Мой генератор Монте-Карло привел меня к нескольким интересным приключениям. В то время как мои коллеги были погружены в новости, объявления центрального банка, сообщения о доходах, экономические прогнозы, результаты матчей, не в последнюю очередь — в офисные интриги, я начал играть с генератором в областях, пограничных с финансовой вероятностью. Естественной областью исследований такого рода для любителя будет эволюционная биология — меня привлекала универсальность ее выводов и применение ее на финансовых рынках. Я начал моделировать популяции быстро мутирующих животных по имени зорглубсы в зависимости от климатических изменений и пришел к самым неожиданным заключениям - некоторые из этих результатов будут обсуждаться в Главе 5.
Моя цель, как любителя, убегающего от скуки деловой жизни, была в том, чтобы просто развить интуицию для такого рода событий - вид любительской интуиции, которая далеко отстоит от чрезмерно детальной искушенности профессионального исследователя. Я также играл с молекулярной биологией, генерируя случайные появления раковых клеток, и стал свидетелем некоторых удивительных аспектов их развития. Естественно, аналогом популяций зорглубсов должны были стать модели популяций "идиотичных быков", "стремительных медведей" и "осторожных" трейдеров при различных рыночных режимах, скажем так, при бумах и крахах, и исследование их краткосрочных и долгосрочных перспектив. При таких исходных данных, трейдеры "идиотичных быков", которые богатеют от повышения, использовали бы доходы, чтобы покупать большее количество активов, поднимая цены выше, до их разгрома, в конце концов. Медвежьи трейдеры, тем не менее, редко переживали крах при буме на рынке. Мои модели показывали, что почти никто, в действительности, в конечном счете не делает деньги; медведей прихлопывают словно мух при повышении, а быков, в конечном счете, вырезают с исчезновением бумажной прибыли.
Но было одно исключение: некоторые из тех, кто торговал опционами (я назвал их «покупатели опциона») имели замечательную непреходящую мощь, и я хотел быть одним из них. Как им это удалось? Потому что они могли покупать страховку от "взрыва"; они могли спокойно спать по ночам, потому что знали, что если их карьере что-то и угрожает, то не колебания рынка в какой-то конкретный день.
Если общий тон этой книги кажется тяготеющим к культуре дарвинизма и эволюционного мышления, то это происходит не от формального обучения естествознанию, но от эволюционного способа мышления, унаследованного мной от моих симуляторов Монте-Карло.
Должен сказать, что я перерос желание производить случайные выборочные траектории всякий раз, когда я хочу исследовать какую-либо идею – но благодаря игре с генератором Монте-Карло в течение ряда лет, я больше не могу смотреть на реализованный результат, не визуализируя нереализованный. Я называю это "подводить итог подисториями", позаимствовав выражение у колоритного физика Ричарда Фейнмана, который применил такие методы в исследовании динамики частиц.
Использование метода Монте-Карло для создания и переделывания истории, напоминает мне «экспериментальные романы» (так называемые «новые романы») таких авторов как Алан Роб-Грийе, популярный в 1960-1970-ых годах. Там, одна и та же глава писалась и вновь переписывалась автором, который каждый раз изменял какие-то места. Это занятие подобно построению новой выборочной траектории. Так или иначе, автор освобождался от прошлой ситуации, которую он сам же помогал создавать и позволял себе изменять линию повествования задним числом.
Отрицание истории.
Еще одна мысль об истории, замеченная с высоты метода Монте-Карло. Мудрость таких классических историй, как история Солона, подталкивает меня к мысли о необходимости более тщательного изучения классических историков, даже если часть их историй, подобно предупреждению Солона, прибавила в весе из-за налета времени. Однако, это против природы: изучение истории, естественно, ничему нас, людей, не учит - факт, который виден невооруженным глазом в бесконечных повторениях одинаково развивающихся бумов и крахов на современных финансовых рынках. Под историями я понимаю события, анекдоты, если угодно, но не историзм большого масштаба. Он интерпретирует события в соответствии с теориями, основанными на «раскрытии» «законов» Истории – вроде гегельянства или псевдонаучного историзма, ведущих к таким заключениям, как Конец Истории. Историзм псевдонаучен, потому что он обосновывает теории на прошлых событиях учета того факта, что такие комбинации событий могли бы явиться результатом случайности; псевдонаучен, главным образом, потому, что нет никакого способа проверить теории в управляемом эксперименте.
Историзм — это просто способ, которым я желал бы думать о прошлых событиях, чтобы, заимствуя идеи других и усиливая их, исправить тот свой умственный дефект, который, как мне кажется, блокирует мою способность учиться у других в настоящем времени. Это - уважение к старшим, которое я хотел бы укрепить, которое я инстинктивно чувствую при виде людей с седыми волосами, но которое разрушилось в процессе моей профессиональной жизни, где возраст и успех несколько разведены. На самом деле, у меня есть два пути изучения уроков истории: из прошлого, читая старших, и из будущего, благодаря моей игрушке Монте-Карло
Горячая печь
Как я упомянул выше, учиться у истории - неестественно для нас. Мы имеем достаточно предпосылок, чтобы полагать, что наше генетическое наследие, как человека прямоходящего не одобряет передачи опыта. Банально, но дети учатся только на своих собственных ошибках - они прекратят дотрагиваться до горячей печи только, когда самостоятельно обожгутся; никакие предупреждения не смогут добавить ребенку ни грамма осторожности. Взрослые также страдают от этого. Этот пункт был исследован пионерами поведенческой экономики, Дэниелом Канеманом и Амосом Тверски на примере людей, которые выбирают рискованное лечение, которое не соответствует рациональному поведению при неуверенности. Я и сам видел подобное в моей чрезвычайной небрежности по части обнаружения и предотвращения (то есть я отказываюсь извлекать свои риски из вероятностей, вычисленных для других, чувствуя, что я — «особенный»). Это врожденное отрицание опыта других не ограничено детьми или людьми, подобными мне; это затрагивает в широком масштабе, инвесторов и людей, принимающих деловые решения.
