Интеракционизма и архитектура

Вступительная статья в SYMBOLIC INTERACTION, Лето, 2006 год Перевод с английского М.Б. Вильковского и В. Сорокина

«Социальные существа материальны в той же мере, в коей материальные предметы социальны»

Джордж Герберт Мид (George Herbert Mead (2002:177, orig.1932))

 

Социология архитектуры изучает взаимное влия­ние социокультурных явлений и искусственно создавае­мого материального окружения. Сегодня эта область знаний переживает новый виток интереса со стороны как социологов, так и архитекторов (Broadbent, 1980; Bugni and Smith, 2002 a,b; Cranz, 1998, 1992; Dubois, 2001; Jones, 1984; Smith and Bugni, 2002; Sommer, 1983; Zeisel, 1975). При этом следует отличать социологию архитектуры от такой родственной ей научной дисциплины как со­циология окружающей среды, исследующей взаимоот­ношения людей не столько со спроектированным для них материальным окружением, сколько с окружающей их естественной обстановкой. Специалисты по социо­логии окружающей среды изучают взаимосвязь между новейшими технологиями, урбанистическими тенден­циями, демографическими процессами, капитали­стическим индустриализмом, местной экоструктурой и культурно-идеологическим оформлением наших пред­ставлений об окружающей нас естественной среде оби­тания (Catton and Dunlap, 1978; Hannigan, 1995; Murphy, 2001). Очевидно, что несмотря на различные акценты, расставляемые двумя вышеупомянутыми направле­ниями социологической науки, существует целый ряд важных точек пересечения их интересов. В качестве примера можно привести тот факт, что обе дисципли­ны пытаются изучать окружающую нас экологическую обстановку, дабы иметь возможность своевременно предложить оптимальные решения в тех случаях, когда городские проекты ставят под угрозу экологическое бла­гополучие обитателей мегаполиса.

Для целей этой статьи удобно определить архитек­туру как дисциплину, имеющую дело не с природными образованиями, а с различными спроектированными и созданными специалистами искусственными фор­мами. К последним можно отнести здания (например, дома, церкви, больницы, тюрьмы, фабрики, офисные здания, оздоровительные и спортивные комплексы); ограниченные пространства (улицы, площади, жилые районы и офисные помещения); объекты (памятники, склепы, местные достопримечательности и предметы обстановки), а также многочисленные элементы архи­тектурного дизайна, являющиеся его неотъемлемой ча­стью (формы, размеры, месторасположение, подъезд­ные пути, ландшафтный дизайн, границы, освещение, цвет, текстура и используемые материалы) (Lawrence and Low, 1990: 454).

Будучи одной из важнейших социологических тео­рий, символический интеракционизм способен помочь в объяснении фундаментальных взаимосвязей архитек­туры с человеческими мыслями, эмоциями и поведени­

ем. Мы считаем, что теория символического интеракци­онизма способствует лучшему пониманию архитектуры с помощью трех основных направлений. Во-первых, она привлекает наше внимание к наличию потенциального взаимного влияния, существующего между индивиду­умом и спроектированным для него материальным окру­жением. Во-вторых, она дает нам возможность понять, каким образом искусственно созданная обстановка во­площает в себе наши представления об окружающем нас мире (Bourdieu, 1990; Giddens, 1990; Gieryn, 2000; Mead, 1934). И, наконец, в-третьих, используя эту теорию, можно обнаружить, что вышеупомянутое материальное окружение представляет собой нечто большее, неже­ли просто декорацию, на фоне которой мы совершаем различные поступки. Как раз наоборот: некоторые ис­кусственно созданные дома, места и объекты выступа­ют в качестве факторов, непосредственно влияющих на наши мысли и действия, недвусмысленно приглашая нас к самовыражению.

Мы полагаем, что для удобства дальнейшего из­ложения материала имеет смысл разделить эту статью на три части в соответствии с тремя вышеописанными положениями. Продолжающиеся исследования, про­водимые Международной Ассоциации визуальной со­циологии и Обществом визуальной антропологии, на­талкивают на мысль о том, что уместное использование визуального компонента может существенно помочь в развитии полагающихся, в основном, на слова и циф­ры стандартных методологий, используемых обще­ственными науками вообще и социологией архитекту­ры – в частности. Поскольку мы согласны с подобными выводами, мы решили, по мере дальнейшего обсужде­ния, предложить вниманию читателя как соответствую­щие иллюстрации, так и прочий описываемый нами сло­весно визуальный материал. На наш взгляд, это поможет

документальному отображению целого ряда важных наблюдений о взаимосвязях теории символического интеракционизма и архитектуры. Авторы статьи обра­тились к обсуждаемой теме благодаря своему увлечению не только сугубо научными, но и прикладными аспекта­ми социо логии архитектуры. Именно для изучения по­следних они, совместно с архитекторами, постоянно работают над социальными проектами, сотрудничают со Школой архитекторов в рамках субсидируемых ис­следовательских программ и ведут курс социологии ар­хитектуры для студентов Университета, специализирую­щихся как в архитектуре, так и в социологии. Как того и требует наш интерес к прикладным социологическим задачам, мы завершаем нашу статью рассмотрением во­проса о возможных путях сотрудничества «символиче­ских интеракционистов» и архитекторов при создании архитектурных форм, способствующих совершенство­ванию человеческого поведения.

Теория символического интеракционизма и архитектура: точки соприкосновения

Еще до того, как в рамках символического ин­теракционизма окончательно сформировалась идея о наличии четкой взаимосвязи между человеком и ар­хитектурой, ранние представители этого течения уже указывали на важность подобной взаимозависимости. В своем изданном на рубеже веков эссе «Мегаполис и духовное существование» (The Metropolis and Mental Life) Георг Зиммель (Georg Simmel), которого, в целом, не при­нято относить к символическим интеракционистам, уде­ляет немало внимания взаимоотношениям индивидуума с окружающим его пространством. Размышления автора на эту тему могут считаться отправной точкой выделе­

ния социологии архитектуры в самостоятельное направ­ление научной мысли. В первую очередь Зиммеля инте­ресовал тот глубокий отпечаток, который город, с его напряженной общественной жизнью, массой серьезных «раздражителей» и постоянных перемен, накладывает на характер населяющих его людей. В то время, как, с одной стороны, жизнь в городе повышает степень лич­ной свободы индивидуума, вынужденные защищаться от постоянно угрожающего им «перенапряжения» оби­татели мегаполиса постепенно превращаются в безли­кую массу замкнутых, равнодушных, циничных и расчет­ливых существ (Simmel, 1950). Зиммель рассматривает личность и место ее обитания как две взаимозависимые сущности. Исходя из этого, он утверждает, что внезапно возникшие в привычном материальном окружении че­ловека «трещины» могут привести к своего рода невро­зу. Те же, кто испытывает одиночество, ощущение бес­помощности, чувство отчуждения или страдает иными невротическими расстройствами, не только изменяет свое поведение, но и, в свою очередь, начинает по ино­му воздействовать на окружающую их обстановку (Ashley and Orenstein, 1998: 321–325).

Упоминание важности материального окружения для изучения «внутреннего мира» человека также встре­чается в датированных концом XIX века трудах психо­лога Уильяма Джеймса (William James). Автор определил «эмпирическое эго» как набор различных подходов к са­мооценке и предложил свою классификацию, подраз­деляющую все «внутренние «я» на три основные кате­гории. «Социальное «я» зависит от того, как относятся к нам и насколько признают нас окружающие. «Духовное «я» описывает наш внутренний мир. И, наконец, имею­щее непосредственное отношение к теме этой статьи «материальное «я» тесно связано с осязаемыми людьми объектами или оказывающими влияние на человека ме­стами. Продолжив мысль Джеймса, можно легко расши­рить используемые им категории «объекты» и «места» до таких понятий как «архитектурное» и «естественное» окружение.

Социологи, современники Джеймса, были в не­меньшей степени увлечены изучением глубинной сущ­ности человека. Так, Чарльз Хортон Кули (Charles Horton Cooley, 1902) писал о «зеркальном «я», отражающем пред­ставления индивидуума об отношении к нему со стороны окружающих и, соответственно, способном как внушить человеку чувство гордости, так и привести к ощущению им глубокого унижения. Весьма примечательно, что в качестве метафоры, демонстрирующей значимость мнения окружающих для личностной самооценки, Кули использует понятие искусственно созданного предмета (зеркало).

Джордж Герберт Мид (George Herbert Mead, 1934) за­метно раздвинул рамки дискуссии о взаимоотношениях индивидуума с материальной средой. Рассуждая о том, как неодушевленные объекты и материальное окружение могут трансформироваться в «обобщенное другое», Мид указывает на возможность внутреннего развития лично­сти благодаря оказываемому на нее влиянию со стороны окружающей обстановки, представляющей собой не что иное, как систему важнейших символических содержа­ний. Мид трактует роль объектов и рефлексивную при­роду индивидуумов следующим образом: «Любые объек­ты или их наборы, одушевленные или неодушевленные, будь это люди, животные или просто материальные объ­екты, – все то, по отношению к чему он [человек] совер­шает определенные действия или то, что вызывает в нем ответную реакцию, с социальной точки зрения пред­ставляет собой элемент некоей общей сущности; прини­мая на себя роль этого «обобщенного другого», человек становится объектом познания для самого себя и, таким

образом, развивается как личность или социальное су­щество» (Mead, 1934: 154). Хорошо знакомая с трудами Мида Э. Дойл МакКарти (E. Doyle McCarthy, 1984: 105–121) высказывает четыре предположения, позволяющие рас­ширить сферу приложения идей Мида для использова­ния их в архитектуре: 1 – материальные объекты играют ключевую роль в формировании и развитии личности; 2 – материальные объекты позволяют индивидууму функ­ционировать в стабильном и привычном окружении; 3 – возможность осязания материальных объектов игра­ет важнейшую роль в формировании и развитии наших представлений об окружающей нас действительности; 4 – взаимоотношения личности с материальным миром носят социальный характер.

Ирвин Гофман (Erving Goffman, 1959) также рассмат­ривает взаимосвязь между индивидуумом и его матери­альным окружением. В одной из своих работ он опреде­ляет «управление впечатлением» как попытки людей производить определенное впечатление на окружаю­щих в рамках «ограниченного пространства здания или предприятия» (Goffman, 1959). На «передний план» чело­век выносит действия, предназначенные, по сути, «для зрительской аудитории». При этом используются имею­щиеся пространство, обстановка, аксессуары и прочие «подручные материалы», помогающие создать своего рода «подмостки» для разыгрываемого на «переднем плане» «спектакля». В то же время существует и тща­тельно охраняемый от посторонних взглядов «задний план», где и происходит подготовка вышеупомянутого «спектакля». Однако, как отмечает Гофман, иногда мо­жет потребоваться материальное окружение, способное послужить декорацией для различных типов поведения. Автор поясняет: «Очевидно, что персональный кабинет руководителя – типичный «передний план», где каче­ство офисной обстановки недвусмысленно свидетель­ствует о статусе хозяина офиса в организации. И, тем не менее, именно здесь он может позволить себе снять пиджак, ослабить узел на галстуке, держать под рукой бутылочку спиртного и раскованно, а порой даже шум­но, общаться с равными ему по служебному положению коллегами» (Goffman, 1959: 126). Таким образом, Гофман признает, что для «управления впечатлением» могут быть задействованы различные искусственно создан­ные объекты и пространства.

В конечном итоге, давая определение символиче­скому интеракционизму, Герберт Блумер (Herbert Blumer, 1969) сфокусировал свое внимание на том, с чем имен­но ассоциируются у индивидуума оказывающие на него влияние объекты. Блумер выделяет три основные разно­видности таких объектов: «социальные объекты» (препо­даватели, студенты, родители), «абстрактные объекты» (честность, сострадание, верность) и непосредственно относящиеся к теме нашего обсуждения «материальные объекты» (здания, открытые пространства, внутренние интерьеры и коридоры). В наши дни лишь немногие сим­волические интеракционисты продолжают искать новые подтверждения наличию устойчивой взаимосвязи между личностью и различными архитектурными формами. Так, например, Миллиган (Milligan, 1998; 2003) изучала эмоциональные реакции людей, возникающие в резуль­тате переноса их предприятия (в данном случае – универ­ситетского кафе) в другое место. В результате она пришла к выводу, что привязанность к старому месту работы осно­вана на ностальгических воспоминаниях о произошед­ших в прежнем материальном окружении определенных приятных событиях и ожидании повторения подобных событий в будущем. Главное же заключается в том, что классическая и, в меньшей степени, современная школы символического интеракционизма установили: эффек­тивность процессов самопознания, самоидентификации

и самовыражения зачастую напрямую зависит от искус­ственно созданного материального окружения.

Впрочем, архитекторы хорошо осведомлены о наличии взаимосвязи между человеком и искусствен­но создаваемой для него обстановкой. Более того, вы­сказываемые ими мысли нередко вполне созвучны иде­ям символических интеракционистов. Так, Крис Абель (Chris Abel) утверждает, что «соперничество индивиду­ального подхода к строительству и традиционных ме­тодов организации пространства представляет собой основной лейтмотив современного архитектурного про­цесса» (Abel, 2000: 141). Кристофер Дэй (Christopher Day, 1990) уверен, что задача архитекторов – создавать ме­ста, «имеющие душу», где все – от материальных форм проектируемых пространств и объектов до их внешне­го вида – должно создавать атмосферу, вызывающую у человека соответствующий эмоциональный отклик и способствующую его духовному развитию. В ставшем уже классическим описании способов строительства не­подвластных времени объектов, Кристофер Александр (Christopher Alexander, 1979) утверждает, что подобные дома и районы живут долго лишь потому, что каждый из них несет в себе частичку личности своего создателя. Нако­нец, в конце XIX века городской архитектор Фредерик Лоу Ольмстед (Frederick Law Olmsted) стал проводником прогрессивных идей, воплощенных им в жизнь при соз­дании жилых районов и главных парков Нью-Йорка (на­пример, Центрального парка), Чикаго, Монреаля, Буф­фало, Детройта, Цинциннати и многих других городов. Ольмстед пытался спроектировать общественные места и жилые районы так, чтобы городские жители оказались в состоянии понять «душу города» и ощутить свое с ним родство (Olmsted and Sutton, 1979).

Тернер (Turner, 1976) и Эппльярд (Appleyard, 1979) считают, что жилищное строительство представляет со­бой особую форму как личностной, так общественной самоидентификации. В своей книге «Дом как зеркало души» (House as a Mirror of Self), специалист по культур­ной географии и ландшафтному дизайну Клэр Купер Маркус (Clare Cooper Marcus, 1995) представляет окру­жающую людей домашнюю обстановку и ее составные элементы, дающие возможность понять, кем являются и кем бы хотели стать обитатели дома. Так, например, автор отмечает, что склонные к строительству доми­ков дети рано приобретают богатый опыт в созидании и ускоряют самопознание в процессе создания своего собственного материального окружения. Позже, когда мы становимся взрослыми, мы выбираем отображаю­щие нашу сущность дома, мебель, аксессуары, цветовую гамму и отделочные материалы. Мы также выбираем, поселиться ли нам в сельской местности, маленьком городке или мегаполисе, тем самым отождествляя себя с выбранным местом проживания. Маркус напоминает архитекторам, как много можно узнать о внутреннем мире людей, изучая выбираемые ими дома. Практиче­ская польза, которую могли бы извлечь из этого урока архитекторы, заключается в том, что проектируемое ими жилище должно способствовать самовыражению его обитателей, а не представлять собой лишенную ма­лейшего намека на какую-либо индивидуальность, часто встречающуюся в современной строительной практике, типовую застройку.

