Теперь уже, когда иду навещать маму, я даже не прикидываюсь собой. 13 страница

А я командую ему сидеть ровно.

Скручивая бумагу в тугую трубочку, рассказываю:

-- Просто предположим, -- говорю. -- Что Иисусу Христу пришлось много практиковаться в роли Сына Божьего, чтобы хоть в чем-то преуспеть.

Прошу Бэт выключить свет в кухне и ввинчиваю кончик тонкой бумажной трубки в тугой темный туннель уха Дэнни. Волосы у него чуток отросли, но речь идет о меньшем риске возгорания, чем для большинства людей. Не слишком глубоко -- заталкиваю трубку в его ухо ровно на такую глубину, чтобы та осталась на месте, когда отпущу ее.

Чтобы сосредоточиться, стараюсь не думать об ухе Пэйж Маршалл.

-- Что, если Иисус провел молодые годы, делая все не так, -- говорю. -- Пока у него не получилось нормально хоть одно чудо?

Дэнни сидит на стуле во тьме, белая трубка торчит у него из уха.

-- Дело ли в том, что мы не читали про неудачные первые попытки Иисуса, -- говорю. -- Или же в том, что он на самом деле не проворачивал больших чудес, пока ему не стукнуло тридцать?

Бэт выпячивает на меня промежность обтягивающих джинсов, и я зажигаю об змейку кухонную спичку и несу огонек через комнату к башке Дэнни. Поджигаю спичкой конец бумажной трубки.

От зажженной спички комнату заполняет запах серы.

Дым вьется с горящего конца трубки, а Дэнни спрашивает:

-- Не выйдет так, что оно меня обожжет, точно?

Пламя подбирается ближе к его голове. Сгоревший конец трубки сморщивается и разворачивается. Черная бумага, окаймленная оранжевыми искрами, -- такие горячие кусочки бумаги парят под потолок. Некоторые кусочки морщатся и опадают.

Это и есть то, чем называется. Ушная свеча.

А я продолжаю:

-- Что, если Иисус поначалу просто делал людям хорошее, вроде там, помогал бабушкам переходить дорогу и предупреждал народ, если те забыли выключить фары? -- говорю. -- Ну, не совсем такое, но вы поняли.

Наблюдая, как огонь трещит ближе и ближе возле уха Дэнни, спрашиваю:

-- Что, если Иисус провел годы, работая над большой фигней с "рыбинами и хлебами"? То есть, может, дело с Лазарем было чем-то таким, до чего ему пришлось раскачаться, верно?

А Дэнни скашивает глаза, пытаясь рассмотреть, насколько близко огонь, и спрашивает:

-- Бэт, оно меня не обожжет?

А Бэт смотрит на меня и говорит:

-- Виктор?

А я отвечаю:

-- Все нормально.

И еще сильнее навалившись на кухонную стойку, Бэт отворачивает лицо, чтобы не видеть, и заявляет:

-- Будто какая-то ненормальная пытка.

-- Может быть, -- говорю. -- Может быть, поначалу Иисус даже сам в себя не верил.

И склоняюсь к лицу Дэнни, одним дуновением задувая пламя. Обхватив одной рукой Дэнни за челюсть, чтобы он не дергался, вытаскиваю остаток трубочки из его уха. Когда показываю ее ему, бумага вязкая и темная от серы, которую вытянул огонь.

Бэт включает свет в кухне.

Дэнни демонстрирует ей обгорелую маленькую трубочку, а Бэт нюхает ее и комментирует:

-- Вонючая.

Говорю:

-- Может быть, чудеса -- они вроде таланта, и начинать надо с малого.

Дэнни зажимает рукой чистое ухо, потом открывает его. Закрывает и открывает снова, потом объявляет:

-- Определенно лучше.

-- Я не говорю, что Иисус типа показывал карточные фокусы, -- продолжаю. -- В смысле, просто не делать людям плохого -- уже было бы хорошее начало.

