Теперь уже, когда иду навещать маму, я даже не прикидываюсь собой. 5 страница

"Надеюсь, это немножко поможет", -- написала она поперек внизу чека.

Бренда Манро, Бренда Манро... Пытаюсь припомнить лицо, да не выходит. Ничего не помню. Ну, а кто может требовать, чтобы ты помнил каждый предсмертный опыт. Ясное дело, я мог бы вести записи подробнее, хотя бы вносить цвет глаз и волос, но, на минутку: вон, гляньте на меня. Я и так уже погряз в бумагах.

Благодарственное письмо за прошлый месяц было полностью посвящено моим мучениям, чтобы оплатить что-то, уже забыл что.

За квартиру нужно заплатить, говорил я людям, или стоматологу за пломбы. Там была плата за молоко, или за юридическую консультацию. Как разошлю пару сотен копий одного и того же письма -- потом уже никогда в жизни видеть его не хочется.

Это доморощенный вариант фондов помощи заморским детям. Тех фондов, где, мол, "за цену чашки кофе вы можете спасти ребенку жизнь. Станьте спонсором". Зацепка в том, что только один раз спасти жизнь просто невозможно. Людям приходится спасать меня снова и снова. Как и на самом деле, после каждого очередного раза лучше им уже не становится.

Как учат на медицинском факультете, каждого можно спасти только определенное количество раз, после чего уже нельзя. Это Питеров принцип медицины.

Те люди, которые присылают деньги, оплачивают свой героизм в рассрочку.

Еще можно давиться марокканской кухней. Можно сицилийской. В любой вечер.

Когда родился я, маму оставили жить в Штатах. Не в этом доме. Она не жила здесь до последнего выхода из тюрьмы, после срока за угон школьного автобуса. За угон транспортного средства плюс похищение ребенка. Я не помню этот дом в своем детстве, как и эту мебель. Все это прислали из Италии ее родители. Мне так кажется. Опять же: с тем же успехом она могла, к примеру, выиграть это все на телешоу, -- не могу сказать.

Только один раз я задал вопрос про ее семью, про дедушку с бабушкой, которые остались в Италии.

А она в ответ, точно помню, сказала:

- Они про тебя не знают, поэтому не создавай проблем.

А если они не знают про ее ублюдочного ребенка, то им гарантированно неизвестно и про ее непристойное поведение, и про покушение на убийство, и про создание угрозы по небрежности, и про издевательство над животными. Они гарантированно тоже ненормальные. Вон, гляньте только на их мебель. Они точно ненормальные, и вообще уже умерли.

Листаю телефонный справочник туда-обратно.

Правда заключается в том, что держать маму в Сент-Энтони стоит три штуки баксов. В Сент-Энтони дерут под пятьдесят баксов только за смену подгузника.

Одному Богу известно, сколькими смертями мне придется почти умереть, чтобы оплатить трубку для желудка.

Правда заключается в том, что, хотя толстый журнал насчитывает уже больше трех сотен вписанных имен, я все равно не дотягиваю до трех штук ежемесячно. Плюс каждый вечер официант приносит счет. Плюс там чаевые. Эта чертова надбавка меня убивает.

Как и в любой хорошей финансовой пирамиде, в основание постоянно нужно набирать народ. Как и в схеме Социального страхования, существует большое количество людей, которые коллективно платят за кого-то другого. Доить этих добрых самаритян -- всего лишь назначение моей личной сети социальной безопасности.

"Схема Понзи" -- неподходящий термин, но это первое, что приходит на ум.

Горькая правда заключается в том, что снова и снова, каждый вечер, мне приходится пробежать телефонный справочник и найти хорошее заведение, куда можно пойти и почти умереть.

Я провожу здесь Телемарафон Виктора Манчини.

Такое не хуже, чем правительство. Только люди, которые подписывают счета в системе пособий Виктора Манчини, не жалуются. Они гордятся. Они на полном серьезе хвалятся об этом перед своими друзьями.

Такой обман не оставляет никого обделенным: тут лишь я во главе и люди, которые выстраиваются в очередь, чтобы купиться на него, обхватив меня сзади руками. Добрые щедрые люди, полные жалости и сострадания.

Опять же, я ведь не трачу деньги на азартные игры или наркоту. Да я даже порцию-то никогда не могу доесть. На полпути каждого дежурного блюда мне приходится браться за дело. За бульканье и дерганье. И даже после такого -- некоторые люди никогда не объявляются с деньгами. Некоторые на второй раз уже не утруждаются вспомнить. А через какой-то срок -- даже самые щедрые люди перестанут присылать чек.

Часть, когда я рыдаю, когда меня обнимают чьи-то руки, а я плачу и ловлю ртом воздух, -- эта часть с каждым разом дается все легче. Труднее и труднее в рыданиях становится тот момент, когда нужно остановиться, а я не могу.

В телефонном справочнике еще не перечеркнутой осталась кухня фондю. Есть еще тайская. Греческая. Эфиопская. Кубинская. Есть еще сотни заведений, куда я не ходил умирать.

Чтобы увеличить приток денег, приходится каждый вечер создавать сразу двух-трех героев. Иногда вечером приходится отправиться в три или четыре заведения, пока наешься полностью.

Я артист большой сцены, который дает по три концерта за вечер. "Дамы и господа, мне нужен доброволец из публики".

-- Спасибо, да хрен вам "спасибо", -- хочется сказать умершим родственникам. -- Лучше уж я сам сделаю себе семью.

Рыба. Мясо. Овощи. Сегодня, как и в любой другой вечер, самое простое -- взять и закрыть глаза.

Поднимаешь палец над раскрытым телефонным справочником.

"Поднимитесь сюда и станьте героем, дамы и господа. Поднимитесь сюда и спасите жизнь".

Роняешь руку -- и пусть за тебя решает судьба.

 

Глава 13

 

Спасаясь от жары, Дэнни стаскивает куртку, потом свитер. Не расстегивая пуговиц, даже на вороте и рукавах, стягивает рубашку через голову, выворачивая ее наизнанку, и теперь его руки запутаны в красную клетчатую фланель. Одетая под низ футболка собирается в подмышках, пока он борется с рубашкой, пытаясь стащить ту с головы, -- а голый живот у него впалый и прыщавый. Несколько длинных вьющихся волос произрастает между крошечных точек сосков. Соски выглядят растрескавшимися и воспаленными.

-- Братан, -- зовет Дэнни, продолжая сражение под рубашкой. -- Слишком много слоев. Чего это здесь такая жарища?

Потому что здесь вроде как больница. Здесь центр по уходу.

Над его джинсами и ремнем виднеется сдохшая резинка поганых трусов. Ржавчина коричневыми пятнами покрывает растянутую резинку. Спереди выбилась пара скрученных волосин. Желтоватые пятна от пота у него, -- в самом деле, -- на коже подмышек.

Тут же, рядом, за конторкой, сидит девушка, туго собрав все лицо в складки вокруг носа.

Пытаюсь заправить футболку обратно, -- а пупок у него набит пухом самых разных оттенков. На работе, в раздевалке, мне доводилось наблюдать, как Дэнни стягивает с себя штаны вместе с надетыми на них трусами, так же, как делал я сам, когда был маленьким.

И, по-прежнему запутавшись в рубашке головой, Дэнни продолжает:

-- Братан, не поможешь? Тут где-то пуговица, не пойму где.

Девушка за конторкой переводит взгляд на меня. На полпути к уху она держит трубку телефона.

Сбрасывая почти все шмотки перед собой на пол, Дэнни все худеет, пока не остается в одной пропотелой футболке и джинсах с запачканными коленями. Шнурки теннисных туфель завязаны двойным узлом, а дырочки навеки залеплены грязью.

Здесь под тридцать пять градусов, потому что у большинства этих людей считай нету кровообращения, объясняю ему. Здесь много стариков.

Здесь чисто пахнет, то есть унюхать можно только химикалии: моющие средства и освежители воздуха. Знайте, что хвойный запах прикрывает где-то кучу дерьма. Лимонный означает, что кто-то наблевал. Розы -- это моча. Как проведешь денек в Сент-Энтони -- потом на всю жизнь расхочется нюхать любую розу.

В холле мебель с обивкой, искусственные пальмы и цветочки.

Такие предметы декоративного назначения иссякают, как только минуешь бронированную дверь.

Девушку за конторкой Дэнни спрашивает:

-- Никто не будет лапать мою кучу, если я возьму ее здесь положу? -- это он имеет в виду связку старых тряпок. Представляется. -- Я Виктор Манчини, -- оглядывается на меня. -- И я пришел повидать маму?

Говорю Дэнни:

-- Братан, господи-боже, у нее -то нет повреждения мозга.

Девушке за конторкой сообщаю:

-- Я Виктор Манчини. Я все время хожу сюда навещать маму, Иду Манчини. Она в комнате 158.

Девушка жмет кнопку телефона и говорит:

-- Вызов для сестры Ремингтон. Сестра Ремингтон, подойдите, пожалуйста, к приемному столу, -- ее голос громким эхом отдается у потолка.

Интересно, настоящий ли человек эта сестра Ремингтон.

Интересно, не считает ли наша девчонка, что Дэнни -- очередной агрессивный хронический раздевала.

Дэнни заталкивает шмотье под стул с обивкой.

По коридору трусцой приближается толстяк, приложив одну руку к скачущему нагрудному карману, полному авторучек, а другую положив на баллончик со слезоточивым газом на поясе. На другом бедре у него звенит связка ключей. Спрашивает девушку за конторкой:

-- И что здесь за ситуация?

А Дэнни интересуется:

-- Тут есть сортир, куда можно сходить? В смысле, для гражданских.

Беда здесь в Дэнни.

Чтобы услышать ее исповедь, ему придется встретиться с тем, что осталось от моей мамы. Планирую представить его, как Виктора Манчини.

Таким образом Дэнни сможет выяснить, кто я на самом деле есть. Таким образом мама сможет немного успокоиться. Немного набрать вес. Сберечь мне деньги на трубку. Не умереть.

Когда Дэнни возвращается из туалета, охранник проводит нас в жилую часть Сент-Энтони, а Дэнни рассказывает:

-- Там, в сортире, на двери нет замка. Сидел на толчке, а ко мне ввалилась какая-то старушка.

Спрашиваю -- хотела секса?

А Дэнни отзывается:

-- С какой стати?

Мы проходим двойную дверь, которую охраннику нужно открывать, потом еще одну. Пока идем, у него на бедре звенит связка ключей. Даже на его шее сзади большие складки жира.

-- Твоя мама, значит? -- произносит Дэнни. -- Так она похожа на тебя?

-- Может, -- говорю. -- Только, ну, понял...

А Дэнни спрашивает:

-- Только исхудавшая и почти без мозгов, так?

А я отвечаю:

-- Слушай, хватит, -- говорю. -- Ладно, пускай она была говеной матерью, но это единственная мама, которая у меня есть.

-- Прости, братан, -- извиняется Дэнни и продолжает. -- Но разве она не заметит, что я не ты?

Здесь, в Сент-Энтони, приходится опускать шторы еще дотемна, потому что если кто-нибудь из местных обитателей увидит в окне свое отражение, он решит, что там за ним кто-то подсматривает. Называется "затмение". Когда все старики с закатом сходят с ума.

Этих ребят большей частью можно поставить перед зеркалом и сказать им, что это такой специальный телеканал про старых несчастных умирающих людей, и они будут смотреть его часами.

Беда в том, что мама не станет со мной говорить, когда я Виктор, и не станет со мной говорить, когда я ее поверенный. Единственная надежда -- побыть ее государственным защитником, пока Дэнни будет мной. Я могу направлять разговор. Он может слушать. Может быть, так она заговорит.

Представьте, что это вроде гештальт-засады.

По дороге охранник интересуется: не я ли тот парень, что изнасиловал собаку миссис Филдз?

Нет, говорю ему. Это старая история. Лет восемьдесят ей.

Мамулю мы обнаруживаем в зале, где она сидит перед рассыпанным на столе "паззлом". Тут, пожалуй, вся тысяча кусочков, но нигде нет коробки с рисунком, как оно все должно смотреться собранным. Оно может стать чем угодно.

Дэнни спрашивает:

-- Так это она? -- говорит. -- Братан, она совсем на тебя не похожа.

Мама пихает туда-сюда кусочки головоломки, -- некоторые из них перевернуты и лежат серой картонной стороной вверх, -- и пытается подогнать их в одно.

-- Братан, -- произносит Дэнни. Разворачивает стул задом наперед и присаживается на него к столу, склонившись вперед на спинку. -- По моему личному опыту, такие паззлы лучше всего получаются, если сначала собрать все кусочки с плоскими краями.

Мамины глаза обшаривают Дэнни с ног до головы: его лицо, губы под мазью, бритую голову, прорехи по швам футболки.

-- Доброе утро, миссис Манчини, -- начинаю. -- Вас пришел проведать ваш сын Виктор. Вот он, -- говорю. -- Хотите сообщить ему что-то важное?

-- Ага, -- подтверждает Дэнни, кивая. -- Я Виктор.

Он начинает отбирать кусочки с плоскими краями.

-- Эта синяя часть по идее небо или вода? -- интересуется.

А мамины старческие голубые глаза наполняются слезами.

-- Виктор? -- спрашивает она.

Прочищает глотку. Таращась на Дэнни, говорит:

-- Ты здесь.

А Дэнни продолжает разгребать пальцами кусочки головоломки, выбирая те, что с плоскими краями и откладывая их в сторону. На щетине его бритой головы остались кусочки хлопкового пуха с красной клетчатой рубашки.

И старческая мамина рука скрипит через стол, накрывая ладонь Дэнни.

-- Так рада тебя видеть, -- говорит она. -- Как ты? Так давно не виделись.

Слезинка вытекает у нее из-под глаза и следует по морщинам в угол рта.

-- Боже, -- отзывается Дэнни, отдергивая ладонь. -- Миссис Манчини, у вас ледяные руки.

Моя мать отвечает:

-- Прости.

Чувствуется запах какой-то закуски, вроде капусты или фасоли, которую здесь разваривают в кашу.

Все это время я торчу рядом.

Дэнни выкладывает из кусочков несколько дюймов края. Спрашивает меня:

-- Так а когда мы встретим ту самую твою замечательную докторшу?

Мама спохватывается:

-- Ты же еще не уходишь, правда? -- смотрит на Дэнни мокрыми глазами, и ее старческие брови встречаются над переносицей. -- Я так по тебе скучала, -- говорит она.

Дэнни отзывается:

-- Эй, братан, нам подфартило. Вот уголок!

Трясущаяся как у пьяницы мамина старческая рука с дрожанием поднимается и подбирает комок красного пуха с лысины Дэнни.

А я вмешиваюсь:

-- Простите, миссис Манчини, -- говорю. -- Вы, случайно, ничего не собирались рассказать вашему сыну?

Мама молча смотрит на меня, потом на Дэнни.

-- Побудешь тут, Виктор? -- спрашивает. -- Нам надо поговорить. Мне так много всего нужно объяснить.

-- Так объясните, -- советую я.

Дэнни отвечает:

-- Это, кажется, глаз, -- говорит. -- Так здесь что, по идее, чье-то лицо?

Мама поднимает трясущуюся руку открытой ладонью в мою сторону и просит:

-- Фред, все только между мной и моим сыном. Это важный семейный вопрос. Пойди куда-нибудь. Иди посмотри телевизор и дай нам пообщаться наедине.

А я пытаюсь сказать:

-- Но...

Но мама повторяет:

-- Иди.

Дэнни говорит:

-- Вот еще уголок.

Дэнни выбирает все кусочки с синевой и откладывает их в сторону. Все кусочки одинаковой стандартной формы -- жидкие крестики. Расплавленные свастики.

-- Иди лучше взамен попробуй спасти еще кого-нибудь, -- говорит мама, не глядя на меня. Смотрит на Дэнни и продолжает. -- Виктор пойдет разыщет тебя, как только мы закончим.

Она наблюдает за мной, пока я не отступаю аж в коридор. После этого говорит Дэнни что-то, чего мне не расслышать. Ее трясущаяся рука тянется и трогает блестящую синеватую лысину Дэнни, касается ее прямо за ухом. В месте, где прекращается рукав пижамы, старческое запястье кажется жилистым и тонким, коричневого цвета, как жаренная шейка индейки.

По-прежнему зарывшись носом в головоломку, Дэнни передергивается.

Меня накрывает запах, -- запах подгузников, и надтреснутый голос позади заявляет:

-- Ты тот, кто во втором классе швырнул в грязь все мои учебники.

По-прежнему наблюдая за мамой, пытаясь разглядеть, что она говорит, отзываюсь:

-- Вроде да.

-- Что же, значит, ты наконец сознался, -- произносит голос. Женщина, похожая на сушеный грибок, берет меня под руку своими костями.

-- Пошли со мной, -- командует она. -- Доктор Маршалл очень сильно хотела с тобой пообщаться. Где-нибудь наедине.

На ней надета красная клетчатая рубашка Дэнни.

 

Глава 14

 

Запрокинув голову, свой маленький черный мозг, Пэйж Маршалл указывает на бежевый сводчатый потолок.

-- Когда-то здесь были ангелы, -- сообщает она. -- Говорят, они были потрясающе красивые, с крыльями из перьев и с настоящими позолоченными нимбами.

Старуха привела меня в большую часовню Сент-Энтони, большую и пустующую с тех времен, когда здесь был женский монастырь. Одна стена -- витражи из десятков самых разных оттенков золотого. Всю другую стену занимает большое деревянное распятие. Между тем и другим стоит Пэйж Маршалл в больничном халате, который отсвечивает золотом под маленьким черным мозгом волос. Она смотрит вверх через надетые очки в черной оправе. Вся черная с золотым.

-- По директивам II Ватиканского устава, -- рассказывает она. -- Церковные стенные картины зарисовали. Фрески и ангелов. Извели большую часть статуй. Все те невероятные таинства веры. Все исчезло.

Смотрит на меня.

Старуха ушла. Дверь часовни защелкивается у меня за спиной.

-- Смешно и грустно, -- продолжает Пэйж. -- То, как мы не можем ужиться с вещами, которые не в силах понять. То, как мы берем и отвергаем что-то, если не можем найти ему объяснение.

Сообщает:

-- Я нашла способ спасти твоей матери жизнь, -- говорит. -- Но ты можешь не одобрить.

Пэйж Маршалл берется расстегивать пуговицы халата, и в разрезе показывается все больше и больше кожи.

-- Ты можешь счесть идею совершенно отталкивающей, -- говорит.

Она распахивает халат.

Под ним она голая. Голая и белоснежная, как кожа у ее волос. Белая, обнаженная и всего в четырех шагах. И ее очень даже можно. И она плечами выбирается из халата, так что тот ниспадает сзади, по-прежнему свисая с локтей. Руки остаются в рукавах.

Тут же все те тугие мохнатые тени, куда мне до смерти хотелось попасть.

-- У нас только этот узенький промежуток для удобного случая, -- говорит она.

И делает шаг ко мне. Все еще в очках. Ноги по-прежнему в белых туфлях на платформе, только здесь они кажутся золотыми.

Я был прав насчет ее ушей. Сто пудов, сходство потрясает. Еще одна дырочка, которую ей не заткнуть, спрятанная и украшенная оборками кожи. Обрамленная мягкими волосами.

-- Если ты любишь свою мать, -- говорит. -- Если ты хочешь, чтобы она жила, ты должен сделать со мной это.

Сейчас?

-- Пришло мое время, -- говорит она. -- У меня такой густой сок, что в нем ложка стоять будет.

Здесь?

-- В другом месте мы увидеться не сможем, -- говорит.

Ее безымянный палец так же гол, как и все остальное. Интересуюсь -- она замужем?

-- У тебя с этим какая-то проблема? -- спрашивает. На расстоянии вытянутой руки изгиб ее талии, спускающийся вниз по контуру зада. Настолько же близко полочки обеих грудей с выпирающими черными пуговками сосков. Всего на расстоянии руки горячее местечко, в котором соединяются ее ноги.

Отвечаю:

-- Не-а. Нет. Какая там проблема.

Ее руки берутся за мою верхнюю пуговицу, потом за другую, еще за другую... Ее руки сбрасывают рубашку мне через плечи, и та падает на пол позади.

-- Просто чтобы ты знала, -- говорю. -- Раз уж ты врач и все дела, -- говорю. -- Я вроде как излечивающийся сексоман.

Ее руки отстегивают пряжку на ремне, и она отзывается:

-- Значит, делай то, что должно естественно следовать.

От нее не пахнет розами, лимонами или хвоей. Вообще ничем таким не пахнет, даже кожей.

Пахнет от нее влагой.

-- Ты не понимаешь, -- говорю. -- У меня было почти целых два дня воздержания.

Она горячо сияет в золотом свете. И все равно у меня такое чувство, что если поцеловать ее, то губы прилипнут, будто к ледяному металлу. Чтобы притормозиться, думаю про базально-клеточную карциному. Воображаю импетиго бактериальной инфекции кожи. Язвы роговицы.

Она тянет мое лицо себе в ухо. А мне в ухо шепчет:

-- Отлично. Это делает тебе честь. Но, что если ты отложишь выздоровление до завтра...

Стаскивает с моих бедер штаны и говорит:

-- Хочу, чтоб ты наполнил меня верой.

 

Глава 15

 

Если будете в холле гостиницы, а там заиграет вальс "Дунайские волны" -- валите к чертям оттуда. Не думайте. Бегите.

Сейчас уже ни о чем не говорят прямо.

Если будете в больнице, а в раковую палату вызовут сестру Фламинго -- не приближайтесь к тем краям. Сестры Фламинго нет. И если вызовут доктора Блэйза -- такого человека тоже нет.

В больших гостиницах этот вальс означает необходимость эвакуировать здание.

Почти во всех больницах сестра Фламинго значит пожар. И доктор Блэйз значит пожар. Доктор Грин означает самоубийство. Доктор Блю означает, что кто-то перестал дышать.

Все эти вещи мамуля рассказывала глупому маленькому мальчику, пока они сидели в потоке машин. Еще тогда у нее начала ехать крыша.

В тот день малыш сидел в классе, а леди из учительской заглянула сказать ему, что его вызов к стоматологу отменили. Минуту спустя он поднял руку и попросил разрешения выйти в туалет. Никакого вызова никогда не было. Ясное дело, кто-то позвонил и сказал, мол, они от стоматолога, но то был тайный сигнал. Он вышел в боковую дверь через столовую, и там в золотой машине ждала она.

То был второй раз, когда мамуля вернулась забрать его.

Она опустила окно и спросила:

-- Знаешь, за что мамочка все это время сидела в тюрьме?

-- За перепутанную краску для волос? -- сказал он.

См. также: Злоумышленное нанесение ущерба.

См. также: Сопротивление второй степени.

Она потянулась открыть дверцу и больше не замолкала. Днями и днями.

Если будешь в "Хард-Рок Кафе", рассказала она ему, а там объявят -- "Элвис покинул здание", это значит, что все подносы нужно вернуть на кухню и выяснить, какое особое блюдо только что было распродано.

Такие вещи люди говорят тебе, когда не хотят сообщить правду.

В Бродвейском театре объявление "Элвис покинул здание" означает пожар.

Когда в бакалее вызывают мистера Кэша -- зовут вооруженного охранника. Вызов "Проверки груза в отдел дамского белья" означает, что в том отделе кто-то ворует товар. Другие магазины вызывают женщину по имени Шейла. "Шейлу в центр" означает, что кто-то ворует товары в центральной части магазина. Мистер Кэш, Шейла и сестра Фламинго -- всегда плохие новости.

Мамуля глушила мотор, и сидела, одну руку держа сверху на баранке, а пальцами другой щелкала, требуя от мальчика повторять за ней эти вещи. Ее ноздри внутри потемнели от засохшей крови. Использованные скомканные платки, тоже в старых пятнах крови, валялись на полу машины. Немного крови осталось на приборной доске от чиханий. Еще чуть-чуть было на лобовом стекле изнутри.

-- В школе тебя не научат ничему такому важному, -- заявила она. -- Вещи, которым ты учишься здесь, помогут тебе выживать.

Щелкнула пальцами.

-- Мистер Эмонд Сильвестри? -- спросила. -- Если его вызывают, что нужно делать?

В некоторых аэропортах его вызов означает террориста с бомбой. "Мистер Эмонд Сильвестри, пожалуйста, подойдите к своей группе у ворот десять корпуса D" означает, что там спецназовцы найдут своего клиента.

Миссис Памела Рэнк-Меса означает всего лишь террориста с пушкой.

"Мистер Бернард Уэллис, пожалуйста, подойдите к своей группе у ворот шестнадцать корпуса F" означает, что там кто-то держит нож у горла заложника.

Мамуля поставила машину а парковочный тормоз и снова щелкнула пальцами:

-- Быстро как зайчик. Что значит мисс Террилин Мэйфилд?

-- Слезоточивый газ? -- отозвался мальчик.

Мамуля помотала головой.

-- Не говори, -- попросил мальчик. -- Бешеная собака?

Мамуля помотала головой.

Снаружи их машину плотной мозаикой окружали другие автомобили. Над шоссе рубили воздух вертолеты.

Мальчик похлопал себя по лбу и спросил:

-- Огнемет?

Мамуля ответила:

-- Ты даже не пытаешься. Подсказку хочешь?

-- Подозреваемый на наркотики? -- спросил мальчик, потом сказал. -- Да, наверное, подсказку.

А мамуля произнесла:

-- Мисс Террилин Мэйфилд... а теперь подумай о лошадях и коровах.

А мальчик выкрикнул:

-- Сибирская язва! -- постучал себе кулаками по лбу, повторяя. -- Сибирская язва. Сибирская язва. Сибирская язва, -- похлопал себя по голове и добавил. -- Как я мог забыть так быстро?

Свободной рукой мамуля взъерошила ему волосы и похвалила:

-- Ты молодец. Запомнишь хоть половину из всего -- уже переживешь большую часть людей.

Куда бы они ни ехали, мамуля разыскивала плотный поток движения. Слушала объявления по радио про то, где нельзя проехать, и находила такие задержки. Находила пробки. Находила заторы. Искала горящие машины и разведенные мосты. Ей не нравилось быстро ездить, но хотелось казаться занятой. Застряв в потоке машин, она не могла ничего поделать, причем не по своей вине. Они оказывались в ловушке. В укрытии и в безопасности.

Мамуля сказала:

-- Загадываю простое, -- она закрыла глаза, улыбнулась, потом открыла их и спросила. -- В любом магазине, что значит, если просят четвертушек в кассу номер пять?

Оба они носили одни и те же вещи еще с того дня, как она забрала его после школы. В каком бы мотеле они не остановились, когда он забирался в постель, мамуля щелкала пальцами и требовала его штаны, рубашку, носки, трусы, а он передавал ей все из-под одеяла. Утром, когда она возвращала ему вещи, иногда они были выстираны.

Когда в кассу просит четвертушек, сказал мальчик в ответ, имеют в виду, что там стоит красивая женщина, и всем нужно подойти на нее посмотреть.

-- Ну, на самом деле не только, -- заметила мама. -- Но да.

Иногда мамуля засыпала, привалившись к дверце, а все другие машины объезжали их. Если работал мотор, иногда на приборной доске зажигались красные огоньки, о которых наш мальчик даже понятия не имел, показывая все аварийные случаи. В те разы из щелей капота начинал валить дым, а мотор замолкал сам по себе. Машины, застрявшие позади, начинали гудеть сигналами. По радио говорили о новом заторе: о машине, которая заглохла на центральной полосе дороги, заблокировав движение.

Когда люди сигналили и смотрели через окна на них, о которых сообщали по радио, глупый маленький мальчик считал, -- такое значит быть знаменитым. Пока сигналы машин не разбудят ее, мальчик махал рукой. Он вспоминал жирного Тарзана с обезьяной и каштанами. То, как мужчина способен был удержать улыбку. То, что унижение будет унижением, только если ты сам решишь страдать.

Маленький мальчик улыбался навстречу всем злобным лицам, которые его разглядывали.

И наш маленький мальчик слал воздушные поцелуи.

Только когда в сигнал трубил грузовик, мамуля вскакивала и просыпалась. Потом снова тормозила и целую минуту откидывала с лица большую часть волос. Заталкивала в ноздрю белую пластиковую трубку и втягивала. Проходила еще минута бездействия, прежде чем она вытаскивала трубку и щурилась на маленького мальчика, торчащего рядом с ней на переднем сиденье. Щурилась на новоявленные красные огоньки.

Трубка была тоньше тюбика помады, с нюхательной дырочкой на одном конце и чем-то вонючим внутри. После того, как она ее нюхала, на трубочке всегда оставалась кровь.

-- Ты в каком? -- спрашивала она. -- В первом? Во втором классе?

В пятом, отвечал маленький мальчик.

-- И на этой стадии твой мозг весит три? Четыре фунта?

В школе он был круглым отличником.

-- Так значит тебе сколько? -- спрашивала она. -- Семь лет?

Девять.

-- Ладно, Эйнштейн, все, что тебе рассказывали в твоих приемных семьях, -- говорила мамуля. -- Можешь смело забыть.

Сказала:

-- Они, приемные семьи, не знают, что важно.

Прямо над ними на месте завис вертолет, и мальчик наклонился, чтобы взглянуть прямо вверх через синюю полоску наверху ветрового стекла.

По радио рассказывали про золотой "Плимут Дастер", который заблокировал проезд по центральной полосе шоссе. Машина, говорили, видимо, перегрелась.

-- В жопу историю. Все эти ненастоящие люди -- самые важные люди, о которых ты должен знать, -- учила мамуля.

Мисс Пэппер Хэйвиленд -- это вирус Эбола. Мистер Тернер Эндерсон означает, что кого-то вырвало.

По радио сказали, что спасательные службы отправились помочь убрать заглохшую машину.

-- Все вещи, которым тебя учили по алгебре и макроэкономике -- можешь забыть, -- продолжала она. -- Вот скажи мне, что толку, если ты можешь извлечь квадратный корень из треугольника -- а тут какой-то террорист прострелит тебе голову? Да ничего! Вот настоящее образование, которое тебе нужно.

Другие машины клином объезжали их и срывались с места, визжа колесами на большой скорости, исчезая в другие края.

-- Я хочу только, чтобы ты знал больше, чем всякие там люди сочтут безвредным тебе сообщить, -- сказала она.

Наш мальчик спросил:

-- А что больше?

-- А то, что когда думаешь об оставшейся жизни, -- ответила она, прикрыв газа рукой. -- Ты на самом деле никогда не заглядываешь дальше, чем на пару предстоящих лет.