“Du bist mein, ich bin dein,
Das sollst du gewiss sein:
Du bist verschlossen
In meinem Herzen,
Verloren ist das Schluesselein:
Du musst immer innen sein.”
(Namenlosses Lied, 12-ten Jahrhundert)
"Ты мой, я твоя, ты должен это знать. Ты закрыт в моем сердце, и ключик потерян, ты должен всегда оставаться внутри" (нем.).
Песня неизвестного автора 12-го столетия
.
“Dearest C.
Не знаю, существует ли по-русски слово, или даже понятие - «zombie» (откуда это слово, не знаю; оно не английское, по-моему). Это означает: “человек, который кажется живым, но в самом деле мертвец, почему-то вернувшийся к живым». Вот так и я…
…Довольно! Как-нибудь мы с тобой наговоримся; письма не удовлетворяют, особенно, когда известно, что их читают третьи лица. Как ты думаешь — им неловко?"…
Вентов передернул плечами. Подошел к окну, проверил, плотно ли закрыта форточка. Внизу, в пелерине дождя, глухо торчала труба котельной академической больницы. За дорогой сбились в кучу мокрые деревья Сосновки. Одинокие электрические лампочки на столбах вдоль дороги усиливали ощущение неуюта.
Сергей колебался. До чертиков хотелось выпить, и как раз вчера он купил в запас бутылку портвейна. Это было бы хорошо — сесть в кресло, вытянуть вечно гудящие ноги, почувствовать теплую волну хмеля, поднимающуюся снизу. Можно было бы поставить на магнитофон хорошую песню, что-нибудь вроде "Ель, моя ель, уходящий олень…", и ждать, когда в мозгу поплывут прихотливые, полуслучайные воспоминания, отрывки картин, мешанина смутных фигур на городских улицах, объединенных только общим стержнем — Элис.
Но с другой стороны - был уже час ночи, вставать в 7.15, и с утра должны были придти смежники из Москвы согласовывать техническое задание. Неудобно было бы появиться с "выхлопом" и с красными глазами.
Расстелил постель, окинул взглядом книжные полки, вытащил сборник "Ирландские саги" и стал перечитывать "Бой Кухулина с Фердиадом".
Во сне с удивительной четкостью увидел Элис — тонкий нервный профиль, каштановые короткие волосы, чуткий рот. Она протягивала ему "Ирландские саги", торопилась сказать, но лицо перекосила гримаса страдания, чьи-то руки утягивали назад, в размытую серую пелену, и Сергей пытался вскочить, оторвать чужие руки, но не мог ничего поделать со своим ватным телом.
— Ваша фамилия, имя-отчество?
— Вентов, Сергей Николаевич.
— Ну, Сергей, как тебе нравится на работе, чем ты сейчас занимаешься?
— Я не совсем понимаю, почему Вы об этом меня спрашиваете?
— Ну, раз нас представил начальник отдела кадров, я думаю, ты должен нам доверять…
— Не знаю все-таки, могу ли я Вам рассказывать…
— Ну, хорошо, смотри.
(красные книжечки — майор ГБ Марев, подполковник — не запомнил фамилию от волнения).
— Так что Вы хотите знать?
— Расскажи, над чем ты сейчас работаешь?
— Мы сейчас делаем прибор для измерения скорости напыления тонких пленок. Это такое специализированное вычислительное устройство, которое выполняет все четыре арифметических действия…
Рассказывал долго, сбивчиво, увлекаясь. Но в голове стучала одна мысль — к чему все это?
— Ну, хорошо, а как ты вообще живешь, с кем дружишь?
— Да трудно сказать. У меня много приятелей… Баскетбольная команда, за которую играю, да разных друзей много, по книгам, по походам…
— И новые друзья есть?
— Как сказать… Вот недавно с одним преподавателем из Университета познакомился, у него Марсель Пруст есть в академическом издании, и еще "Переписка Блока и Белого", очень любопытная книга, Вы не читали?
— Сергей, здесь мы спрашиваем. А в Москве ты давно не бывал?
Вот оно. Это уже как раз посередине между перелетом и недолетом.
— В Москве…? Да, был недавно, проездом. Мы из Мурома ехали, с соревнований.
— Ну и как выступили?
— Неплохо, в общем. Второе место заняли У нас Вадим заболел, центровой, а то бы…
— В Москве с кем встречался?
В самую сердцевину. Пуповину.
В Москве Сергей встретился с Элис. Был самый расцвет (рассвет?) отношений, та эпоха бесконечного доверия, когда еще ничего нет, и все уже есть на кончиках пальцев, в случайном, исподволь, взгляде, в пряди волос, взлетевших от дыхания. Об этой встрече они договорились еще в Ленинграде. Казалось волшебным сбежать от всех друзей, расспрашивающих о церемониалах английской королевы, о ценах на костюмы "джерси", о моторизованных бандах и отношении к цветным иммигрантам. Сбежать и бродить по заснеженной Москве, между могил Новодевичьего монастыря, по пастернаковским Чистым Прудам, по безлюдному в сумерках Ботаническому саду. Постоять в Пушкинском перед изумительным пляжем Сера, перед взрывающим рамы Ван-Гогом…
Поезд уходил с ленинградского вокзала. Хлопья снега, как ночные бабочки, летели на огни фонарей, и Элис прошептала чуть слышно, почти касаясь губами уха "beloved" (любимый)...
— В Москве? А, да, виделся с Элис.
— Это кто такая?
— Это англичанка, она занимается у нас в Университете, изучает поэтов пушкинской поры.
К северу от Ленинграда, на побережье Финского залива, лежат на песке в купальных плавках, играют в волейбол, гоняются в регби.
К югу царят более патриархальные нравы. Приходят семьями, располагаются кружком, снимают верхнюю одежду. Мужчины остаются в длинных черных сатиновых трусах, гражданки — в пестрых комбинациях или просто в трусах и бюстгальтере. Плавают саженками, завтракают на траве.
В Петергофе разношерстная толпа бродит с ошалелым видом между фонтанами, щелкает фотоаппаратами. Осенью в Павловске цвет листвы доходит до такого буйства, что, кажется, на сетчатке под веками на всю жизнь сохранится отпечаток красно-золотой голконды. Хотя Элис быстро уставала, все было для нее так интересно, что они целыми днями бродили по пригородам и возвращались в город с последними электричками.
— А как ты с ней познакомился?
— Мы встретились в одной компании, (не помню, кто ее привел), разговорились. Дело в том, что для меня, а для нее тем более, литература значит очень много в жизни, и мы делились нашими симпатиями, представлениями. Я ей рассказывал о Лескове, о Салтыкове-Щедрине, Цветаевой, Артеме Веселом, Замятине… Она мне об Элиоте, Фитцджеральде, Камю, Лоуренсе…
— Это что, полковник Лоуренс?
— Нет, просто писатель.
“I was wery intrested to read that “La Pest” and “Soldier’s Pay” are to be translated into Russian; I know you’ll manage to get a copy of them somewhere, somehow! I miss you. A.”
(«Мне было очень интересно услышать, что "Чума" и "Солдатская плата" должны быть переведены на русский; я знаю, что ты сделаешь все, чтобы достать их где-нибудь, как-нибудь! Скучаю по тебе. Э»).
— Спрашивала она тебя о твоей работе?
— Я с самого начала сказал, что я - инженер по вычислительной технике. Но она в этом ничего не понимает, и поэтому если и спрашивала что-нибудь, то только в категориях "устал — не устал", рано ли вставать; в общем, в таком роде.
— Сергей, а ты знаешь, что нарушил подписку?
— Видите ли, мне кажется, что есть буква и дух, и это несколько разные вещи. У нас были товарищеские встречи по баскетболу с финнами, с поляками; сотрудники наши на выставки заграницу ездили — ведь речь о подписке не шла? Вообще, мне кажется, время сейчас несколько другое, не то что раньше…
— А раньше мы с тобой так не разговаривали бы, спасибо скажи, что время другое…
Время, время… Какая разница, то или другое. Бесконтрольная власть в руках одного или кучки, всегда одно и то же. Потоки грязи, подлости, скучный разврат, лицемерие, равнодушие. Кровь, океаны крови. Даже неинтересно — столько веков — все одно и то же. "Сравнительные жизнеописания" Плутарха, "Жизнь двеннадцати Цезарей" Светония, тамерлановы горы черепов, Геродот, Старый Завет, "Мусульманский ренессанс" Меца, исландские и ирландские саги, династия Романовых (отрубленная голова Монка в спальне Екатерины), испанская инквизиция, печи Освенцима, лестница Майданека, снега Колымы, леса Магадана, болота Потьмы, остров Досон... И прогресс налицо — от библейских сотен и тысяч до советских и китайских миллионов.
И в какие бы одежды не рядиться — сталинизм, фашизм, маоизм — главное, запретить думать, сомневаться; вбить в голову нехитрый набор готовых идей. Прусский учитель, проповедник, диктор радио и телевидения, бойкий корреспондент — тысячу раз повторить, прошуметь, прокричать, начиная с детсада, со школы…
"С. darling"! Ежедневно благодарю судьбу за шефа — приличного и спокойного человека. Приходится очень много работать, оттого, что остальной член нашего маленького департамента - последний лентяй, который вполне пользуется двумя инфарктами, которые были в запрошлом и прошлом году. Но если лишняя работа состоит в том, чтобы преподавать и обсуждать со студентами Пушкина и Лермонтова, нельзя жаловаться!"
— Сергей, на это можно было бы закрыть глаза, если б ты нам помог. Кто у нее родители, не знаешь?
— Нет, мне это как-то без разницы было.
— А ты бы спросил: "Слушай, а папаша у тебя кто?"
Сиверская. Новый Год. Голубоватый от луны снег, тишина леса с журчанием, шорохом, поскрипыванием. Сели на сани, покатились вниз, влетели в сугроб (наверное, тривиальная сцена)... Пушистый и колючий снег был на лице, на шее, за отворотами варежек. Лежали рядом, лица соприкасались, и первые неслышные поцелуи, как ветер, пробежали по глазам, мокрым от снега или слез.
Теплая деревянная дача, друзья, забавный легкоатлет Боб, который совсем не мог пить. Налили стаканы, выпили с первым ударом курантов, а к двенадцатому он уже опустил лицо в блюдо с кислой капустой. Посреди ночи очнулся, подошел к тебе со всякими дурацкими разговорами, а у тебя был наготове дежурный вопрос: "Look here, Боб, а ты мог бы сбросить атомную бомбу на Англию?" Боб обалдел, задумался, машинально выпил рюмку водки и заснул до утра.
Вы сидели в разных углах комнаты, кто-то тихонько играл на гитаре. Иногда взглядывали друг на друга, тайна уже лежала между вами, и от этого было удивительно хорошо и немного печально.
Утром все шли на станцию, торопились. Боб отставал. Рита протянула ему руку: "Давай, помогу!". "Нет! — пробурчал Боб, — если бы ты дала мне ее из сексуальных побуждений, я бы взял, а как руку дружбы не приму."
Боб потерялся в вокзальной толчее, сел по ошибке в поезд, идущий в другую сторону. Заснул, потом его разбудил контроль, высадил, и он пошел семь километров через лес на другую станцию, где скоро должен был быть поезд на Ленинград. Замерз. Увидев свет в окне одинокого домика, зашел. Изобразив самую свою обаятельную улыбку, сказал: "Здравствуйте! Чайком не угостите ли?" За столом яростно спорили два поддатых мужика. "Чайку тебе?!" — взревел старший, и схватил со стены ружье. Они гнали Боба, как зайца, почти два километра по лесу, и, благодаря этому, он успел на поезд.
— Ладно, Сергей. К этому разговору мы еще вернемся. А пока никому ни слова о нашей встрече, иначе… И видеться с ней пока нельзя.
"Darling C., как давно не писала тебе! Часто хотелось, но было жутко много работы, и я все откладывала, откладывала… Но сегодня смотрела еще раз "Балладу о солдате", и почувствовала такую тоску по России, по тебе, что решила наплевать на работу, поговорить с тобой".
Как Сергей мог не увидеться с ней? Взял ключи от дачи, которую друзья снимали в Солнечном. Договорился с Элис встретиться на перроне станции. Когда увидела его осунувшееся лицо, сразу спросила: "Ты имеешь какие-то неприятности? Почему из города мы не вместе шли?" Сергей не мог не доверять ей. Рассказал вкратце о ситуации. Элис не очень удивилась, так как была лучше осведомлена о российских делах, чем предполагал Сергей; но очень расстроилась.
Молча дошли до дачи. Печь, с пляшущими огоньками дров, запах еловых ветвей и лыжной мази, разноцветные лампочки и гирлянды, оставшиеся с Нового Года. Сухое вино, любимый Элис Моцарт. Все было хорошо, но тень, зловещая тень, уже легла на дорогу.
Стемнело. Сергей лег на диванчик, Элис на большую деревянную кровать. Оба не спали. Поднял голову, взглянул на Элис. Смотрела на него. Было тихо, только за окном постукивали редкие капли с сосулек. Чуть слышно сказала: "Come to me, my lovely" («иди ко мне, мой милый»)…
Как там написано у Алексея Толстого — "И остались лишь губы, прижатые к губам, глаза, глядящие в глаза"… После работы Сергей пошел на тренировку. Это всегда помогало — раздеться, ощутить под рукой пупырчатую упругость мяча, сделать завершающее движение кистью, нежное, чуть подкручивающее, увидеть, как коротко трепыхнется сетка корзины. Резкие рывки, борьба под щитом; азарт рождался, креп, и казалось, нет уже больше ничего, кроме желания перепрыгнуть, победить. Горячая струя воды текла по телу, мышцы постепенно отходили, оставалась только ноющая боль в перетруженных за долгие годы коленях.
Дома было совсем невмоготу. Все так же ныли колени, все так же голо в ореолах тумана светили лампочки проспекта Тореза.
Снял трубку, набрал номер.
"Наташа, ты приедешь ко мне? Если можешь, пожалуйста".
Крутилась магнитофонная пленка, подрагивал огонек свечи. Она сидела с ногами на диване, гибкая, ласковая.
Утром Сергею было немного неудобно. Как будто взял в долг и не знал, сможет ли вернуть.
Громкие слова, страсти, ревность… Зачем? Бесхитростное тепло, которое могут дать друг другу люди — просто ласка, просто согреть, когда холодно и сиро, просто спросить: "Устал, малыш?»
«Караван, бегущий в темноте в ничто»… «Помогать в беге друг другу»… — написано у Хуана Антонио де Сунсунеги. Летом Элис ездила домой на месяц. Вернулась загорелая, трогательная. Смотрела новую выставку Генри Мура ("сомненья нет, он самый гениальный после Микеланджело скульптор”), Альберта Финнея в пьесе Пиранделло "Henry IV", фильм "Последнее лето в Мариенбаде".
Собрались друзья, пили вино, смеялись. Когда все ушли, Элис вдруг погрустнела. Сказала, что ее очень вежливо приглашали в "соответствующее учреждение" в Лондоне, и спрашивали, не хочет ли она помочь родной стране. Она так же вежливо отказалась.
“Они не оставят нас в покое, Сереженька. Почему им всем надо чего-нибудь от нас? Мы два human beings, мы люди на земле, нам хорошо вместе, почему все разрушили? Знаю, ты все равно не поедешь со мной, you are too Russian man. Но я могла бы остаться. Люблю твою страну, твоих друзей, но они будут везде нас догнать. Знаю только одно — no happiness without freedom, нет счастья, если несвободны. Что делать, миленький?”
Первое время они пытались скрываться. Встречались на загородных дачах или на квартирах друзей Сергея. Проводили долгие горькие ночи. Лежали с закрытыми глазами, прижавшись друг к другу. Окружающий мир отступал, таял в углах стен, растворялся в беленом потолке; враждебность его удалялась от тепла человеческих тел.
Уже решили, что расстанутся. Попробуют забыть.
Вообще говоря, скрываться было бесполезно. За Элис следили открыто и постоянно. Друзей Сергея дергали в ГБ, и они рассказывали ему по секрету об этом. Понял, что прятаться бесполезно и унизительно.
Скоро кончался год стажировки Элис. Сергей наплевал на все, и встречался с ней в открытую.
Год кончился.
Потянулись дни и месяцы. Сергей исправно ходил на работу, придумывал технические усовершенствования, писал диссертацию, изредка повышался в должности. По-прежнему играл в баскетбол, зачитывался Цветаевой, Мандельштамом.
Элис купила домик за городом, сажала цветы, поливала. Хваленая английская невозмутимость, новомодная некоммуникабельность, окружали ее. Одна подруга в Лондоне, можно съездить к ней раз в год; другая в Штатах, к ней — раз в три года, потому что дорого. Иногда сходить в фонотеку, иногда “film Society”; раз в триместр — cocktail-party со студентами.
“…We’ve made so many miles. But this does not prevent me from thinking of you day and night, trying to think of some way out of this near-hopeless situation”…
("Мы проехали много миль. Но это не избавляет меня от того, чтобы думать о тебе день и ночь, пытаясь найти выход из этой почти безнадежной ситуации…")
Мир сходил с ума от жестокости. Нетерпимость плясала чудовищный танец на крыше равнодушия и разобщенности. Тигровые клетки Пуло-Кондора, бравый американский морячок, перерезавший полторы дюжины медсестер, изнасилованные студентки из Бангладеша, дешевый позер Мэнсон, бойня в тель-авивском аэропорту…
Единственное, что было забавного и славного — хиппи.
Сергей собрал все, что мог прочитать о них. Он любил и привык работать, но иногда думал, что его место — среди них. Слишком уж многие кругом рвались к вещам, к часам "Сейко", к карьере, вступали в политически выгодную организацию, теряли лицо, приобретали обстановку, пихались локтями, бедрами, бюстом.
“…Фильм заставляет смотрителей думать (редко в кино), и мне кажется, он был true to life (правдив), а вообще у нас тоже много идиотов, обывателей. Если бы ты был здесь!”
Простое, скупое здание Покровской церкви на Нерли. Вода, и зелень, и много воздуха кругом — это есть и у других церквей. Но у Покровской чуть-чуть наклонены внутрь вертикальные линии. Это создает ощущение полета, уходящей ввысь духовной силы, отчужденности от всего земного. Невозможно отвести глаза от нее.
Так для Сергея Элис была воплощением какой-то необычайно высокой духовной струны. Были и более яркие, и, наверное, более умные. Но тонкость линий, хрупкость, придавали ей необъяснимое очарование; душевная организация, доброта и какая-то запредельная нежность, смесь покорности внешним обстоятельствам и внутреннего бунта, гордое ощущение своей человеческой значимости в мире административной власти и примитивного меркантилизма создавали вокруг нее атмосферу уважения к слабости, чувство преклонения перед внутренней силой.
Она сажала цветы, сводила концы с концами, иногда писала. Письма исправно перлюстрировались. Все еще подозревали!
“I do hope something very wonderful happens to bring your soul to life again. Perhaps You’ll fall in love…? I miss you”.
("Я надеюсь, что случится что-нибудь чудесное и вернет твою душу к жизни. Может быть, ты влюбишься…? Скучаю по тебе"…)
“Это трагичное, ужасное время для нас сейчас - убийство Кеннеди прямо оглушила меня. Трудно вам объяснить, какое впечатление произвел на нас этот красивый, умный, честный молодой человек. Нам казалось, что весь мир как-то помолодел, когда он поступил во власть 3 года назад; а его больше нет. Много людей в Европе обожало его (пожалуй, больше, чем в его собственной стране). Мне кажется, что я потеряла личного друга”.
Одна высокая политика сменяла другую, чиновники оставались на своих местах. Досье пухли и крепли.
Надежд на воссоединение было так же мало, как у Северной и Южной Кореи.
Портвейн был в прежней цене.
Поздней осенью Сергей поехал в командировку в Феодосию. Ветер с утра до вечера гонял по пустому городу, как бесхозные футбольные мячи, охапки бурых листьев. В гостинице было холодно и неуютно. На мачте в порту висел "сапог", и выйти в море для проверки аппаратуры не удавалось почти 3 недели. Целыми днями сидел во 2-ой городской библиотеке, листал забытые книги. Перечитывал "Завтрак у Тиффани" Капоте. К вечеру начинало рябить в глазах от букв. Шел по темному городу, по набережной, мимо узорного фонтана Айвазовского, проходил мимо домика Грина с бухтами корабельных канатов. Море шумело неровно и тревожно. Поднимался в номер, укутывал ноги гостиничным одеялом, писал письма Элис. Стыли руки, разозленное одиночество спускалось с холодных стен. Сжималось и ныло сердце.
В конце октября получил письмо. Элис писала: “Ты — человек, и я — человек. Почему другие люди могут что-то запретить нам? Ведь они не больше человек, чем ты или я”. Кончалось письмо строчками Верлена:
“Je plent sur la ville,
Comme el plent dans’ mon coeur.”
("Дождь идет в городе и в моем сердце")
Сергей вернулся в город. Растущее чувство неприкаянности не покидало его. Пошел на тренировку - ощущение было такое, как будто в коленях налит кипяток. Обычно спортивная злость давала ему возможность победить боль. Сегодня этого не случилось. Молодые ребята спокойно забирали верховые мячи.
Дома все было покрыто пылью, накопившейся за время отсутствия. Принялся вытирать полки, подметать. Острое чувство бесцельности всего происходящего внезапно остановило его. Открыл окно. Слепой холодный дождь полосами набегал на подоконник.
На мгновение захотелось выпрыгнуть наружу.
Хорошо, что не сделал этого.
Дождь все шел.
