Клерфэ засмеялся.
– Я знал, что ты когда-нибудь мне это припомнишь. Из-за этого ты и не приезжала?
– Конечно, нет.
– Жаль.
Лилиан высунулась из окна, чтобы поднять наверх корзинку с креветками. Клерфэ терпеливо ждал. В дверь постучали. Клерфэ подошел к двери, взял у официанта бутылку вина и выпил рюмку; Лилиан крикнула в окно, чтобы ей дали еще несколько горстей креветок. Клерфэ огляделся вокруг. Туфли Лилиан были разбросаны по всей комнате, на одном из кресел лежало ее белье, в полуоткрытом шкафу висели ее платья! Она снова здесь, – подумал Клерфэ, и его охватило глубокое, неведомое ему до сих пор, чувство покоя.
Лилиан обернулась, держа в руках корзинку.
– Какой запах! Мы поедем еще когда-нибудь к морю?
– Да. В Монте-Карло. Летом там будут гонки.
– А нельзя поехать раньше?
– Когда хочешь. Сегодня? Завтра?
Лилиан улыбнулась.
– Ты меня знаешь. Нет, не сегодня и не завтра.
Она взяла у него из рук протянутую ей рюмку.
– Я не собиралась так долго пробыть в Венеции, – сказала она, – я поехала туда на несколько дней.
– Почему же ты пробыла дольше?
– Я была нездорова.
– Что с тобой было?
Лилиан помедлила секунду.
– Я простудилась.
Она видела, что Клерфэ не верит ей. Это привело Лилиан в восторг. Он ей не поверил – и кровотечение показалось вдруг Лилиан чем-то почти невероятным; может быть, оно и впрямь не было таким уж серьезным? Лилиан почувствовала себя так, словно она была толстухой, которая сбросила сразу десять кило.
Она прижалась к нему. Клерфэ крепко обнял ее.
– Когда ты опять уйдешь? – спросил он.
– Я не ухожу, Клерфэ. Просто иногда меня нет.
С реки донесся гудок буксира. На палубе молодая женщина развешивала разноцветное белье, веревка была протянута между рубкой рулевого и камбузом. У дверей камбуза девочка играла с овчаркой. Хозяин буксира в одной рубашке стоял у рулевого колеса и что-то насвистывал.
– Смотри, – сказала Лилиан. – Когда я вижу такие картины, мне становится завидно. Семейное счастье. Именно этого хотел бог,
– Если бы такое счастье было у тебя, ты бы тайком улизнула на первой же стоянке.
– Это не мешает мне завидовать им. Не пойти ли нам за Джузеппе?
Клерфэ осторожно поднял Лилиан.
– Я не хочу идти за Джузеппе и не хочу ехать в Булонский лес. Мы успеем сделать это вечером.
* * *
– Словом, ты решил запереть меня, – смеясь, сказала Лилиан.
Клерфэ не смеялся.
– Нет, я не собирался тебя запереть. Я хочу жениться на тебе.
– Зачем?
Не вставая с кровати, Лилиан подняла бутылку с розовым вином и посмотрела сквозь нее на свет. Окно показалось ей багрово-красным, словно залитым кровью. Клерфэ забрал у нее бутылку.
– Чтобы в один прекрасный день ты не исчезла опять совершенно бесследно.
– Но я ведь оставила в отеле Риц свои чемоданы. Ты думаешь, что женитьба привязывает женщину больше, чем наряды, и что она скорее вернется?
– Я хочу жениться не для того, чтобы ты возвращалась, а чтобы ты была всегда со мной. Впрочем, давай посмотрим на это с другой стороны. У тебя осталось мало денег. От меня ты ничего не хочешь брать.
– Но у тебя у самого их нет, Клерфэ.
– Я сохранил свою долю от двух гонок. Кроме того, кое-что у меня было и кое-что я еще заработаю. На этот год нам хватит с лихвой.
– Хорошо, тогда подождем до будущего года.
– Зачем ждать?
– Ты убедишься, что это чепуха. На какие деньги ты будешь покупать мне в будущем году платья и туфли? Ты ведь сам говорил, что твой контракт истекает в конце года.
– Наша фирма предложила мне представительство.
Подняв ногу, Лилиан критически разглядывала ее. Скоро она уже станет слишком худой, – подумала Лилиан.
– Ты хочешь продавать машины? – спросила она. – Не представляю тебя в этой роли.
– Я тоже, но я многого не представлял себе, а потом прекрасно все делал. К примеру, я не представлял, что захочу жениться на тебе.
– Значит, ты хочешь все сразу? В один прекрасный день стать почтенным торговцем и примерным семьянином?
– Ты говоришь об этом как о мировой катастрофе, Лилиан выскользнула из постели и взяла халат,
– Где же ты будешь торговать автомобилями?
Клерфэ помедлил секунду.
– В округе Тулуза скоро откроется вакансия.
– Боже мой! – сказала Лилиан. – Когда?
– Через несколько месяцев. Осенью. Самое позднее – в конце года.
Лилиан стала причесываться.
– Скоро я буду слишком стар, чтобы брать призы на гонках, – сказал Клерфэ за ее спиной, лежа в постели. – Я ведь не Нуволари и не Караччола. Наверное, я мог бы поступить куда-нибудь тренером; но тогда мне опять пришлось бы переезжать с места на место, как нашему толстяку Чезаре. С тех пор как гонки начали устраивать в Африке и в Южной Америке, он даже зимой не видит жену. Нет, с меня хватит. Я хочу изменить свою жизнь.
Почему все они обязательно хотят изменить жизнь? – думала Лилиан. – Почему они стремятся изменить то, что помогло им некогда произвести впечатление на любимую женщину? Неужели им не приходит в голову, что они могут потерять эту женщину? Даже Марио – и тот в последний момент захотел отказаться от профессии жиголо и начать со мной новую, добропорядочную жизнь. А теперь вот Клерфэ, который думает, что любит меня (да и я любила его, потому что мне казалось, что у него, как и у меня, нет будущего), хочет все переменить и еще считает, что я должна радоваться.
– Я не раз думала о том, должны ли женщины в моем положении выходить замуж, – сказала Лилиан. – Но ни один из аргументов не показался мне достаточно веским. Особенно тот, который выдвинул больной шахматист в нашем санатории. Он сказал, что в минуту смертной тоски хорошо иметь рядом с собой близкого человека, Не знаю, прав ли он; мне думается, что в такие минуты люди так безнадежно одиноки, что они и не заметят, если вокруг их кровати соберется целая толпа близких людей. Камилла Албеи – она умерла в санатории – хотела, чтобы хоть один из ее любовников присутствовал при ее кончине, она решила застраховать себя от всяких случайностей и с громадным трудом поддерживала отношения сразу с тремя поклонниками; в течение дня всех их можно было собрать у ее постели – она позаботилась даже об этом. Свой последний роман с одним противным наглецом она именно поэтому затянула сверх всякой меры… Камиллу Албеи переехала машина на тихой деревенской улице; она умерла полчаса спустя. Возле нее никого не было, даже этого наглеца. Он сидел в кондитерской Киндлера и ел шоколадные пирожные со сбитыми сливками, и никому не могло прийти в голову, что он там. Камиллу держал за руку деревенский полицейский, которого она видела первый раз в жизни. И она была ему так благодарна, что хотела поцеловать его руку. Но уже не успела.
– Лилиан, – сказал Клерфэ спокойно, – почему ты все время уклоняешься от ответа?
Лилиан отложила гребенку.
– Ты не понимаешь? Что, собственно, произошло, Клерфэ? Случай свел нас. Почему ты не хочешь оставить все как есть?
– Я хочу удержать тебя. Сколько смогу. Все очень просто, ведь правда?
– Нет. Так нельзя удержать.
– Хорошо. Тогда давай назовем это иначе. Я не хочу жить по-старому, как жил до сих пор.
– Ты хочешь уйти на покой?
Клерфэ посмотрел на смятую постель.
– Ты всегда умеешь находить самые отвратительные слова. Позволь мне заменить их другими. Я люблю тебя и хочу жить с тобой. Можешь посмеяться и над этим.
– Над этим я никогда не смеюсь. – Лилиан взглянула на него. Ее глаза были полны слез.
– Ах, Клерфэ! Какие это все глупости!
– Правда? – Клерфэ встал и взял ее за руки. – Мы были так уверены, что с нами этого не может случиться.
– Оставь все как есть! Оставь все как есть! Не разрушай.
– Что я могу разрушить?
Все, – подумала она. – Нельзя построить семейное счастье в Тулузе, на крыльях бабочек, даже если одеть их в свинец. Удивительно, как эгоизм ослепляет. Если бы дело касалось кого-нибудь другого, он бы меня сразу понял, но, когда дело коснулось его, он вдруг ослеп.
– Я ведь больна, Клерфэ, – сказала Лилиан после некоторого колебания.
– Это только лишний раз доказывает, что тебе нельзя быть одной!
Лилиан молчала. Борис, – подумала она. – Борис бы меня сейчас понял. Клерфэ говорит так же, как он. Но он не Борис.
– Не пойти ли нам за Джузеппе? – спросила она.
– Я могу привести его сам. Ты подождешь меня?
– Да.
– Когда ты хочешь ехать на Ривьеру? Скоро?
– Скоро.
Клерфэ остановился позади нее.
– У меня там есть домик, очень плохой.
Лилиан увидела в зеркале лицо Клерфэ и руки, которые он положил ей на плечи.
– Я открываю в тебе совершенно неожиданные качества, честное слово.
– Его можно перестроить, – сказал Клерфэ.
– А продать нельзя?
– Сперва все же взгляни на него.
– Хорошо, – сказала Лилиан, внезапно почувствовав нетерпение. – Когда будешь в отеле, пришли сюда мои чемоданы.
– Я их захвачу с собой.
Клерфэ ушел. Лилиан продолжала смотреть на догорающий закат. На берегу сидело несколько рыбаков. Двое бродяг разложили свой ужин на парапете набережной. Какие странные пути выбирает иногда чувство, которое мы зовем любовью, – думала она. – Левалли как-то сказал, что за спиной юной вакханки всегда можно различить тень хозяйственной матроны, а за спиной улыбающегося героя – бюргера с верным доходом. Это не для меня, – подумала Лилиан. Но что вдруг случилось с Клерфэ? Разве она полюбила его не за то, что он ценил каждое мгновение, словно оно было последним в его жизни? Тулуза! Она засмеялась. Лилиан никогда не говорила о своей болезни, считая, что в больном всегда есть что-то отталкивающее для здорового. Но сейчас она поняла, что бывает и наоборот: здоровый может казаться больному вульгарным, как какой-нибудь нувориш обедневшему аристократу. У нее было такое чувство, словно Клерфэ бросил ее, словно он каким-то странным образом оставил ее, а сам перешел на ту сторону, где было широко и просторно и которая была недостижима для нее. Клерфэ перестал быть погибшим человеком; у него вдруг появилось будущее. К своему удивлению, Лилиан увидела, что плачет, плачет легко и беззвучно. Но она не чувствовала себя несчастной. Просто ей хотелось удержать все это немного дольше.
* * *
Клерфэ принес чемоданы.
– Не пойму, как ты могла так долго жить без своих платьев?
– Я заказала себе новые. С платьями дело обстоит просто.
Лилиан говорила неправду. Она еще только решила пойти завтра утром к Баленсиага. Лилиан казалось, что для этого у нее есть основания: прежде всего надо было отпраздновать возвращение из Венеции, где ей на сей раз удалось избежать смерти. Кроме того, необходимо было транжирить деньги, чтобы тем самым выразить свой протест против предложения Клерфэ жениться на ней и поселиться в Тулузе.
– Может, ты позволишь подарить тебе несколько платьев? – спросил Клерфэ. – Я ведь сейчас, можно сказать, почти богач.
– Хочешь купить мне подвенечный наряд? В ознаменование будущей свадьбы?
– Совсем наоборот. В ознаменование твоей поездки в Венецию!
Лилиан рассмеялась.
– Раз так, можешь подарить мне платье. Куда мы пойдем сегодня вечером? В Булонском лесу уже не холодно сидеть?
– Надо захватить с собой пальто. А то еще слишком прохладно. Но мы можем проехаться по лесу. Он сейчас нежно-зеленый и словно заколдованный весной и синими парами бензина. Жителей большого города и такая весна устраивает. По вечерам на боковых аллеях рядами стоят машины. Любовь вывешивает свои флаги из каждого окошка.
Лилиан взяла платье из черной прозрачной ткани, отделанное ярко-красным рюшем, и помахала им из окна.
– Да здравствует любовь! – сказала она. – Божественная и земная, маленькая и большая! Когда ты опять уезжаешь?
– Как ты узнала, что мне надо ехать? Следишь за спортивным календарем?
– Нет. Но у нас никогда не известно, кто кого покинет.
– Все изменится.
– Но ведь не раньше конца года?
– Жениться можно и раньше.
– Давай лучше сначала отпразднуем встречу и расставание. Куда ты едешь?
– В Рим. На тысячемильные гонки через всю Италию. Осталась всего неделя. А со мной тебе нельзя. Ездишь и ездишь до умопомрачения, вот и все. Пока а конце концов не перестаешь различать, где шоссе и мотор и где ты.
– Ты победишь?
– Вилле Милия – коронный номер итальянцев. Правда, как-то раз победителем оказался Караччола, который ездил за фирму Мерседес, но обычно первые места берут итальянцы. Торриани и я будем участвовать в Вилле Милия как третья команда, на случай если произойдет что-нибудь неожиданное. Можно мне побыть, пока ты оденешься?
Лилиан кивнула. Она была почти готова.
– Какое платье мне надеть? – спросила она.
– Какое-нибудь из тех, что были у меня в плену.
Лилиан открыла шкаф.
– Это?
– Да, оно мне хорошо знакомо.
– Но ведь ты его никогда не видел.
– На тебе – действительно нет; тем не менее оно мне знакомо. Это платье несколько ночей провисело у меня в комнате.
Лилиан обернулась; в руках она держала зеркало.
– В самом деле?
– Признаюсь, – сказал Клерфэ. – Я развесил твои платья и колдовал над ними, чтобы ты вернулась обратно. Этому я научился у тебя. Черная магия и вместе с тем утешение. Ведь женщина может бросить возлюбленного, но ни за что не бросит платья.
Лилиан внимательно разглядывала в зеркале свои глаза.
– Значит, с тобой была моя тень.
– Нет, не тень – твои змеиные кожи: ты из них вылезла и бросила их.
– Я бы скорее предположила, что с тобой была другая женщина.
– Я пытался. Но ты навела на меня порчу. Другие женщины по сравнению с тобой – для меня теперь то же самое, что плохие раскрашенные открытки по сравнению с танцовщицами Дега.
Лилиан рассмеялась.
– Неужели ты имеешь в виду уродливых и жирных балетных крыс, которых он всегда рисовал?
– Нет. Я говорю о рисунке в доме Левалли – о танцовщице в пленительном движении. Ее лицо лишь намечено несколькими штрихами, и каждый может увидеть в нем свою мечту.
Лилиан положила обратно помаду и карандаш для бровей.
– Видимо, всегда надо оставлять немного свободного места; не нужно полностью завершать рисунок, иначе не будет простора для фантазии. Ты тоже так думаешь?
– Да, – сказал Клерфэ. – Человек всегда становится пленником своей собственной мечты, а не чужой.
– Становишься пленником или вовсе теряешь себя.
– И то и другое. Это похоже на сон, который видишь иногда перед пробуждением: тебе кажется, будто ты все время падаешь в бездонную черную пропасть. Тебе это знакомо?
– Да, знакомо, – сказала Лилиан. – Этот сон я видела почти ежедневно в санатории, в мертвый час, который Крокодилица называла сиестой. И когда я пробуждалась, у меня было такое чувство, будто я камнем падаю в пропасть. Вино еще осталось?
Клерфэ принес ей рюмку. Лилиан обвила его шею рукой.
– Как ни странно, – сказала она, – но, пока ты помнишь о беспрестанном падении, еще ничего не потеряно. Видимо, жизнь любит парадоксы; когда тебе кажется, будто все в абсолютном порядке, ты часто выглядишь смешным и стоишь на краю пропасти, зато когда ты знаешь, что все пропало, – жизнь буквально задаривает тебя. Ты можешь даже не пошевелить пальцем, удача сама бежит за тобой, как пудель.
Клерфэ сел рядом с ней на пол.
– Откуда ты все это знаешь?
– Просто я болтаю всякие пустяки. К тому же это только полуправда, как, впрочем, все на свете.
– И любовь тоже?
– Что общего между любовью и правдой?
– Разве любовь не является противоположностью правды?
– Нет, – сказала Лилиан, вставая. – Противоположность любви – смерть. Горькие чары любви помогают нам на короткое время забыть о ней. Поэтому каждый, кто хоть немного знаком со смертью, знаком и с любовью. – Лилиан надела платье. – Но и это тоже полуправда. Разве можно быть знакомым со смертью?
– Конечно, нет. Мы знаем только, что она противоположна жизни, а не любви, вот и все, но и это сомнительно.
Лилиан засмеялась. Клерфэ снова стал прежним.
– Знаешь, что бы мне хотелось? – спросила она. – Жить одновременно десятью жизнями.
Клерфэ погладил узкие плечики ее платья.
– Зачем? Все равно это будет только одной жизнью, Лилиан, твоей собственной. Когда шахматист играет против десяти партнеров сразу, он ведь тоже, по сути дела, разыгрывает лишь одну партию – свою собственную.
Они стояли у окна. Над Консьержери висел бледный закат.
– Мне бы хотелось перепутать все на свете, – сказала Лилиан. – Пусть бы я прожила сегодня день или час из пятидесятого года моей жизни, а потом из тридцатого, а потом из восьмидесятого. И все за один присест, в каком порядке мне заблагорассудится; не хочу жить год за годом, прикованная к цепи времени.
– По мне, ты и так достаточно быстро меняешься… Где будем ужинать? Возьмем такси. Слишком ветрено, чтобы ехать на Джузеппе. Я беспокоюсь за твою прическу, – добавил Клерфэ, заметив ее удивленный взгляд.
Лилиан закрыла за собой дверь. Он не понимает меня, – подумала она. – Он не знает, что я любым колдовством хотела бы вырвать у смерти те несколько дней, которые в действительности мне уже не суждено прожить. Зато я никогда не стану ворчливой восьмидесятилетней старухой и меня не постигнет участь стареющей женщины, которую не хочет больше видеть ее любовник и от которой он в испуге отшатывается, встретив ее через много лет. В памяти моих возлюбленных я останусь вечно молодой; я буду сильнее всех остальных женщин, которые проживут дольше и станут старше меня.
– Над кем ты смеешься? – спросил Клерфэ, спускаясь по лестнице. – Надо мной?
– Над собой, – сказала Лилиан. – Только ни о чем меня не спрашивай, – придет время, ты сам все узнаешь!
* * *
Часа через два Клерфэ привез ее обратно.
– На сегодня хватит, – сказал он, улыбаясь, – тебе надо спать.
Лилиан удивленно посмотрела на него.
– Спать?
– Ну, отдохнуть. Ведь ты сама говорила, что еще несколько дней назад была больна.
Лилиан старалась понять, не шутит ли он.
– Ты и впрямь так считаешь? – спросила она. – Еще не хватало, чтобы ты сказал мне, что я плохо выгляжу.
В вестибюле появился портье, на его лице играла понимающая улыбка.
– Сегодня вам опять дать салями? А может, икру? Хозяйка оставила ее в буфете.
– Сегодня мне надо снотворное, – заявила Лилиан. – Спокойной ночи, Клерфэ.
Он задержал ее.
– Пойми меня, Лилиан. Я не хочу, чтобы ты слишком переоценила свои силы и чтобы завтра тебе стало хуже,
– В Монтане ты не был таким осторожным.
– Тогда я считал, что через два-три дня уеду и больше никогда не увижу тебя.
– А теперь?
– Теперь я готов пожертвовать несколькими часами, чтобы пробыть потом с тобой столько, сколько смогу.
Лилиан рассмеялась.
– Весьма практично! Спокойной ночи.
Клерфэ пристально посмотрел на нее.
– Отнесите наверх бутылку розового вина, – сказал он портье.
– Будет исполнено, сударь.
– Пойдем. – Клерфэ взял Лилиан под руку. – Я провожу тебя наверх.
Лилиан покачала головой и высвободила свою руку.
– Знаешь, кто в последний раз приводил мне такой же аргумент? Борис. Но у него это получалось лучше. Ты прав, Клерфэ. Будет просто замечательно, если и ты пораньше ляжешь спать. Тебе надо отдохнуть перед гонками.
Клерфэ сердито посмотрел на нее.
Портье вернулся с бутылкой и двумя рюмками.
– Вина нам не нужно, – холодно сказал Клерфэ.
– Нет, нужно.
Сунув бутылку под мышку, Лилиан взяла у портье одну рюмку.
– Спокойной ночи, Клерфэ. Дай бог нам сегодня не увидеть во сне, что мы падаем в бездонную пропасть. Пусть тебе сегодня приснится Тулуза!
Лилиан помахала ему рюмкой и стала подыматься по лестнице. Клерфэ стоял до тех пор, пока она не исчезла.
– Налить коньячку, сударь? – спросил портье. – Может, двойную порцию?
– Возьмите, выпейте сами! – сказал Клерфэ, сунув портье несколько бумажек.
По набережной Гранд Огюстэн он дошел до ресторана ла Перигордин.
За освещенными окнами ресторана последние гости поглощали трюфеля, испеченные в золе, – фирменное блюдо а Перигордин. Пожилая супружеская чета расплачивалась; молодые влюбленные с жаром лгали друг другу. Клерфэ перешел через улицу и медленно направился назад вдоль закрытых лавчонок букинистов. Борис, – думал он в ярости. – Этого еще не хватало! Ветер принес с собой запах Сены. На темной поверхности воды, которая, казалось, дышала, чернело несколько барж. На одной из них жалобно всхлипывала гармоника.
В окнах Лилиан горел свет, но занавески были задернуты. Клерфэ видел, как за ними скользила ее тень. На улицу Лилиан не смотрела, хотя окна были открыты. Клерфэ знал, что вел себя по-идиотски, но он ничего не мог с собой поделать. Он сказал то, что думал. У Лилиан был такой усталый вид; когда они сидели в ресторане, лицо у нее вдруг осунулось. Неужели тревожиться о ком-нибудь – это преступление? – думал Клерфэ. – Что она делает сейчас? Укладывается? Лилиан, наверное, знает, что он все еще здесь, ведь она не слышала, как отъезжал Джузеппе, – подумал он вдруг. Он быстро перешел через улицу и вскочил в машину. Потом он завел мотор, слишком сильно нажав на акселератор, и помчался по направлению к площади Согласия.
Лилиан осторожно поставила бутылку вина на пол рядом с кроватью. Она слышала, как уехал Джузеппе. Затем она вынула из чемодана непромокаемый плащ и накинула на себя. В сочетании с вечерним платьем плащ выглядел несколько странно. Но ей не хотелось переодеваться. Платье было все же более или менее прикрыто плащом. Лилиан решила не ложиться в постель. Она и так уже пролежала в санатории больше чем достаточно.
Лилиан сошла вниз; портье сразу же подбежал к ней.
– Вам такси, мадам?
– Нет, не надо.
Выйдя на улицу, она без всяких приключений добралась до бульвара Сен-Мишель. Но там на нее градом посыпались предложения – от белых и коричневых, от чернокожих и желтолицых. Казалось, она попала в трясину и ее облепила мошкара. За несколько минут ей шепотом преподали краткий, но выразительный урок по курсу простейшей эротики; по сравнению с тем, что Лилиан услышала, взаимоотношения пары бездомных собак следовало считать идеалом чистой любви.
Слегка оглушенная всем этим, Лилиан села за первый попавшийся столик перед кафе. Проститутки бросали на нее пронзительные взгляды: здесь был их район, и они готовы были зубами вцепиться в каждую непрошеную пришелицу. Столик Лилиан мгновенно стал центром всеобщего внимания. Порядочные женщины обычно не сидели одни в такое время, да еще в таком кафе. Даже американки приходили сюда по двое.
В кафе Лилиан получила много новых предложений: один мужчина предложил ей купить порнографические открытки, двое других – взять ее под свою защиту, трое – совершить с ними автомобильную прогулку. Кроме того, ей посоветовали приобрести дешевые драгоценности и щенков терьеров, а также вкусить любовь молодых негров и дам лесбиянок. Не потеряв хладнокровия, Лилиан сразу же вручила официанту чаевые, и он принял меры к тому, чтобы отразить наиболее сильный натиск. Теперь Лилиан смогла наконец выпить рюмку перно и оглядеться вокруг.
Бледный бородатый человек за соседним столиком начал рисовать ее портрет; какой-то торговец попробовал всучить ей молитвенный коврик, зеленый, как трава, но торговца прогнал официант; немного погодя к столику Лилиан подошел юноша и представился: он был бедный поэт. Лилиан уже поняла, что оставаться здесь одной невозможно, покоя все равно не будет. Поэтому она пригласила поэта выпить с ней рюмку вина. Но поэт попросил заменить вино бутербродом. Лилиан заказала ему ростбиф.
Молодого человека звали Жерар. Поев, он прочел по бумажке два стихотворения, а потом продекламировал еще два наизусть. То были элегии о смерти и умирании, о быстротечности и бессмысленности земного существования. Лилиан развеселилась. Поэт, хоть он и был тощий, оказался великолепным едоком. Лилиан спросила, сможет ли он уничтожить еще один ростбиф. Жерар заявил, что для него это не составит труда и что Лилиан понимает поэзию. Но не находит ли она, что человеческая жизнь безотрадна? К чему жить? Жерар съел еще два ростбифа, и его стихи стали еще меланхоличнее. Теперь он принялся обсуждать проблему самоубийства. Что касается его, то он готов в любой момент покончить с собой – разумеется, не сегодня, после такого обильного ужина, а завтра. Лилиан развеселилась еще больше. Несмотря на худобу, вид у Жерара был вполне здоровый; он проживет еще лет пятьдесят.
* * *
Некоторое время Клерфэ сидел в баре отеля Риц. Потом он решил позвонить Лилиан. К телефону подошел портье.
– Мадам в отеле нет, – сказал он, узнав голос Клерфэ.
– Где же она?
– Мадам ушла. С полчаса назад.
Клерфэ прикинул: так быстро Лилиан не могла уложиться.
– Она взяла с собой чемоданы? – спросил он на всякий случай.
– Нет, сударь, мадам надела плащ.
– Хорошо, спасибо.
Плащ, – подумал Клерфэ. – С нее все станется, она может пойти на вокзал совсем налегке и уехать обратно к своему Борису Волкову, который куда лучше меня.
Клерфэ побежал к машине. Мне надо было остаться с ней, – думал он. – Что со мной происходит? Каким неуклюжим становится человек, когда он любит по-настоящему! Как быстро слетает с него самоуверенность! И каким одиноким он себе кажется; весь его хваленый опыт вдруг рассеивается, как дым, и он чувствует себя таким неуверенным. Нет, я не должен ее потерять!
Портье в отеле еще раз показал Клерфэ, в какую сторону пошла Лилиан.
– Не к Сене, сударь, – сказал он успокоительным тоном. – Направо. Может быть, ей просто захотелось еще раз пройтись, и она скоро вернется.
Клерфэ медленно ехал по бульвару Сен-Мишель. Лилиан услышала рев машины и сразу же увидела Джузеппе.
– А как же смерть? – спросила она Жерара, перед которым теперь стояла тарелка с сыром. – Что делать, если смерть еще печальнее жизни?
Меланхолично жуя, Жерар ответил вопросом на вопрос:
– Кто знает, может, жизнь дана нам в наказание за те преступления, которые мы совершили где-нибудь в ином мире? Быть может, наша жизнь и есть ад и церковники ошибаются, суля нам после смерти адские муки.
– Они сулят нам также и райское блаженство.
– Тогда, может, все мы падшие ангелы и каждый из нас обречен провести определенное количество лет в каторжной тюрьме на этом свете.
– Но ведь при желании срок заключения можно уменьшить…
– Вы говорите о самоубийстве! – Жерар с восхищением кивнул. – Но люди не хотят и думать о нем. Нас оно пугает. Хотя самоубийство – освобождение! Если бы жизнь была не жизнь, а огонь, мы бы знали, что делать. Выскочить из огня! Ирония заключается в том, что…
Джузеппе уже второй раз проехал мимо кафе, на этот раз он появился со стороны площади Эдмона Ростана.
Ирония – это все, что нам остается, – подумала Лилиан. – И иногда, например при таких проповедях, как эта, ирония весьма соблазнительна.
Она наблюдала за Клерфэ, который так пристально разглядывал лица прохожих, что не замечал ее, хотя она сидела в десяти шагах от него.
– Если бы все ваши желания исполнялись, чего бы вы потребовали от судьбы? Какое ваше самое большое желание? – спросила она Жерара.
– Я хочу только несбыточного, – не задумываясь, ответил поэт.
Лилиан с благодарностью взглянула на него.
– Тогда вам нечего больше желать, – сказала она. – Вы все уже имеете.
– Я и не желаю себе ничего, кроме такой слушательницы, как вы! – заявил Жерар с мрачной галантностью и прогнал художника, который закончил портрет Лилиан и подошел к их столику. – Навсегда. Вы понимаете меня!
– Дайте сюда ваш рисунок, – сказал Клерфэ разочарованному художнику.
Он вошел в кафе и сейчас неодобрительно разглядывал Жерара.
– Убирайтесь, – сказал Жерар. – Разве вы не видите, что мы разговариваем? Черт побери, нам и без вас достаточно мешают. Гарсон, еще две рюмки перно! Выкиньте этого господина вон.
– Три, – сказал Клерфэ, садясь.
Художник продолжал стоять молча около него в весьма красноречивой позе. Клерфэ дал ему денег.
– Здесь очень мило, – сказал он, обращаясь к Лилиан. – Жаль, что мы раньше сюда не ходили.
– Кто вы, незваный гость? – спросил Жерар, все еще почти уверенный в том, что Клерфэ что-то вроде сутенера, который прибегает к обычным хитростям, чтобы познакомиться с Лилиан.
– Я, сын мой, директор сумасшедшего дома Сен-Жермен де Пре, а эта дама – одна из наших пациенток. Сегодня у нее выходной. Что-нибудь уже случилось? Я опоздал? Гарсон, заберите нож. И вилку тоже.
Любопытство пересилило в поэте скептицизм.
– В самом деле? – зашептал он. – Я всегда мечтал о том…
– Можете говорить громко, – прервал его Клерфэ. – Больной нравится ее положение. Абсолютная безнаказанность. Она не подчиняется никаким законам, что бы она ни сделала, вплоть до убийства, – ее оправдают.
Лилиан засмеялась.
– Дело обстоит как раз наоборот, – сказала она, обращаясь к Жерару. – Этот человек – мой бывший муж. Он убежал из психиатрической лечебницы. Для его заболевания характерно то, что он считает сумасшедшей меня.
Поэт был не дурак. Кроме того, он был француз. Поняв все, он поднялся с очаровательной улыбкой.