Подходит Бэт; она отбрасывает рукой волосы, чтобы наклониться и заглянуть в ухо Дэнни. Она щурится и водит головой туда-сюда, чтобы посмотреть внутрь под разными углами.

Сворачивая еще один листок бумаги в тонкую трубку, замечаю:

-- Вы как-то были по ящику, я слышал.

Говорю:

-- Простите, -- молча скручиваю бумажную трубку все туже и туже, потом продолжаю. -- Это был я виноват.

Бэт выпрямляется и смотрит на меня. Отбрасывает волосы назад. Дэнни засовывает палец в чистое ухо и ковыряется в нем, потом нюхает палец.

Молча держу в руках бумажную трубку, потом говорю:

-- Отныне я хочу постараться стать человеком получше.

Давиться в ресторанах, дурить людей -- больше я такого дерьма делать не собираюсь. Спать с кем ни попадя, заниматься случайным сексом -- такого дерьма тоже.

Говорю:

-- Я позвонил в город и на вас нажаловался. Позвонил на телестанцию и нарассказывал им кучу всего.

У меня болит живот, но от чувства вины, или от набившегося стула -- сказать не могу.

Так или иначе -- говна во мне по самые уши.

С какой-то секунды становится легче смотреть в темное кухонное окно над раковиной, за которым ночь.

В окне отражение меня, такого же отощавшего и тонкого, как мама. Нового, праведного и потенциально-божественного Святого Меня. Там Бэт, которая смотрит на меня, сложив руки. Там Дэнни, который сидит у кухонного стола, ковыряясь ногтем в своем грязном ухе. Потом заглядывает под ноготь.

-- Дело в том, что мне просто хотелось, чтобы вам была нужна моя помощь, -- говорю. -- Я хотел, чтобы вам пришлось меня о ней попросить.

Бэт и Дэнни смотрят на меня взаправду, а я разглядываю нас троих, отраженных в окне.

-- Ну конечно, сто пудов, -- соглашается Дэнни. -- Мне нужна твоя помощь, -- он спрашивает Бэт. -- Что там насчет нас по ящику?

А Бэт пожимает плечами и отвечает:

-- Кажется, это было во вторник, -- говорит. -- Нет, стойте, что у нас сегодня?

А я спрашиваю:

-- Так я тебе нужен?

А Дэнни, все еще сидя на стуле, кивает на бумажную трубку, которую я держу наготове. Подставляет мне свое грязное ухо и просит:

-- Братан, давай еще раз. Это круто. Вычисти мне второе ухо.

 

Глава 39

 

Уже успело стемнеть, и начался дождь, пока я добрался до церкви, а Нико ждет меня на стоянке. Выкручивается внутри своей куртки, на мгновение один рукав виснет пустым, а потом она вытряхивает в него руку. Нико тянется пальцами под манжету другого рукава и вытаскивает что-то белое и кружевное.

-- Потаскай это для меня с собой, -- говорит она, вручая мне теплую пригоршню кружев и резинок.

Это ее лифчик.

-- Всего пару часиков, -- просит она. -- У меня нету карманов.

Она улыбается уголком рта, прикусив немного нижнюю губу верхним зубом. Ее глаза сверкают от дождя и уличных фонарей.

Не забирая вещь, говорю, что не могу. Больше не могу.

Нико пожимает плечами и заталкивает лифчик назад, в рукав куртки. Все сексоголики уже ушли внутрь, в комнату 234. Пустые коридоры с навощеным линолеумом и досками объявлений на стенах. Повсюду развешены новости церкви и художественные проекты детишек. Выполненные пальцем рисунки Иисуса с апостолами. Иисуса с Марией Магдаленой. Направляясь в комнату 234, иду на шаг впереди Нико, а она хватает меня за ремень и тянет, разворачивая спиной к доске объявлений.

