– Нет, ты не говоришь глупости…
– Каждый мужчина, если он не лжет женщине, говорит глупости.
– Иди, – сказала Лилиан, – откупорь бутылку дом Периньон. От хлеба и колбасы ты становишься слишком неуверенным в себе и глубокомысленным. Что ты нюхаешь? Чем я пахну?
– Чесноком, луной и ложью, которую я никак не могу распознать.
– Ну и слава богу. Давай опять вернемся на землю. Ведь так легко оторваться от нее.
* * *
Где-то пела канарейка. Клерфэ услышал ее во сне. Проснувшись, он огляделся вокруг. Секунду он не мог понять, где находится. Солнечные блики от белых облаков и реки плясали на потолке; комната казалась перевернутой: низ ее был верхом, а верх – низом. Потолок обрамляла светлозеленая сатиновая оборка.
Дверь в ванную стояла открытой, а там было настежь распахнуто окно, так что Клерфэ мог видеть другое окно, в доме напротив, в котором висела клетка с канарейкой. В глубине за столом сидела женщина, с мощным бюстом и желтыми крашеными волосами; насколько Клерфэ мог разглядеть, перед ней стоял не завтрак, а обед и полбутылки бордо.
Клерфэ пошарил рукой и достал часы. Он не ошибся. Было уже двенадцать. Давно он не просыпался так поздно; внезапно Клерфэ почувствовал сильный голод. Он осторожно приоткрыл дверь. На пороге лежал сверток, в нем оказалось все, что он заказал накануне вечером. Портье сдержал обещание. Клерфэ вынул умывальные принадлежности, наполнил ванну водой, вымылся и оделся. Он покинул Лилиан поздно ночью. Она заснула рядом с ним, и он решил, что будет лучше, если он уйдет к себе в номер. Канарейка все еще пела. Толстая блондинка пила теперь кофе с яблочным пирогом. Клерфэ подошел к другому окну, которое выходило на набережную. На улице жизнь била ключом. Лотки букинистов стояли открытыми, а по реке, сверкая на солнце, плыл буксирный пароходик, на корме которого громко лаял шпиц. Клерфэ наклонился и увидел в соседнем окне Лилиан. Не замечая, что Клерфэ наблюдает за ней, она высунулась из окна и очень бережно и внимательно спускала вниз на бечевке плоскую корзинку. Как раз под ними, у двери кафе, расположился продавец устриц, рядом с ним стояли ящики. Эта процедура была ему, видимо, знакома. Когда корзинка спустилась, продавец выложил ее мокрыми водорослями и посмотрел наверх.
– Вам каких устриц, морен или белон? Белон сегодня лучше.
– Шесть штук белон, – ответила Лилиан.
– Двенадцать, – сказал Клерфэ.
Лилиан повернула голову и рассмеялась.
– А ты не хочешь позавтракать?
– Я хочу устриц. И бутылку легкого пуйи вместо апельсинового сока.
– Двенадцать? – спросил продавец.
– Восемнадцать, – ответила Лилиан, а потом, обращаясь к Клерфэ, добавила: – Иди сюда. И принеси вино.
Клерфэ взял в кафе бутылку пуйи и рюмки. Кроме того, он принес хлеб, масло и кусок пон л'эвека.
– И часто ты это проделываешь? – спросил он.
– Почти каждый день. Сегодня даже поужинаю таким образом осторожности ради. Ведь сегодня дядя Гастон дает обед в мою честь. Хочешь, он пригласит тебя?
– Нет.
– Хорошо. Это противоречило бы цели обеда: найти для меня богатого жениха. А может, ты богат?
– Я бываю богат всего на несколько недель. Если найдется достаточно богатый жених, ты выйдешь за него?
– Налей мне вина, – ответила она, – и не говори глупостей.
– От тебя всего можно ожидать.
– С каких это пор?
– Я много думал о тебе.
– Когда?
– Во сне. Твои поступки никогда нельзя предусмотреть. Ты подчиняешься особым, неведомым мне законам.
– Ну, что ж, – сказала Лилиан. – Это не может повредить. Что мы будем делать сегодня днем?
– Сегодня днем ты поедешь со мной в отель Риц. Там я тебя усажу минут на пятнадцать в холле, куда-нибудь в укромный уголок, и дам несколько журналов, а сам пока переоденусь. Потом мы пообедаем назло дяде Гастону.
Она посмотрела в окно и ничего не ответила.
– Если хочешь, я согласен пойти с тобой перед этим в часовню Сен-Шапель, – сказал Клерфэ, – или в Собор Парижской богоматери, или даже в музей; самое опасное то, что в тебе уживаются и синий чулок, и греческая гетера времен упадка, которую судьба забросила в Византию. В общем я готов на все, могу отправиться на Эйфелеву башню или совершить прогулку по Сене на пароходике шато Муш.
– Прогулку по Сене я уже как-то совершила. Там мне предложили стать любовницей богатого мясника. Он обещал снять для меня квартиру.
– А на Эйфелевой башне ты была?
– Нет. Туда я пойду с тобой, мой любимый.
– Я так и знал. Ты счастлива?
– А что такое счастье?
– Ты права, – сказал смущенно Клерфэ. – Кто знает, что это такое? Может быть, держаться над пропастью.
После обеда у дяди Гастона виконт де Пестр отвез Лилиан в отель на своей машине. Вечер у дяди был скучный, зато еда отличная. Дядя пригласил несколько женщин и шестерых мужчин. Женщины были колючие, как ежи; с какого боку ни подступишься, они обдают тебя неприязнью. Ни одна из женщин не была элегантна, и все они были замужем. Из мужчин четверо оказались холостяками; богаты были все без исключения, двое были молоды, а самый старый и самый богатый был виконт де Пестр.
– Почему вы живете на левом берегу? – спросил он. – Из романтических побуждений?
– Случайно. Это самое лучшее побуждение из всех, какие я знаю.
– Вам следует жить на Вандомской площади.
– Просто поразительно, – сказала Лилиан. – Сколько людей знают, где мне жить, лучше, чем я сама.
– На Вандомской площади у меня есть квартирка, что-то вроде ателье художника, где я никогда не бываю.
– Вы хотите сдать ее мне?
– А почему бы и нет?
– Сколько это будет стоить?
Пестр уселся поудобнее.
– Зачем нам говорить о деньгах? Посмотрите ее как-нибудь. Она в вашем распоряжении, стоит вам только захотеть.
– И вы не ставите мне никаких условий?
– Совершенно никаких. Конечно, я буду рад, если вы согласитесь при случае сходить со мной в ресторан, но и это не условие.
– Оказывается, бескорыстные люди еще не перевелись на свете, – сказала Лилиан.
– Когда вы посмотрите квартиру? Хотите завтра? Вы разрешите отвезти вас завтра пообедать?
Лилиан посмотрела на его узкое лицо с белой щеткой усов.
– Собственно говоря, дядя хочет выдать меня замуж, – сказала она.
Пестр рассмеялся.
– У вас еще много времени впереди. Ваш дядя несколько старомоден.
– В квартире хватит места для двоих?
– Думаю, что да. А почему вы спрашиваете?
– На случай, если я захочу поселиться там с другом.
Секунду Пестр внимательно смотрел на нее.
– О таком варианте тоже следует подумать, – сказал он после паузы, – хотя, откровенно говоря, для двоих квартира несколько тесновата. А почему бы вам не пожить некоторое время одной? Сперва как следует осмотритесь в Париже! Здесь перед вами откроется много возможностей.
– Вы правы.
Машина остановилась, и Лилиан вышла.
– Так в котором часу заехать за вами завтра? – спросил виконт.
– Я еще подумаю. Вы не возражаете, если я спрошу дядю Гастона?
– На вашем месте я бы этого не делал. Зачем напрасно тревожить его? Да вы этого и не сделаете.
– Почему?
– Тот, кто об этом спрашивает, никогда так не поступит. Вы очень красивы и очень молоды, мадемуазель. Я был бы счастлив заключить вас в ту оправу, которая вам подобает. Поверьте мне, человеку уже немолодому, как бы вам здесь ни казалось очаровательно, но это – потерянное время. Вам нужна роскошь, большая роскошь. Простите за этот комплимент, но у меня наметанный глаз. Спокойной ночи, мадемуазель.
Лилиан поднялась по лестнице. Сначала выставка женихов, устроенная дядей Гастоном, не вызвала в ней ничего, кроме убийственной иронии. Она казалась себе умирающим воином, которого соблазняют прелестями жизни. Но потом ей вдруг стало скучно. Она почувствовала себя так, словно была единственным здоровым человеком среди всех этих людей, которые гнили заживо. Их разговоры были ей непонятны. Все, к чему она относилась безразлично, они считали самым важным, а то, к чему она стремилась, было для них почему-то табу. Предложение виконта де Пестра показалось ей, пожалуй, наиболее разумным.
– Ну как, дядя Гастон был на высоте? – раздался в коридоре голос Клерфэ.
– Ты здесь? Не пошел в ночной ресторан и не пьешь?
– Я потерял вкус к таким вещам.
– Ты ждал меня?
– Да, – сказал Клерфэ. – Из-за тебя я стану страшно добродетельным. Не хочу больше пить. Без тебя.
– А раньше ты пил?
– Да. В промежутках между гонками всегда пил. Часто это были промежутки между авариями. Думаю, что я пил из трусости. А может, чтобы убежать от самого себя. Теперь все это прошло. Сегодня днем я был в часовне Сен-Шапель. А завтра собираюсь даже в музей Клюни. Ктото из знакомых, видевших тебя со мной, утверждает, что ты похожа на даму с единорогом, которая изображена на гобелене, висящем в этом музее. Ты имеешь большой успех. Ну как, пойдем еще куда-нибудь?
– Сегодня вечером нет.
– Сегодня ты была в гостях у буржуа, для которых жизнь – это кухня, салон и спальня, где уж им понять, что жизнь – это парусная лодка, на которой слишком много парусов, так что в любой момент она может перевернуться. Тебе надо от них отдохнуть.
Лилиан рассмеялась.
– Ты все-таки выпил?
– Да нет, мне это не нужно. Неужели тебе не хочется еще куда-нибудь съездить?
– Куда?
– На каждую улицу и во все кабачки, о которых ты что-либо слышала. Ты великолепно одета. Это платье мы при всех условиях обязаны вывести в свет, даже если ты сама не желаешь выезжать. В отношении платьев существуют известные обязательства.
– А в отношении людей – нет?
– Конечно, нет.
– Хорошо. Поедем медленно. Проедемся по улицам. Ни на одной из них не лежит снег. На каждом углу продают цветы. Давай накупим фиалок.
Клерфэ вывел свою машину из сутолоки на набережной и подъехал к входу в отель. Ресторан рядом с отелем как раз закрывали.
– Тоскующий любовник, – произнес кто-то рядом с ним. – Не слишком ли ты стар для этой роли? – Около Клерфэ стояла Лидия Морелли. Она только что вышла из ресторана, опередив своего спутника.
– Безусловно, – ответил он.
Лидия закинула на плечо конец белого палантина.
– Ты в новом амплуа! Довольно-таки смешно, мой мииый. Да еще с этой молоденькой дурочкой.
– Вот это комплимент, – ответил Клерфэ. – Если уж ты так говоришь, значит, она обворожительна.
– Обворожительна! Дуреха: сняла комнатушку в Париже и купила у Баленсиага три платья.
– Три? А я думал, у нее их по крайней мере тридцать. На ней они каждый раз выглядят по-новому, – Клерфэ рассмеялся. – С каких это пор ты, словно сыщик, выслеживаешь молоденьких дурочек?
Лидия собралась было сказать ему несколько сердитых слов, но в это время из ресторана вышел ее спутник. Он был незнаком Клерфэ. Схватив руку своего кавалера с таким видом, словно это оружие, Лидия прошла мимо Клерфэ.
Лилиан появилась через несколько минут.
– Мне только что сказали, что ты обворожительна, – сообщил ей Клерфэ. – Пора тебя куда-нибудь спрятать.
– Тебе было скучно ждать?
– Нет. Если человек долго никого не ждал, ожидание делает его на десять лет моложе. А то и на все двадцать. – Клерфэ посмотрел на Лилиан. – Мне казалось, что я уже никогда не буду ждать.
– А я всегда чего-то ждала.
Лилиан поглядела вслед женщине в кремовой кружевной накидке, которая вышла из ресторана вместе с лысым мужчиной; на ней было ожерелье из бриллиантов величиной с орех.
– Как оно сверкает! – сказала Лилиан.
Клерфэ ничего не ответил. Драгоценности были для него опасной темой; если они займут воображение Лилиан, всегда найдутся люди, которые сумеют лучше, чем он, удовлетворять ее прихоти.
– Драгоценности не для меня, – сказала Лилиан, словно угадав его мысли. Для меня это и слишком рано и слишком поздно, – подумала она.
– Ты надела новое платье? – спросил Клерфэ.
– Да. Его только сегодня прислали.
– Сколько их у тебя всего?
– Восемь, включая это. А почему ты спрашиваешь?
Лидия Морелли была, по-видимому, хорошо информирована. И то, что она сказала, будто платьев три, в порядке вещей.
– Дядя Гастон ужасается, – заметила Лилиан, рассмеявшись.
– Все счета я отправила ему. Он не знает только одного: этих платьев мне хватит на всю жизнь. А теперь давай отправимся в самый что ни на есть шикарный ночной ресторан. Я согласна с тобой. У платьев тоже есть свои права.
* * *
– Поедем куда-нибудь еще? – спросил Клерфэ. Было четыре часа утра.
– Да, поедем, – сказала Лилиан. – Ты не устал?
Клерфэ знал, что ему нельзя спрашивать Лилиан, не устала ли она.
– Пока нет, – сказал он. – Тебе нравится?
– Страшно.
– Хорошо, тогда поедем в другой ресторан. С цыганским хором.
И Монмартр и Монпарнас, хотя и с некоторым опозданием, все еще переживали послевоенный угар. Пестрые логова кабаре и ночных ресторанов были окутаны дымом. Казалось, они находятся под водой. Все, что здесь происходило, было бесконечным повторением одного и того же. Без Лилиан Клерфэ отчаянно скучал бы. Но для нее все это было ново, она видела не то, что есть на самом деле, и не то, что видели другие, а то, что хотела увидеть. В ее глазах подозрительные кабаки превращались в огненный вихрь, а оркестры, гонявшиеся за чаевыми, – в сказочные капеллы. Залы, битком набитые наемными танцорами, нуворишами, вульгарными и глупыми бабами – всеми теми, кто не шел домой потому, что не знал, как убить время, или же потому, что рассчитывал на легкое приключение или на какую-нибудь сделку, становились в ее глазах искрящимся водоворотом; ведь она так хотела, ведь она пришла сюда ради этого.
Вот что отличает ее от тех, кто толчется здесь, – думал Клерфэ. – Все они стремятся либо к приключениям, либо к бизнесу, либо к тому, чтобы заполнить шумом джазов пустоту в себе. Она же гонится за жизнью, только за жизнью, она как безумная охотится за ней, словно жизнь – это белый олень или сказочный единорог. Она так отдается погоне, что ее азарт заражает других. Она не знает ни удержу, ни оглядки. С ней чувствуешь себя то старым и потрепанным, то совершеннейшим ребенком. И тогда из глубин забытых лет вдруг выплывают чьи-то лица, воскресают былые мечты и тени старых грез, а потом внезапно, подобно вспышке молнии в сумерках, появляется давно забытое ощущение неповторимости жизни.
Цыгане с внимательными бархатными глазами ходили вокруг стола, угодливо согнувшись, и пели. Лилиан была захвачена их пением. Все в их песнях кажется ей настоящим, – думал Клерфэ.
– Перед нею степь, она слышит одинокий стон в ночи, ощущает одиночество и видит первый костер, у которого человек искал защиты; даже самую избитую, затасканную и сентиментальную песню она воспринимает как гимн человечности, в каждой такой песне ей слышатся и скорбь, и желание удержать неудержимое, и невозможность этого. Лидия Морелли по-своему права – все это можно назвать провинциальным, но будь я проклят, если как раз из-за этого не следует молиться на Лилиан.
– Кажется, я выпил слишком много, – сказал он.
– Что ты называешь слишком много?
– Когда теряешь ощущение собственного.
– Раз так, я всегда хочу пить слишком много. Я не люблю своего.
Не ничто не пугает, – думал Клерфэ. – Кабак кажется ей символом самой жизни, а любая банальная фраза звучит для нее так же чарующе и умно, как она, наверное, звучала, когда ее произнесли впервые. Это просто невыносимо. Она знает, что должна умереть, и свыклась с этой мыслью, как люди свыкаются с морфием, эта мысль преображает для нее весь мир, она не знает страха, ее не пугают ни пошлость, ни кощунство. Почему же я, черт возьми, ощущаю что-то вроде ужаса, вместо того чтобы, не задумываясь, ринуться в водоворот?
– Я боготворю тебя, – сказал он.
– Не говори это слишком часто, – ответила она. – Боготворить можно только издали.
– Но не тебя.
– Тогда говори об этом все время, – сказала она. – Мне это необходимо, как вода и вино.
Клерфэ рассмеялся.
– А ведь правы мы оба; впрочем, кому до этого дело? Куда мы пойдем?
– В отель. Я хочу переехать.
Клерфэ решил ничему не удивляться.
– Хорошо, тогда поедем укладываться, – сказал он.
– Я уже уложила вещи.
– Куда ты хочешь переехать?
– В какой-нибудь другой отель. Уже две ночи подряд как раз в это время мне звонит какая-то женщина. Эта женщина говорит, чтобы я убиралась отсюда, потому что здесь мне не место. И многое другое в том же духе.
Клерфэ посмотрел на Лилиан.
– Почему ты не скажешь портье, чтобы он не соединял тебя с ней?
– Я говорила, но она все равно ухитряется прорваться. Вчера она заявила ему, что она моя мать. Она говорит с акцентом. Эта женщина не француженка.
Лидия Морелли, – подумал Клерфэ.
– Почему ты ничего не сказала мне?
– Зачем? А что, в Рице нет свободных номеров?
– Конечно, есть.
– Вот и хорошо. Дядя Гастон упадет в обморок, когда услышит, где я живу.
* * *
Вещи Лилиан не были уложены. Клерфэ одолжил у портье огромный сундук (его оставил в отеле какой-то удравший немецкий майор) и уложил туда новые платья Лилиан. Лилиан в это время сидела на кровати и смеялась.
– Мне грустно уезжать отсюда, – сказала она. – Я ведь все здесь очень полюбила. Но я люблю, ни о чем не жалея. Ты понимаешь?
Клерфэ поднял голову.
– Боюсь, что да. Тебе ни с чем не жаль расставаться.
Лилиан опять рассмеялась. Она сидела на кровати, вытянув ноги. В руке она держала рюмку вина.
– Теперь все уже не важно. Раз я ушла из санатория, значит, я могу уйти отовсюду.
Так она уйдет и от меня, – подумал Клерфэ, – с той же легкостью, с какой люди меняют гостиницы.
– Смотри, вот шпага немецкого майора, – сказал он. – В панике он, видимо, совсем забыл о ней. Для немецкого офицера это весьма предосудительный поступок. Я оставлю шпагу в сундуке. А знаешь, ты ведь пьяна, но тебе это очень идет. К счастью, я уже два дня назад заказал для тебя номер в Рице. А то нам было бы довольно трудно пройти мимо портье.
Лилиан схватила шпагу и, не вставая с места, салютовала ею.
– Ты мне очень нравишься. Почему я никогда не зову тебя по имени?
– Меня никто не зовет по имени.
– Тогда я тем более должна звать.
– Готово, – сказал Клерфэ. – Ты хочешь взять с собой шпагу?
– Оставь ее здесь.
Сунув в карман ключ, Клерфэ подал Лилиан пальто.
– Я не очень похудела? – спросила она.
– Нет, по-моему ты прибавила кило два.
– Теперь это самое главное, – пробормотала она.
Чемоданы уложили в такси, которое поехало за ними.
– Моя комната в Рице выходит на Вандомскую площадь? – спросила Лилиан.
– Да. Она выходит на немецкую сторону. Во время воины там жили немцы. А в номерах, выходящих на улицу Камбон, жили люди, которые не принадлежали к высшей расе. Вот какие тонкости тогда соблюдались.
– А где жил ты?
– Одно время я сидел в лагере для военнопленных. А мой брат жил тогда в номерах, выходящих на Вандомскую площадь. Мы эльзасцы. Отец брата был немец, а мой – француз.
– И твой брат не мог освободить тебя?
Клерфэ рассмеялся.
– Он бы с удовольствием отправил меня куда-нибудь подальше. Хоть к черту на рога. Посмотри на небо. Уже светает. Слышишь, как поют птицы? В городах их можно услышать только в такое время. Лишь просидев всю ночь в ресторане и возвращаясь на рассвете домой, любители природы могут насладиться пением дроздов.
Они свернули на Вандомскую площадь.
В это раннее утро просторная серая площадь казалась очень тихой; несмотря на облака, все было залито яркожелтым светом.
– Когда видишь, какие замечательные здания люди строили в старину, невольно думаешь, что они были счастливее нас, – сказала Лилиан. – Как по-твоему?
– По-моему, нет, – ответил Клерфэ. У подъезда отеля он остановил машину. – Я сейчас счастлив, – сказал он. – И мне нет дела до того, знаем ли мы, что такое счастье, или нет. Да, я счастлив в это мгновение, счастлив, что внимаю тишине на этой площади с тобой вдвоем. А когда ты выспишься, мы поедем в Сицилию. Там я буду участвовать в гонках под названием арга Флорио.
В Сицилии весна была в разгаре. На несколько часов в день шоссе, на котором должны были происходить гонки арга Флорио (сто восемь километров и почти тысяча четыреста виражей), закрывали – там шли тренировки. Но и в остальное время гонщики, хоть и на малых скоростях, объезжали дистанцию, запоминая повороты, спуски, подъемы и особенности дороги. Поэтому от зари до зари белое шоссе и вся эта светлая местность содрогались от гула мощных моторов.
Напарником Клерфэ был Альфредо Торриани, двадцатичетырехлетний итальянец. Оба почти весь день пропадали на трассе. По вечерам они возвращались домой, загоревшие, умирая от голода и жажды.
Клерфэ запретил Лилиан присутствовать на тренировочных пробегах. Он не хотел, чтобы она уподобилась женам и возлюбленным гонщиков, которые, стараясь помочь чем только могли, с секундомерами и бумажками в руках торчали весь день на заправочных пунктах, в боксах, построенных автомобильными фирмами для мелкого ремонта, для заправки машин и замены покрышек. Клерфэ познакомил Лилиан со своим другом, у которого была вилла на берегу моря; там Клерфэ ее и поселил. Друга Клерфэ звали Левалли, он был собственником флотилии, занимавшейся ловлей тунцов. Клерфэ вполне обдуманно остановил свой выбор на нем. Левалли считал себя эстетом; он был лысый и толстый и по натуре отнюдь не донжуан.
Целыми днями Лилиан лежала у моря или в саду, который окружал виллу Левалли. В этом запущенном романтическом саду на каждом шагу встречались мраморные статуи, как в стихотворениях Эйхендорфа. Лилиан не испытывала желания видеть Клерфэ, но ей нравился приглушенный гул моторов, который проникал повсюду, даже в тихие апельсиновые рощи. Его приносил к Лилиан ветер вместе с густым ароматом цветущих деревьев, и гул этот, напоминавший сверхсовременный ритм, отбиваемый барабанами джунглей, сливался с шумом прибоя. То была странная музыка, но Лилиан казалось, что она слышит голос Клерфэ. Весь день, незримый, он чудился ей, и она отдавалась звуку его голоса, так же как отдавалась горячему небу и белому сиянию моря. Клерфэ всегда, где бы она ни находилась, был с ней – спала ли она под пиниями в тени статуй богов, читала ли на скамейке Петрарку или исповедь святого Августина, любовалась ли морем, не думая ни о чем, или сидела на террасе в тот таинственный час, когда спускаются сумерки и итальянки говорят: elicissima notte[2], – в тот час, когда по воле неведомого божества в каждом слове чудится вопрос. Далекий гул, заполнявший громом барабанов и небо и вечер, слышался постоянно, и кровь Лилиан тихо струилась и пульсировала ему в унисон. То была любовь без слов.
А вечером являлся Клерфэ, сопровождаемый гулом. Когда его машина приближалась к вилле, гул переходил в громоподобный рев.
– Эти современные кондотьеры подобны античным богам, – сказал Левалли, обращаясь к Лилиан. – О их приближении нас оповещают громы и молнии, словно они сыновья Юпитера.
– Почему вы их не любите?
– Я вообще не люблю автомобилей. Уж очень их шум напоминает мне гул бомбардировщиков во время войны.
И не в меру чувствительный толстяк поставил пластинку с фортепьянным концертом Шопена. Лилиан задумчиво посмотрела на него. Странно, – подумала она, – как односторонен человек; он признает только собственный опыт и только ту опасность, которая угрожает ему лично. Неужели этот эстет и знаток искусств никогда не задумывался над тем, что чувствуют тунцы, которых уничтожает его флотилия?
* * *
Через несколько дней Левалли устроил у себя большой праздник. Он пригласил человек сто из Сицилии и Южной Италии. Горели свечи и лампионы; ночь была звездной и теплой, и громадное, гладкое, как зеркало, море казалось специально созданным для того, чтобы в него смотрелась огромная красная луна, повисшая на горизонте, словно шар, посланный с другой планеты. Лилиан была восхищена.
– Вам нравится? – спросил ее Левалли.
– Это все, о чем я мечтала.
– Все?
– Почти все. Четыре года я грезила о таком празднике, замурованная в горах, за снежными стенами. Все здесь – полная противоположность снегу, горам…
– Я очень рад, – сказал Левалли. – Я теперь так редко устраиваю праздники.
– Почему? Боитесь, что они станут привычными?
– Не потому. Праздники… как бы это получше выразиться… наводят на меня грусть. Устраивая их, всегда хочешь что-нибудь забыть… но забыть не удается.
– Я ничего не хочу забыть.
– Неужели? – вежливо спросил Левалли.
– Теперь уже нет, – ответила Лилиан.
Левалли улыбнулся.
– Говорят, что в древности на этом месте стояла римская вилла, где часто устраивались пышные пиры; при свете факелов и сверкании огнедышащей Этны на них веселились прекрасные римлянки. Не думаете ли вы, что древние римляне были ближе к разрешению загадки?
– Какой загадки?
– Зачем мы живем.
– А разве мы живем?
– Возможно, и нет, раз сами спрашиваем. Простите, что я завел об этом разговор, но мы, итальянцы, меланхолики, хотя выглядим совсем иначе, – и все же мы меланхолики.
– Таковы люди, – сказала Лилиан. – Даже дураки – и те не всегда веселы.
Услышав, что приближается машина Клерфэ, она улыбнулась.
– Говорят, – продолжал Левалли, – что последняя владелица этой виллы с наступлением утра приказывала умерщвлять своих любовников. Эта римлянка была романтической особой и не могла примириться с разочарованием, которое наступало после ночи, полной иллюзий.
– До чего сложно! – воскликнула Лилиан. – Неужели она не могла просто отсылать их до рассвета? Или же уходить самой?
Левалли взял ее под руку.
– Не всегда это бывает самым простым. Ведь от себя самого не скроешься.
– Это всегда просто, если твердо помнишь, что привязанность к собственности ограничивает и сковывает. Они пошли туда, где играла музыка.
– Вы не хотите владеть никакой собственностью? – спросил Левалли.
– Я хочу владеть всем, а это значит не владеть ничем.
Он поцеловал ей руку.
– Вот в чем загадка, – сказал он. – А теперь я провожу вас к тем кипарисам. Мы устроили около них танцевальную площадку со стеклянным полом, освещенным снизу. Я видел эти площадки в летних ресторанах на Ривьере и решил сделать такую же. А вот и ваши кавалеры – здесь собралась сегодня половина Неаполя, Палермо и Рима.
* * *
– Можно быть либо зрителем, либо действующим лицом, – сказал Левалли, обращаясь к Клерфэ.
– Либо тем и другим.
– Я предпочитаю быть только зрителем. Люди, которые пытаются совместить и то и другое, не достигают совершенства.
Они сидели на террасе, наблюдая за женщинами, которые танцевали перед кипарисами на освещенном стеклянном полу. Лилиан танцевала с принцем Фиола.
– Она словно пламя, – сказал Левалли, обращаясь к Клерфэ.
– Посмотрите, как она танцует. Вы помните помпейские мозаики? Женщины, созданные искусством, потому так прекрасны, что все случайное в них отброшено! Изображена лишь их красота. Вы видели картины во дворце легендарного Миноса на Крите? Видели изображения египтянок времен Эхнатона? Помните этих порочных танцовщиц и юных цариц, узколицых, с удлиненными глазами? Во всех них бушует огонь. А теперь посмотрите на танцевальную площадку. Посмотрите на это ровное искусственное адское пламя, которое мы зажгли с помощью техники, стекла и электричества; кажется, что женщины скользят прямо по нему. Я устроил такую площадку, чтобы увидеть все это. Снизу они освещены искусственным адским пламенем, огонь охватывает их платья, взбираясь все выше и выше, а на их лица и плечи падает холодный свет луны и звезд; над этой аллегорией можно при желании посмеяться, но можно и поразмыслить несколько минут. Как прекрасны эти женщины, которые не дают нам стать полубогами, превращая нас в отцов семейств, в добропорядочных бюргеров, в кормильцев; женщины, которые ловят нас в свои сети, обещая превратить в богов. Разве они не прекрасны?
– Да, они прекрасны, Левалли.
– В каждой из них заключена Цирцея. И самое смешное то, что они в это не верят. В них горит пламя молодости, но за ними уже пляшет невидимая тень – тень мещанства и тех десяти кило, которые они вскоре прибавят; тень семейной скуки, мелочного честолюбия и мелких целей, душевной усталости и самоуспокоенности, бесконечного однообразия и медленно приближающейся старости. Только одной из них не грозит все это, той, что танцует с Фиолой, той, что вы привезли сюда. Как вам удалось ее найти?
Клерфэ пожал плечами.
– Где вы ее нашли?
Клерфэ помедлил, прежде чем ответить.
– Выражаясь вашим слогом, я нашел ее у врат царства Аида. Впервые за много лет я вижу вас в таком лирическом настроении.
– Не так уж часто представляется случай впасть в него. У врат царства Аида… Не буду вас больше расспрашивать. Этого достаточно, чтобы возбудить воображение. Вы нашли ее в серых сумерках безнадежности, из которых удалось вырваться только одному смертному – Орфею. Возможно. Но, как это ни парадоксально, за то, что Орфей хотел спасти из ада женщину, ему пришлось заплатить дорогой ценой – еще более страшным одиночеством. А вы готовы платить за это, Клерфэ?
