Продолжая изучать щипцы, повторяю:

-- Кто-нибудь?

Все равно нет рук.

-- Серьезно, -- говорю, начиная щелкать щипцами, разжимая их и сжимая. -- Вашему учителю стоило бы рассказать вам, как в былые времена частенько убивали маленьких мальчиков.

Их учительница ждет снаружи. Вышло так, что пару часов назад, пока ее класс чесал шерсть, мы с этой учительницей перевели немного спермы в коптильне, и она стопудово считала, что это обернется какой-нибудь романтикой, но секундочку. Меня, пока зарывался лицом в ее замечательную упругую попку, вообще поражало, что может прочесть между строк женщина, если ты случайно ляпнешь "Я тебя люблю".

В десяти случаях из десяти парень имеет в виду -- "Я такое люблю".

Напяливаешь пижонскую полотняную рубаху, галстук и подобие бриджей, -- и бабы со всего мира уже мечтают посидеть у тебя на роже. Когда вы двое делите концы твоего толстенного здорового поршняры, ты же, один в один, тип с обложки древнего романтического романа. Рассказываю ей:

-- О крошка, вонзи мою плоть во свою. О да, вонзи меня, крошка.

Грязные словечки восемнадцатого века.

Эту их учительницу зовут вроде Аманда, Элисон, или Эми. Что-то на гласную.

Главное -- не забывай себя спрашивать: "Как бы не поступил Иисус?"

Теперь, перед ее классом, запихиваю славными черными руками щипцы обратно, в огонь, потом маню детишек парой черных пальцев, -- международный знак языка жестов для "подойдите поближе".

Ребятишки позади подталкивают стоящих спереди. Те, что спереди, смотрят по сторонам, и один малыш зовет:

-- Мисс Лэйси?

Тень в окне говорит о том, что мисс Лэйси наблюдает, но в тот миг, когда я смотрю на нее, она уклоняется из поля зрения.

Показываю детишкам -- "ближе". Старая рифма насчет "Джорджи Порджи", рассказываю им, на самом деле про короля Англии Георга IV, которому вечно было мало.

-- Мало чего? -- спрашивает какой-то малыш.

А я отвечаю:

-- Спросите учителя.

Мисс Лэйси продолжает подглядывать.

Говорю:

-- Нравится вам огонь, который у меня здесь? -- и киваю на пламя. -- Так вот, печные трубы постоянно нужно чистить, вот только трубы внутри очень узкие, и проходят всегда поверху, поэтому обычно люди заставляли маленьких мальчиков забираться туда и выскабливать внутренности.

А поскольку там было очень тесно, рассказываю им, то мальчики застревали, если на них хоть что-то было надето.

-- Поэтому, совсем как Санта-Клаус, -- продолжаю. -- Они карабкались вверх по трубе... -- говорю, доставая из огня горячую кочергу. -- Голыми.

Плюю на красный конец кочерги, и плевок громко шипит в тишине комнаты.

-- А знаете, как они умирали? -- спрашиваю. -- Кто-нибудь?

Никто не поднимает рук.

Спрашиваю:

-- Знаете, что такое мошонка?

Никто не отвечает "да" и даже не кивает, поэтому говорю им:

-- Спросите мисс Лэйси.

В наше особое утро в коптильной, мисс Лэйси полоскала мой поршень в хорошей порции слюны во рту. Потом мы сосались, крепко потели и проводили жидкостный обмен, и она отклонилась назад, полюбоваться на меня. В тусклом дымном свете повсюду вокруг нас висели всевозможные большие фуфельные пластмассовые окорока. Она все мокла, крепко оседлав мою руку и вздыхая между каждой парой слов. Вытирает рот и спрашивает -- предохраняюсь ли я.

-- Клево, -- говорю ей. -- Сейчас же 1734-й, помнишь? Пятьдесят процентов детей умирали при родах.

Она сдувает с лица прядь сырых волос и говорит:

-- Я не об этом.

Лижу ее посередине груди, вверх по горлу, и потом охватываю ртом ее ухо. Продолжая гонять ее на промокших пальцах, спрашиваю:

-- Ну, и какие же есть у тебя злые недуги, о которых мне следует знать?

Она тащит меня сзади в стороны, слюнявит палец во рту и говорит:

-- Я верю в самопредохранение.