Как у меня болит все внутри, раздуваясь и сжимаясь в судорогах, когда она тянет за ремень, -- эта боль вызывает кислотную отрыжку в горле. Я прижат спиной к стене, она просовывает ногу между моих и обвивает руками мою голову. Ее груди мягко и тепло торчат между нас, рот Нико пристраивается поверх моего, и мы оба дышим ее духами. Ее язык больше у меня во рту, чем у нее. Нога трет не мою эрекцию, а мой забитый кишечник.

Спазмы могут означать рак толстой кишки. Могут означать острый аппендицит. Надпочечную недостаточность.

См. также: Закупорка кишок.

См. также: Колоректальные инородные тела.

Курить сигареты. Грызть ногти. В свое время секс был для меня лчением от всего на свете, но сейчас, когда по мне ползает Нико -- я просто не могу.

Нико говорит:

-- Ладно, поищем другое место.

Она отступает, а я складываюсь пополам от боли в животе, и спотыкаюсь в направлении комнаты 234, пока Нико шипит за моей спиной.

-- Нет, -- шипит она.

Из комнаты 234 доносится голос лидера группы:

-- Сегодня вечером мы поработаем над четвертым шагом.

-- Не туда, -- все повторяет Нико, пока мы не оказываемся в открытых дверях, а нас рассматривает толпа народу, сидящего вокруг широкого низкого стола, который заляпан краской и весь в бугорках засохшего клея. Стулья в виде маленьких пластиковых ковшиков такие низкие, что колени у всех просто торчат спереди. Все эти люди молча смотрят на нас. Все эти мужчины и женщины. Городские легенды. Все эти сексоголики.

Лидер группы спрашивает:

-- Кто здесь у нас еще ведет работу над четвертым шагом?

Нико проскальзывает поперек дороги и нашептывает мне в ухо, шепчет:

-- Если ты пойдешь туда, к этим неудачникам, -- объявляет Нико. -- То я тебе больше никогда не дам.

См. также: Лиза.

См. также: Таня.

И я прохожу к столу, падая на пластиковый стул.

Все смотрят, а я говорю:

-- Привет. Я Виктор.

Глядя Нико в глаза, сообщаю:

-- Меня зовут Виктор Манчини, и я сексоголик.

И добавляю, что застрял на своем четвертом шаге, иногда кажется, навечно.

Чувство похоже не столько на окончание, сколько на очередную начальную точку.

А Нико, все еще стоя в дверях, плачет не какими-нибудь там слезами, а настоящими рыданиями: черные капли туши градом рвутся из глаз, а она размазывает их, вытирая рукой. Нико говорит, даже орет:

-- Ну а я -- нет! -- и на пол из рукава ее куртки выпадает лифчик.

Кивая на нее, говорю:

-- А это Нико.

А Нико произносит:

-- Ебитесь-ка вы все, ребята, в рот, -- подхватывает лифчик и исчезает.

Тогда все говорят:

-- Привет, Виктор.

А лидер группы продолжает:

-- Итак.

Рассказывает:

-- Как я говорил, лучшая точка для проникновения в суть -- это припомнить, где и как вы потеряли девственность...

 

Глава 40

 

Где-то на северо-северо-восток над Лос-Анджелесом я почти растер себе кое- что, поэтому попросил Трэйси отпустить меня на минутку. Это было целую жизнь назад.

С длинной белой ниткой слюны, одним концом свисающей с моей шишки, а другим -- с ее нижней губы, с горячим раскрасневшимся от недостатка воздуха лицом, еще держа в кулаке мой натертый поршень, Трэйси усаживается назад на каблуки, и рассказывает, что в "Кама Сутре" пишут, мол, сделать губы по-настоящему красными можно, натирая их потом с мошонки белого жеребца.

-- Серьезно, -- говорит она.

Теперь во рту у меня неприятный привкус, и я внимательно разглядываю ее губы: губы и мой поршень одинаковые раздуто-пурпурные. Спрашиваю:

-- Ты ведь такой фигни не делала, правда?

Скрипит ручка двери, и мы оба бросаем на нее быстрый взгляд, чтобы убедиться, что та закрыта.

Это первый раз, до которого требует снизойти любая зависимость. Тот первый раз, с которым не сравнится никакой из последующих.

Нет ничего хуже, чем когда дверь открывает маленький ребенок. Следующее из худшего -- когда какой-нибудь мужик распахивает дверь и не может ничего понять. Даже если ты пока один, когда дверь открывает ребенок, нужно быстрее скрестить ноги. Притвориться, будто это нечаянно. Взрослый парень может захлопнуть дверь с грохотом, может проорать:

-- Закройся в следующий раз, п-придурок! -- но, все равно, покраснеет только он.

Потом, хуже всего, продолжает Трэйси, это быть женщиной, которую "Кама Сутра" зовет "женщина-слониха". Особенно, если ты с тем, кого называют "мужчина-заяц".

Насчет животных -- это они про размер гениталий.

Потом прибавляет:

-- Я не имела в виду то, как оно прозвучало.

Не тот человек откроет дверь -- и ты на всю неделю останешься в его кошмарах.

Лучшая защита для тебя -- кто бы этого не сделал, кто бы ни открыл дверь и не увидел тебя, сидящего внутри, он всегда сочтет это за свою ошибку. За свою вину.

Вот я всегда считал. Вваливался к мужчинам и женщинам, сидящим на унитазе в самолетах, поездах, автобусах "Грейхаунд", или в таких вот крошечных одноместных туалетах-юнисекс "или/или" по ресторанам; открывал я дверь, обнаруживая сидящую внутри незнакомку, какую-нибудь блондинку со всевозможными голубыми глазами и зубами, с кольцом в пупке и на высоких каблуках; между колен у нее растянуты трусики-стринги, а все остальные вещи и лифчик сложены на полочке у раковины. Каждый раз, когда такое случалось, я раздумывал -- какого хрена люди не в состоянии закрыть дверь?

Как будто что-то бывает случайно.

В странствиях ничего не бывает случайно.

Может статься, где-то в поезде, между домом и работой, вы откроете дверь туалета -- и обнаружите там брюнетку, волосы у нее заколоты, и только длинные сережки дрожат вдоль белой шеи, и она просто сидит внутри, свалив на пол нижнюю половину шмоток. Блузка распахнута, а под ней ничего, кроме рук, обхвативших груди: ногти, губы и соски одного и того же оттенка, среднего между красным и коричневым. Ноги гладкие, как и шея, -- гладкие, как машина, на которой можно нестись со скоростью двести миль в час; а волосы повсюду одного и того же темного оттенка, и она облизывает губы.

Вы захлопываете дверь со словами:

-- Извиняюсь.

А она отзывается откуда-то из глубины:

-- Не надо.

И по-прежнему не запирает дверь. Маленький значок по-прежнему гласит:

"Свободно".

Получалось так, что я летал туда-обратно с Восточного побережья в Лос-Анджелес, когда еще был в государственной программе подготовки врачей. Во время каникул между семестрами. Шесть раз я открывал дверь, а за ней оказывалась все та же рыжеволосая любительница йоги, обнаженная снизу до пояса, подтянувшая и скрестившая ноги на сиденье унитаза, полирующая ногти фосфорной полоской коробка спичек, словно пытаясь высечь из себя огонь, одетая в одну только шелковую блузку, узлом завязанную на груди, -- и все шесть раз она смотрит вниз на розовую веснушчатую себя, обрамленную оранжевым дорожным ковриком, потом глаза цветом в точности как олово медленно поднимаются на меня, -- и каждый раз она заявляет:

-- Если не возражаешь, -- говорит. -- Здесь я.

Все шесть раз захлопываю дверь у нее под носом.

Все, что могу придумать сказать в ответ:

-- Ты что, английского не знаешь?

Все шесть раз.

Все происходит меньше чем за минуту. На раздумья времени нет.

