Вечером во вторник голос на автоответчике спрашивает моего разрешения перевести маму на третий этаж Сент-Энтони, на тот этаж, куда отправляются умирать. Первым делом я слышу, что голос -- не доктора Маршалл.
Ору автоответчику, мол, -- да, само собой. Отправьте свихнувшуюся суку наверх. Устройте ее поудобнее, но ни за какие героические меры платить я не стану. Ни за питательные трубки. Ни за аппараты искусственного дыхания. Реакция моя могла быть и получше, если бы не тихая манера, в которой администраторша ко мне обращается, это ее придыхание в голосе. То, что она подразумевает, мол, я хороший человек.
Прошу тихий записанный голос не звонить мне больше, пока миссис Манчини не будет мертвее мертвой.
За исключением выдуривания денег, я скорее позволю человеку себя возненавидеть, чем пожалеть.
Выслушивая все это, я не злюсь. И не грущу. Чувствую я теперь только одно -- половое возбуждение.
А среды означают Нико.
В женском туалете пухлый кулак ее лобковой кости бьет меня по носу, Никто трется и мажется вверх-вниз о мое лицо. Все два часа Нико опутывает сплетенными пальцами мой затылок и тянет мою рожу в себя, пока я не давлюсь лобковыми волосами.
Ощупывая языком внутренности за малыми половыми губами, я облизываю складки уха доктора Маршалл. Дыша через нос, тяну язык навстречу спасению.
В четверг первым делом Вирджиния Вульф. Потом Энез Нин. Потом еще остается время на сеанс Сакайявеи, пока наступает утро, и мне нужно идти на работу в 1734-й.
В промежутках записываю прошлое в блокнот. В рамках четвертого шага, в рамках полной и бесстрашной моральной описи.
Пятницы означают Таня.
К пятнице в мамином доме уже не остается камней.
В гости приходит Таня -- а Таня значит анальный секс.
Волшебство поиметь попку -- в том, что она каждый раз тугая, как девочка. А еще Таня приносит игрушки. Бусы, прутья и зонды, все попахивают отбеливателем, -- она протаскивает их туда-обратно в черной кожаной сумке, которую держит в багажнике машины. Таня работает рукой и ртом над моим поршнем, проталкивая первый шарик из длинной струны скользких красных резиновых шаров мне через задний люк.
Закрыв глаза, пытаюсь расслабиться насколько можно.
Вдох. Потом выдох.
Представь себе обезьяну с каштанами.
Гладко и ровно: вдох -- и выдох.
Таня ввинчивает в меня первый шарик, а я спрашиваю:
-- Ты сказала бы мне, если бы по моим словам выходило, будто я в чем-то сильно нуждаюсь, правда?
И первый шарик проскальзывает внутрь.
-- Почему люди не верят, -- продолжаю. - Когда я говорю им, что мне плевать на все на свете?
И второй шарик проскальзывает внутрь.
-- Мне ведь на самом деле, и правда на все насрать, -- говорю. Очередной шарик проскальзывает внутрь. -- Не собираюсь больше страдать, -- говорю. Еще что-то проскальзывает внутрь меня.
Таня продолжает брать мой поршень по щековине, зажимает в кулаке свисающую струну, потом дергает.
Представьте, как женщина тянет из вас кишки. См. также: Моя умирающая мать.
См. также: Доктор Пэйж Маршалл.
Таня снова дергает, и срабатывает мой поршень, обхаркивая белыми солдатиками стену спальни за ее головой. Она снова дергает, и поршень кашляет всухую, все кашляет и кашляет.
Еще кончая всухую, говорю:
-- Черт. Серьезно, это было что-то.
Как бы НЕ поступил Иисус?
Склонившись вперед, упираясь расставленными руками в стену, чуть подогнув колени, спрашиваю:
-- Полегче нельзя? -- говорю Тане. -- Ты же не косилку заводишь.
А Таня сидит у моих ног на корточках, все разглядывая скользкие вонючие шарики на полу, и говорит:
-- Ой блин, -- поднимает струну красных резиновых шаров, демонстрируя ее мне, и сообщает. -- По идее здесь должно быть десять.
Там только восемь, плюс что-то вроде длинного отрезка пустой струны.
У меня дико болит задница; лезу туда пальцами, потом осматриваю их на предмет крови. При том, как мне больно, вообще удивительно, что все вокруг не залито кровью.
И я, скрипя зубами, говорю:
-- Весело было, правда?
А Таня отвечает:
-- Нужно, чтобы ты подписал мою справку об освобождении, чтобы я могла вернуться в тюрьму, -- опускает струну с шарами в черную сумку и добавляет. -- А тебе, наверное, стоило бы сразу заглянуть в неотложку.
См. также: Закупорка толстой кишки.
См. также: Блокада кишечника.
См. также: Спазмы, жар, септический шок, отказ сердечной мышцы.
Прошло пять дней с тех пор, как я был достаточно голоден, чтобы поесть. Я не устал. И не нервничал, не сердился, не боялся и не хотел пить. Плохо ли пахнет здесь воздух -- сказать не могу. Знаю только, что сегодня пятница, потому что здесь Таня.
Пэйж с ниткой для зубов. Таня с игрушечками. Гвен с надежным словом. Вечно эти женщины таскают меня туда-сюда за веревочку.
-- Да нет, серьезно, -- говорю Тане. Подписываю справку, под словом "поручитель", и продолжаю. -- Серьезно. Все нормально. Я не чувствую, будто внутри что-то осталось.
А Таня забирает справку и говорит:
-- Поверить не могу.
Еще прикольнее то, что мне и самому как-то не особо верится.
Глава 34
Без страховки или даже водительских прав, я вызываю буксир, чтобы завести мамину старую машину. По радио рассказывают, где найти пробки: два столкнувшихся поперек дороги автомобиля, заглохший тягач-трейлер на шоссе у аэропорта. После того, как наполняю бак, я беру и нахожу происшествие, и становлюсь в очередь. Просто для того, чтобы чувствовать себя частью чего-нибудь.
Когда я бывал в пробке, мое сердце билось с нормальной скоростью. Тут я не одинок. Пока я здесь в ловушке - я могу чувствовать себя нормальным человеком, который возвращается домой: к детям, жене, жилью какому-нибудь. Я мог прикинуться, что жизнь для меня значит больше, чем ожидание очередного бедствия. Что мне известно, как с ней справляться. При том, как остальные детишки объявляли, что они "в домике", сам я мог заявить, мол, я в пути.
После работы иду проведать Дэнни на пустырь, где он свалил все свои камни, -- на старый квартал "городских домов Меннингтаун-Кантри", где он садит на раствор одни ряд поверх другого, пока не получается стена; и зову:
-- Эй.
А Дэнни отзывается:
-- Братан?
Дэнни спрашивает:
-- Как там твоя мама?
А я говорю, что мне плевать.
Мастерком Дэнни валит слой серой крупчатой грязи на верхушку последнего ряда булыжников. Заточенным стальным ребром мастерка он парится над слоем раствора, разравнивая его. Рукояткой разглаживает стыки между камнями, которые уже положил.
Под яблоней сидит девчонка, достаточно близко, чтобы разглядеть в ней Шерри Дайкири из стрип-клуба. Под ней расстелено одеяло, а она достает белые пакеты с закуской из коричневой кошелки, открывая каждый из них.
Дэнни берется пристраивать камни на новый слой раствора.
Спрашиваю:
-- Что ты строишь?
Дэнни пожимает плечами. Ввинчивает квадратный коричневый камень поглубже в раствор. Про помощи мастерка залепляет раствором щель между двух булыжников. Собирая все поколение детишек во что-то огромное.
Разве не нужно было сначала построить все на бумаге? Спрашиваю -- разве не нужен проект? Есть разрешения и инспекции, которые надо пройти. Нужно платить. Есть строительные законы, которые надо знать.
А Дэнни отзывается:
-- С какой стати?
Он перекатывает камни ногой, потом находит лучший и ставит на место. Не нужно ведь разрешение рисовать картину, замечает он. Не нужно подавать проект, чтобы написать книгу. А ведь есть книги, которые приносят больше вреда, чем он сам когда-нибудь мог. И стихотворения твои никому не нужно инспектировать. Есть такая вещь, как свобода самовыражения.
Дэнни говорит:
-- Не нужен ведь допуск, чтобы завести ребенка. Так зачем надо покупать разрешение, чтобы строить дом?
А я спрашиваю:
-- Но что если ты построишь опасный, уродский дом?
А Дэнни отзывается:
-- Ну, а что если ты воспитаешь опасного, хероватого ребеночка?
А я поднимаю между нами кулак и говорю:
-- Давай лучше не будем обо мне, братан.
Дэнни оглядывается на сидящую в траве Шерри Дайкири и сообщает:
-- Ее зовут Бэт.
-- Ни минуты не думай, будто город купится на твою логику Первой Поправки, -- говорю.
И прибавляю:
-- А она вовсе не такая хорошенькая, как ты считаешь.
Дэнни вытирает с лица пот подолом рубашки. Можно заметить, что пресс у него пошел бронированными волнами, -- и он говорит:
-- Тебе нужно сходить повидать ее.
Я вижу ее и отсюда.
-- Свою маму, в смысле, -- поясняет он.
Она меня больше не знает. Скучать не будет.
-- Это не для нее, -- возражает Дэнни. -- Тебе нужно разобраться с этим для самого себя.
Руки нашего Дэнни прорезаны впадинками теней от сокращающихся мышц. Руки нашего Дэнни теперь растягивают рукава пропотелой футболки. Его тощие ручонки кажутся широкими в обхвате. Узенькие плечи -- широко расправленными. С каждым новым рядом ему приходится поднимать булыжники чуть выше. С каждым новым рядом ему приходится стать сильнее. Дэнни приглашает:
-- Не хочешь остаться, пожрать китайского? -- говорит. -- Ты чуток отощал вроде.
Спрашиваю -- он что, теперь живет с этой Бэт?
Спрашиваю, залетела она от него, или что?
А Дэнни тащит здоровенный серый камень, держа его двумя руками у пояса, пожимает плечами. Месяц назад это был камень, который мы с трудом поднимали вдвоем.
Если нужно, говорю ему, тут у меня на ходу мамина машина.
-- Сходи узнай, как там твоя мама, -- отвечает Дэнни. -- Потом приходи помогать.
Все в Колонии Дансборо просили передать привет, говорю ему.
А Дэнни отзывается:
-- Не ври мне, братан. Я не тот, кому нужны утешения.
Глава 35
Проматываю сообщения на мамином автоответчике -- а там все тот же тихий голос, пришептывающий и все понимающий, говорит -- "Состояние ухудшается..." Говорит -- "Критическое..." Говорит -- "Матери..." Говорит -- "Внутривенно..."
Продолжаю жать на кнопку перемотки.
На полке еще отложена на ночь Коллин Мур, кто бы она ни была. Тут Констэнс Ллойд, кто она ни есть. Тут Джуди Гэрленд. Тут Ева Браун. Все оставшееся -- определенно второй сорт.
Голос на автоответчике обрывается и начинает снова.
--...звонила в некоторые родильные дома, перечисленные в дневнике его матери... -- сообщает он.
Это Пэйж Маршалл.
Перематываю.
-- Здравствуйте, это доктор Маршалл, -- говорит она. -- Мне нужно поговорить с Виктором Манчини. Пожалуйста, сообщите мистеру Манчини, что я позвонила в некоторые родильные дома, перечисленные в дневнике его матери, и все они оказались подлинными. Даже врачи настоящие, -- говорит. -- Необычнее всего то, что все они очень расстраивались, когда я задавала им вопросы про Иду Манчини.
Говорит:
-- Похоже, все оборачивается большим, чем просто фантазия миссис Манчини.
Голос на заднем плане зовет:
-- Пэйж?
Мужской голос.
-- Послушайте, -- продолжает она. -- Пришел мой муж, поэтому, пожалуйста, пускай Виктор Манчини посетит меня в Центре по уходу Сент-Энтони, как только сможет.
Мужской голос спрашивает:
-- Пэйж? В чем дело? Почему ты шеп...
И на линии короткие гудки.
Глава 36
Так что суббота означает визит к моей маме.
В холле Сент-Энтони я обращаюсь к девушке за конторкой, сообщаю ей, что я Виктор Манчини, и пришел проведать свою маму, Иду Манчини.
Говорю:
-- Если только, ну, если она не умерла.
Девушка с конторки дарит мне взгляд, при котором подгибают подбородок и смотрят на человека, когда его очень и очень жаль. Возьмите, склоните голову настолько, чтобы глазам пришлось смотреть на человека снизу вверх. Таким вот, повинующимся взглядом. Поднимите брови повыше к линии волос. Это взгляд безграничной скорби. Соберите губы в хмурую гримасу, и вы поймете совершенно точно, как смотрит на меня девушка с конторки.
И она говорит:
-- Естественно ваша мать по-прежнему с нами.
А я отвечаю:
-- Не поймите меня неправильно, но мне где-то как-то мечталось, чтобы ее не было.
Ее лицо на секунду забывает, как ей жаль, и губы подтягиваются, приоткрывая зубы. Способ заставить большинство женщин прервать зрительный контакт -- нужно провести языком по губам. Те, кто не отвернутся, на полном серьезе -- это в яблочко.
Успокойтесь, говорит она мне. Миссис Манчини по-прежнему на первом этаже.
Правильно -- мисс Манчини, сообщаю ей. Моя мама не была замужем, если не считать меня, с той дикой эдиповой точки зрения.
Спрашиваю, здесь ли Пэйж Маршалл.
-- Конечно здесь, -- отвечает девушка с конторки, теперь уже немного отвернув от меня лицо, глядя на меня уголком глаза. Взгляд недоверия.
За бронированными дверями все сумасшедшие старые Ирмы и Лаверны, Виолетты и Оливии принимаются медленно мигрировать на костылях и инвалидках, приближаясь ко мне. Все хронические раздевалки. Все сданные на свалку бабули и хомячихи с набитыми жеваной жратвой карманами, и все, кто забывают как глотать, с легкими, забитыми едой и питьем.
Все они мне улыбаются. Все сияют. У каждого на руке пластиковый браслет, который держит двери закрытыми, но все равно все выглядят лучше, чем я себя чувствую.
В зале запах роз, лимонов и хвои. Шумный мирок молит о внимании из телевизора. Разбросанные головоломки-"паззлы". Никто еще не перевел маму на третий этаж, на этаж смерти, и в ее комнате в твидовом кресле сидит Пэйж Маршалл, читая планшетку в очках, и, когда видит меня, замечает:
-- Посмотри на себя, -- говорит. -- Похоже, трубка для питания пригодилась бы не только твоей матери.
Говорю, мол, я получил ее сообщение.
Моя мама на месте. Она тут же, в постели. Она просто спит, и все, живот ее - не более чем вздутый холмик под одеялами. Кости -- единственное, что осталось у нее внутри рук и ног. Голова тонет в подушке, глаза зажмурены. Желваки на миг набухают, когда сжимаются зубы, и она собирает в комок все лицо, чтобы сглотнуть.
Ее глаза распахиваются, и она тянет ко мне серо-зеленые пальцы, диковатым подводным образом, медленным гребком пловчихи, дрожащим, словно от зайчиков света на дне бассейна, когда ты ребенок, и ночуешь в мотеле подальше от шоссе. Пластиковый браслет свисает с запястья, а она зовет:
-- Фред.
Она снова глотает, -- все лицо собирается в пучок от усилия, -- и повторяет:
-- Фред Гастингс.
Глаза ее перекатываются на бок, и она улыбается Пэйж.
-- Тэмми, -- говорит. -- Фред и Тэмми Гастингсы.
Старый адвокат-поверенный со своей женой.
Все мои записки по Фреду Гастингсу остались дома. "Форд" я вожу, или "Додж" -- не припомню. И сколько у меня должно быть детей. И в какой цвет мы наконец покрасили столовую. Не помню ни одной подробности про жизнь, которой я по идее живу.
Пэйж все еще сидит в кресле, а я подхожу ближе и кладу руку ей на плечо в белом халате, и спрашиваю:
-- Как вы себя чувствуете, миссис Манчини?
Ее жуткая серо-зеленая рука поднимается выше и покачивается туда-сюда, -- универсальный знак языка жестов для "так себе". Она улыбается и говорит с закрытыми глазами:
-- Надеялась, что ты окажешься Виктором.
Пэйж стряхивает с плеча мою руку.
А я замечаю:
-- Мне казалось, я вам нравился больше.
Говорю:
-- Виктор никому особо не нравится.
Моя мать тянет пальцы в сторону Пэйж и спрашивает:
-- Ты его любишь?
Пэйж смотрит на меня.
-- Да Фреда же, -- поясняет мама. -- Ты его любишь?
Пэйж берется быстро выщелкивать и отщелкивать авторучку. Не глядя на меня, уткнувшись в планшетку в объятиях, отвечает:
-- Люблю.
А мама улыбается. И, вытягивая пальцы в мою сторону, спрашивает:
-- А ты ее -- любишь?
Может быть, как дикобраз свою вонючую палку, если такое можно назвать любовью.
Может быть, как дельфин любит гладкие стены бассейна.
И я отвечаю:
-- Вроде бы.
Мама боком опускает подбородок на шею, таращится на меня и говорит:
-- Фред.
А я отвечаю:
-- Ну ладно -- да, -- говорю. -- Я люблю ее.
Она возвращает серо-зеленые пальцы обратно, покоиться на вздувшемся животе, и произносит:
-- Вам двоим так везет, -- закрывает глаза и продолжает. -- У Виктора не очень получается любить людей.
Говорит:
-- Чего я больше всего боюсь -- когда меня не станет, в целом свете не останется никого, кто любил бы Виктора.
Эти мне чертовы старики. Эти человеческие развалины.
Любовь говно. И чувства говно. Я скала. И урод. Я наплевательский мудак -- и горжусь этим.
Как бы НЕ поступил Иисус?
Если все придет к выбору между тем, чтобы оказаться нелюбимым, и тем, чтобы стать ранимым, чувствительным и чувственным -- тогда можете оставить вашу любовь себе.
Считается ли то, что я сказал насчет любви к Пэйж враньем или признанием -- не знаю. Но это была уловка. Просто чтобы свалить в кучу еще больше девчачьего говна. У людей нет души, и я абсолютно совершенно на полном серьезе не собираюсь, блядь, плакать.
А мамины глаза по-прежнему закрыты, и грудь ее наполняется и опустошается длинными, глубокими циклами.
Вдох. Выдох. Представьте, что большой вес давит на ваше тело, погружая голову и руки глубже и глубже.
И она уже спит.
Пэйж встает с кресла и кивает головой в сторону двери, и я следую за ней в коридор.
Она осматривается и предлагает:
-- Не хочешь пройтись в часовню?
Да как-то не в настроении.
-- Поговорить, -- поясняет она.
Говорю -- "ладно". Иду с ней, добавляю:
-- Спасибо за поддержку. В смысле, что соврала.
А Пэйж отзывается:
-- Кто сказал, что я врала?
Тогда что же, получается, она меня любит? Это невозможно.
-- Ну, -- говорит она. -- Может, приврала чуточку. Ты мне нравишься. Местами.
Вдох. Потом выдох.
В часовне Пэйж прикрывает за нами дверь и предлагает:
-- Попробуй, -- берет мою руку и держит ее у своего плоского живота. -- Я измерила температуру. Мое время уже прошло.
Со всем грузом, который уже начал набиваться в мои кишки над кое-чем, отвечаю ей:
-- Ну да? -- говорю. -- Знаешь, а я тебя мог бы заделать в этом плане.
Все Таня со своими резиновыми жопными игрушками.
Пэйж отворачивается и медленно удаляется прочь, и сообщает, не оборачиваясь:
-- Не знаю, как с тобой все это обсуждать.
Солнце падает сквозь окно с витражами, сквозь цельную стену сотен оттенков золотого. Крест из светлого дерева. Символы. Алтарь и перила причастия, все на месте. Пэйж отправляется присесть на одну из лавок, на церковную скамью, -- и вздыхает. Одной рукой прихватывает верхушку планшетки, а другой поднимает несколько прицепленных на нее листочков, обнажая под ними что-то красное.
Мамин дневник.
Она вручает дневник мне и рассказывает:
-- Можешь сам проверить факты. Вообще говоря, я даже советую тебе так поступить. Если это послужит твоему душевному покою.
Беру тетрадку, а внутри по-прежнему бред. Ну допустим, итальянский бред.
А Пэйж продолжает:
-- Единственный положительный момент -- нет абсолютной уверенности в том, что генетический материал, который они использовали, был от действительной исторической личности.
Все остальное подтверждается, говорит она. Даты, клиники, специалисты. Даже люди из церкви, с которыми она общалась, настаивали, что украденный материал, та ткань, которую культивировала клиника, был единственной достоверной крайней плотью. Она сказала -- в Риме это разворошило громадное политическое осиное гнездо.
-- Единственный другой положительный момент, -- сообщает она. -- Я никому не рассказывала, кто ты такой.
"Господи Иисусе" -- говорю.
-- Нет, я имею в виду -- кем ты стал, -- поясняет она.
А я говорю:
-- Да нет же, я просто выругался.
Чувствую себя так, словно только что мне вернули плохие результаты по биопсии. Спрашиваю:
-- Так что оно все должно значить?
Пэйж пожимает плечами.
-- Когда думаешь об этом -- ничего, -- отвечает она. Кивает на дневник в моих руках и продолжает. -- Если не хочешь разрушить себе жизнь -- советую тебе сжечь его.
Спрашиваю -- как оно повлияет на нас, на меня с ней.
-- Мы не должны больше видеться, -- отвечает она. -- Если ты об этом.
Спрашиваю -- она же не верит в этот отстой, а?
А Пэйж говорит:
-- Я видела тебя с местными пациентами, и видела, что все они обретают покой, как только с тобой поговорят, -- она склоняется сидя, поставив локти на колени и уперев подбородок в ладони, и продолжает. -- Просто не могу принять вероятность, что твоя мать права. Не могли же все в Италии, с кем я говорила, оказаться не в своем уме. В смысле, а что если ты и правда прекрасный неземной Божий сын?
Благословенное и безукоризненное олицетворение Господа во плоти.
Желчь взбирается с места блокады, и в моем рту привкус кислоты.
"Токсикоз беременных" -- неподходящий термин, но это первое, что приходит на ум.
-- Так ты хочешь сказать, что спишь только с простыми смертными? -- спрашиваю.
А Пэйж, склонившись вперед, дарит мне взгляд жалости, точно такой же, какой отлично получается у девушки с конторки, подогнув подбородок и приподняв брови к линии волос, -- и говорит:
-- Прости, что влезла. Обещаю -- не расскажу ни одной живой душе.
А моя мама?
Пэйж вздыхает и пожимает плечами:
-- Тут все просто. Она не в своем уме. Ей никто не поверит.
Да нет, я имел в виду -- она скоро умрет?
-- Наверное, -- отвечает Пэйж. -- Если не случится чудо.
Глава 37
Урсула останавливается, чтобы перевести дух, и поднимает на меня взгляд. Болтает в воздухе пальцами руки, другой рукой разминает запястье, и говорит:
-- Если бы ты был маслобойкой, у нас еще полчаса назад вышло бы масло.
Говорю -- "прости".
Она плюет на руку, зажимает в кулаке мой поршень и замечает:
-- Совсем на тебя не похоже.
А я уже и не прикидываюсь, будто знаю, что на меня похоже.
Ясное дело, это всего лишь очередной заторможенный денек в 1734-м, и вот мы лежим, завалясь на стог сена в конюшне. Я со скрещенными за головой руками, Урсула свилась около меня. Мы особо не шевелимся -- иначе сено начнет колоть сквозь одежду. Мы оба разглядываем стропила, деревянные перекладины и плетеную внутренность соломенной крыши. Пауки покачиваются, свисая на паутинках.
Урсула берется дергать, и спрашивает:
-- Видел Дэнни по телевизору?
Когда?
-- Вчера вечером.
По поводу?
Урсула мотает головой:
-- Строит чего-то. Народ жалуется. Люди считают, что это какая-то церковь, а он не говорит, какая.
Смешно и грустно то, что мы не можем ужиться с вещами, которые не в силах понять. То, что нам нужно дать всему наименования, объяснить все и разобрать на части. Даже то, что стопудово необъяснимо. Даже Бога.
"Расщепить" -- неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
"Это не церковь", -- говорю. Отбрасываю галстук за плечо и вытаскиваю из штанов подол рубахи.
А Урсула возражает:
-- По ящику считают, что церковь.
Кончиками пальцев продавливаю область вокруг пупка, вокруг пупочного рубчика, но из ручной пальпации ничего не следует. Простукиваю, выслушивая звуковые вариации, которые могут значить однородную массу, но из предварительной перкуссии тоже ничего не следует.
Большую мышцу заднего прохода, которая удерживает дерьмо внутри, врачи называют ректальным выступом, и если за этот выступ что-то затолкать -- оно в жизни не выйдет наружу без посторонней помощи. В неотложных отделениях больниц помощь такого типа называют извлечение колоректальных инородных тел.
Прошу Урсулу -- не приложит ли она ухо к моему голому животу да скажет мне, если чего расслышит.
-- Дэнни всегда был не слишком собранным, -- замечает она, и склоняется, прижимая теплое ухо к моему пупку. К пупочному рубчику. Umbilicus, как назовет его врач.
Типичный пациент, являющийся с колоректальным инородным телом -- мужчина за сорок или за пятьдесят. Инородное тело почти всегда оказывается тем, что врачи называют самопомещенное.
А Урсула спрашивает:
-- Что я должна услышать?
Положительные звуки кишечника.
-- Бульканье, скрипы, стуки -- все подряд, -- отвечаю. Все, способное показать, что однажды у меня пойдет процесс испражнения, а стул вовсе не набивается за какой-то преградой.
Такое клиническое явление, как случаи с колоректальными инородными телами, драматически растет с каждым годом. Есть отчеты об инородных телах, которые оставались на месте годами, не пробивая кишечник и не сказываясь серьезно на здоровье. Даже если Урсула чего-нибудь расслышит, вряд ли из этого что-то будет следовать. На самом деле, тут понадобится рентгенограмма брюшной полости и проктосигмоидоскопия.
Представьте, что вы лежите на лабораторном столе с подтянутыми к груди коленями, в так называемом "положении складного ножика". Ягодицы ваши будут разведены и закреплены раздельно при помощи липкой ленты. Кто-то приложит периабдоминальную нагрузку, а кто-то другой вставит пару хирургических щипцов с насадками и постарается трансанально манипулировать и извлечь инородное тело. Понятно, все это делается под местным наркозом. Понятно, никто не щелкает снимков, но все же.
Все же. Речь-то идет обо мне.
Представьте картинку стигмоидоскопа на телеэкране: яркий свет проталкивается вдоль напряженного туннеля слизистой ткани, влажной и розовой, проталкивается сквозь сморщенную темноту, пока на экране не оказывается на всеобщее обозрение -- дохлый хомяк.
См. также: Голова куклы Барби.
См. также: Красный резиновый жопный шарик.
Рука Урсулы перестает скакать вверх-вниз, и она объявляет:
-- Слышу, как у тебя бьется сердце, -- говорит. -- По звуку, ты очень напуган.
"Нет. Ты что", -- возражаю ей, -- "Это у меня просто стоит так".
-- По тебе не скажешь, -- отвечает Урсула, горячо дыша в мою периабдоминальную область. Жалуется. -- Я себе заработаю кистевые туннели.
-- Ты имеешь в виду кистевой туннельный синдром, -- говорю. -- И ты не можешь, потому что его не откроют аж до Индустриальной революции.
Чтобы препятствовать продвижению инородного тела вверх по толстой кишке, можно обеспечить сцепление, используя катетер Фоли и вставив воздушный шар в прямую кишку над инородным телом. Затем наполняешь шар воздухом. Более типичен вакуум над инородным телом; такое обычно бывает в случае с самопомещенными пивными и винными бутылками.
Все еще держа ухо на моем пупке, Урсула интересуется:
-- Ты знаешь, от кого он?
А я говорю -- "Не смешно".
В случае бутылки, самопомещенной открытым концом вверх, нужно вставить катетер Робинсона в обход бутылки и пустить внутрь воздух, чтобы нарушить вакуум. Если бутылка самопомещена закрытым концом вверх -- вставляешь ретрактор в открытый конец бутылки, потом наполняешь бутылку гипсом. Когда гипс затвердеет вокруг ретрактора, тянешь за тот, чтобы извлечь бутылку.
Использовать клизму -- тоже метод, но менее надежный.
Здесь, мы с Урсулой в конюшне слышим, что снаружи начинается дождь. Капли дождя бормочут по соломе, вода сбегает на двор. Свет в окнах тускнеет, становится темно-серым, и слышны быстрые повторяющиеся всплески -- кто-то бежит под навес. Изуродованные черно-белые цыплята протискиваются внутрь через надломленные доски стен и взъерошивают перья, чтобы стряхнуть с них воду.
А я спрашиваю:
-- Что еще по ящику говорят про Дэнни?
Про Дэнни и Бэт.
Говорю:
-- Как думаешь, Иисус автоматически знал, что он Иисус, с самого начала -- или же его мама или кто-то другой ему сказал, а ему пришлось вжиться?
Легкий шорох доносится снизу меня, но не изнутри.
Урсула вздыхает, потом храпит дальше. Ее рука становится вялой вокруг меня. Вокруг вялого меня. Волосы рассыпались по моим ногам. Теплое ухо тонет в моем животе.
Сено щекочется сквозь спину рубахи.
Цыплята возятся в пыли и сене. Пауки вертятся.
Глава 38
Ушная свеча делается так: берешь кусок обычной бумаги и сворачиваешь его в тонкую трубочку. В этом нет настоящего чуда. И все же - начинать-то приходится с тех вещей, которые знаешь.
Все те же обрывки и осколки, оставшиеся с медфака, в духе того, что я нынче преподаю детишкам на экскурсиях в Колонии Дансборо.
Может быть, нужно работать над собой, чтобы придти к настоящим, подлинным чудесам.
Дэнни является ко мне, проскладировав весь день камни под дождем, и говорит, мол, у него столько серы, что он не может слышать. Он сидит на стуле в маминой кухне, Бэт тоже здесь, стоит у задней двери, немного отклонившись назад и опершись задницей о край кухонной стойки. Дэнни сидит, придвинув стул боком к кухонному стола, одна рука его покоится на столешнице.