А я в ответ:

-- Ну, клево.

Говорю:

-- Меня за это могут загрести, -- и накатываю резинку на поршень.

Она пробирается мокрым пальчиком по моей трещине, шлепает меня по жопе другой рукой и отзывается:

-- А каково мне, представь?

Чтобы не кончить, думаю про дохлых крыс, гнилую капусту и выгребные ямы, говорю:

-- Я в том смысле, что латекс не изобретут аж до следующего века.

Тыкаю кочергой в сторону четвероклассников и продолжаю:

-- Эти маленькие мальчики обычно выбирались из трубы, покрытые черной сажей. И сажа въедалась в их руки, и коленки, и локти -- а ни у кого не было мыла, поэтому они все время ходили черными.

В те времена так проходили все их жизни. Каждый день кто-то загонял их в трубу, и весь день они проводили, карабкаясь по ней в темноте, а сажа набивалась им в рот и в нос; и они никогда не ходили в школу, и у них не было телевизора, или видеоигр, или коробочек сока манго-папайя; у них не было музыки, и никаких игрушек на радиоуправлении, и ботинок, -- и каждый день было одно и то же.

-- Эти маленькие мальчики, -- говорю, проводя кочергой вдоль толпы ребятишек. -- Эти маленькие мальчики были совсем как вы. Они были совершенно точь-в-точь как вы.

Мои глаза переходят от одного малыша к другому, на мгновение ловя взгляд каждого.

-- И однажды каждый маленький мальчик просыпался с воспаленным пятнышком на интимном месте. И эти воспаленные пятна не заживали. А потом они метастазировали, следуя вверх по семенным пузырькам в желудочный отдел каждого маленького мальчика, и тогда, -- говорю. -- Было уже поздно.

Вот обрывки и осколки моего медфаковского образования.

И я рассказываю им, что иногда маленького мальчика пытались спасти, отрезая ему мошонку, но это было до появления лекарств и больниц. В восемнадцатом веке опухоли такого типа обычно именовали "сажными бородавками".

-- И вот такие сажные бородавки, -- рассказываю детишкам. -- Были первой изобретенной формой рака.

Потом спрашиваю: кто-нибудь знает, откуда название -- "рак"?

Рук нет.

Говорю:

-- Не вынуждайте меня кого-нибудь вызвать.

Там, в коптильне, мисс Лэйси расчесывала пальцами клочья сырых волос, и сказала:

-- Ну? -- как будто вопрос был совершенно невинный, поинтересовалась. -- У тебя есть жизнь вне этих мест?

А я, вытирая подмышки насухо напудренным париком, попросил:

-- Давай не будем ничего воображать, ладно?

Она скрутила колготки так, как делают женщины, чтобы просунуть внутрь ноги, и заявила:

-- Такой анонимный секс -- это признак сексомана.

Я уж лучше представлял бы себя бабником, парнем вроде Джеймса Бонда.

А мисс Лэйси заметила:

-- Ну, а может, Джеймс Бонд и был сексоманом.

И тут бы мне сказать ей правду. Что я восхищаюсь зависимыми. В мире, где все ожидают слепого, случайного бедствия или внезапной болезни, человек с зависимостью обладает утешительным знанием -- что вероятнее всего ждет его впереди. Он взял на себя некий контроль над непреклонной судьбой, и его зависимость лишает причину смерти той полной неожиданности, которая ей присуща.

В каком-то смысле, быть зависимым -- очень профилактично.

Хорошая зависимость снимает со смерти дух непредсказуемости. И уже действительно есть такая вещь, как планирование собственного отбытия.

И, на полном серьезе, как это по-бабски -- считать, что любая человеческая жизнь должна продолжаться и продолжаться.

См. также: Доктор Пэйж Маршалл.

См. также: Ида Манчини.

По правде сказать, секс -- это уже не секс, если у тебя каждый раз не будет новой партнерши. Первый раз -- это единственное время, когда в деле участвуют и тело, и голова. И даже на втором часу этого первого раза голова твоя может отправиться в странствия. Не получаешь уже полную качественную анестезию, как при хорошем анонимном сексе в первый раз.

Как бы НЕ поступил Иисус?

Но вместо всего этого я просто наврал мисс Лэйси и спросил:

-- Как мне с тобой связаться?

