Ленинград – Санкт-Петербург, ноябрь 73 — апрель 74 — сентябрь 2001

 

Впервые опубликовано в газете "Интеллектуальный капитал" №6 (34) 2001 года

«Анамчох», что по-хакасски значит "до свиданья"

 

— Отдайте пиджак, ребята, на работу ведь опаздываю, — жалобно сказал дядя Яша и начал съезжать с кровати на пол. Гири поползли наверх и ударились о подвеску. Голое тело было опавшим и желтым, нога почернела.

Любопытно, что когда кто-нибудь в палате впадал во временное помешательство, это всегда начиналось одинаково — человек рвался идти на работу.

 

В Минусинске беспросветно капало с неба. Машины в экспедицию не предвиделось. В музее Мартьянова ничего толком не знали.

Не выдержал и поехал на попутках через Абакан и Сарагаш. Бросил рюкзак в кузов, вдохнул знакомый запах пыльных досок и железа. По бокам заскользила желто-зеленая степь под неярким солнцем. Неожиданно пришло ощущение покоя и свободы. Город, оставшийся за плечами, взорвался, взлетел в воздух, и кусочки его усеяли траву.

В темноте у костра сидели незнакомые бородатые парни.

— Где тут работа? — спросил. — Как пройти на работу? —

На ночь отвели топчан в крайней палатке, дали спальник, чистый вкладыш, свечу. За откинутым пологом шумела черно-серебристая лента Енисея. Свеча вздрагивала, и второй раз за день редкая птица покоя взмахнула крыльями.

Ночью ввалился в палатку сосед, посмотрел упорными глазами, решил, что мерещится, и бурно заснул. Утром протянул руку — "Полковник".

— Слушай, у тебя зубной пасты не найдется случайно?

— Пожалуйста, бери, чисти.

Полковник схватил тюбик, выдавил весь в стакан с водой, размешал и выпил.

 

В коридоре лежит мальчик, 17 лет, преступник. У постели дежурит милиционер, тоже очень молодой. Борис говорит, что парень напал на шофера такси с ножом, требовал денег. Шофер дал ему монтировкой по голове, тот ударил ножом. Оба в больнице. Вчера вышел на костылях в туалет - мальчик с милиционером играют в морской бой.

 

Курган был большой, с хорошо сохранившейся крепидой и четырьмя угловыми камнями с контрфорсами. На бровке отчетливо виднелся выкид. Мы возились в раскопе с лопатами, кайлом и носилками. До погребальной камеры надо было снимать еще метра три.

Было жарко, пот и солнце размазывали зрачки. Полковник, Коля и я, чередуясь, нагружали и таскали из ямы носилки с землей. Два экспедиционных школьника и местная девочка чистили крепиду под фотографию. Один, худой и высокий, был на редкость величествен. Сидя на корточках, замедленными, как в "лупе времени", движениями нагребал землю на лопату и говорил девочке:

— А у вас… в школе … интересно… тригонометрию проходят..?

— Проходят, проходят, — тарахтела девчушка.

— Интере-е-есно.., — говорил значительно, и держа лопату с землей двумя руками у груди, как упавшего с дерева ребенка, неторопливо шел к отвалу, аккуратно рукой ссыпал горсть земли, и также неторопливо шел обратно.

Прибежала начальница по кличке "Безумная девица", хозяйским оком оглядела раскоп, обрушила пару пластов земли на наши головы, велела торопиться, и упрыгала на «джипе» обратно в лагерь. Была она, как бомба с запалом, небольшая, плотная, вечно встрепанная, предельно алогичная и пристрастная, с бешеной энергией и неразборчивостью в средствах; любительница выпить и переспать, хороший и опытный археолог и добрый человек.

Солнце садилось. Здорово было засунуть уши в быструю воду Енисея, смыть землю и пот раскопа; забраться в грузовик и подпрыгивая на ухабах, виляя между пикульками, ехать в лагерь. Со второго раскопа возвращались Петр Кириллыч, заместитель Безумной Девицы, человек с полувоенной выправкой, животиком и в очках; похожий на апостола Глеб, с длинной бородой и великолепным лбом, и чудесная золотоволосая Лина, студентка-археолог и художник экспедиции.

На берегу горела печь, стоял стол из длинных досок. Люда, археолог, а по совместительству завпит и начфин, заваривала чай в ведре. Полковник готовил себе отдельно чифир с помощью двух алюминиевых мисок.

 

Самоубийцу Майцева, который тоже временно выпал из рассудка, привязали бинтами за руки к кровати. Кричал:

— Ну и пиво стали выпускать, до чего тяжелая бутылка, втроем не поднять (дергал привязанной рукой), Валька, кончай философствовать, забегай слева, а тебе, Иван, нюхало чистить, что ли, давай, помогай, видишь, мне одному не справиться… Миску, миску подставь, в ней намешаем …

Из другого угла что-то отвечал еще не пришедший в себя дядя Яша, и начинало казаться, что они ушли в какое-то другое измерение, перешли плоскость, за которой они вдвоем, и понимают друг друга, и там занятно, свободно и увлекательно, а мы все лежим на унылых койках и ждем очередной укол.

 

- Ну что ты за мужик, — говорил Петр Кириллыч Полковнику, — скоро тридцать, а у тебя ни специальности, ни дела в жизни, ни семьи толком нет. Зачем ты существуешь — неизвестно. Только пьешь. Я б таких просто к стенке ставил, чтобы не путались в ногах.

- Да чего Вы ко мне пристали? Насмотрелся я на вашу жизнь. По мне, лучше 10 лет прожить в кайфе и умереть, чем всю жизнь крохи собирать на машину, да локтями пихаться, да слово бояться лишнее сказать. И вообще - это моя жизнь, а не ваша…

Хиппи, вот кто настоящие ребята!

— Не трепись, помолчи, — устрожила Люда.

— Вы ж о них только по газетам и знаете — ах, не моются, ах, ширяются, ах, то да се… А они, между прочим, знаешь, за что стоят? Полицию и общество разоружить, а значит, с насилием покончить; да плату отменить, за то, что человеку действительно нужно — квартиру, информацию, питание, транспорт, школы да больницы. Да работу конвейерную, унижающую человека, на автоматы переложить — а у нас все-то бабы еще рельсы кладут. Вот и свобода будет — и любовь должна быть свободна, и рожать будут, когда захочется — а не так, по аварийному случаю. Ну, и с планом, конечно, сколько хочешь, хоть до вырубания. Плохо, что ли?

 

Палата не спала вторые сутки. И так-то 14 мужиков, распяленных по кроватям — кто храпит, кто стонет, — а тут еще эти двое горланят всю ночь. Приезжали из психлечебницы, вогнали дяде Яше здоровенный шприц, и он затормозился — молчал, не ел, ходил под себя. А Майцева ничто не брало. Тоня погасила свет, и осталась одна моя настольная лампочка. Монолог продолжался:

— Ребята, место одно знаю, где можно бутылки быстро сдать, его никто не знает… Да проходите, проходите! Вот огурчики, помидорчики имеются, что вы в коридоре застряли… Вот огурчиков накрошил, а если кто помидорами интересуется, а бутылочки сдадим, сдадим обязательно…

Повелительно и громко произнес: Майцев! Я тебя выключаю. — И вырубил лампочку. Майцев послушно замолчал. в палате тихонько захохотали.

В раскопе обнажались бревна могильника, большие, плоские, раздавленные за 4 тысячи лет землей и временем. Древесина теплого золотисто-коричневого цвета чуть поблескивала под солнцем. На ночь ее укрывали крафтами от дождя.

Пришла Лина, натянула бечевки с севера на юг и с востока на запад и стала рисовать форму и ориентацию бревен. Надо было тщательно зафиксировать каждый слой. Вообще, интересное дело — по обломкам и завалам попытаться реконструировать форму древней гробницы, архитектуру, устройство входа. Наверное, как дешифровка неизвестного языка или восстановление портрета человека по черепу. А так, по человечески, на Лину было просто приятно смотреть из могилы. Голубое енисейское небо, пшеничные волосы, мальчишеское загорелое тело. Вроде подсолнуха.

Носилки с землей приходилось таскать все выше и выше. Узловатые мышцы Полковника блестели от пота. Тело и ноги почему-то покрывали короткие поперечные шрамы. Мы с ним придумали специальную технологию, когда скат стал совсем крутой — задний толкал носилками переднего из ямы, а тот, очутившись наверху, рыком выдергивал заднего.

Приехала хакасская девушка Кира, аспирантка из Эрмитажа. Мягкая, с миловидным восточным лицом, неторопливо работала флейцем и ножом.

Петр Кириллыч опять напал на Полковника.

— Ну что твои хиппи, они же на шее у общества сидят, паразиты. Их, понимаете, все кормить должны. а они только шляются, спят с кем попало и наркоманию разводят. Поставить бы такого к станку, чтоб по десять часов в день вкалывал, небось быстро бы дурь из головы вылетела!

— А священники работали когда-нибудь? Да еще в те времена прокормить было труднее, и священников-то побольше было. Зато они о душе пеклись, людям говорили — не хлебом единым живите, заставляли бедным помогать, жадность и зло, как грехи осознавать, за которые у Бога прощения просить надо… пели каждый день — Христа помните, он за вас на кресте умер…

— Пропагандисты райкомовские тоже ведь не у станка стоят — ввернул Глеб.

Полковник завелся.

— Так что, я думаю, хиппи — это как священники раньше, только нету всякой там пышности, уставов, обрядов, сознание собственной причастности к власти и величию… А задача-то ведь та же? Устали ребята от суперделового мира, где все комфорт, все технические новинки, все из кожи вон лезть, чтоб не хуже, чем у соседей, все чуть выше на ступеньку забраться… Вот Вы представьте себе, Петр Кириллыч, бежит по дороге толпа очумевшая, задыхаются, торопятся, глаза у всех выпяченные, к груди портфели прижимают, а впереди неясное что-то, не то модель "Крайслера" последнего выпуска, не то танк азиатский; захочется ведь выйти в сторонку, осмотреться немного, — а люди все бегут… Крикнешь им: "Эй, куда вы?" — не слышат. Надо как-то внимание привлечь, может, что пооборваннее натянуть, цветы на щеках нарисовать, любовью заняться на виду у всех… Может, остановятся хоть на секунду, задумаются, что это с их детьми? Может, о душе вспомнят?

— Заметили, — тихо проговорила Кира, — что они все больше на Восток стремятся? Ведь по расхожей схеме Запад — это техника и мозг, а Восток — созерцание и душа…

— Ну, уж у нас-то это не привьется, — уверенно протенорил Петр Кириллыч. — Да и не позволит никто.

— Это точно, не привьется, — подтвердил Глеб. — Где ж такую ораву прокормить? Вот, в Сан-Франциско, я читал, коммуна хиппи живет, человек пятнадцать, так по очереди кто-нибудь работает посудомоем в ресторане и остальных на свой заработок кормит. А тут попробуй, жену прокорми.

Интересно было слушать их разговоры. Оранжевая бабочка костра взмахивала крыльями, пытаясь слететь с поваленного обрубка и трещала, суча ножками, в бессильных рывках. В енисейской ночи люди и этот огонь казались последним сгустком биологической сущности.

Техническое прошлое накладывало отпечаток на мое представление о мире, и временами казалось, что выход только в полной автоматизации нетворческой. рутинной работы, той работы, которая служит для людей только источником средств к существованию — что-нибудь вроде роботов, заменяющих рабов в республиках-городах Древней Греции, где свободное и равноправное население занимается философией, риторикой, наукой и поэзией. В то же время понимал, что техника принесла не только спутники и компьютеры, но и наручники, бомбу и приборы для пытки электротоком.

Можно было согласиться с Глебом, утверждавшим, что сердце выше мозга, а нравственность — науки.

 

В коридоре спят странные люди. Рука у них согнута в локте и поднесена ко рту, как будто в ней зажат стакан. Иногда ноги выше головы. Это переломы ключицы, загипсованные в корсеты. Зеленый круг на столе дежурной сестры, темные халаты больных, глухо ворочающихся во сне, приоткрытое окно, — и за ним полускрип деревьев, запах конца лета, чуть нагретая за день земля.

 

В большом кургане обнажился грабительский лаз. Рыжая земля, проломы в бревнах, древесные угли. Значит, больших находок уже не будет. Жаль.

Два дня шли дожди, и Безумная Девица объявила, что это - два воскресенья, которые потом отработаем в хорошую погоду. В палатке Полковника собрался народ, сгоняли грузовик за яблочным вином. Коля играл на гитаре. Степь и тайгу на горизонте заволокло взвешенной водой. Забавно было купаться под дождем, и потом втискиваться в тяжелую палатку. От влажных волос Лины шел горький каштанный запах.

Ушел к себе. Свеча металась по крыше и стенам. Зашевелился полог, влетел кусочек ветра. За ним вошла Кира.

— Можно к тебе? — дунула на свечку.

В темноте тело почему-то представлялось шафраново-желтым, горьковатым, как кожура мандарина. Четыре тысячелетия терпеливой и мудрой Азии, лотоса и белых обезьян притаились за спиной. В медленных руках были служение и мудрость знания.

Не стоило обольщаться успехом; ей было одиноко и печально, и хотелось немного человеческого тепла. С мужем рассталась три года назад, а дочка была у родителей под Абаканом.

В шесть проснулась, тронула губами лоб и шепнула "анамчох". Потом узнал, что по-хакасски это означает "до свиданья".

Кончался август. В воздухе появились пронзительность и свежесть, трава потеряла изумрудную яркость, звезды еще безумнее брызгались по ночам. По утрам уже труднее было заставить себя выскакивать из теплого мешка и с обрыва бежать в Енисей. Вода хлестала тело тысячью искринок, дух выскакивал из горла, и было интересно следить за его полетом.

В большом кургане находки оказались скудными, но соседний маленький, от которого не ожидалось ничего особенного, неожиданно дал много материала. Типичные тагарские бронзовые зеркала, ножички в ножнах из бересты и листового золота, прекрасная фигура оленя в безумном прыжке, пряжки "звериного" стиля, хорошо сохранившиеся скелеты в ритуальных позах (на боку с поджатыми коленками) с глиняным горшком у изголовья. Эти горшки, как диковинные коричневые грибы, осторожно высовывали свои шляпки из-под земли.

В яме, набитой четырехтысячелетними скелетами, маячил пестрый купальник Лины, профессионально уверенная рука переносила на планшет, восставших, как на Судный день, мирных татарских скотогонов и носительниц смальтовых бус. В камеральной палатке черепки и скелеты чистились, маркировались и упаковывались в крафты. Странно, что зубы скелетов, даже самых старых, были практически без следов кариеса.

Полковник мрачнел. Хотя работал все также яростно, видно было, что его уже тянет в "Сайгон" на угол Невского и Литейного, к холодному пиву, сигаретам с «планом» и приятелям по кайфу.

Как-то остались вдвоем на раскопе; спросил, откуда у него столько шрамов.

— Понимаешь, я однажды пить бросил, месяцев восемь не пил. Ну, и вопросы стали разные привязываться — зачем я живу, кому нужен… зачем вообще люди живут… к девушке еще одной стал хорошо относиться, поверил чего-то ей… А она блядью оказалась. В общем пришел я домой, разделся и перед зеркалом секунд за 20 всего себя бритвой располосовал. Завернулся в простыню, как кардинал в красной мантии хожу. Потом стал вены резать, но я тогда молодой еще был, не знал, что надо руки в теплую воду совать, а то кровь сворачивается быстро и никакого результата. А тут как раз родители вошли и жена.

Петр Кириллыч похудел, обветрился и стал походить на казачьего офицера с высшим образованием.

Шоферы, предвидя скорое окончание сезона, все больше отбивались от рук, возили левый груз и круто пили в своей, стоящей на отшибе, палатке.

 

В углу лежит неудачник. Запутанная полуофицерская биография, в которую входят служба в десантных войсках, сиденье в лагере и крупные успехи в классической борьбе. На работе в Ленпогрузе никак не мог засунуть болванку в ящик, вспылил, ударил ее ногой и сломал кости плюсны. Перелом срастается плохо, кожа гноится, и перевод на амбулаторное лечение все откладывается. Приятели иногда передают через окно бутылочку, и тогда после отбоя, кто может добраться, собираются поболтать на его кровати. Рассыпается ураган старинных анекдотов, истории про любовь перемежаются рассказами о замечательных драках, и всюду шипит и пенится непременное гигантское вино.

Кира несколько раз оставалась у меня до подъема. Последний раз перед отъездом пришла с пачкой "праздничных" сигарет, как мы называли болгарские "Опал" и "ТУ", и фляжкой коньяка.

— Ты ласковый, — сказала, — спасибо.

Вдвоем в спальнике было тесно, вытащили вкладыш, постелили сверху. Чистый ветер врывался через щель входа, и потоптавшись по разгоряченным телам, выныривал в марлевое окошко.

Полковник, как ни странно, ночевал у начфина Люды.

— Ты грустишь о чем-то. Не надо, все будет хорошо, вот вспомнишь меня.

Утром шофер отвез ее в Минусинск.

Неожиданно, как крик петуха ночью, выпал легкий снег. Резко похолодало. В столовой, сколоченной из досок, теперь все норовили сесть спиной поближе к печке. Чаще дул ветер, острый, со шквальными порывами, иногда ураганной силы.

В первую секунду не поверил глазам, но так оно и было — грузовик с брезентовым фургоном, мирно стоящий между палаток, вдруг тронулся с места, сначала тихо, а потом, подгоняемый ударами ветра, все быстрее покатил по чуть заметному уклону вниз, к обрыву в Енисей. На пути была камеральная палатка. Вскочили с места, но были слишком далеко от него. Откуда-то, рядом с грузовиком появился Полковник, в руках тащил большой камень. Жестом фокусника толкнул его под колесо, не удержался, и по инерции устремился за ним. Грузовик отвернуло немного в сторону от палатки, но не остановило, и мы услышали сначала мягкий удар, а потом, снизу, из-под обрыва — глухой.

Был без сознания, когда мы подбежали. Лицо в крови, рука механически вывернута.

Безумная Девица закричала, что это уголовный и финансовый крах, и побежала топиться в Енисее. Коля схватил ее за руки.

Петр Кириллыч уговаривал:

— Да бросьте, нашли из-за кого расстраиваться! Тоже мне мразь, алкаш несчастный, он если и сдохнет, никто по нему не заплачет. А за грузовик шофер отвечает, что на ручной тормоз не поставил, я еще заявлю на него, куда следует, за вредительство.

Из камеральной палатки вышла Лина, которая мирно спала весь обеденный перерыв.

Полковника отвезли в абаканскую горбольницу.

А я сломал ногу уже позднее, когда вытаскивали грузовик, и вместе со всеми улетел в Ленинград, и приземлился на койке в Карла Маркса.

 

Гг.