- “Этого-то дерьма неужели жалко?» — сказав так, она скользнула в постель к Фролову.
Он гладил ее как бы неумелыми руками, закрыв глаза, напряженно и отчетливо ощущая смесь нежности и шока.
Они были знакомы очень давно, но по-настоящему встретились несколько дней назад.
Фролов работал в научно-исследовательском институте. Делал это уже немало лет и успел сформировать четкое представление о сущности учреждений такого рода. Да и не только такого — приходилось бывать в командировках в КБ, на заводах, в проектных организациях.
Ни одна "контора" не была заинтересована в том, чтобы сделать больше работы или сделать ее лучше. Главная задача была — отпихнуться от лишних или сложных работ. Самое важное — план. Если он выполнялся, то дальнейшая судьба разработок, проектов, аппаратуры не интересовала никого. Годами люди работали "на полку" или "под пресс".
Это устраивало многих, женщин в особенности. Вязанье, интересные разговоры, малая ответственность.
По сути дела все держалось на небольшом количестве энтузиастов, которым было интересно работать вне зависимости от оплаты труда.
Закрытые номерные входы в соседние отделы сужали контакты, и большинство схемотехнических разработок велось параллельно, с большими затратами времени и сил.
Тем не менее Фролову нравилось его дело. Печатные платы с регулярными рядами микросхем, зелененькими конденсаторами на земляных шинах, красноглазыми светодиодами на лицевых панелях выглядели каким-то шедевром «оп-арта». В них было эстетическое изящество.
Плоский глаз осциллографа перечеркивали зеленые или синие линии с колоколообразными всплесками.
Микро-ЭВМ "Электроника-60" разговаривала с Фроловым, отстукивая послания на "Консуле".
Подчиняясь поданым кодовым командам, в полутьме экспериментальной студии скользили коробки со слайдами в чешских теледиапроекторах "Тесла", и на экране цветного монитора возникала то пестрая кукла на детском столе, то какой-то версальский фонтан, то бравый американец в твердой фетровой шляпе.
Интриг Фролов старался избегать, в партию не лез, общественные нагрузки выбирал по "физкультурной" части, так как неплохо играл в спортивные игры — баскетбол, футбол, волейбол, гандбол.
Ему нравилось придумывать схемы, и когда потом, после настройки, они начинали рисовать на осциллографе нужные сигналы, испытывал тихое и приятное чувство удовлетворения.
Недовольство возникало при чтении переводного журнала "Электроника". В электронно-вычислительной технике наступала эра новой технологии. Все время появлялись новые и новые микросхемы, выполняющие громадный набор функций. Изобретение микропроцессоров означало настоящую революцию с далеко идущими последствиями. Теперь вы могли встраивать ЭВМ чуть ли не в авторучки и пудреницы. Схемы, которые Фролов с трудом размещал на двух-трех больших печатных платах, выполнялись в виде пластмассовой коробочки размером с почтовую марку с 40 торчащими ножками. Мы отставали в этом деле на 7-8 лет. Какая-нибудь маленькая Финляндия или Швеция, изготавливала микросхемы по лицензии, или просто покупая их, выпускала вполне современную и конкурентоспособную аппаратуру, а Фролову оставалось только завидовать, рассматривая проспекты и читая статьи.
Первый микропроцессор удалось получить из Киева благодаря старшему инженеру Ковалевой, у которой на этом заводе работал тесть.
Вообще, доставание дефицитных компонентов занимало очень большую часть инженерного времени. Службы комплектации, да и все остальное, исповедовали универсальный принцип — "Тебе нужно — ты и делай". Поэтому инженеры лаборатории мотались по всему Союзу (Зеленоград, Кишинев, Минск, Киев, Винница, Полтава и т.д.), привозя за пазухой и в карманах новые переключатели, элементы памяти, мультиплексоры и дешифраторы. Хорошо срабатывал прием обмена деталей на ленинградские колбасу, сыр или масло.
Фролов понимал, что в некотором смысле занимается "повторением пройденного". Это было неприятно, и только слабым утешением служило название многих тем: "первая отечественная" и т.д.
Впрочем, большинство его знакомых, кроме, может быть, физиков-теоретиков, было в таком же положении.
Фролов жил один, в однокомнатной кооперативной квартире напротив Сосновки. Не отличаясь чрезмерным честолюбием, спокойно воспринимал медленное продвижение по служебной лестнице. Работа давала тихое ощущение устойчивости, средства к существованию, но не занимала все мысли. После работы он редко жил своими схемами — только, если что-то упорно не получалось, и тогда даже во сне выстраивались временные диаграммы и нахальный импульс помехи, пульсируя, выскакивал между тактами работы счетчика.
А так — он пытался пристально всматриваться в жизнь. Книги тоже были жизнью; поездки по России то в отпуск, то со спортивной командной, то в командировки давали достаточно материала для размышлений. Фролов охотно знакомился с людьми, любил бывать в незнакомых и полузнакомых компаниях. Устроившись со стаканом вина где-нибудь в углу, он с жадностью слушал разговоры, впитывал мысли, жесты и словечки. Пожалуй, особенно его интересовали неожиданные повороты в жизненном пути, когда человек резко менял свое дело. В его коллекции была ленинская стипендиатка, с четвертого курса машиностроительного факультета ушедшая в манекенщицы, выпускница физмата Университета, после семи лет работы на вычислительном центре поступившая на дневной факультет медицинского института, целая плеяда молодых и не очень молодых кочегаров, сторожей и трубочистов с высшим образованием. Он любил читать о биржевом маклере Гогене, серию "плутовского романа", книги наподобие "Кинтана-Роо", где французский клерк, стажер в Нью-Йоркском банке, отправившись в отпуск в Мексику, нашел более двух десятков городов Майя и стал профессиональным археологом.
Может быть неосознанно, Фролов завидовал эти людям. Подспудное чувство не великой важности своей работы для человеческой расы (гордился бы эфиоп, разработавший "первый эфиопский карманный фонарик" в 1980 году?), ощущение некоторых потенциальных возможностей мозга, не находящих применения, определенные гуманитарные способности тихонько давили на фроловское подсознание. Но… дорога была накатана, заработок регулярный, врожденное чувство долга не давало сбиться с "пути истинного", научно-технические статьи писались и публиковались, маячила возможность написать диссертацию.
Вот в этот тихий и внимательный период своей жизни Фролов встретил Марину.
Он шел утром на работу. Опаздывал на час, потому что накануне зачитался до четырех утра и проспал. Теперь все зависело от того, кто будет сидеть в проходной — занозистая и самодовольная сучка Валя или добрая и тихая Нина. Нине можно было просто сказать — "Послушай, я проспал немного, дай, пожалуйста, пропуск, и не записывай, ладно?"
Для Вали же Фролов приготовил следующую фразу: "Валя, тут ко мне на консультацию по поводу логического алгоритма прилетел сотрудник из Дальневосточного Научного центра, я с ним еще полчаса поработаю в переговорной комнате, а потом подойду, ладно? Пропуск я пока брать не буду".
Занятый этими мыслями, чуть не столкнулся с девушкой в зеленом пальто с полуподнятым воротником, машинально извинился, поднял глаза, и вдруг узнал Марину. Он не видел ее лет восемь, со студенческих времен, но она почти не изменилась — то же тонкое лицо, черные удивленные брови, византийские летящие глаза.
— Привет, Марина! Куда собралась?
— Да голова очень болит. Пиво надо попить, — хриплым голосом, как-то не соответствующим ее византизму, проговорила Марина. - А ты? Пошли вместе, деньги у меня есть.
— Марин, я на работу опаздываю. Давай лучше вечером встретимся, если можешь.
— Мне вечером на какой-то дурацкий день рождения надо. А хочешь, можем вместе пойти?
Они договорились встретиться в восемь около "фабрики окаянного" (Микояна) на Карла Маркса, и Фролов заторопился в проходную.
День был, как день. Удалось выменять у ребят из соседней лаборатории две микросхемы ПЗУ на четыре многорежимных буферных регистра. Посидел, посочинял схему пульта для зашивки программы в ПЗУ. Заполнил несколько дурацких бумажек, в которых спрашивалось о потребности лаборатории в бесконтактных кнопках, инфракрасных фотодиодах и периферийном оборудовании для микро-ЭВМ. Сколько он таких бумажек заполнял — и никогда ничего из этого не происходило. В три часа пили чай и заодно слушали политинформацию. И весь день Фролов ощущал в себе чувство ожидания, какую-то легкую приподнятость, может быть, чуть участившееся сердцебиение. В институтские годы он часто видел Марину в коридорах, перед аудиториями, в библиотеке — тонкую, изящную, молчаливую. Иногда немного разговаривал, и строй ее ощущений был понятен и приятен Фролову.
День рождения был у бородатого геолога Толи. Его жена, Кари, писала стихи. Был еще один полузнакомый Фролову поэт; небольшого роста художник с очень похожей на него женой, и мастер по изготовлению пуговиц, пряжек и всякой другой полухудожественной металлической фурнитуры по имени Юра. Этот-то мастер почему-то сразу возненавидел Фролова. Наверное, он просто был влюблен в Марину, и его поведение объяснялось элементарной ревностью, помноженной на алкоголь. По разным мелким поводам Юра все цеплялся и цеплялся к Фролову, он уже плохо соображал и бубнил что-то угрожающее. Дошло даже до того, что хозяйка увела Фролова от греха в соседнюю комнату. Закрыла дверь на крючок, уселись на диван и стали беседовать о поэзии.
Дальше было довольно забавно: неожиданно дверь сорвалась с петель, с жутким грохотом упала на пол, на нее рухнул Юра. Нагнув голову, как бык, вскочил, подбежал к Фролову и замахнулся. Фролов схватил его за предплечья, крепко сжал, и, начиная ощущать в себе злость, четко сказал: "Послушай, мальчик, успокойся, иначе будет хуже". С этими словами оттолкнул его от себя, и сам отодвинулся к противоположной стене комнаты.
Ему не хотелось драться здесь, придя в первый раз в гости, да еще с Мариной.
Но Юра, наклонив голову, снова бросился на него. Пришлось ударить снизу, Юра отлетел через зияющую дверь в соседнюю комнату, где стоял праздничный стол. Раздался грохот, посыпалась посуда. Ничего себе праздничек! Дремавший в углу художник проснулся и пытался ударить Фролова, но движения его были плохо скоординированы. Фролов проскочил по коридору и вышел на улицу. Вслед за ним вышел бородатый геолог. Фролов не знал его намерений; подумал, что стоило бы ударить первым, для эффективности действий, но ему всегда было трудно решиться нанести удар человеку, не в ответ на нападение. Фролов часто попадал в тяжелое положение из-за этой своей нерешительности. Но на этот раз все сошло хорошо. Геолог извинился за инцидент, сказал, что Юра совершенно пьян, и так ему и надо. Добавил, что сейчас лучше разойтись.
Фролов с Мариной брели неторопливо по парку Лесотехнической академии. Воздух был темный, сырой, какой-то вещественный. Светлые капли влаги, как воробьи на проводах, усеивали голубые ветки. На фоне ленинградского печально-синеватого неба они казались изделиями искусных мастеров стекольного цеха.
Марина собиралась домой, но Фролов сказал, что у него есть еще две бутылки вина.
Так они очутились на Манчестерской.
В полутьме лицо Марины казалось совсем иконописным.
— Может, ты останешься у меня? — неуверенно спросил Фролов, — Я был бы очень рад.
Вот тут она и сказала свою фразу насчет дерьма.
На работе состоялось совещание по обсуждению новой темы. Госкомитет по радиовещанию и телевидению отпускал большие средства на создание системы автоматического ведения телевизионных передач. Суть состояла в том, что в настоящее время оператор в телестудии, выдавая программы телепередач в эфир, нажимал на разные кнопки, подключая источники телевизионных сигналов — видеомагнитофоны, телекамеры. телекинопроекторы; с помощью ручек микшировал сигналы, вводил различные спецэффекты, надписи и т.д. Работа был довольно нервная, т.к. за ошибки, попавшие в эфир, смена лишалась премии. Была идея поручить это дело электронно-вычислительной машине, которая, как известно, не ошибается и премии не требует.
Фролову казалось, вообще говоря, странным, что в то время, как бабы по России кладут вручную шпалы на железнодорожных путях, самой неотложной задачей оказывается автоматизировать нажимание кнопок. Но с другой стороны это была тематика института, задача сама по себе довольно интересная; на Западе известные фирмы «Томсон-ЦСФ» и «Бош-Фернзее» уже делали такие штуки. Под эту тему можно было попытаться выбить фонды на получение всякой нужной вычислительной техники. Так что надо было снова садиться за бумажки, составлять оперативно-календарный план, заключать договоры со смежниками, считать экономический эффект и еще кучу всякой неинтересной ерунды, которая, тем не менее, ложилась на плечи инженера.
А за час до конца работы Фролов вдруг почувствовал, что ему нестерпимо хочется увидеть Марину, увериться, что все вчерашнее было на самом деле.
В проходной Фролов сказал, что его вызывают в райком по поводу принятия социалистических обязательств, и через полчаса стоял в вестибюле марининого института. Мрамор, резное дерево, громадные зеркала, — вид на Неву из венецианских окон; черт побери, в такое место приятно ходить даже на работу. Фролов знал, что Марина была переводчицей с английского, японского и немецкого языков и пользовалась свободным режимом. Ее могло не быть на месте, но на этот раз ему повезло. Спустилась вниз, и они пошли в соседнее кафе.
— Слушай, а как ты жила эти годы? Чего поделывала?
Марина аккуратно выпила полстакана портвейна.
— Чего, чего, а ничего, вот чего.
Но потом за портвейном Фролову удалось ее разговорить.
— Дочка у меня есть, пять лет. Ты не помнишь, такой парень приходил с джазом Кондата на наши вечера в "Политех"? Высокий, белокурый? У него кличка "Матти" была. Как-то так получалось, что я в него втюхалась и замуж вышла. А он, вообще-то, пил по-черному. Делать ничего не хотел. На работу мы с папаней все же его отдали, лодки на станции в ЦПКО сторожить. Ну, он там с друзьями поддавал все время. Раз приходит поздно, я уже спала, за день набегалась с дочкой, да с делами, замучилась, а он пришел, на меня набрасывается. Я голая вокруг стола от него бегаю. Бегала, бегала, потом надоело, спать очень хочется. На столе хлебный нож валялся. Я взяла и его в грудь ударила. Он захрипел, говорит — "Старуха, ты меня убила" - и упал. Я думаю, убила, так хоть высплюсь, пошла и легла.
А у него здоровье бешеное, он проснулся, ничего не помнит, закурил, а у него дым из груди идет. В больнице он сказал, что по пьянке сам упал на нож.
А потом он ушел. И я уже не могла больше, да и он, наверное, боялся, что его прикончу.
(Фролов вспомнил смутно, как однажды был в гостях, и хозяйка попросила его выйти помочь в прихожую, т.к. пришел пьяный Матти с ножом и хочет устроить скандал. Фролов охотно вышел, думая, что справится легко, но увидел в дверях двухметрового бритоголового парня в тельняшке, который покачивался с неуверенным видом, держась за нож, как за последнюю опору. Пришлось применять больше убеждение, чем принуждение, но все кончилось хорошо. Хозяйка сказала, что Матти ушел от жены, ему негде ночевать, и она дает ему надувной матрац для парадной, а в дом не пускает, т.к. он "неуправляемый". Вот, значит, кто это был).
— А что с ним дальше было, не знаешь?
— Умер. У него мания была — когда водка кончается, все жидкое выпивать. Хватил польского пятновыводителя, а он был на ацетоне. Три часа только и промучился. Я так плакала тогда!
Поехали к Марине, взяли еще вина.
Комнаты была чудесная — в старом доме, с высоким потолком, большим окном в парк. Одну стену снизу доверху занимали книжные полки. Самодельный рисованный абажур, самодельные забавные куклы — видно было, что у Марины ловкие руки и хорошая фантазия.
Дочка с бабушкой и дедушкой занимали соседнюю комнату.
Марина принесла хлеб, сыр, оливки. За окном постепенно темнело. Мы попивали вино, курили, разговаривали. Стали собираться Маринины друзья — безработный джазовый певец, злой и язвительный сторож-стихотворец, "Наташка-деревяшка", учившаяся в художественном училище, и прозванная так за пристрастие к "деревянному" вину, антично-красивая Лариса, которая ткала юбки по заказу, худой и всегда голодный бывший студент Университета, последние три годы только читавший книги, и больше ничего не делавший.
Кто-то из них играл на флейте старинную музыку, сторож рассказывал забавные истории о государственных деятелях, античная Лариса молча сидела с вином. Курили "траву", но Фролов не стал — боялся смешивать.
Полутьма, флейта.
Потом все разошлись. Фролов выпросил у Марины разрешения остаться. Но нужно было уйти до того, как дочка проснется. Он был немного пьян, но спать не хотелось. Фролов всматривался в закрытые глаза Марины, ощущая всем телом и всей кожей ее небрежную близость.
Для Фролова началось какое-то удивительное время. Как только кончалась работа, он задвигал заслонкой в мозгу все свои схемы, алгоритмы и программы и торопился к Марине. Часто они путешествовали по городу, заходя к многочисленным знакомым Марины. Это были очень разнообразные люди — специалисты по "Махабхарате", какие-то отставные географы, разведенная жена трубача, реставратор музыкальных инструментов, начинающий дизайнер, левые художники, бедствующие археологи, самодеятельные сочинители.
Пили вино, некоторые баловались "травкой", разговаривали, слушали музыку. Фролову довелось узнать массу занимательных историй, интересных мыслей, забавных анекдотов. Марина иногда напивалась, и это выражалось у нее в весьма своеобразной форме — начинала мыть посуду, подметать полы, наводить порядок и не хотела слушать никаких увещеваний. Вообще-то бывало по-всякому. Однажды они спускались по лестнице после крупной выпивки в мастерской молодого графика, который делал очень интересные полуфантастические вещи.
— Ты каратэ знаешь? — спросила Марина. — Хочешь, покажу прием? — Ну, покажи, — ответил Фролов. Марина размахнулась и съездила ему по зубам. Фролов резонно заметил, что такое каратэ он может увидеть в любой парадной, и от показа другого приема предусмотрительно отказался.
Несколько раз ходили в больницу, где лежала с воспалением придатков подруга Марины. У подруги были совершенно небывалого размера глаза в половину исхудавшего лица. Разговоры в ее палате сильно обогатили знания Фролова в области женской психологии и сложностей интимной жизни.
Иногда оставались ночевать у Фролова. Лежа в постели, пили вино из горлышка, неторопливо курили в темное. Фролова очень тянуло к Марине, к ее шелковистой коже, мягким движениям тела, тонкому, как будто заколдованному профилю, смутно вырисовывающему на белой подушке. Но Марина не терпела никаких нежностей и была готова в любой момент оборвать его матерной бранью.
Иногда Фролову казалось, что Марина похожа на ракушку — с розовым, ранимым тельцем внутри и с жесткой скорлупой снаружи. В то же время чувствовал какую-то глубокую нравственную силу, таящуюся внутри, неохотно показывающуюся, но очень упругую и мощную.
Фролов пытался понять, что же общего у всех этих Марининых друзей, так радующихся при ее приходе, хотя она как будто и не говорила ничего особенно умного, и не приносила животрепещущих новостей.
Постепенно, кажется, выработал некоторый обобщенный образ — это все были люди, так сказать "не интегрированные" в систему, они пытались нащупать какой-то свой путь, найти свои ценности в изолгавшемся мире, не зависеть от него; худо, бедно ли, косноязычно ли, косоруко, они шли и искали, голодали и пили, но не хотели продаваться. Они жили бедно и плохо, но помнили о "душе".
Может быть, они чувствовали или угадывали Маринину внутреннюю силу, ее доброту, ее всегдашнюю предельную естественность, не выносящую никакой фальши, ее такую же "неприкаянную" душу.
Осенью Фролов уехал на месяц в Феодосию, на испытания подводной телевизионной аппаратуры по второй своей теме.
Шел ноябрь, курортники все разъехались, ветер закручивал желтые листья на пустынных бульварах. На Чумке остро и пронзительно пахло гниющими водорослями. Море штормило, выйти для испытаний был нельзя. Делать было абсолютно нечего. Фролов сходил в домик Грина, изучил галерею Айвазовского, записался в первую городскую библиотеку. Целыми днями просиживал в холодноватом номере полупустой заштатной гостиницы, читая "Скандинавские саги", немного работая над оформлением заявки на изобретение, а то просто валяясь на кровати. Он сильно скучал по Марине. Отправил несколько посылок с вялеными бычками, пытался дозвониться по телефону, но связь была из рук вон безобразной. Иногда вечером шел гулять к армянской церкви, проходил по когда-то нарядной и праздничной эспланаде, сидел около фонтана Айвазовского. В субботу покупал литр "биомицина" (так у народа именовалось вино "Бiле мицне"), несколько гроздей винограда. Тихо пил вино и писал Марине нескладные письма.
Потом на Фролова вдруг обрушилось стихийное бедствие в виде трех сварщиков ракет из Москвы. Они поселились в его номере, привезли с собой сорок литров спирта и так как в море до сих пор нельзя было выйти, начинали ежедневно в шесть утра свой нехитрый праздник. В пальто садились к столу, резали сало, ломали хлеб, разливали спирт по стаканам и приглашали Фролова.
— Ребята, да я спать хочу, — отнекивался он.
— Ничего, вот выпьешь и поспишь!
— Ну, черт с вами, давайте.
Фролов выпил стакан спирта, запил, и отвернулся к стене.
— Э, нет, так не годится, выпил с нами, так теперь посиди, поговори, ты же грамотный, — сказал старший.
Так продолжалось три дня. Фролов все время находился в каком-то тумане, не читал и не писал ничего. Он пил, отвечал на вопросы типа "Куда девалась колбаса?" или "Кто кому даст — Иван Поддубный или Попенченко?", слушал уголовно-сексуальные истории, спал, просыпался, опять пил. На мачте в порту по-прежнему висел "сапог". В море выхода не было.
Наконец, это надоело Фролову, и он придумал следующий ход. После первой выпивки сказал — "Ребята, а кто может отжаться от пола, и при этом сделать хлопок в ладоши?" Это его собутыльники сделали довольно просто, и стали приставать к Фролову, чтобы он показал что-нибудь еще. Фролов сказал: "А теперь то же самое, только хлопок за головой", и продемонстрировал упражнение. Первый вскинул руки, но не успел вернуть их обратно, и ударился лицом о пол. Кровь потекла из носа. "Эх, ты слабак, — загалдели остальные, — дай, я тебе покажу". Второй лег на пол, оттолкнулся — и тоже грохнулся лицом. У глаза начал набухать желвак. Старший, которого почему-то остальные звали Мухтар, долго примеривался, но в конце концов тоже плюхнулся физиономией в доски.
На следующее утро Фролов проснулся в номере один. Соседи куда-то переехали. Иногда они попадались ему навстречу, смущенно здоровались и проходили торопливо мимо, отворачивая желтоватые местами лица.
Марина прислала небольшую посылку, с черными сухарями и тельняшкой ("Мне не нужна посылка пожирней, пришли хотя бы черных сухарей…"), вспомнил Фролов, и письмо:
"Привет! Как там, которому не дано примелькаться? У нас все тихо. Вчера ехала на мотороллере, столкнулась с грузовиком. Жалко, что не насмерть. Приезжай, выпьем чего-нибудь. Целую. Марина".
Но вот, наконец, через семнадцать дней погода установилась. Начались ежедневные, вернее, еженощные выходы в море. Корабль сосредоточенно гудел, разворачиваясь на циркуляцию. На желтом экране монитора прочерчивался рисунок морского дна. Вдали перемигивались огни Меганома и Коктебеля. Аппаратура работала нормально, хотя, пожалуй, изображение слишком быстро проплывало по экрану, и оператор не всегда успевал распознать происходящее. Но тренировка операторов позволяла улучшить временной показатель.
Так и договорились записать в протокол, что аппаратура успешно прошла испытание, но для работы с ней требуются обученные на тренажере операторы.
Возвращаясь с последнего захода, капитан разрешил команде и прикомандированным искупаться. По традиции, оставшейся еще с петровских времен, матросы разложили на палубе свои башмаки и бескозырки и спустились в воду. Фролов тоже с громадным удовольствием нырнул в прохладную синеватую воду. Всходило солнце. Из-под воды казалось, что свет растворен в верхнем слое воды, что этот слой сам по себе является источником света. Темная, голубовато-зеленоватая бездна внизу, и свет наверху — таким было последнее воспоминание Фролова о море.
Прямо из аэропорта поехал к Марине. Пили "биомицин", Фролов рассказывал о море, о желтой и ветреной Феодосии. У Марины была забинтована рука — последнее напоминание о грузовике. Бережно и очень осторожно Фролов ночью обнимал Марину, и ему показалось, что ее защитный барьер как-то уменьшился, что она меньше сдерживает себя.
На работе Фролова ожидали новости. Ряд сотрудников института получил Государственную премию за разработку третьего поколения телевизионной аппаратуры. Раньше, когда Фролов читал в газетах о присуждении премий, он испытывал радость за людей, которые сделали неплохое дело, и легкую зависть к ним же.
Но в данном случае он хорошо знал историю этой разработки. Из отпущенных пяти лет три года ушли впустую — из-за других горящих тем, из-за сложностей с комплектацией, из-за медленной раскачки. Потом два года руководство гнало что есть мочи. Схемы не были проверены на макетах, а шли в конструирование и производство прямо "с листа". Ошибок было громадное количество. Потом несколько лет инженеры и монтажники ездили по всем телецентрам Союза, вырывали оказавшиеся крайне ненадежными штампованные разъемы ГРПМ, ставили другие, меняли весь межблочный монтаж, дорабатывали печатные схемы, заменяли транзисторные сборки, исправляли ошибки. Сотрудников телецентров чуть было не хватал инфаркт от работы на этой аппаратуре. Фролову рассказали, что на обсуждении вопроса о премии на Останкинском телецентре выступило около 10 операторов и режиссеров, говоривших о крайне низком качестве аппаратуры. Однако опытное лобби и личные связи сделали свое. Премия была получена. Правда, из шести человек только двое имели непосредственное отношение к разработке, а один человек был вообще какой-то начальник сантехнического управления. Кстати, как рассказывали Фролову приятели, работавшие на телецентре во время настройки аппаратуры, в этот период туалетов не было вообще, и приходилось в 300 мороза бегать на улицу, в маленький, вечно забитый временный домик. У Фролова мелькнула мысль, что, может быть, зато потом этот начальник установил скрытые камеры в туалетах для контроля времени, проводимого там сотрудниками телецентра, и тем самым внес свой вклад в повышение телевизионно-сантехнического уровня до мирового.
А так все шло своим чередом. Поездки на овощебазу, экономическая учеба, единый политдень, подготовка к Новому году, заказ макетных печатных плат, доставание фторопластового "чулка" для монтажников, изготовление в мастерских пульта программатора для ПЗУ, разработка алгоритма для системы автоматизации, первенство института по волейболу, вечное недосыпание — дни мелькали заполненно и необратимо.
У Марины болела дочка, Фролов бегал за лекарствами. мотался в обед на Светлановский рынок за всякой полезной мелочью.
Дома накопилось несданное в прачечную белье, пустые бутылки; ванная порыжела, книги запылились.
Эта общая усталость, наверное, и сказалась на них в тот вечер.
Дочка пошла снова в садик, к Марине пришли приятели. Фролов, как всегда, сидел в уголке со стаканом. Что-то смутное было в его душе. Он так и не смог стать совсем "своим" для Марины, несмотря на их ночи, на их общие заботы, на как будто бы взаимное доверие. Фролову казалось, несмотря на все его попытки достучаться, дозвониться до ее души, что последний из полуслучайных приятелей был ей внутренне ближе, чем он. Может быть, это была общность изгоев, так сказать "униженных и оскорбленных".
Сегодня тон задавал невысокий худенький человечек, с редкой бородой, лет тридцати-тридцати пяти.
Блаженно затягиваясь анашой, он рассуждал: "В наше время должно быть уже понятно, что заниматься техникой — это значит увеличивать сумму зла в человечестве. Что хорошего принесли все эти автомобили, шахты, бомбы, паровозы и спутники? Природа исковеркана, леса сведены, воздух отравлен; люди разобщены, одурачены мнимыми достижениями цивилизации. Они присосались хоботами к телевизорам и уже не замечают, что в соседней комнате страдает и умирает их брат. Спутники запускают в стране, где родители не могут купить молока для детей; где люди, имеющие смелость на собственное мнение годами сидят за колючей проволокой, и на это всем наплевать. Да по мне любая, пусть неумелая попытка нарисовать что-нибудь, сочинить рифмованные строки, придумать новую мелодию в 1000 раз дороже любого громаднейшего института, потому что эти листки не причинят зла или физической боли никому из людей, а что наделает этот институт? Новый трактор, на котором будут пахать запретку у зоны? Новый препарат, с помощью которого можно будет развязывать языки? Новый шампунь, для проверки которого уничтожат сотни животных?
Искусство, искусство, еще может сделать что-то для мира, а не эта вонючая техника, растлившая человеческую душу!"
Во время этого монолога Фролов медленно закипал. Он был единственным "технарем" из присутствующих. Ему казалось, что все смотрят на него с затаенной ухмылкой, даже Марина. Вообще он редко выходил из себя, и не любил это состояние, когда багровый туман застилает глаза, в висках стучит бешеный ритм, а руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Но сейчас он ничего не мог с собой поделать. Отпихнув ногой табуретку, вскочил и почти закричал — "Слушай, ты, анашист полудохлый. что ты о себе воображаешь? Ты сюда на метро приехал? Ты домой придешь, на лифте поднимешься? Жратву будешь на газе готовить? Я думаю, ты просто от безделья в лирику кинулся, потому что сам гвоздя вбить не можешь! Что тебя заело — "техника, техника"! Не было б ее, ты сейчас бы за плугом шел, по колено в дерьме, чтобы с голоду не сдохнуть"! Фролов уже чувствовал, что его заносит, но не мог остановиться. Он повернулся к Марине. "Хватит! Выбирай — или эти недоучки, или я. Видеть их больше не могу"!
Марина медленно встала. В черном платье, черноволосая, на фоне белой стены, с расширенными (от боли? вина? недоумения?) греческими глазами, она вдруг пронзительно напомнила Фролову кадр из фильма, вернее даже из двух — "Антигона" и "Они шли за солдатами" — там так же стояла одинокая, и тем не менее уверенная в своей внутренней правоте гречанка.
"Как ты можешь"? — тихо спросила она Фролова. И добавила так же тихо — "Вот дверь". Фролов схватил свою куртку с вешалки и выскочил на улицу. Сердце все также колотилось. Ему казалось, что Марина предала его, что они смеются сейчас над ним. Он взял пригоршню снега и обтер лицо. Ветки деревьев, присыпанные пушистым снегом, сверкали под электрическим светом, В парке было очень тихо. Из марининого окна послышалась тонкая мелодия флейты.
"Мать вашу…" — пробормотал Фролов и поплелся на кольцо двенадцатого трамвая.
Он теперь часто оставался вечерами на работе. Просил кого-нибудь из инженеров остаться с ним (одному было нельзя), оформлял разрешение и сидел над схемами. От паяльника исходил успокаивающий запах дымящейся канифоли. Фролову достали цветной чешский видеомонитор. Программатор для ПЗУ был готов; теперь можно было "зашить" в ПЗУ команды для вывода на видеомонитор программы работы микропроцессора. Все устройство занимало одну печатную плату. Можно было использовать монитор и для вывода оператору системы различных данных и сообщений. Цвет давал дополнительные возможности — например, данные измерений, выходящие за допустимые пределы, выводить красным, а нормальные — зеленым. Такую штуку можно было бы применить во многих разработках института.
Однако все чаще Фролов ловил себя на том, что сидит, вперившись бессмысленным взглядом в монитор, а мысли его болтаются где-то далеко. Марина, стоящая в черном платье у белой стенки… Фонарь на проспекте Тореза, свет от которого падал в комнату, и слегка освещал Марину, лежащую рядом… Минуты близости, когда Фролову казалось, что он теряет свое тело, растворяясь в чем-то воздушном и громадном, чему нет наименования… Марина, протягивающая дочке ложку микстуры… Бородатый пожилой художник, к которому они пришли, и который в течение всего вечера не спускал с Марины восторженных глаз…
Время текло, и Фролов спохватывался, когда уже нужно было вырубать напряжение, опечатывать двери и идти домой.
Пробовал два раза позвонить Марине; ему казалось, что чувствует какое-то колебание на другом конце провода, но так и не сказав ни слова, Марина вешала трубку.
Фролов поймал себя на том, что у него в мозгу начали складываться какие-то стихотворные строчки. Один раз выплыло четверостишие: «Уходи. Проваливайся в ямы. / В камни падай, ощупью, в ночи. / И молчи. Что Еве до Адама? / До выдумывания причин.»
Потом ему как-то попалась статья трехгодичной давности, где было сказано, что французская фирма "Sescosem" выпустила одну (!) микросхему, позволяющую выводить на цветной монитор программу работы микропроцессора.
Дурацкая история приключилась с Фроловым.
Он пробовал пить вино, но от этого воспоминания еще больше доставали его. Почему-то ему очень захотелось послушать флейту. Он спал, а волшебная, тягучая мелодия жила где-то внутри него.
Утром, подчиняясь выработанному автоматизму движений, умылся холодной водой, сел на автобус и доехал до работы. Но здесь что-то случилось. Не мог заставить себя пройти через проходную. Как-то незаметно очутился в парке, перед марининым окном. В руках были ручка и записная книжка. Он сидел на скамейке и писал: "Как жаль, что это невозможно / Нам перепутать ночь с зарей / Листвой раскинуться, прикинуться травой / Дикорастущей и безбожной".
Он писал: "Как жаль, что это невозможно, / Венозной жилкой быть тревожной, / Сбегающей к тебе на грудь"…
Стало темнеть. Только сейчас Фролов понял, что сидит на скамейке почти целый день, что он ничего не ел, что прогулял работу. Но это как-то совершенно не тревожило. Ему было все равно. Он поднял глаза. Из парадной вышла Марина.