Рассказываю четвероклассникам, мол, название "рак" пошло оттуда, что когда рак вырастает внутри тебя, когда прорывает кожу, он похож на большого красного краба. Потом краб ломается, а внутри он весь белый и кровавый.

-- Чего бы не пробовали врачи, -- рассказываю притихшим ребятишкам. -- Каждый маленький мальчик в итоге оставался грязным, больным, и кричал от ужасной боли. А кто может сказать мне, что было потом?

Никто не поднимает рук.

-- Ясное дело, -- говорю. -- Потом он умирал, конечно.

И кладу кочергу обратно в огонь.

-- Ну, -- спрашиваю. -- Вопросы есть?

Никто не поднимает рук, и тогда я рассказываю им об откровенно фиктивных исследованиях, когда ученые брили мышей и мазали их лошадиной смегмой. Такое должно было доказать, что крайняя плоть провоцирует рак.

Поднимается дюжина рук, и я говорю им:

-- Спросите учителя.

Какая чертова работенка это была, должно быть, -- брить бедных мышей. Потом искать табун необрезанных лошадей.

Часы на каминной полке показывают, что наши полчаса почти истекли. Снаружи, за окном, в колодках по-прежнему стоит раком Дэнни. Времени у него осталось -- только до часу дня. Приблудная деревенская собака останавливается около него, задирает лапу, и желтая дымящаяся струя направляется точно в ботинок Дэнни.

-- А еще, -- рассказываю. -- Джордж Вашингтон держал рабов, и вовсе никогда не срубал вишенку, и вообще на самом деле он был женщиной.

Пока они проталкиваются к двери, говорю им:

-- И не доставайте парня в колодках, -- ору. -- И прекратите трясти чертовы куриные яйца!

Просто чтобы еще расшевелить кучу, советую им спросить сыровара, почему у него такие красные и расширенные глаза. Спросить кузнеца про царапинки, бегущие вверх и вниз по внутренней стороне его рук. Кричу вслед мелким заразным чудовищам, мол, всякая родинка или веснушка у них -- это рак, который только и ждет своего часа. Кричу им вслед:

-- Солнечный свет -- ваш враг! Держитесь подальше от солнечной стороны улицы!

 

Глава 29

 

После того, как в дом въехал Дэнни, я нахожу в холодильнике брусок рябого гранита. Дэнни тащит домой глыбы базальта, руки его испачканы в красный от ржавчины. Он заворачивает в розовое одеяло черные гранитные булыжники, гладкие вымытые речные камни, плиты искрящегося слюдяного кварца, -- и привозит их домой на автобусе.

Все те же детки, которых усыновляет Дэнни. Нагромождается уже целое поколение.

Дэнни прикатывает домой песчаник и известняк, по одной глыбовидной мягкой розовой охапке за раз. Смывает с них шлангом грязь на улице. Дэнни складирует их за диваном в гостиной. Складирует их по углам кухни.

Каждый день я прихожу домой после трудного дня в восемнадцатом веке, а на кухонной стойке возле раковины -- камень вулканического происхождения. Или этот маленький серый булыжник в холодильнике, на второй полке снизу.

-- Братан, -- говорю. -- Что делает камень в холодильнике?

Дэнни тут же, в кухне, достает из мойки теплые чистые камни и протирает их полотенцем для посуды, отзывается:

-- Потому что это моя полка, ты сам сказал, -- говорит. -- И там не просто камень, это -- гранит.

-- Но почему в холодильнике? -- спрашиваю.

А Дэнни отвечает:

-- Потому что духовка уже забита.

Духовка забита камнями. Морозилка забита. Кухонные полки забиты так, что проседают на стене.

По плану был один камень в день, но у Дэнни очень склонная к зависимостям натура. Теперь ему приходится приволочь домой полдюжины камней ежедневно, только для поддержания привычки. Каждый день течет вода в мойке, а кухонные стойки застелены мамиными хорошими купальными полотенцами, которые привалены камнями, чтобы те могли просохнуть на воздухе. Круглые серые камни. Квадратные черные камни. Неровные коричневые и жилистые желтые камни. Известковый туф. Каждую новую порцию, которую Дэнни притаскивает домой, он выгружает в мойку, сбрасывая чистые сухие камни с предыдущего дня в подвал.