Все мои коллеги, отрицавшие историю как основу для опыта, эффектно "взорвались", я должен приложить усилия, чтоб найти такого человека, кто бы не "взорвался". Но самое интересное обнаруживается в замечательном сходстве их подходов. Я заметил множество аналогий между теми, кто "взорвался" в крушении рынка акций в 1987, в плавильном котле Японии в 1990, в разгроме рынка облигаций в 1994, и теми, кто "взорвались" в России в 1998, и теми, кто "взорвался" покупая Макашовские акции в 2000. Они все говорили, что "времена различались" или, что "наш рынок совсем другой" и предлагали, по-видимому, хорошо простроенные интеллектуальные аргументы (экономической природы), чтобы доказать это. Они были неспособны принять, что существовал опыт других, в открытом, свободном доступе, в каждом книжном магазине — в виде книг, где были описаны в деталях предыдущие крахи. Кроме этих «системных» "взрывов", я видел сотни опционных трейдеров, которые были вынуждены оставить бизнес после глупейших "взрывов", несмотря на предупреждения ветеранов. Они были подобны ребенку, трогающему огонь. Это напоминает и мое собственное отношение к обнаружению и предотвращению у себя разнообразных болезней. Каждый человек верит в собственную исключительность — и именно вопрос, "почему я (тоже)?" многократно усиливает шок после установки диагноза
Мы можем обсуждать эту проблему под различными углами. Эксперты называют проявление такого отрицания истории историческим детерминизмом. В двух словах - мы полагаем, что люди, которые, скажем, были свидетелями крушения рынка акций в 1929-ом осознавали тогда, что они переживают острое историческое событие и если бы такие события повторились, они бы их распознали. Жизнь для нас напоминает приключенческий кинофильм, когда мы заранее знаем, что что-то грандиозное вот-вот случится. Трудно представить, что люди, будучи свидетелями истории, не понимают в то время, важности происходящего момента. Так или иначе, все уважение, которое мы испытываем к истории, не влияет на наш способ осознания и оценки настоящего.
Мой Солон
У меня есть и другая причина серьезно воспринимать предупреждение Солона. Я возвращаюсь мысленно к той полосе земли в Восточном Средиземноморье, где имела место моя личная история. Мои предки испытали моменты и чрезвычайного богатства, и смущающей бедности в течение одного поколения — с такими резкими перепадами, которые людям вокруг меня кажется невозможным. Окружающие меня либо (пока) не испытывали проблем в семье (за исключением Великой Депрессии), либо, скорее всего, не имеют достаточной исторической памяти. Но у таких людей, как я — православных греков восточного Средиземноморья и завоеванных граждан Восточного Рима — в душе вечно живо воспоминание о том апрельском дне приблизительно 500 лет назад, когда Константинополь, завоеванный турками, выпал из истории и оставил нас разрозненными кусочками погибшей империи. Мы были преуспевающим меньшинством в исламском мире - но богатство наше стало чрезвычайно уязвимым. Более того, я ярко помню моего деда, бывшего представителя премьер-министра и сына представителя премьер-министра, (я никогда не видел его без костюма), живущим в неописуемой квартире в Афинах, потерявшим свое состояние в течение Ливанской гражданской войны.
Кстати, испытав разрушительные последствия войны, я нахожу полное обнищание гораздо более страшным, чем физическую опасность (так или иначе, достойная смерть кажется мне более предпочтительной, чем жизнь дворника — что является одной из причин, по которой я не люблю финансовые риски гораздо больше, чем физические). И я уверен, что Крез больше боялся потерять королевство, чем свою жизнь.
Существует нетривиальный аспект исторического мышления, более применимый к финансовым рынкам, чем что-либо еще: в отличие от многих "твердых" наук, история не может экспериментировать. Но, так или иначе, история достаточно сильна, чтобы со временем предоставить наблюдателю в средне- или долгосрочной перспективе большинство возможных сценариев захоронения «плохого парня». Как часто говорят на рынке, плохие сделки догоняют вас. Вероятностные математики дают этому причудливое название эргодичность. Это означает, в грубом приближении, что (при некоторых условиях), очень долгие выборочные траектории становятся похожи друг на друга. Свойства очень, очень длинной выборочной траектории были бы подобны усредненным характеристикам Монте-Карло более коротких траекторий. Если бы дворник из Главы 1, который выиграл лотерею, жил бы 1000 лет, то не следует ожидать, что он выиграет большее количество лотерей. А те, кому в жизни «не везло», несмотря на все их навыки и умения, в конечном счете, всё равно поднимутся вверх.
Удачливый дурак мог бы извлечь выгоду из удачи, но при более длинном «пробеге» он медленно сходится к состоянию менее удачливого идиота. Каждый возвращается к своим долгосрочным характеристикам.