Но случается такое все чаще и чаще.

В каком-то другом перелете, может быть, на авиамаршруте между Лос-Анджелесом и Сиэтлом, вы откроете дверь, за которой окажется пляжный блондин, обхвативший парой загорелых рук большой фиолетовый поршень между ног: мистер Клевый отбрасывает с глаз спутанные волосы, направляет свой поршень, стиснутый и влажно блестящий внутри гладкой резинки, -- направляет его прямо на тебя и предлагает:

-- Эй, чувак, присоединяйся...

Доходит до того, что каждый раз ты идешь в сортир, и маленький значок гласит "свободно", -- а внутри обязательно кто-то есть.

Еще одна женщина, погруженная в себя по две костяшки.

Очередной мужчина, у которого между большим и указательным пальцем танцуют его четыре дюйма, навострившиеся и готовые выбросить белых солдатиков.

Начинаешь раздумывать -- что они такое подразумевают под словом "свободно".

Даже в пустом сортире -- тебя встречает запах спермицидного мыла. Бумажные салфетки постоянно израсходованы до единой. Замечаешь отпечаток босой ступни на зеркале в туалете, на высоте в шесть футов от пола, у верхнего края зеркала, -- маленький изогнутый отпечаток женской ступни, пять круглых пятнышек от пальцев; и думаешь -- что здесь случилось?

Как в случае закодированных публичных объявлений, вальса "Дунайские волны" и сестры Фламинго, недоумеваешь -- что происходит?

Думаешь -- почему не сообщили нам?

Примечаешь след помады на стене, почти возле пола, и можно только гадать, что здесь творилось. Тут же засохшие белые полоски с момента последнего спуска, когда чей-то поршень выбросил белых солдатиков на пластиковый простенок.

В некоторых рейсах стены окажутся еще влажными наощупь, зеркало -- запотевшим. Водосток раковины забит наглухо, засорен всеми оттенками коротких вьющихся волосин. На туалетной полочке, которая возле раковины, -- ровная окружность от геля, контрацептивного геля и смазки, на том месте, куда кто-то клал противозачаточную диафрагму. В некоторых рейсах, там две или три безупречные окружности разных радиусов.

Все это внутренние обычаи длинных перелетов, через Тихий океан или через полюс. Прямые рейсы из Лос-Анджелеса в Париж. Или откуда угодно в Сидней.

В моем лос-анджелесском перелете номер семь, рыженькая любительница йоги хватает юбку с пола и торопится выйти за мной наружу. Еще застегивая позади змейку, преследует меня всю дорогу до моего сиденья и усаживается возле меня со словами:

-- Если твоей целью было задеть мои чувства, то ты можешь давать уроки.

Прическа у нее -- блестящая, в стиле мыльной оперы, а блузка уже застегнута спереди круто выгнутым изгибом со всеми делами, заколота большой драгоценной брошью.

Снова повторяешь:

-- Извиняюсь.

По дороге на запад, где-то на северо-северо-западе от Атланты.

-- Слушай, -- объявляет она. -- Я слишком много тружусь, чтобы сносить такое дерьмо. Тебе ясно?

Говоришь:

-- Простите.

-- Я в пути три недели каждого месяца, -- продолжает она. -- Я плачу за дом, который никогда не вижу... За футбольный лагерь для моих детей... Одна только плата за папин дом престарелых -- уже куча денег. Разве я хоть чего-то не заслуживаю? Выгляжу я нормально. Самое меньшее, что ты мог бы сделать -- это не хлопать дверью у меня под носом.

На полном серьезе, так и говорит.

Она склоняется, чтобы сунуть голову между мной и журналом, который я притворяюсь, будто читаю.

-- Только не делай вид, что не понял, -- говорит. -- Секс -- ни для кого не тайна.

А я отзываюсь:

-- Секс?

А она прикрывает рукой рот и усаживается обратно.

Говорит:

-- О Боже, извини меня, пожалуйста. Мне просто казалось... -- и тянется нажать кнопочку вызова стюардессы.

Мимо проходит человек из обслуживания, и рыженькая заказывает два двойных бурбона.

Говорю:

-- Надеюсь, ты собираешься выпить оба сама.

А она отвечает:

-- Вообще-то, они оба для тебя.

Это и будет мой первый раз. Тот первый раз, с которым не сравнится никакой из последующих.

-- Давай без ссор, -- предлагает она, протягивая мне прохладную белую руку. -- Я Трэйси.

В лучшем случае это могло бы происходить в "Локхид Три-Стар 500" с его прямой аллеей из пяти больших туалетов, вынесенных в заднюю часть салона туристского класса. Просторных. Звукоизолированных. У всех за спиной, так что не видно, кто входит и кто выходит.

По сравнению с этим нельзя не удивиться -- какое животное проектировало "Боинг 747-400", где в каждый туалет кроме сиденья будто ничего и не помещается. Для хоть какого-то нормального уединения придется тащиться в туалеты позади кормового пассажирского салона. Забудьте про одиночные боковые кабинки нижнего уровня в бизнес-классе, если не хотите, чтобы все знали, что у вас там происходит.

Все просто.

Если вы парень, то делается оно так: усаживаетесь в сортире, выставив наружу Дядюшку Чарли, ну, вы поняли, большого красного панду, и приводите его в стойку "смирно", ну, ясно, полное вертикальное положение, а потом просто ждете в маленькой пластиковой будке и надеетесь на лучшее.

Представьте, что это рыбалка.

Если вы католик, -- здесь возникает такое же чувство, как на исповеди. Ожидание, облегчение, искупление.

Представьте, что это рыбалка типа "поймал-отпустил". То, что называют "спортивная рыбная ловля".

Другим способом делается все так: просто открываешь двери, пока не найдешь то, что понравится. Точно как на старых телеиграх, когда выбираешь любую дверь, а за ней приз, который можно забрать домой. Точно как девушка либо тигр.

За некоторыми дверьми окажется роскошная попка из первого класса, явившаяся на экскурсию в низшее общество, чуток грубо потусовать со вторым сортом. Меньше вероятность, что она встретит знакомого. За другими дверьми обнаружится престарелый бычара, забросивший через плечо коричневый галстук, расперший стены волосатыми коленями, ласкающий кожистую дохлую змею, и он скажет:

-- Прости, друг, ничего личного.

В таких случаях будет настолько противно, что даже не выйдет ответить:

-- Да как же.

Или:

-- Можешь даже не мечтать, друган.

Тем не менее, вероятность награды просто выше некуда, чтобы заставлять и дальше толкать на удачу.

Тесное пространство, туалет, две сотни незнакомцев сидят всего в нескольких дюймах -- восторг полнейший. Недостаток места для маневров -- его можно взять сверхгибкостью. Используйте воображение. Немного творчества и несколько простых упражнений на растяжку, и можно -- тук-тук -- стучаться в ворота рая. Вы поразитесь, насколько быстро летит время.

Возбуждение удваивается духом состязания. Риском и опасностью.

Так вот, это не американский Великий Запад, или гонка за Южным полюсом, или стать первым человеком, прошедшим по луне.

Это другой вид космических исследований.

Тут наносишь на карту дикие земли другого типа. Свой собственный бескрайний внутренний ландшафт.

Это последний предел для завоевания: другие люди, незнакомцы, джунгли их рук и ног, волос и кожи, запахов и стонов -- это касается всех, кого ты еще не сделал. Великие неизвестности. Последний лес для разорения. Здесь все, о чем можно было только мечтать.

Ты -- Христофор Колумб, плывущий за горизонт.

Ты -- первый пещерный человек, рискнувший съесть устрицу. Быть может, эта типичная устрица ничего нового из себя не представляет, но для тебя она нова.

Подвешенным в пустоте, на полпути из четырнадцати часов между Хитроу и Йо-бургом, можно получить десяток жизненных приключений. Дюжину, если показывают паршивый фильм. Больше, если рейс набит под завязку, меньше, если есть турбулентность. Больше, если ты не против, чтобы дело делал рот парня, меньше, если вернешься на место во время разноса блюд.

Не самый лучший момент в этот первый раз: когда я сижу пьяный, а меня впервые в жизни шлепает наша рыженькая, Трэйси, происходит вот что -- мы попадаем в воздушную яму. Я-то, вцепившись в сиденье унитаза, проваливаюсь вместе с самолетом, -- но Трэйси срывается, стреляя вверх, как пробка из бутылки шампанского, с оставшейся внутри резинкой, -- и бьется прической о пластик потолка. В тот же миг я кончаю, и мой выброс повисает в воздухе, -- невесомые белые солдатики, висящие на полпути между ней, все еще у потолка, и мной, сидящим на толчке. Потом, хлоп -- и мы снова вместе: она и резинка, я и мой выброс, все приземляется обратно на меня, складывается как счеты, -- все ее сто-пятьдесят-с-чем-то фунтов.

После таких развлечений странно становится, как я до сих пор не ношу грыжевой бандаж.

А Трэйси хохочет и объявляет:

-- Обожаю, когда так получается!

После этого уже обычная турбулентность шлепает ее волосами мне по роже, ее сосками по рту. Подбрасывает жемчуг на ее шее. Золотую цепочку на моей. Вертит мои орехи в сумке, туго прижатой к ободу пустого толчка.

Там и сям подбираешь маленькие хитрости, чтобы усовершенствовать процесс. Например, в этих старых французских "Супер-Каравеллах" с треугольными окошками и настоящими занавесками, нету сортира в первом классе, только пара позади в туристском, поэтому лучше не пробуйте там ничего необычного. Основная индийская тантрическая позиция нормально сработает. Вы оба стоите лицом к лицу, женщина поднимает одну ногу вдоль вашего бедра. Делаете все точно как в "расщепленном тростнике" или в классическом " фланкете". Пишите собственную "Кама Сутру". Разрабатывайте всякое.

Вперед. Сами знаете, что вам хочется.

Только с учетом того, что вы оба хоть примерно одного роста. Иначе не вините меня за то, что может получиться.

И не рассчитывайте, что вас будут кормить с ложечке. Я рассказываю с учетом некоторых основных знаний с вашей стороны.

Даже если застрянете на "Боинге 757-200", даже в крошечном переднем туалете, все равно можно организовать усовершенствованную китайскую позицию, когда вы сидите на унитазе, а женщина пристраивается на вас лицом вперед.

Где-то на северо-северо-восток над Литтл-Роком Трэйси мне сообщает:

-- " Помпуаром" тут было бы запросто. Это когда албанские женщины просто доят тебя сократительными мышцами влагалища.

Дрочат тебе одними своими внутренностями?

Трэйси отвечает:

-- Ага.

Албанские женщины?

-- Ага.

Спрашиваю:

-- А у них есть авиалиния?

Еще узнаешь такую вещь: когда стучится рейсовый персонал, можно быстро свернуться "флорентийским способом", когда женщина обхватывает мужчину у основания и туго оттягивает его кожу, чтобы та стала чувствительнее. Такое существенно ускоряет процесс.

Чтобы все замедлить, сильно прижмите мужчину снизу у основания. Даже если дело этим не тормознется, вся дрянь отступит ему в мочевой пузырь, и сбережет вам уйму времени на чистку. Эксперты называют такое "саксонус".

Мы с рыженькой в просторном заднем туалете "Макдоннела-Дугласа Ди-Си-10 серии 30CF", и та показывает мне негритянскую позицию, в которой она становится коленями по сторонам раковины, а я кладу сзади ладони на ее бледные плечи.

От ее дыхания потеет зеркало, лицо краснеет от согнутого положения, а Трэйси сообщает:

-- Еще из "Кама Сутры" -- если мужчина вотрет себе сок граната и тыквы и масло из огуречных семян, то у него встанет, и простоит шесть месяцев.

В этом совете -- прямо какой-то золушкин крайний срок.

Она замечает выражение моего лица в зеркале и говорит:

-- Блин, ну не надо так все принимать на свой счет.

Где-то строго на север над Далласом я пытаюсь чуть разогреться, а она рассказывает мне способ заставить женщину никогда тебя не бросить -- для этого нужно покрыть ей голову колючками крапивы и обезьяним пометом.

А я в ответ, мол, что -- серьезно?

А если искупать жену в буйволовом молоке и коровьей желчи -- то любой мужчина, который ей воспользуется, станет импотентом.

Говорю -- неудивительно.

Если женщина вымочит верблюжью кость в соке календулы и покроет этой жидкостью ресницы -- то любой мужчина, на которого она посмотрит, будет околдован. Еще верняком пройдет павлинья, соколиная или грифовая кость.

-- Глянь сам, -- советует она. -- Все в большой книжке.

Где-то на юго-юго-восток над Альбукерке мое лицо стало как яичный белок от вылизывания, щеки растерлись об ее волосы, а Трэйси сообщает, что бараньи яички, сваренные в подслащенном молоке, вернут мужскую силу.

Потом прибавляет:

-- Я не имела в виду то, как оно прозвучало.

А мне казалось, что я еще неплохо справляюсь. Учитывая пару двойных бурбонов и то, что к этому моменту я уже три часа был на ногах.

Где-то на юго-юго-запад над Лас-Вегасом ноги у нас обоих дрожали как в ознобе, -- а она показывает мне то, что "Кама Сутра" называет "выщипыванием". Потом "высасыванием манго". Потом "пожиранием".

Кувыркаться друг с другом в собственной чисто вытертой пластиковой комнатушке, подвешенными в процессе во времени и пространстве -- это не мазохизм, но что-то близкое.

Прошли золотые времена "Локхидов Супер-Созвездий", где каждый сортир по левому и правому борту был двухместным номером: раздевалка с отдельным туалетом за дверью.

Пот струится по ее гладким мышцам. Мы вдвоем кроем друг друга: две совершенные машины, выполняющие работу, для которой созданы. Иногда минутами соприкасаемся только поршневой запчастью и ее краешками, которые влажнеют и выбиваются наружу; плечи мои отведены назад и развернуты по пластиковой стенке, остальная часть ниже пояса тычется вперед. Трэйси переставляет одну ногу с пола на край раковины и опирается на поднятую коленку.

Нас лучше разглядывать в зеркале: на плоскости и за стеклом, в фильме, в файле, на странице журнала: кто-то другой, не мы, -- кто-то красивый, без жизни и будущего вне данного момента.

Лучшей ставкой на "Боинге 767" будет большой центральный туалет в конце салона туристского класса. Вам совершенно не подфартило, если вы на "Конкорде", где туалетные отсеки миниатюрны -- хотя это мое личное мнение. Если вы там будете только отливать, разбираться с контактными линзами или чистить зубы -- уверен, места хватит.

Но если у вас возникнет желание провернуть то, что "Кама Сутра" называет "ворон", или "квизад", или все остальные вещи, которые требуют больше двух дюймов движения туда-обратно, то лучше надейтесь попасть на "Европейский Аэробус 300/310" с его широченными задними туалетами в туристском классе. Для полочного места и таких же размеров простора для ног -- нет ничего лучше двух задних туалетов "Британского Авиаборта Один-Одиннадцать", для полного счастья.

Где-то на северо-северо восток над Лос-Анджелесом я почти растираю себе кое-что, поэтому прошу Трэйси отпустить.

И спрашиваю:

-- Зачем ты это делаешь?

А она переспрашивает:

-- Что?

" Это".

А Трэйси улыбается.