Первым делом не видно подвальный пол, потому что тот весь покрыт камнями. Потом куча камней вырастает до первой ступеньки. Потом подвал забит до половины лестницы. Теперь же, открываешь подвальную дверь -- а сваленные внутри камни высыпаются в кухню. Подвала больше нет.

-- Братан, тут все наполняется под завязку, -- говорю. -- Такое чувство, будто мы живем в нижней половинке песочных часов.

Будто у нас каким-то образом истекает время.

Нас хоронит заживо.

Дэнни, в грязных шмотках, в расползающемся под мышками камзоле и в галстуке, который висит обрывками, ждет на каждой автобусной остановке, укачивая на груди очередной розовый сверток. Подбрасывает каждую охапку, когда мышцы рук затекают. Когда приходит автобус, Дэнни с вымазанными грязью щеками храпит, уткнувшись в гремящий металл внутри автобуса, не выпуская своего ребенка.

Говорю за завтраком:

-- Братан, ты сказал, что у тебя по плану один камень в день.

А Дэнни отвечает:

-- Столько я и беру. Только один.

А я говорю:

-- Братан, какой же ты наркет, -- говорю. -- Не ври. Я знаю, что ты собираешь как минимум десять камней за день.

Пристраивая камень в ванную, в аптечку, Дэнни отзывается:

-- Ну ладно, может, я чуток опережаю график.

В бачке унитаза тоже камни, сообщаю ему.

И добавляю:

-- То, что это просто камни -- еще не значит, что это уже не злоупотребление.

Дэнни, с сопливым носом, с бритой головой, с намокшим под дождем детским одеялом, ожидает на каждой остановке и кашляет. Перекладывает сверток из руки в руку. Склонив лицо, подтягивает розовый сатиновый край одеяла. С виду -- чтобы лучше защитить своего ребеночка, но на самом деле -- чтобы скрыть тот факт, что там вулканический туф.

Дождь стекает по затылку треуголки. Камни прорывают ему карманы.

Внутри потных шмоток, таская весь этот вес, Дэнни становится все худее и худее.

Шляться туда-сюда с чем-то, похожим на ребеночка -- это самая что ни на есть выжидательная позиция, пока кто-нибудь из района настучит на него за издевательство над ребенком и преступную небрежность. Людей хлебом не корми -- дай объявить кого-то непригодным родителем и сдать малыша в приемный дом, -- хотя секундочку, это уже по моему личному опыту.

Каждую ночь я возвращаюсь после долгого вечера задыханий до смерти -- а тут Дэнни с очередным новым камнем. Кварцем, агатом или мрамором. Полевым шпатом, обсидианом или аргиллитом.

Каждую ночь я возвращаюсь после сотворения героев из никого, а в мойке течет вода. А мне, как и раньше, приходится усаживаться и подводить дневные расчеты, подбивать итог по чекам, слать сегодняшние благодарственные письма. На моем стуле сидит камень. Бумаги и все остальное, что сложено на обеденном столе, -- сплошь завалено камнями.

Первым делом я предупреждал Дэнни -- никаких камней в моей комнате. Пусть валит камни куда угодно еще. Сваливает их по коридорам. Сваливает по кладовкам. Теперь я уже прошу:

-- В постель-то мне камней хоть не клади.

-- Но ты же никогда с той стороны не спишь, -- возражает Дэнни.

Говорю:

-- Речь не о том. Никаких камней в мою постель -- вот о чем речь.

Прихожу домой после пары часов групповой терапии с Нико, Лизой или Таней -- а в микроволновке камни. И в сушилке для белья камни. В стиральной машине камни.

Иногда уже настает три или четыре утра, прежде чем Дэнни объявляется у дома, поливая из шланга новый камень; бывают ночи, когда камень настолько велик, что ему приходится вкатывать его внутрь. Потом сваливает его на кучу других камней в ванной, в подвале, в маминой комнате.

У Дэнни круглосуточное занятие -- волочь камни домой.

В последний день Дэнни на работе, на изгнании, Его Королевское Колониальное Губернаторство стоял у дверей таможни и зачитывал текст из маленькой кожаной книжечки. В его руках эта штучка почти пряталась, -- но обтянута она была черной кожей, с обрамленными золотой краской страницами, и несколько ленточек свисало с корешка: черная, зеленая и красная.

-- Аки дым рассевается, тако же и ты прогони их; аки же воск топится в пламени, -- читал он. -- Тако же пускай безбожье сгинет пред лицом Господа.

Дэнни склонился ко мне поближе и заметил:

-- Часть про воск и дым, -- сказал Дэнни. -- Кажись, это он про меня.

В час дня на городской площади Его Высочество Лорд Чарли, губернатор колонии, читал нам стоя, скривив рожу над книжечкой. Холодный ветер тянул по земле дым из каждой печи. Тут были доярки. Тут были башмачники. Здесь был кузнец. Все они, -- их шмотки и волосы, дыхание и парики -- источали аромат хэша. Аромат плана. Глаза у всех были красные и угашенные.

Послушница Лэндсон и госпожа Плэйн плакали в подол, но только потому, что скорбь входила в их служебные обязанности. Стояла охрана из мужчин с мушкетами, готовая эскортировать Дэнни наружу, в дикие пустоши автостоянки. Трепыхался флаг колонии, приспущенный до полмачты на шпиле крыши таможни. Толпа туристов наблюдала по ту сторону видеокамер. Они жрали попкорн из коробочек, а цыплята-мутанты клевали крошки у их ног. Они обсасывали с пальцев сахарную вату.

-- Вместо того, чтобы меня изгонять, -- выкрикнул Дэнни. -- Может, пускай мне лучше вмажут камнями? -- пояснил. -- В смысле, камни были бы очень приятным подарком на дорожку.

Все угашенные колонисты подскочили, когда Дэнни сказал "вмажут". Они покосились на губернатора колонии, потом посмотрели на собственные ботинки, и прошло какое-то время, прежде чем с их щек стекла красная краска.

-- Настоящим мы обрекаем тело его земле, да быть ему превращенным во гниение... -- губернатор гудел, как заходящий на посадку авиалайнер, растягивая свою короткую речь.

Охрана эскортировала Дэнни к воротам Колонии Дансборо: два строя мужиков с мушкетами, марширующие с Дэнни посередине. Через ворота, через стоянку, они промаршировали с ним до автобусной остановки, до границы двадцать первого века.

-- Ну что, братан, -- кричу я от ворот колонии. -- Теперь, когда ты труп, что ты будешь делать все свободное время?

-- Есть то, чего я не буду делать, -- отзывается Дэнни. -- И я совершенно чертовски уверен, что не собираюсь заниматься этим.

Значит, охотиться за камнями вместо онанизма. Держать себя таким занятым, голодным, усталым и несчастным, чтобы не осталось энергии разыскать порнухи и погонять кулак.

В ночь после изгнания Дэнни показывается у маминого дома с камнем в руках и полицейским за спиной. Дэнни вытирает рукавом нос.

Коп спрашивает:

-- Извините пожалуйста, знаете ли вы этого человека?

Потом коп осекается:

-- Виктор? Виктор Манчини? Эй, Виктор, как оно? В смысле, как жизнь, -- и поднимает руку вверх, повернув ко мне широкую плоскую ладонь.

Кажется, коп хочет, чтобы я дал ему пять, ну я и даю, только для этого приходится немного подпрыгнуть, потому что он очень высокий. Потом говорю:

-- Да-да, это Дэнни. Все нормально. Он здесь живет.

Обращаясь к Дэнни, коп замечает:

-- Видал? Спасаю парню жизнь, а он меня даже не помнит.

Ну ясное дело.

-- Я тогда почти задохнулся! -- говорю.

А коп восклицает:

-- Ты помнишь!

-- Ну, -- подтверждаю. -- Спасибо, что привели старину Дэнни к нам, сюда, домой, в целости и сохранности, -- втаскиваю Дэнни внутрь и пытаюсь закрыть дверь.

А коп интересуется:

-- У тебя сейчас все о-кей, Виктор? Тебе ничего не нужно?

Иду к обеденному столу и пишу на бумажке имя. Вручаю ее копу и прошу:

-- Можете устроить этому парню в жизни настоящий ад? Ну, там, взять, повернуть какие-нибудь рычаги и отправить его на обыск прямокишечной полости?

Имя на бумажке -- Его Высочества Лорда Чарли, губернатора колонии.

Как бы НЕ поступил Иисус?

А коп улыбается и отвечает: