Повседневность становится предметом интереса историков во второй половине XIX в. В это время, особенно в конце XIX — начале ХХ вв., появляются как отечественные, так и зарубежные исследования, посвященные быту, нравам, обычаям народов европейских стран. Таковы, например, работы А. Терещенко (1848 г.), Н. И. Костомарова (первое издание — 1860 г.), И. Е. Забелина (первое издание — 1862–1869 гг.) о быте русского народа. Таковы труды С. В. Ешевского (1870 г.), К. А. Иванова (1901 г.), Э. Э. Виолле-ле-Дюка (1858–1875 гг.) о европейском рыцарском и городском средневековом быте; Э. Фукса о западноевропейских нравах от Ренессанса до XVIII в. (1909 г.): П. Гиро о частной и общественной жизни древних греков и римлян.[6]
Вопросы, которые интересовали ученых этой, первой волны интереса к повседневности можно свести к следующим группам. (1) Макро и микросреда обитания: природа, город, деревня, жилище (в его обращенности вовне, наружу и внутреннее пространство, включая интерьер, мебель, утварь, и т. д.). (2) Тело и заботы о его природных и социокультурных функциях: питание, физические упражнения, гигиена, врачевание, костюм. (3) Ключевые, поворотные, личностно и социально-значимые моменты в жизни человека, обрядово оформленные, — рождение (крещение), создание семьи (свадьба), смерть (похороны). (4) Семья, семейные отношения, межличностные отношения в других микросоциальных группах (профессиональных, конфессиональных и др.) (5) Досуг: игры, развлечения, семейные и общественные праздники и обряды.
Для работ этого периода характерен фактографически-описательный подход. Исследователи сосредоточивают внимание на внешней, предметно-материальной стороне жизни, на внешнем рисунке действий, на внешнем выражении человеческих чувств, представлений, взаимоотношений, зафиксированных в устоявшихся формах: обычаях, обрядах, ритуалах. Даже при описании нравов, этих социально предписанных стереотипов поведения, в которых проявляются установки сознания на общепринятость ("как все"), ученых интересует стереотипы поведения, а не регулирующие их полубессознательные установки массового сознания. Время постановки этих проблем наступит позже, когда ученые получат социальный заказ на изучение внутренних, социально-психологических уровней исторических событий, культурных смыслов истории и получат поддержку новых, развивающихся человековедческих дисциплин: социологии, социальной психологии, лингвистики, сравнительного языкознания и др.
Примером методологии первого исторического этапа исследования повседневности могут служить описания семейных нравов у Н. И. Костомарова. В соответствующем разделе его работы речь идет о традиционных российских нравах, о положении женщины в семье, ее полной подчиненности сначала родителям, затем мужу, о том, что жена даже в ведении хозяйства и воспитании детей не была самостоятельной, более того, постоянно униженной и принимавшей эту униженность как должное и т. д. Но даже при описании нравов внимание ученого в большей степени сосредоточено на том, что принято было делать и как поступать, чем на том, какие установки сознания, нравственные ценности стояли за теми или иными поступками и действиями.
Следующий этап развития проблематики повседневности связан с именами ученых, в трудах которых начинает формироваться новая, культурологически ориентированная историческая наука. Это голландский историк Й. Хёйзинга и основатели "Новой исторической науки" Л. Февр и М. Блок.
Работа Й. Хёйзинги "Осень средневековья", законченная в 1919 г.[7], по определению самого автора посвящена описанию форм европейской жизни и форм мышления XIV–XV вв. Приближение же к истинному содержанию, заключенному в этих формах, автор считает делом будущего[8]. Хотя голландский историк достаточно осторожен в формулировке задач своей работы, фактически в "Осени средневековья" осуществлен поворот исследовательского внимания к внутренним, ценностным, содержательным смыслам жизненных и мыслительных форм западноевропейской средневековой культуры. Уже в первой главе под названием "Яркость и острота жизни" автор погружает читателя в социально-психологическую атмосферу повседневного существования людей позднего Средневековья, характеризует их типичные коллективные эмоции, страсти, описывает события, эти чувства вызывающие. Иначе говоря, речь идет об эмоциональных проявлениях массового сознания Средневековья, об стереотипных эмоциональных реакциях, свойственных представителям всех сословий средневекового общества. Фокус исследовательского интереса смещен с поверхности событий, внешнего контура поведения к душевным, эмоциональным переживаниям событий и поступков. Характерные формы повседневного общественного быта Средневековья: публичные казни, выступления проповедников, процессии, обряды похорон, бракосочетания и т. д. рассматриваются не сами по себе, но как источник разнообразных переживаний и движений души.
Й. Хёйзинга одним из первых начинает проникновение в менталитет зрелого и позднего европейского Средневековья, который представлен в его работе на трех уровнях: эмоций, образных представлений и мышления.
Своеобразие эмоциональной жизни Средневековья состояло в бурном характере ее проявлений, взрывчатости эмоций, их страстности и необузданности. Не менее бросающейся в глаза была часто встречающаяся амбивалентность чувств. Скажем, беспощадность, безжалостность могла внезапно трансформироваться в милосердие, трогательную сердечность.[9] В ходе исследования вырисовывалась общая картина эмоциональной жизни средневековья, складывалась своеобразная "номенклатура чувств", среди которых автор "Осени средневековья" особое внимание уделяет чувству прекрасного и чувству любви (главы "Желание прекрасной жизни", "Чувство прекрасного", "Мечта о подвиге и любви", "Стилизация любви", "Обиходные формы отношений в любви").
Отличительной чертой средневекового менталитета, особенно в его обыденных проявлениях, был эмоционально-образный характер мышления. Хёйзинга посвящает содержательной характеристике разного рода образов, из которых складывается ментальность средневековья, большую часть своего исследования. Здесь и "рыцарская идея", и "значение рыцарского идеала в войне и политике", и "образ смерти", и "образное претворение веры", и "формы мышления в практической жизни" и др. Образно-символический характер имело и средневековое мышление, которое рассматривается как на уровне ученом, богословском, так и обиходном, обыденном, как в сфере веры, так и в практической жизни. Причем, характер этого мышления был общим во всех его проявлениях. Хёйзинга это специально подчеркивает: "В своей повседневной жизни человек Средневековья мыслил в тех же формах, что и современная ему теология. Основой и здесь и там являлся тот архитектонический идеализм, который схоластика именовала реализмом: потребность обособлять каждую идею, оформляя ее как сущность, и, объединяя одни идеи с другими в иерархические сочетания, постоянно выстраивать из них соборы и храмы, подобно тому как это делают дети при игре в кубики"[10].
Формы жизни и формы мышления берутся Й. Хёйзингой в их универсальности, охватывающей земное и небесное, религиозное и мирское, аристократическое и простонародное. Повседневность в культуре средневековья и в исследовательских установках голландского историка еще не выделена из общего потока жизни, в которой чередуются будни и праздники, рутина повторяющихся заурядных событий, забот, действий и экстраординарные, в том числе праздничные ситуации. Хёйзинга концентрирует внимание на экстраординарных, праздничных проявлениях средневековой жизни, на том, что упорядочивает, оформляет, стилизует, вносит художественное начало в эту жизнь, делает ее значимой, осмысленной, одухотворенной. Бытовая повседневность как господство забот, рутины, лишений, страданий остается лишь отрицательным фоном, серой, бессмысленной и аморфной изнанкой жизни, которая перелицовывается всеми доступными способами: религиозной верой, искусством, ритуалами, праздниками.
Опыт исторической реконструкции общих, универсальных механизмов и установок сознания (и бессознательного) определенной эпохи, исследование ментальностей, начатое Й. Хёйзингой, было продолжено представителями французской школы "Анналов" (или "Новой исторической науки") и их последователями в других европейских странах. Уже в ранних работах основателей школы Л. Февра ("Судьба: Мартин Лютер", 1928) и М. Блока ("Короли-целители", 1924) в центре внимания исследователей находились "социально-психологические механизмы, лежащие в основе мыслительных структур, присущих всем членам общества"[11]. Такая исследовательская установка сохраняется и у современных "анналистов". К примеру, в интервью А. Я. Гуревичу Ж. Ле Гофф определяет задачу историка ментальностей таким образом: ученый "...обращает сугубое внимание на неосознанное, повседневное, на автоматизмы поведения, на внеличностные аспекты индивидуального сознания, на то, что было общим у Цезаря и последнего солдата его легионов, у Св. Людовика и крестьянина, трудившегося в его доменах, у Колумба и матроса на его каравеллах..."[12]. Обращаясь к тем установкам, идеалам, привычкам и стереотипам мышления, которые разделялись подавляющим большинством представителей определенной культуры, ученый оказывается лицом к лицу с массовым сознанием, обыденным сознанием, здравым смыслом той или иной исторической эпохи. Формулы, стереотипы обыденного сознания могут проявляться во всех слоях общества, могут действовать и в специализированных формах человеческой деятельности — науке, искусстве, политике. Но основной носитель такого сознания — представитель социальных низов, а основная сфера жизнедеятельности, в которой господствует обыденное сознание — повседневная жизнь.
Не случайно именно в рамках "Новой исторической науки" формируется история повседневности как одно из исследовательских направлений. Оно получает поддержку и широко распространяется во многих европейских странах, начиная с 60‑х гг. и до настоящего времени. Можно сказать, что последние 30 лет историческая наука переживает "бум" интереса к повседневности[13]. Это знаменует третий, современный этап изучения повседневности. Для него характерно: а) стремление связать повседневность как микроисторический уровень жизни с макроисторией (экономикой, политикой, уровнем развития техники, и т. д.), показать их взаимодействие; б) отказ от самоценного бытописательства, обращение к ментальному уровню повседневной жизни, к идеалам, стереотипам сознания, ценностным ориентациям, что, в свою очередь, открывает перспективу — в) раскрытия культурных смыслов бытовых вещей, одежды, форм и формул поведения, общения, т. е. перспективу семиотического, эстетического, культурологического исследования повседневности.
Примером работ, в которых повседневность вплетена в сложную систему макроэкономических закономерностей, может служить первый том трехтомного исследования Ф. Броделя. Своеобразие работы французского ученого состоит в том, что автор, наряду с традиционными темами, которые освещаются в работах о повседневности (пища и напитки, жилище, одежда), включает в круг своего исследования производственные процессы. Речь идет, скажем, не только об эволюции костюма, но и о производстве тканей; не только о сервировке стола и "причудах застолья", но и о производстве продуктов питания, торговле ими и т. д. Повседневность для Броделя — лишь одна из нитей узора истории, ткань которой состоит из демографических, производственно-технических, экономических и финансовых процессов. Важным представляется также то, что историк — в русле общих для европейской науки тенденций — сосредоточивает внимание не на политических событиях и сильных мира сего, но постоянно сопрягает полюса богатства и бедности, формы жизни привилегированных сословий и повседневную жизнь простых людей.
Стремление к сбалансированной исторической реконструкции повседневной жизни, где были бы выявлены ее предметно-материальные реалии и ее ментальные структуры, обнаруживается в целом ряде работ отечественных и зарубежных ученых[14]. Таково, в частности, исследование быта и нравов Византии, проведенное М. Поляковской и А. Чекаловой. Здесь наряду с традиционными характеристиками пространства обитания (город, деревня, дом), одежды, питания, повседневных обрядов значительное внимание уделяется описанию особенностей взаимоотношений между людьми (специфике византийской "дружбы"), ценностным установкам сознания разных сословий, особенностям массового сознания (религиозности, вере в чудеса, пророческому значению снов и проч.) Появляются и работы, в которых предметом изучения становится преимущественно повседневная ментальность определенной эпохи, ее массовое сознание. Так, в исследовании Н. Б. Ковельмана[15] мысли и чувства египтян накануне заката Римской империи реконструируются на основе анализа писем простых людей, их жалоб и прошений в инстанции. Труд, учеба, карьера, служение, рабство рассматриваются в контексте нравственного сознания простых египтян.
В современных исследованиях не просто утверждается историческая и культурная значимость быта и повседневности, но анализируются конкретные формы и способы взаимосвязи и взаимодействия быта, повседневности и истории, быта и культуры[16]. Методологическая ценность этих работ состоит не только в сопряжении быта и истории, но и в анализе как внешнего, событийно-предметного, так и внутреннего, ментального плана повседневности. Органичным следствием такого видения повседневности стало появление семиотического и эстетического подходов к явлениям быта. Рассматривая бытовые вещи, костюм, способы времяпрепровождения, формы общения и другие проявления повседневной жизни как знаки исследователь берет быт в символическом ключе, как часть культуры[17], получает возможность проникнуть во "внутренние формы культуры" (Кнабе), завязать с исследуемой, отдаленной от современности культурой содержательный диалог.
Сложившаяся на сегодня ситуация позволяет имплицитно содержащееся в указанных работах понимание повседневности сделать предметом методологической рефлексии, определить хотя бы в первом приближении смысл и границы понятия "повседневность", выделить предметную сферу повседневности и основные направления ее исследования.
Понятие "быт, встречавшееся в отечественных работах, как в прошлом, так и в настоящее время, является синонимом понятия "повседневность". Понимание быта, повседневности претерпело эволюцию — от учета ее внешне-событийных и предметных проявлений к синтезу мыслительных и материальных структур повседневности[18]. Именно такой синтез позволяет увидеть за внешне-предметными и событийными проявлениями повседневности внутренние, знаковые и символические смыслы, постичь повседневность как часть культуры.
В отличие от бытописателей XIX в. в работах современных ученых наметилась тенденция рассматривать быт, повседневную жизнь не изолированно, не как сферу, оторванную от больших исторических событий, политики, научного и технического прогресса, но как область, в которой проявляются, преломляются магистральные исторические процессы и которая, в свою очередь, оказывает влияние на ход истории. Появление темы повседневности в исторических исследованиях связано с утверждением нового понимания истории, согласно которому ее ход определяется не только политическими событиями, экономическими законами, выдающимися личностями, но и неприметным ходом обыденных дел, "жизнью незамечательных людей" (Лотман).
Предметная область повседневности охватывает в большей мере непроизводственную, потребительскую сферу, сферу досуга, чем производственную (насколько они могут быть отделены друг от друга до промышленной революции XIX в.), в большей мере сферу частной жизни, чем жизни общественной (насколько эти сферы могут быть обособлены в рамках прошлых эпох).