Примеры архитектурных объектов, отражающих и/или выражающих внутреннюю сущность

Достаточно очевидно, что архитекторы стремятся создавать здания и пространства, способные отражать внутренний мир человека и предоставлять людям воз­

можность для самовыражения. Ярким подтверждением тому может служить проект Майкла Арада (Michael Arad) и Питера Уокера (Peter Walker) «Отражение отсутствия» («Reflecting Absence»), победивший на конкурсе проектов для нового мемориала Всемирного торгового цент­ра (ВТЦ). Несомненно заслуживают внимание идеи и других финалистов конкурса, таких как Норман Ли (Norman Lee) и Майкл Льюис (Michael Lewis), назвавших свою работу «Парящие поминальные огни» («Votives in Suspension»). Хотя споры относительно окончательно­го проекта нового Центра продолжаются по сей день, предложенный к моменту написания этой статьи план предполагает наличие садов, зон отдыха, зеркальных водоемов и каменного саркофага с останками неиден­тифицированных жертв трагедии. Проектировщики Мемориала хотели отобразить в своем детище коллек­тивное чувство утраты и нехватки служивших символом города башен-близнецов, а также пытались отдать дань уважения погибшим и пробудить надежду на возрожде­ние – в остальных. Помимо этого, архитекторы стреми­лись создать место, позволяющее каждому американцу заглянуть себе в душу и выразить эмоции, пережитые им после атаки террористов 11 сентября 2001 года. Тем не менее, несмотря на все усилия проектировщиков, среди посетителей нового комплекса, несомненно, най­дутся люди, чье восприятие этого архитектурного соору­жения будет в корне отличаться от тех эмоциональных реакций, на которые рассчитывают его создатели. Так, некоторые могут отнестись к зданию как к еще одному капиталистическому объекту с огромными гостиничны­ми и офисными площадями. Другие могут усмотреть на­рушение взаимосвязи между внутренним содержанием проекта и его внешней реализацией из-за того, что окон­чательный план строительства не учитывает ряд поже­ланий семей погибших. Также вполне вероятно, что

новое сооружение вызовет недовольство части местных жителей, поскольку, во-первых, оно предлагает весьма ограниченное пространство для создания мест общего пользования, а во-вторых, несет в себе потенциальную угрозу окружающим жилым районам в виде возможного увеличения количества дорожных заторов и негативно­го влияния на деятельность предприятий малого бизне­са (Sorkin, 2003).

Для оказания сильного эмоционального воздей­ствия на индивидуума и выражения собственной внут­ренней сущности архитектурному объекту не обязатель­но отличаться изощренным дизайном или огромными размерами. Стена Плача (или Западная Стена) – главный символ еврейского народа – просто пропитана истори­ей и является уцелевшими остатками Второго храма Со­ломона. Здесь регулярно собираются паломники, дабы вознести молитвы и тем самым укрепиться в своей вере. Это священное место напоминает верующим об их исто­рических и культурных корнях, способствует возникно­вению чувства единения у всех иудеев планеты и укреп­ляет их религиозное самосознание.

Аналогичным образом, к обнаруженному в 1881 году неподалеку от древнего турецкого города Эфесус Дому Марии ежегодно совершают паломничество более мил­лиона христиан. Считается, что именно здесь Дева Ма­рия провела последние годы своей жизни (Carroll, 2000). И снова мы убеждаемся, что небольшой по размеру и не­затейливый, с дизайнерской точки зрения, архитектур­ный объект вполне способен вызвать у посетителей мас­су сложных и очень личных ассоциаций.

Основная идея всего вышеизложенного заключа­ется в том, что архитектура обладает способностью уста­навливать взаимосвязь с нашим «внутренним «я», а наше восприятие различных мест и материальных объектов зачастую отображает либо то, что мы собой представ­

ляем, либо то, какое впечатление пытаемся произвести на окружающих. Подобным же образом экологический символический интеракционизм и экопсихология вы­являют во многом схожие с вышеописанными взаимо­отношения, возникающие между индивидуумом и есте­ственной средой его обитания. Например, для одних «Уолденский пруд» (Walden Pond) Торо (Thoreau) – со­вершенный уголок первозданной природы, где ничто не отвлекает человека от самопознания и размышлений о смысле жизни. Другие считают это место «испытатель­ным полигоном», где теории о природе и науке нашли свое воплощение в практических уроках холизма и орга­ницизма. Третьи же рассматривают само его существо­вание как своего рода вызов всем, не заслуживающим внимания, «клонам» «обычных мест» (Gieryn, 2002: 130). Однако, с чем бы ни ассоциировался у разных людей «Уолденский пруд», многие стремятся попасть в это «особое место», предлагающее уникальные условия для самопознания и самовыражения.

Архитектура как символическое окружение

Рассматривая различные архитектурные формы, Лоуренс и Лоу (Lawrence and Low, 1990: 466) отмечают: «Выступая в роли символов, места и объекты несут в себе глубокий смысл и набор определенных ценно­стей. Являясь, по своей сути, комбинацией ключевых элементов системы передачи информации, они помо­гают многое прояснить в общественных отношениях». Символические интеракционисты считают, что люди существуют в символическом окружении, состоящем из общего языка и социальных объектов. Они также по­стоянно подчеркивают, что архитектура не несет само­стоятельной «внутренней смысловой нагрузки»; именно

люди вкладывают тот или иной смысл в различные ар­хитектурные сооружения (Blumer, 1969: 68).

Изучая влияние искусственно созданного матери­ального окружения на мысли и поступки людей, необхо­димо сразу же остановиться на двух основных моментах. Во-первых, в то время как некоторые социологи, ссыла­ясь на экономическую успешность таких типовых про­ектов как сети ресторанов «Макдональдс» и «Деннис», утверждают, что проектируемые формы способны непо­средственно влиять на человеческое поведение, боль­шинство символических интеракционистов сочли бы подобный «архитектурный детерминизм» упрощенче­ским подходом, создающим немало проблем. По их мне­нию, архитектура предлагает богатый выбор разнооб­разных возможностей, облегчает обмен информацией и создает определенное представление о приемлемых для общества видах деятельности, типах взаимоотноше­ний, поведенческих нормах и системе ценностей (Ankerl, 1981: 36). Соответственно, интеракционисты расцени­вают оказываемое проектируемыми формами воздей­ствие скорее как «потенциальное влияние» на мысли и поступки людей, нежели как фактор, непосредствен­но определяющий человеческое поведение (Duffy and Hutton, 1998: 8–21; Heismath, 1977; Steele, 1981).

Во-вторых, символические интеракционисты при­дают огромное значение самому характеру взаимосвязи между уже существующими «структурами» и действия­ми, связанными со свободным волеизъявлением ин­дивидуумов. В то время как находящийся в известном споре «структура против воли» на стороне «структуры» Пьер Бурдье (Pierre Bourdieu, 1977) придерживается мне­ния, что заранее предлагаемая людям «символическая классификация» их жилищ воспринимается ими как должное, Энтони Гидденс (Anthony Giddens, 1990), на­против, привлекает наше внимание к тому, насколько

по-разному люди воспринимают и обустраивают свои дома, приходя на основании этого к выводу о необы­чайно важной роли человеческой воли. На это же дела­ется упор и в ставших уже классическими работах Кули (Cooley, 1902), Мида (Mead, 1932, 1934), Блумера (Blumer, 1969) и Гофмана (Goffman, 1951). Все эти авторы под­черкивают, что в процессе самопознания и взаимодей­ствия с различными объектами и другими людьми чело­век постоянно формирует новые смысловые категории и пересматривает уже сложившуюся систему «личност­ных смыслов». В своих недавних статьях, посвященных взаимосвязи «структуры и воли» в архитектуре, Гирин (Gieryn, 2002) высказывает мысль о «двойственной сущ­ности» зданий, мотивируя это тем, что «как «струк­туры», они [здания] определяют «порядок вещей», который, тем не менее, всегда может быть изменен вмешательством человеческого фактора». Признавая несомненное влияние архитектурных объектов на че­ловеческое поведение, Гирин вводит понятие «интер­претационная гибкость», поясняя, что, во-первых, одни и те же объекты несут для разных людей неодинаковую смысловую нагрузку, а во-вторых, человек всегда может изменить свое отношение к этим объектам (Gieryn, 2002: 44). Одним из примеров проявления подобной «гибко­сти» могла бы послужить ситуация, когда сотрудники офиса прекращают пользоваться специально спроек­тированным для определенных целей помещением из­за того, что оно находится далеко от их рабочих мест. Другой пример: иногда изначальное восприятие здания как «просторного» и «солидного» со временем перехо­дит в осознание того, что это, на самом деле, всего лишь излишне помпезное и неоправданно дорогое в эксплуа­тации сооружение.

Предметом изучения архитектурной семиотики яв­ляется своеобразный язык, состоящий из скрывающих­ся за внешними характеристиками проектируемых форм символов и кодов (Eco, 1972). Эта научная дисциплина уделяет определенное внимание лежащим в основе этих символов и кодов культурологическим значениям. Так, например, изучая то, каким образом организация город­ских пространств отражает сущность урбанистической культуры, Готдейнер (Gottdeiner) и Хатчисон (Hutchison, 2000) обращаются к одному из разделов архитектурной семиотики – пространственной семиотике. При этом сначала исследуются сложные и разнообразные «куль­турологические значения», исходно ассоциируемые с проектируемыми формами, а затем, после установле­ния этих значений, изучается то, каким образом они интерпретируются, переосмысливаются и, возможно, пересматриваются людьми. Именно в таких областях исследования как сама теория символического интер­акционизма, так и используемые ею методологии, мог­ли бы немало способствовать улучшению нашего пони­мания взаимосвязей личности и архитектуры. Уинстон Черчилль сумел передать «двойственную сущность» ар­хитектуры одной простой фразой: «Мы создаем наши дома, а затем наши дома создают нас» (Churchill, 1924). Логично было бы продолжить эту мысль: «…через не­которое время нам может захотеться перестроить наши дома и, впоследствии, мы, возможно, решим сделать это еще не раз».

Среди трудов представителей раннего символиче­ского интеракционизма, облегчающих наше понимание заложенных в проектируемых формах «значений», вы­деляются работы Гофмана. Сосредоточившись, в основ­ном, на изучении такого явления как самопрезентация, он, тем не менее, уделяет немало внимания вопросам ис­пользования искусственно созданных мест и материаль­ных объектов и анализу связанных с ними ассоциаций (Riggins, 1990). Гофман (Goffman, 1951) описывает «сим­

волы статуса» как здания, объекты и места, выражаю­щие человеческие представления о престижном стиле жизни; их назначение состоит в наглядной демонстра­ции высокого общественного положения определен­ной социальной группы и создании своего рода барьера между ней и другими членами общества. Огороженные и охраняемые поселки, большие дома, массивные бар­ные стойки и «конторки» из натурального дерева, раз­бросанные по анфиладе комнат, обязательные сады, необычное освещение, дорогие отделочные материалы, полировка и прочие архитектурные изыски – все это яв­ляется свидетельством определенного статуса. «Аутен­тичные и экзотические объекты», по Гофману (Goffman, 1951) – декоративные объекты, напоминающие о других местах и временах. Для архитектурного самовыражения могут использоваться образцы древней японской резь­бы по дереву, античная китайская мебель, произведения раннего колониального американского искусства или старинные персидские ковры. «Коллективные объек­ты», по мнению Гофмана (Goffman, 1951), – это объекты, отражающие представления, разделяемые отдельными членами сообщества. Озвученные по этому поводу мыс­ли автора перекликаются с идеями, содержащимися в ис­следованиях Дюркгейма (Durkheim), утверждавшего, что некоторые проектируемые объекты и пространства яв­ляются неотъемлемой составной частью общест венной жизни, символизируют определенные понятия и вы­ступают в качестве образцов «коллективных представ­лений» данного сообщества (Durkheim, 1976). Потсдам­Платц в Берлине, Эйфелева башня в Париже и мечеть Аль-Харам в Мекке – вот далеко не полный список при­меров свойственных различным социальным группам «коллективных репрезентаций». «Объекты-стигматы» ассоциируются, в основном, с не самыми приятными личностями и их девиантным поведением (Goffman,

1963). Люди могут воспринимать в качестве таких «стиг­матов» определенные типы архитектурных сооружений: убежища бездомных, городские трущобы, старые тюрь­мы, психиатрические лечебницы или образцы «сталин­ской архитектуры». Дело в том, что все эти формы под­сознательно ассоциируются с людьми и поступками, считающимися в некоторых кругах «грязными» и не со­ответствующими общественным нормам. И, наконец, Гофман (Goffman, 1963) останавливается еще на одном понятии – «дезориентирующие объекты». Несмотря на то, что эти объекты предназначены для передачи окружающим определенной смысловой информации, они, на самом деле, не аутентичны представляемым ими персонажам и лишь вводят окружающих в заблуждение. Дома и офисы руководящей обществом элиты забиты неинтересными их хозяевам произведениями искусства и антиквариатом, равно как и высокохудожественными книгами, которые никто и никогда не открывал. Вся эта атрибутика используется лишь для демонстрации ре­спектабельности и высокого общественного положения владельца помещения и создает ложное представление о нем как о личности.

Позже Мэри Джо Хэтч (Mary Jo Hatch, 1997) при­менила теорию символического интеракционизма для объяснения основных принципов деятельности раз­личных организаций через призму используемых ими архитектурных концепций. Автор подчеркивает, что, согласно этой теории, искусственно созданное матери­альное окружение излучает своего рода «информацион­ные сигналы», постоянно напоминающие сотрудникам о возложенных на них ожиданиях. Хэтч отмечает: «При­верженцы символического подхода рассматривают ма­териальную структуру любой организации как форми­рующую и поддерживающую определенную «систему смыслов», помогающую членам организации осознать

свое место и функциональную роль в коллективе» (1997: 251). Так, например, в то время как офисные «клетуш­ки» предназначены для выполнения стандартной ру­тинной работы рядовыми сотрудниками, расположен­ные на верхних этажах многоэтажных бизнес-центров кабинеты руководителей призваны отображать «вер­тикальную иерархию» административной власти и сим­волизировать статус места принятия наиболее важных решений.

Сами архитекторы также уделяют немало внима­ния символическим значениям своих проектов. Особый интерес в этом отношении представляет возникшее в 1960-х годах движение сторонников «социального про­ектирования», в рамках которого архитекторы и социо­логи объединили свои усилия по решению стоящих пе­ред проектировщиками прикладных задач. Во времена, когда в обществе шла бескомпромиссная борьба против расового и полового неравенства, нарушения граждан­ских прав и регулярно наносимого ущерба окружаю­щей среде, новое движение стремилось устранить дис­баланс, возникший между людьми и построенными для них сооружениями. Определяя социальное проектиро­вание как процесс создания материального окружения, отвечающего не только материальным, но и обществен­ным потребностям человека, специалист по психологии окружающей среды Роберт Соммер (Robert Sommer, 1969; 1974; 1983) на практических примерах продемонстри­ровал, как можно использовать символическую значи­мость архитектурных объектов для улучшения качества жизни людей. Джон Зайзель (John Zeisel, 1975) также отмечает несомненные преимущества применения со­циологического подхода и использования способности архитектуры нести в себе глубокое символическое со­держание для решения разнообразных человеческих проблем: от строительства школ и домов престарелых

до создания подразделений по уходу за страдающими болезнью Альцгеймера и проектирования жилья для малоимущих граждан (1977; 1984). Областью профес­сиональных интересов архитектора Фрица Стила (Fritz Steele, 1973; 1981; 1983) является разработка дизайнер­ских решений для организаций и оптимизация рабоче­го пространства. Он убежден, что некоторые проекты улучшают социальное взаимодействие, усиливают «сим­волическое отождествление» и способствуют получе­нию удовлетворения от работы и профессиональному росту. Еще один представитель движения социально­го проектирования, архитектор Роберт Гутман (Robert Gutman, 1985; 1988), считает, что для решения челове­ческих проблем архитекторам следует выйти за рам­ки сугубо дизайнерских вопросов и сосредоточиться на активном вмешательстве в некоторые аспекты соци­альной политики – таких, например, как изучение воз­можности строительства недорогого жилья. Профессор архитектуры Говард Дэвис (Howard Davis) в своей книге «Культура строительства» (The Culture of Building) при­водит множество свежих примеров использования тех или иных форм социального проектирования при созда­нии различных архитектурных объектов по всему миру. При всем разнообразии этих зданий и мест, в основу их проектов положен ряд общих принципов: все они не­сут в себе большое символическое значение, укрепляют существующую систему культурных ценностей, ставят во главу угла заботу о людях и способствуют решению их проблем. Таким образом, мы видим, что идеи движе­ния социального проектирования вполне созвучны со­временным социологическим концепциям, в том числе и многим основным положениям теории символическо­го интеракционизма. Сторонники движения социаль­ного дизайна стараются не ограничиваться изучением художественных достоинств архитектурных проектов,

но, в первую очередь, пытаются понять, по каким при­чинам проектируемые материальные формы вызывают у людей определенные смысловые ассоциации и каким образом эти формы могут оказывать положительное влияние на нашу жизнь.

Создаваемые профессиональными проектиров­щиками архитектурные формы способны служить для передачи самых разных смысловых значений: таких как веселье и развлечение («Мир Диснея» в Орландо и отель «Мандалай Бэй» в Лас-Вегасе), добрососедство и едине­ние (новые городки на побережье Флориды), религия и мистика (кафедральный собор во французском городе Шартр), отдых и отход от дел (Сан-Сити в Аризоне).

Ниже приведены примеры символического ото­бражения трех наиболее всеобъемлющих и потенци­ально значимых задач, решаемых профессиональными проектировщиками: поддержание определенного обра­за мышления и действий; осуществление контроля за че­ловеческой деятельностью и, в крайних случаях, нака­зание людей за неподобающее поведение; содействие социальным переменам.

Поддержание определенного образа мышления и действий

Иногда архитектурные объекты создаются и оформляются для сохранения и укрепления уже су­ществующих представлений об окружающем нас мире. Так, например, чей-то дом может быть спроектирован в соответствии с культурными традициями, вытекаю­щими из происхождения его владельца. Эймор (Amor, 2004) произвел качественный анализ проектов домов, построенных в трех мусульманских общинах, где про­живали выходцы из арабских стран: Дерборн (Мичи­ган), Чикаго (Иллинойс) и Модесто (Калифорния),

и обнаружил, что все эти постройки имеют такие об­щие элементы дизайна как арабские «маджли» (гости­ные), «аль-мадхаль» (пороги), «атаджмиль» (элементы декора) и «сутра» (места для уединения). Их перво­очередное назначение – служить символическим на­поминанием о культурном наследии обитателей дома и способствовать их стремлению к сохранению самои­дентификации.

Точно также некоторые архитектурные решения могут использоваться для отображения определен­ной системы профессиональных взглядов (Riese, 1951). До XIX века считалось, что душевнобольные одержи­мы демонами, вследствие чего их бросали в темницы, где держали вместе с преступниками и другими «неже­лательными общественными элементами». «Лечение» при этом заключалось в периодических избиениях и со­четании кровопусканий с процедурами по очистке ки­шечника. В конце XVIII века французский врач Филипп Пинель (Philippe Pinel) совершил подлинную революцию в сознании своих коллег, предложив новый гуманный подход к лечению душевнобольных. Идеи Пинеля о том, что в основе большинства психических заболеваний ле­жит социальное и психологическое перенапряжение, немало способствовали отделению душевнобольных от других носителей асоциального поведения, упразд­нению цепей и прекращению применения изуверских «лечебных» методов. Вместо всего этого Пинель пред­ложил терапию, основанную на регулярных беседах с пациентами и различных способах повышения их фи­зической активности. Впрочем, для обсуждаемой нами темы намного важнее, что именно в эту эпоху началось широкое строительство приютов для умалишенных.

До 1950-х годов психиатрические лечебницы, или так называемые приюты для душевнобольных, часто строились по образцу, рожденному на свет дизайнер­

скими представлениями доктора Киркбрайда (Kirkbride). Как правило, заведение этого типа представляло собой одиночное здание (иногда в готическом стиле), рас­положенное в сельской местности, в удалении от круп­ных населенных пунктов. Всех пациентов держали вме­сте и все, что считалось необходимым для их жизни и лечения, также находилось на территории приюта. Дизайн подобных учреждений являлся, по своей сути, архитектурным отображением господствующего сре­ди психиатров того времени мнения о необходимости гуманистического подхода к лечению душевнобольных. Помимо этого, он символизировал способность профес­сиональных медиков отличать физические заболевания от психических, здравомыслие – от сумасшествия и нор­му – от патологии. Примером одной из таких лечебниц может служить ныне закрытая муниципальная больница в Фэйрфилд-хиллз (Fairfield Hills State Hospital), Ньютон, штат Коннектикут.

Сооружение подобных приютов не прекращалось до конца 1950-х годов, когда произошел еще один пово­рот в сознании психиатров, пришедших к мысли о це­лесообразности отказа от полной изоляции своих паци­ентов от остального общества. Эта идея общественной интеграции, поддержанная средним медицинским пер­соналом, социальными работниками и специалистами по гигиене труда, привела к появлению абсолютно но­вых архитектурных форм. Профильные больничные отделения, дневные амбулатории и стационары, соци­альные центры психического здоровья – все эти учреж­дения стали для обитателей приютов своего рода мости­ком в мир обычных людей (Prior, 1993). Произошедшие перемены наглядно демонстрируют, как архитектура отображает, поддерживает и претворяет в жизнь теку­щие представления психиатров о природе психических заболеваний и характере необходимого лечения.

В качестве заключительного примера того, каким именно образом архитектура может поддержать опреде­ленное мировоззрение, стоит отметить свойство про­ектируемых форм воплощать в себе наиболее значимые для общества культурные доктрины, тем самым способ­ствуя их глубокому укоренению в общественном созна­нии (Forty, 1986). Тщательно изучив торговые пассажи современной Америки, Роб Шилдс (Rob Shields, 1992) убе­дился, что это – не просто искусственно созданные про­странства для осуществления актов массового потребле­ния, но места, укрепляющие веру американцев в систему идеализируемых ими ценностей. Они олицетворяют со­бой демократию, так как, теоретически, открыты для всех желающих, хотя, на практике, почти недоступны таким малосовместимым с потреблением социальным группам как, например, бездомные. Торговые галереи преподносят себя как царство изобилия, суля немысли­мые блага всем своим посетителям. Они предлагают все то, что высоко ценится в современной американской культуре (досуг, спорт, новизну и азарт) и используют наиболее популярные архитектурные формы (железно­дорожные вокзалы, театры, музеи и исторические зда­ния) для воссоздания бытующего в обществе образа ле­гендарного прошлого или воплощения чьих-то личных представлений о шопинге его мечты. Пассажи нередко пытаются символизировать и прославлять американ­скую потребительскую культуру, одновременно давая покупателям возможность почувствовать вкус той самой «хорошей жизни», которая была обещана всем, но ока­залась доступна лишь немногим.

Проведенный Шилдсом анализ полностью приме­ним к построенной в Блумингтоне (Bloomington), штат Миннесота, Американской торговой галерее (Mall of America). Этот гигантский торговый центр претенду­ет на лавры крупнейшего закрытого комплекса рознич­

ной торговли и семейного досуга в США. В нем можно обнаружить около 500 магазинов, аквариум «Водный мир» объемом 1,2 миллиона галлонов, где можно по­плавать и понырять с акулами, 14-зальный кинотеатр, игровую площадку «Лего», мини-поле для гольфа, си­мулятор автомобильных гонок, около 30 000 растений и 400 деревьев, часовню для проведения свадебных це­ремоний, «американские горки» и парк развлечений Camp Snoopy.

Осуществление контроля за человеческой деятельностью

Некоторые архитектурные формы наглядно демон­стрируют разницу в социальном статусе той или иной общественной группы, олицетворяя собой контроль, реализуемый одними группами в отношении других. Так, Дафни Спейн (Daphne Spain, 1992) напоминает нам, что женщины отнюдь не всегда допускались в любые публичные места. В качестве исторических примеров накладывавшихся на женщин ограничений можно упо­мянуть запрет на участие в древнегреческих Олимпий­ских играх или на посещение ряда учебных заведений и предприятий XIX века. Очевидно, что символизируя присущую патриархату систему ценностей, подобные искусственно создававшиеся границы предоставляли значительные преимущества исключительно мужчи­нам. Впрочем, как свидетельствует история, различным маргинализированным группам населения (расовые и этнические меньшинства, инвалиды и малоимущие) всегда был ограничен или закрыт доступ ко многим общественным местам и социальным возможностям. Такая политика сегрегации приводила к созданию раз­дельных школ, предприятий общественного питания, публичных комнат отдыха, плавательных бассейнов

и систем общественного транспорта. В этих случаях ар­хитектура может рассматриваться как средство контро­ля, осуществ ляемого власть имущими за пораженными, по тем или иным причинам, в правах членами общества (Rendell et all, 2000).

Более того, проектируемые формы вполне спо­собны заметно расширить само понятие контроля, вы­ступая в качестве символов наказания и даже смерти. К образцам подобной архитектуры, несомненно, от­носится спроектированный в 1787 году Джереми Бен­тамом (Jeremy Bentham) паноптикум. Это дизайнерское решение, впоследствии многократно заимствовавшее­ся архитекторами при строительстве различных ис­правительных учреждений (таких как, например, ныне закрытая тюрьма Джолиет (Joliet) в штате Иллинойс), по­зволяло одновременно держать под наблюдением боль­шое количество заключенных. Паноптикум представлял собой многоэтажное здание цилиндрической формы с выходящими на одну сторону камерами. Поскольку свет падал лишь в одном направлении, надзирателям не составляло труда держать в поле зрения всех своих подопечных, не имевших никакой возможности увидеть наблюдавших за ними из центральной башни людей. Несмотря на то, что в основе проекта Бентама лежало похвальное желание изменить принятую в его время практику одиночного заключения, разумно и эффектив­но организовать тюремное пространство и исключить всякую возможность совершения новых преступлений, в конечном итоге было признано, что предполагаемая дизайном этого «храма наказания» степень строгости надзора за осужденными явно излишня (Levin, Frohn and Weibel, 2002: 114–119). Так, например, Фуко (Foucault, 1979), наряду со многими другими авторами, расцени­вал паноптикум как символ деспотического контроля за всей нашей жизнью.

Однако, пожалуй, ничто так остро не передавало атмосферу мучений и смерти, как тюрьмы и лагеря для военнопленных времен Второй мировой войны. Все эти японские (например, в Акенобе, Фукуоке и Осаке), германские (Дулаг Люфт (Dulag Luft)), румынские (Ста­лаги (Stalags)) и австрийские (Маутхаузен (Mauthausen)) лагеря изначально проектировались как бесчеловечные инструменты, олицетворявшие власть, страх, пытки и казни. Наиболее яркий образец подобной архитекту­ры – нацистский Дахау, где в период с 1939-го по 1945-й год погибли около 2,5 миллионов человек. Концлагерь представлял собой тщательно распланированное про­странство с гранитной крепостью, сторожевыми выш­ками, неподалеку расположенной железнодорожной веткой для транспортировки заключенных, четырьмя спроектированными в виде душевых комнат газовыми камерами, четырьмя крематориями, бараками для узни­ков, штрафными изоляторами, собачьим питомником, трудовыми лагерями и двориками для прогулок заклю­ченных. Этот архитектурный объект предназначался для осуществления высшей формы контроля – уничто­жения евреев, цыган, гомосексуалистов, советских во­еннопленных и политических диссидентов.

Содействие социальным переменам

Помимо всего прочего, предлагая дизайнерские решения, отображающие основные тенденции в раз­витии общественной мысли, архитектура в состоянии оказать значительное содействие происходящим в об­ществе социальным переменам. В свое время президент Томас Джефферсон поручил первому американскому ар­хитектору Бенджамину Латробу (Benjamin Latrobe) спро­ектировать Белый Дом и здание Конгресса США – Ка­питолий. Разработанный Латробом «простой дизайн», сочетавший в себе идеи древнегреческого зодчества и дух «индустриализованной» Америки XIX века, симво­лизировал новое общество и отражал его изменившееся мировоззрение. Надо отметить, что в те времена в архи­тектуре доминировали классические традиции итальян­ской эпохи Возрождения, требовавшие создания пыш­ных и величественных архитектурных форм. Здания же Латроба, напротив, представляли собой воплощение «простоты, могущества геометрии и рационализма». Его архитектурный стиль как бы призывал полную эн­тузиазма юную нацию искать свой собственный, ориги­нальный путь развития.

Наступление новой архитектурной эпохи мож­но проиллюстрировать и на примере основавшего в 1919 году в Германии знаменитую «баухаузскую школу» (Bauhaus School) Вальтера Гропиуса (Walter Gropius). В ко­нечном итоге этот немецкий архитектор перебрался в США, где приступил к проектированию домов для са­мых широких слоев населения. Эти построенные из так называемых «честных» материалов (бетон, сталь, дере­во и стекло) здания напрочь отвергали все, что могло хоть как-то символизировать «буржуазный образ мыш­ления», и отличались полным отсутствием ярких цветов и затейливых украшений (шпилей, декоративных эле­ментов кладки и крыш «в испанском стиле»). Гропиус считал подобные архитектурные излишества бессмыс­ленными и не имеющими ни малейшего отношения к повседневной жизни обитавших в его домах рядовых тружеников и членов их семей. Другая весьма харак­терная отличительная особенность таких строений – низкие потолки и узкие коридоры – связана с тем, что «просторность» расценивалась как признак «буржуаз­ной помпезности». В целом, дизайнерский подход Гро­пиуса олицетворял назревшую в условиях динамичного

современного мира потребность в переменах и привел к возникновению «модернистской архитектуры» – архи­тектурного направления, идеи которого легли в основу проектов большинства зданий в крупнейших американ­ских городах (Wolfe, 1981).

Еще один пример использования архитектурных решений для радикального изменения образа жизни целого сообщества можно обнаружить при изучении исключительно успешной попытки превращения рас­положенного в штате Нью-Мексико городка Санта-Фе в главную туристическую достопримечательность все­го штата. Начиная с 1912 года, лидеры городского со­общества, состоявшего, в основном, из переселенцев англо-американского происхождения, проводили весь­ма последовательную политику по застройке города раз­личными сооружениями, спроектированными в стиле традиционных индейских поселений – пуэблос (Pueblo Style). Тем самым создавалась своего рода «архитектур­ная иллюзия», в которой нашли правдоподобное ото­бражение многочисленные мифы о культурной исто­рии региона. Вышеописанная концепция городского переустройства, появившаяся на свет благодаря роман­тизированным представлениям туристов об американ­ском Юго-Западе, основывалась на желании местных предпринимателей сформировать образ города, способ­ствующий повышению его шансов в борьбе за экономи­ческое процветание (Wilson, 2001). Здание Музея Инсти­тута искусств американских индейцев (Institute of American Indian Arts Museum) дает общее представление о ранних архитектурных образцах «стиля пуэбло», в то время как здание гостиницы «Inn of the Anasazi» демонстрирует бо­лее позднюю модернистскую версию вышеупомянутого стиля. Это получившее широкое распространение архи­тектурное направление (ныне чаще определяемое как «стиль Санта-Фе») и по сей день пользуется большой популярностью среди местных жителей, символизируя значительно приукрашенную версию истории региона и способствуя развитию туризма и успеху новых дело­вых начинаний.

Впрочем, пытаясь содействовать распростране­нию нового мировоззрения и стараясь пробудить в лю­дях осознание необходимости определенных социаль­ных перемен, архитекторы нередко создают проекты различных зданий и мест, руководствуясь не столько соображениями извлечения прибыли, сколько заботой о сохранении окружающей среды. Джонсон (Johnson, 2004) описывает несколько реализованных в аризон­ской пустыне Соноран ландшафтных проектов, вклю­чая так называемую «Городскую окраину» (Urban Edge) Тусона. Здесь можно столкнуться со множеством весь­ма необычных старинных артефактов, вызывающих неминуемые вопросы относительно преимущества со­временных методов земледелия по сравнению с земле­дельческой практикой народа хохокам – боготворив­ших землю коренных обитателей этих мест. Тусонское местечко «Головокружительный аромат космоса» (Faint Fragrance of Space) приглашает всех желающих вдохнуть аромат, издаваемый после дождя креозотовым кустом пустыни. Его запах пробуждает воспоминания о красо­те пустыни и заставляет задуматься о важности защиты ее природных ресурсов. И, наконец, «Граница между городом и пустыней» (City Limits/Desert Limits) предостав­ляет возможность увидеть точную копию городской границы Тусона, сделанную из материалов, полученных в результате переработки автомобильных шин и буты­лочного стекла. Этот архитектурный объект служит сво­еобразным напоминанием о той потенциальной угро­зе, которую бурно разрастающийся город может нести своему остро нуждающемуся в поддержке естественному окружению.

Однако не стоит забывать, что несмотря на все усилия архитекторов по приданию своим проектам определенных символических значений, результаты их деятельности могут восприниматься различными людьми абсолютно по-разному, не говоря уже о свойстве нашего восприятия изменяться с течением времени. Зачастую архитектурный объект оказывает на зрителя воздействие, прямо противоположное тому, на кото­рое рассчитывал автор проекта. Так, например, если, по мнению одного, некое архитектурное сооружение олицетворяет социальные перемены, то для другого оно может выглядеть ничем иным, как утверждающим существующий порядок вещей образцом традиционно­го зодчества. В то время как ряд критиков полагает, что постмодернистская архитектура символизирует обще­ственные перемены просто потому, что именно в этом и состоит ее предназначение, их оппоненты рассматри­вают это архитектурное течение как, в сущности, мало чем, кроме украшения фасадов, отличающееся от своего предшественника – модернизма. Напомним, что пост­модернистская архитектура зародилась в начале 1970-х годов в качестве альтернативы модернистскому мини­мализму, считавшемуся безликим, скучным, холодным и однообразным стилем. В результате оказалось, что но­вое направление, совмещая в себе черты модернистской и традиционной архитектур, несет своего рода «двой­ственный символический код». Постмодернистские объекты нередко передают противоречивые значения, а иногда выглядят «глянцевыми», непропорциональ­ными и попросту нелепыми (Baudrillard, 1994; Habermas, 1989; Jenks, 1977). Метафорические и символические особенности постмодернистского стиля хорошо вид­ны на примере спроектированного Майклом Грейвcом (Michael Graves) здания портлендского муниципалитета. Грейвс попытался сов местить пригодный для эффектив­ного функционирования организации прагматичный внутренний дизайн здания с его гостеприимным и при­ковывающим к себе внимание красочным внешним об­ликом. Яркие коричневые, голубые и ржаво-красные цвета, стилизованный орнамент и женская скульптура над главным входом – все это вызывает определенные ассоциации с разноцветной подарочной упаковкой.

Архитектура и «свобода воли»

Согласно теории символического интеракциониз­ма, материальные объекты и места не просто служат пассивной декорацией или нейтральным фоном для со­вершения тех или иных действий: люди часто наделяют проектируемые формы способностью оказывать опре­деленное влияние на человеческое поведение. Верлен (Werlen, 1993) утверждает, что искусственно созданное материальное окружение принимает поддающееся об­наружению и кажущееся вполне самостоятельным уча­стие в общественной жизни. В связи с эти возникает воп рос: как же не являющиеся человеческими существа­ми объекты и места (вроде здания, домашней обстанов­ки или ландшафтного окружения) могут иметь своего рода «собственную волю», способную повлиять на по­ведение пользующихся ими людей? Интеракционисты поясняют, что люди взаимодействуют с искусственным или естественным материальным окружением в мане­ре, весьма схожей с той, в которой они общаются с дру­гими людьми. При этом люди постоянно определяют и постигают роли различных материальных объектов и мест, предположительно отвечающих им взаимно­стью (Cohen, 1989). Люди размышляют об архитектур­ных сооружениях, изучают и интерпретируют их сим­волические значения и, таким образом, осуществляют с ними определенное взаимодействие. В результате

мы предоставляем проектируемым формам возмож­ность участвовать в формировании нашего поведения. Несмотря на то, что Мид четко определяет разницу между общением с другими людьми и взаимодействием с неодушевленными объектами, он все же отмечает без­условную значимость последнего вида взаимодействия, констатируя: «Материальные предметы – это вовлечен­ные в акт социального взаимодействия объекты, роли которых могут быть взяты на себя людьми, но которые неспособны, в свою очередь, взять на себя наши роли» (Mead, 1934).

На примере ситуации, описанной в позаимствован­ном из книги Джона Дьюи (John Dewey) «Как мы мыслим» (How We Think) отрывке, Джозеф Коэн (Joseph Cohen, 1989: 197–198) наглядно демонстрирует характер взаимодей­ствия человека с материальной средой и объясняет, каким именно образом спроектированные формы спо­собны оказывать воздействие на человеческие мысли и поведение. В рассказанной автором истории студент обнаруживает на верхней палубе парома некий горизон­тально укрепленный шест. Не имея понятия о его назна­чении, студент пытается перебрать все возможные вари­анты, выдвигает несколько гипотез с целью исключения ряда правдоподобных объяснений, размышляет над ви­зуальными данными и, в конечном счете, приходит к за­ключению, что назначение шеста состоит в том, чтобы указывать паромщику, куда направлен нос судна. Стано­вится очевидной несомненная важность этого объекта в условиях темноты или густого тумана. Основываясь на приведенном примере, Коэн утверждает, что сталки­ваясь с любым материальным объектом, мы сначала за­ставляем наше воображение предложить все разумные гипотезы, способные объяснить его символическое зна­чение и причину существования, после чего подсозна­тельно сравниваем относительные достоинства наших гипотез. В известном смысле мы пытаемся извлекать информацию из окружающей нас материальной среды. Иными словами, мы ищем подсказки, позволяющие нам делать определенные выводы об окружающем нас мате­риальном мире и реагировать на него сообразно нашим о нем представлениям.

В классическом примере Мида (Mead, 1934) рассмат­ривается ситуация со строящим мост инженером, вос­принимающим мост так, как будто тот – человек. Инже­нер прекрасно понимает, что в процессе строительства ему придется столкнуться с немалым количеством проб­лем, связанных с испытываемыми конструкцией разно­образными нагрузками и деформациями. Осознавая это, он принимает на себя «роль другого» («другим» в данном случае является и сам мост как материальный объект, и его местоположение в пределах окружающей среды), а затем корригирует свое поведение с учетом требова­ний, соблюдение которых необходимо для успешного завершения строительных работ. Приведенный пример позволяет прийти к нескольким важным выводам: иног­да люди берут на себя роли различных материальных объектов и мест; мы взаимодействуем с окружающей нас средой и формируем с ней хотя и односторонние, но все же социальные отношения; материальные объек­ты и места оказывают глубокое влияние на формирова­ние наших ответных реакций на окружающий нас мир. Символические интеракционисты не одиноки в своем подходе к социальной роли проектируемых форм. Ис­следующие область материальной культуры ученые так­же считают, что материальная среда «социально жива», и что материальные объекты, разум и поведение – поня­тия взаимозависимые (Knappert, 2002).

Мы далеки от утверждения, что абсолютно все ис­кусственно созданные материальные объекты и места наделяются своеобразной «свободой воли». Только за не­

которыми из них признается право на обладание своего рода «внутренним голосом». Зачастую искусственно соз­данная материальная среда скучна и обыденна и просто не в состоянии возбудить интерес и любопытство. Барт (Barthes, 1986) и Бродбент (Broadbent, 1980) полагают, что мы считаем значимыми и, соответственно, наделяем «правом голоса» те образцы архитектуры, которые отно­сим к категории «функционально важных». Под этим под­разумеваются объекты и места, имеющие большое симво­лическое значение или отображающие внутренний мир человека. Позднее Оуэнс (Owens, 2004) предположил, что, скорее всего, неким «толчком» к взаимодействию с материальными объектами служит безотлагательность чьих-то намерений и значимость того или иного матери­ального объекта для завершения определенного задания. Если рассмотреть это предположение в архитектурном контексте, нетрудно понять, что места, где мы «живем» и «работаем», как правило, тесно связаны с теми личны­ми целями и задачами, которые мы хотели бы (или долж­ны) достичь. Исходя из этого, мы обычно придаем таким местам особое значение и приписываем им способность влиять на наше поведение.

Архитекторы хорошо знают о способности не­которых архитектурных творений обладать немалой властью над нашими мыслями, чувствами и поступка­ми. По большому счету, достижение подобного резуль­тата – конечная цель каждого приступающего к работе профессионального проектировщика. Известно, что не­смотря на уже обсуждавшееся нами свойство человека со временем изменять свое восприятие проектируемых форм и, соответственно, в меньшей степени подвергать­ся оказываемому ими влиянию, существуют архитектур­ные объекты, веками воздействующие на огромное ко­личество самых разных людей. К таким объектам можно отнести римский собор святого Петра, руины храмов

майя в Белизе, Гватемале и на мексиканском полуостро­ве Юкатан, а также древний иорданский город Петра. Философ Жан Бодрийяр (Jean Baudrillard) и архитектор Жан Нувель (Jean Nouvel) в своей книге «Уникальные ар­хитектурные объекты» (The Singular Objects of Architecture, 2002) определяют все вышеперечисленные творения (наряду с рядом других архитектурных шедевров) как совершенные, неповторимые и выдающиеся памятники материальной культуры, являющиеся для зрителя безу­пречным воплощением самой культуры, времени и про­странства. Авторы утверждают, что некоторые места и предметы вызывают в людях сильные эмоции, к кото­рым можно отнести возникающее чувство полной гар­монии между архитектурой и личностью или ощущение того, что определенные образцы зодчества значительно облегчают процессы самопознания и постижения окру­жающего нас мира. С учетом всего вышеизложенного, можно было бы сказать, что за такими искусственно соз­данными формами признается право на «самостоятель­ную роль» в общественной жизни.

Примеры архитектуры, имеющей «самостоятельную волю»

И архитектурные критики, и широкая обществен­ность сходным образом объединяют ряд архитектурных объектов и мест условным общим понятием «великая архитектура». В то время, как объединенные в эту кате­горию искусственно созданные формы в немалой степе­ни обязаны подобному к себе профессиональному и пуб­личному отношению особенностям своей постройки, уникальности проекта или специфике использования, главное все же заключается в том, что все они имеют особое символическое значение и обладают приписы­ваемой им людьми способностью к «самостоятельному

участию» в общественной жизни. Отталкиваясь от пред­шествующего обсуждения, можно отметить, что все эти объекты или места несут в себе то, что Бодрийяр и Ну­вель называют «тайной», пробуждающей чувства и вос­поминания и неизбежно вызывающей в людях внут­ренний отклик (2003). В качестве часто обсуждаемых в профессиональной литературе образцов «великой архитектуры» можно назвать Собор Парижской Богома­тери (как, впрочем, и сам город Париж), кампучийский храмовый комплекс Ангкор Ват, испанские дворец Аль­гамбра и сады Хенералифе, римский Пантеон, музей Гуг­генхейма в испанском Бильбао, нью-йоркские Эмпайр­стейт-билдинг и здание корпорации «Крайслер», древний турецкий город Эфесус, пекинский «Запрещен­ный город», вашингтонский Мемориал ветеранов Вьет­нама, Культурный центр Жан-Мари Тжибау в Новой Каледонии, Сиднейский оперный театр, мексиканский Собор Святой Девы Гваделупе и индийский Тадж-Махал.

Мы рассмотрим лишь два примера того, что мно­гими воспринимается в качестве шедевров «великой архитектуры». Первый пример – построенный в 2950 г. до н.э. Стоунхендж, представляющий собой каменное сооружение времен неолита, обнаруженное на Солсбе­рийской равнине в Южной Англии. Этот поразитель­ный как для своего, так и для нашего времени объект имеет 330 футов в диаметре и состоит из больших кам­ней, некоторые из которых достигают ширины 6,5 и вы­соты 13 футов и связаны каменными перемычками. Бур­ная дискуссия о том, как этому удивительному артефакту удается в течение стольких веков сохранять свою неот­разимую притягательность, не прекращается уже мно­го лет. Некоторые приезжают в Стоунхендж просто для того, чтобы испытать благоговейный трепет перед его гигантскими мегалитами, повосхищаться его намного опередившими свое время инженерными технология­ми, конструкцией и дизайном и попытаться понять, как удалось доставить издалека камни такого размера. Боль­шинство хотело бы знать, кто и для чего построил это сооружение и в чем его ритуальное значение. Другие же пользуются самим фактом существования спроектиро­ванной формы как поводом поразмышлять о нашем про­исхождении или о смысле самой человеческой жизни. Однако, каковы бы не были причины столь большой популярности этого места, люди наделяют его своего рода «самостоятельной волей». Стоунхендж продолжа­ет оказывать неоспоримое влияние на человеческие мысли, чувства и поступки. Второй пример – это Купол Скалы – построенная в VII веке в сердце Иерусалима исламская мечеть восьмиугольной формы с покрытым золотом куполом. Эта святыня почитаема всеми тремя основными монотеистическими мировыми религиями не столько из-за ее красоты и архитектурного великоле­пия, но, в первую очередь, потому, что это – насыщен­ное историей и религиозными традициями культовое место поклонения Богу. По мнению мусульман, именно от расположенной в центре купола скалы пророк Ма­гомет когда-то начал свое восхождение на Небо, дабы встретиться с Богом. Большинство почитающих свя­тыню евреев полагает, что как раз здесь пророк Иаков и увидел лестницу в небеса. Христиане же ассоциируют Купол Скалы с жизнью и проповеднической деятель­ностью Иисуса Христа.

Теория символического интеракционизма и профессиональные проектировщики

Теория символического интеракционизма в состоя­нии существенно помочь профессиональному проекти­ровщику как на стадии размышления над замыслом про­

екта, так и в процессе самого проектирования. Мы же, работая со специалистами иного профиля над представ­ляющими общий интерес проблемами, в свою очередь можем почерпнуть немало для себя полезного в плане проверки и развития собственных теоретических идей. В конечном итоге, подобная совместная деятельность дает надежду на улучшение качества проектирования тех мест, где люди работают, живут, учатся, молятся или играют. Давайте вкратце рассмотрим, чем принятый среди символических интеракционистов подход к архи­тектуре может пригодиться архитектору-практику.

Проектирование школ

---

⇐ Предыдущая45464748495051525354Следующая ⇒

Поделиться с друзьями:

---

Дата добавления: 2015-10-01; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 1655 | Нарушение авторских прав

---

Лучшие изречения:

© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление