Лилиан услышала, как мимо трибун, подобно торпедам, просвистели машины. Теплая волна захлестнула ее. Мудрость всегда молода, – подумала она. – На свете множество декораций, игра никогда не прекращается, и тот, кто видел голые колосники во всей их ужасной наготе и не отпрянул в испуге, – тот может представить себе бесконечное количество сцен с самыми разными декорациями. Тристан и Изольда никогда не умирали. Не умирали ни Ромео и Джульетта, ни Гамлет, ни Фауст, ни первая бабочка, ни последний реквием. Она поняла, что ничто не погибает, все лишь испытывает ряд превращений. Лилиан казалось, что люди должны прочитать ее новые мысли; для нее мир стал вдруг подобен залу с ожившими золотыми статуями, которые забросили далеко к созвездиям слово конец, и это слово, мрачное и жалкое, кружит, забытое всеми. Когда Лилиан спускалась вниз, на нее, словно вихрь, налетело чувство любви к Клерфэ, и тут же она поняла, что покинет его.
Лилиан полетела на самолете в Рим, оттуда она собиралась в Париж. Клерфэ предложил ей побыть несколько дней в Палермо, пока у него заживет плечо, а потом, не торопясь, отправиться тем же маршрутом, каким идет весна: из Сицилии через всю Италию к озерам Ломбардии, а затем через Францию и Бельгию в разливанное море тюльпанов – Голландию.
Но Лилиан не захотела ждать. Ей не терпелось уехать. Она совсем иначе относилась к времени, чем люди, которым предстояло прожить еще долгие годы. Вчера было для нее то же, что для них месяц назад. Ей казалось, что каждая ночь длится недели. Ночь, подобно темному ущелью, отделяла один день от другого. По ее счету, она пробыла в Сицилии много месяцев. Теперь ей хотелось остаться одной, собраться с мыслями. Она обещала Клерфэ встретить его в Париже.
Она сидела в самолете авиакомпании litalia и смотрела вниз. Ей казалось, что поля, луга и горы неподвижны, хотя она знала, что самолет движется быстрее самого быстрого автомобиля. Все дело в том, откуда на них смотреть, – подумала она.
Лилиан никогда не летала на самолете. Ощущение мнимой невесомости потрясло ее; она чувствовала себя так же, как в часовне Сен-Шапель, где ее опьянил свет. За четверть часа до прибытия в Рим блестящая облачная пелена затянула все пространство от горизонта до горизонта, загородив и синеву неба, и землю. Внизу небо кажется сейчас серым и печальным, – подумала Лилиан, – а здесь оно переливается, как перламутр. И опять все зависит от того, откуда смотришь, – вот какие простые уроки дает нам иногда жизнь.
Лилиан вновь посмотрела вниз. Облачная пелена начала уплотняться, превращаясь в белые горы, и вдруг Лилиан увидела синее небо, снежные вершины и ослепительный блеск; все было как в санатории в ясный январский день. Непонятная грусть охватила ее. Она обрадовалась, когда самолет пошел на посадку, когда он, вынырнув из облаков, подобно ястребу, устремился вниз к далекому городу, к Тибру, к замку Святого Ангела, к Колизею, из которого все еще, казалось, доносились беззвучные вопли христианских мучеников.
В Риме Лилиан пробыла два дня. Она устала и почти все время спала. В конторе авиакомпании Лилиан увидела плакат с видом Венеции. Она решила поехать туда, а не в Париж. Ей захотелось увидеть этот город без суши, в котором дома, казалось, плыли по воде, увидеть прежде, чем она вернется. Вернется? – удивленно подумала она. – Но куда? Куда? Разве она не походила на птиц из старинной саги, которые рождались без ног и были обречены летать до самой смерти? И разве не сама она выбрала себе такую судьбу? Лилиан купила билет в Венецию, не известив Клерфэ. Все равно она успеет попасть в Париж до его приезда.
Самолет прибыл к вечеру, когда весь город казался розовым. Вода в бухте была неподвижной; дома и небо отражались в ней так четко, что нельзя было понять, куда летит самолет – к морю или к небу.
Лилиан заняла угловую комнату в отеле аниэли. Лифтер немедленно сообщил ей, что именно в их отеле проходил бурный роман между Жорж Занд и молодым Альфредом Мюссе.
– Кто же кого обманывал? – спросила Лилиан. – Молодой возлюбленный свою стареющую подругу?
– Конечно, нет, – ответил лифтер с усмешкой. – Мадам Занд обманывала мосье Мюссе. С одним итальянским врачом. Мосье де Мюссе был поэт.
В глазах лифтера что-то блеснуло. Лилиан прочла в них веселую насмешку и почтение. Она обманывала сама себя, – подумала Лилиан. – Наверное, придя к одному, она вспоминала другого.
Вечером Лилиан прошлась по узким переулкам, а потом взяла гондолу и поехала к театру ла Фениче. Главный подъезд находился на другой стороне здания, к боковому входу причаливало совсем мало гондол. Я, как вор, проберусь в театр, – подумала она, – так же как раньше пробралась в жизнь, спустившись с гор.
– Женщине нельзя быть одной в Венеции, – сказал гондольер, когда Лилиан выходила, – особенно если она молода и уж во всяком случае, если она красива.
Лилиан посмотрела на красный закат.
– Разве здесь вообще можно почувствовать себя одной?
Гондольер сунул в карман свои лиры.
– Больше, чем где бы то ни было, синьора. Если, конечно, вы здесь не родились, – добавил он.
* * *
Лилиан вошла в зал, когда занавес еще только поднимался. Давали комедию восемнадцатого века. Лилиан огляделась: зал был погружен в приятную полутьму – свет падал только со сцены и от саффитов. Это был самый красивый театр в мире; наверное, в старину, когда не знали электричества и когда бесчисленное множество свечей освещало расписанные ярусы, этот театр казался волшебным. Впрочем, он таким и остался.
Лилиан снова посмотрела на сцену. Она плохо понимала по-итальянски и скоро перестала следить за пьесой. Ее охватило странное чувство одиночества и тоски. Неужели гондольер был прав? А может, все дело в том, что она с непонятной настойчивостью ищет аллегорию в сегодняшнем вечере: ты приходишь, смотришь пьесу, в которой сперва не понимаешь ни слова, а потом, когда начинаешь что-то понимать, тебе уже пора уходить… На сцене шел какой-то пустячок – это было сразу видно; веселая комедия, совращение, хитрые трюки и довольно злые шутки над злополучным простаком. Лилиан не понимала, почему это ее так растрогало, что она не смогла удержать странное рыдание и ей пришлось прижать к губам носовой платок. Только после того, как рыдание повторилось и она увидела на платке большие темные пятна, ей все стало ясно.
Она подождала минутку, пытаясь справиться с собой, но кровь все текла. Надо было выйти, но Лилиан не знала, в силах ли она это сделать сама. Она по-французски попросила своего соседа помочь ей выйти. Не глядя на нее, он недовольно затряс головой. Сосед следил за пьесой и не понимал, чего ей надо. Тогда Лилиан повернулась к женщине, которая сидела слева от нее. В отчаянии она пыталась вспомнить, как по-итальянски будет омощь. Но это слово не приходило ей в голову.
– Misericordia, – пробормотала Лилиан наконец. – Misericordia, per favore![3] Жещина – это была блондинка уже не первой молодости – удивленно посмотрела на нее.
– Are you sick?[4] Прижимая платок к губам, Лилиан кивнула и жестом показала, что она хочет выйти.
– Too many cocktails, – сказала блондинка. – Mario, darling, help the lady to get some fresh air. What a mess![5] Марио поднялся. Он поддержал Лилиан.
– Только до двери, – шепнула она. Марио взял ее под руку и помог ей выйти. Кое-кто повернул голову, бросил на нее беглый взгляд. Как раз в это время на сцене ловкий любовник праздновал победу. Открыв дверь, Марио пристально посмотрел на Лилиан. Перед ним стояла очень бледная женщина в белом платье; по пальцам у нее струилась кровь, капая на грудь.
– But, signora, you are really sick, – сказал Марио растерянно. – Shall I take you to a hospital?[6] Лилиан отрицательно покачала головой.
– Нет, не надо в больницу. Отель аниэли… Машину… Пожалуйста… – с трудом выдавила она из себя. – Такси…
– Но, синьора, в Венеции нет такси! У нас только гондолы! Или моторные лодки. Вас надо отправить в клинику.
– Нет, нет! Лодку! Я хочу в отель. Там наверняка найдется врач. Прошу вас, только до лодки… Вам ведь надо вернуться…
– Зачем? – сказал Марио. – Люсиль подождет. Все равно она не понимает ни слова по-итальянски. Да и пьеса скучная.
Он остановил гондолу.
– Пошли сюда моторную лодку! Быстрее!
Лодка вскоре подъехала. Марио помог Лилиан войти в нее. Лилиан полулежа разместилась в двух креслах.
Небо было звездное, в заливе, на мелководье, где нельзя было проехать, к самой воде спускались гирлянды красных лампочек; vaporetti[7] с шумом проплывали мимо, жизнь там била ключом. Под Мостом Вздохов какой-то тенор пел Санта Лючия. Может, это и есть смерть, – думала Лилиан, откинув голову назад, – может, умирая, я слышу журчание воды и обрывки песни и вижу звезды над головой и этого незнакомого человека, который беспрестанно спрашивает: How are you feeling?[8] Нет, это не смерть, – думала она. Марио помог ей выйти из лодки.
– Заплатите, – прошептала она служащему отеля, который стоял у канала перед входом в аниэли. – Заплатите за меня! И позовите врача! Скорее!
Марио проводил ее через холл. Там почти никого не было. Молоденький лифтер все еще дежурил. Лилиан через силу улыбнулась ему.
– Это действительно драматический отель, – прошептала она.
– Вы были правы.
– Вам нельзя разговаривать, мадам, – сказал Марио. Это был весьма благовоспитанный ангел-хранитель с бархатным голосом.
– Врач немедленно прибудет. Доктор Пизани. Очень хороший врач. Вам нельзя разговаривать. Принеси лед! – сказал он, обращаясь к лифтеру.
* * *
Неделю Лилиан пролежала в постели. На улице было так тепло, что окна стояли открытые. Лилиан ничего не сообщила Клерфэ. Ей не хотелось, чтобы он видел ее больной. И сама она не хотела видеть его, пока лежала в постели. Это касалось только ее, только ее одной. Целыми днями Лилиан то спала, то дремала; до поздней ночи она сквозь сон слышала, как гондольеры перекликались грубыми голосами и как на Скиавони ударялись о берег привязанные гондолы. Время от времени приходил врач, и Марио тоже приходил. Врач понимал ее: все это, мол, не так уж опасно, – говорил он, – просто у нее небольшое кровотечение, а Марио приносил ей цветы и рассказывал о своей тяжкой жизни с пожилыми дамами. Встретить бы хоть раз молоденькую богачку, которая поймет его! Он не имел в виду Лилиан. Он сразу понял, что она не из той породы. Он говорил с ней совершенно откровенно, как будто она была его товарищем по профессии.
– Ты живешь смертью, как я – женщинами, которые в панике из-за того, что их время кончается, – сказал он как-то, смеясь. – Или, вернее, ты сама в панике, а твой жиголо – это смерть. Разница только в том, что он тебе всегда верен. Зато ты обманываешь его на каждом шагу.
Марио забавлял Лилиан.
– А что будет потом, Марио? Ты женишься на какой-нибудь из своих старушек?
Марио с серьезным видом покачал головой.
– Нет. Я коплю. А когда накоплю достаточно, открою маленький элегантный бар. Вроде арри-бара. У меня в Падуе – невеста; она великолепно готовит. Какие она делает феттучини!
– Марио поцеловал кончики пальцев. – Придешь к нам со своим дружком?
– Приду, – сказала Лилиан; она была тронута тем, как деликатно ее пытался утешить Марио, делая вид, будто верит, что она проживет еще долго. Впрочем, разве и сама она не верила втайне в маленькое чудо, которое бог сотворит лично для нее? Разве она не верила, что ей может пойти на пользу именно то, против чего ее предостерегали? Да и кто в это не верит? Я была сентиментальной дурочкой, – думала она, – дурочкой, полной ребяческой веры в божество, которое спасет меня из безвыходной ситуации, добродушно похлопав по плечу. Глядя на лицо Марио, которое на фоне окна, залитого полуденным солнцем, походило на камею, высеченную на розовом кварце, Лилиан вспомнила слова одного английского гонщика, услышанные ею в Сицилии. Гонщик утверждал, что у романских народов нет юмора; им он не нужен; для них этот способ самоутверждения – давно пройденный этап. Юмор – плод культуры в сочетании с варварством; еще в восемнадцатом веке люди почти не знали юмора, зато они понимали толк в куртуазности, попросту игнорируя все то, чего не могли преодолеть. Во времена французской революции приговоренные к смерти, идя на эшафот, сохраняли изысканные манеры, как будто шли во дворец.
Как-то Марио принес Лилиан четки, освященные папой, и расписную венецианскую шкатулку для писем.
– А мне тебя нечем одарить, Марио, – сказала она.
– Я этого вовсе не хочу. Мне приятно дарить самому, ведь я вынужден жить на подачки.
– Вынужден?
– У меня слишком прибыльная профессия, от нее грех отказываться. Но она вовсе не легкая. Мне так приятно, что ты от меня ничего не хочешь.
Лилиан рассмеялась. Для Марио любовь была работой. Лилиан уехала прежде, чем он успел переменить свое мнение. Через четыре дня после этого разговора она, несмотря на протесты врача, улетела в Париж.
Клерфэ искал Лилиан в Париже; потом он решил, что она вернулась в санаторий. Позвонив туда, он убедился в своей ошибке. В конце концов Клерфэ начал думать, что она его бросила. Он продолжал искать ее в Париже, но все было тщетно. Даже дядя Гастон, и тот, брюзжа, сообщил Клерфэ, что не знает и не желает знать, где находится его племянница. Клерфэ пытался забыть Лилиан и вернуться к своей прежней жизни; он опять начал пить и искать развлечений, но при этом его не покидало странное чувство: ему казалось, что он погружается во что-то липкое, как клей. Вскоре в Париж приехала Лидия Морелли.
– Птичка бросила тебя? – спросила Лидия.
– Я вижу, она тебя сильно беспокоит. Раньше ты никогда не спрашивала о других женщинах.
– Значит, она тебя бросила?
– Бросила! Какое глупое слово, – улыбаясь, ответил Клерфэ.
– Это слово – одно из самых древних на земле. – Лидия не спускала с него глаз.
– Ты что, собираешься устроить мне семейную сцену образца тысяча восемьсот девяностого года?
– Ты влюблен, мой самонадеянный друг.
– А ты ревнуешь.
– Да, я ревную, а ты страдаешь. Вот в чем разница.
– В самом деле?
– Да. Я знаю, к кому надо ревновать, а ты – нет. Своди меня куда-нибудь выпить.
Клерфэ повел Лидию в ресторан. В этот вечер растерянность Клерфэ обратилась в досаду на Лилиан, его обуяла ярость, вековечная ярость мужчины, которого бросили, прежде чем он сам успел бросить. Лидия сумела нащупать его самое больное место.
В конце разговора она сказала:
– Тебе пора жениться.
– На ком?
– Этого я не знаю. Но ты созрел для женитьбы.
– На тебе?
Лидия улыбнулась.
– Нет, не на мне. Я для этого слишком хорошо к тебе отношусь. Кроме того, у тебя чересчур мало денег. Женись на женщине, у которой есть деньги. Таких вполне хватает. Сколько ты намерен еще быть гонщиком? Гонки хороши для молодых.
Клерфэ кивнул.
– Я знаю, Лидия.
– Не смотри на меня с таким растерянным видом. Мы все стареем. Надо только суметь устроить свою жизнь, пока не поздно.
– Надо ли?
– Не будь дураком. Что нам еще остается?
Я знаю человека, – думал он, – который не хочет устраивать свою жизнь.
– Ну и что же ты решила? На ком мне жениться, Лидия? Ты стала вдруг такой заботливой.
Лидия испытующе посмотрела на него.
– Об этом стоит поговорить. Ты изменился.
Клерфэ покачал головой.
– До свиданья, Лидия, – сказал он, вставая.
Она придвинулась к нему вплотную.
– Ведь ты вернешься?
– Сколько лет мы уже знакомы?
– Четыре года. Но со многими пробелами.
– Да, эти годы напоминают парчу, изъеденную молью.
– Просто никто из нас не хотел отвечать за другого, каждый стремился получать все… ничего не давая взамен.
– Неправда – ни то ни другое.
– Мы отлично подходили друг к другу, Клерфэ.
– Как все люди, которые ни к чему не подходят. Да?
– Не знаю.
На секунду Лидия прижалась к нему.
– Хочешь, я открою тебе один секрет?
– Какой? Что секретов нет и что все – секрет?
– Да нет, так думают только мужчины. Я тебе открою, что думают женщины. Все не так плохо и не так хорошо, как это кажется. И нет ничего окончательного. Приходи сегодня вечером ко мне.
* * *
Клерфэ не пошел. Он впал в апатию и чувствовал себя отвратительно. Все было не так, как бывало обычно в подобных случаях. Он не только утратил Лилиан, он утратил что-то в себе самом. Сам того не ведая, он частично воспринял ее образ жизни. Жизнь без завтрашнего дня, – думал он. – Это невозможно, завтрашний день существует, по крайней мере для меня завтрашний день должен быть.
Из-за Лилиан я отгородился от всех, – в раздражении думал он. – Из-за нее я стал на двадцать лет моложе и намного глупее. Прежде, встречая Лидию Морелли, я проводил с ней несколько приятных дней; а теперь, когда я вспоминаю это, мне кажется, что я поступал как гимназист, и я чувствую себя словно с похмелья, когда пьешь плохое вино.
Надо было жениться на Лилиан, – подумал он. – Лидия права, хоть и не в том смысле, в каком сама думает. Внезапно Клерфэ почувствовал себя свободным и тут же удивился этому. Раньше он никогда не думал о женитьбе. Теперь женитьба казалась ему чем-то само собой разумеющимся; он не мог представить себе жизни без Лилиан. Это не было ни беспочвенной романтикой, ни сентиментальностью; просто жизнь без Лилиан казалась ему сейчас бесконечно однообразной, как анфилада комнат, в которых потух свет.
* * *
Клерфэ продолжал искать Лилиан; он не предполагал, что она опять поселилась в отеле Биссон. Еще несколько дней Лилиан жила совсем одна. Она знала, что ей надо беречься, и не хотела терять времени зря. Клерфэ не должен был видеть ее, пока она не почувствует себя так, как должна чувствовать, чтобы казаться здоровой. Она много спала и никуда не выходила. Из ее окон открывался великолепный вид – лучшего она не могла пожелать себе; она видела набережную. Сену, Консьержери, буксиры, тащившие баржи, и поток автомобилей, Собор Парижской богоматери, острый, как игла, шпиль часовни Сен-Шапель, бульвар Сен-Мишель, светлую зелень деревьев и теплые весенние ночи. Клерфэ стерег ее чемоданы в отеле Риц, а она тем временем вполне обходилась двумя небольшими саквояжами, которые брала с собой в Сицилию.
У Лилиан было такое чувство, словно после сильной бури она вернулась в старую гавань, только гавань за это время стала иной. Произошла смена декораций, вернее, декорации остались теми же, но изменилось освещение. Свет был теперь ясный, определенный и безжалостный. Буря миновала. Розовый туман заблуждений тоже рассеялся. Теперь она знала, что для нее нет спасения. Шум постепенно стихал. Скоро она будет слышать только биение своего сердца.
Первый, кому Лилиан нанесла визит после болезни, был дядя Гастон. Увидев ее, он сперва оторопел, а потом выразил на своем лице что-то вроде опасливой радости.
– Где ты теперь живешь? – спросил он.
– В отеле Биссон. Там недорого, дядя Гастон.
– Ты думаешь, что за ночь деньги сами по себе вырастают? Продолжай в том же духе, и у тебя скоро ничего не останется. Знаешь, насколько тебе хватит твоих денег, если ты не перестанешь бросать их на ветер?
– Не знаю. И знать не хочу.
Надо поторопиться умереть, – подумала она с легкой иронией.
– Ты всегда жила не по средствам. Раньше люди вообще жили только на проценты со своего капитала.
Лилиан засмеялась.
– Говорят, что в городе Базеле, на швейцарской границе, считается мотовством, если человек не живет на проценты с процентов.
– Да, в Швейцарии, – повторил Гастон с таким видом, будто речь шла о Венере Калипиге. – Какая у них валюта! Счастливый народ!
Он посмотрел на Лилиан.
– Я готов уступить тебе комнату у себя в квартире. Ты сэкономишь таким образом на отеле.
Лилиан огляделась вокруг. Он опять вовлечет ее в свои мелкие интриги, опять займется сватовством, – подумала она. Опять будет следить за ней. Дядя Гастон боится, что ему когда-нибудь придется потратить на нее собственные денежки. Но мысль сказать Гастону правду никогда не приходила ей в голову.
– Не беспокойся, дядя Гастон, я не буду тебе ничего стоить, – сказала она. – Ни при каких обстоятельствах.
– О тебе часто спрашивал молодой Буало.
– Кто это?
– Сын тех Буало – знаешь, часовая фирма. Очень почтенная семья. Мать…
– Это тот, у которого заячья губа?
– Заячья губа! До чего ты вульгарно выражаешься! Это ведь мелочь. Такие вещи часто бывают в старинных семьях! К тому же ему сделали операцию. Теперь она почти незаметна. Мужчина вовсе не должен быть писаным красавцем.
Лилиан пристально посмотрела на маленького самоуверенного человечка.
– Сколько тебе лет, дядя Гастон?
– Ты опять принимаешься за старое. Ведь ты же знаешь.
– Сколько ты еще, собственно, собираешься прожить?
– Ты ведешь себя неприлично. Об этом не спрашивают. Одному богу известно, сколько проживет человек.
– Богу многое известно. Когда-нибудь ему придется ответить на множество вопросов, как ты считаешь? Мне тоже надо спросить его кое о чем.
– Что? – Гастон вытаращил глаза. – Что ты говоришь?
– Ничего. – Лилиан сдержала гнев, на секунду вспыхнувший в ней. Этот жалкий, но несокрушимый карлик, царь и бог в своем крохотном домашнем мирке, уже давно состарился, и все же он на несколько лет переживет ее; этот петух все знает и судит обо всем с одинаковым апломбом, а с богом он запанибрата.
– Дядя Гастон, – Лилиан старалась говорить спокойно, – если можно было бы начать сначала, ты бы жил иначе?
– Само собой разумеется!
– А как? – В Лилиан затеплилась слабая надежда.
– Определенно я бы во второй раз не попался на инфляции, когда франк начал падать. Уже в четырнадцатом году я покупал бы американские акции, и не позже чем в тридцать восьмом…
– Хорошо, дядя Гастон, – прервала его Лилиан. – Я понимаю. – Ее гнев внезапно прошел.
– Нет, ты ничего не понимаешь. У тебя осталось совсем немного денег, разве можно их транжирить? Конечно, твой отец…
– Знаю, дядя Гастон. Он был расточителем! Но существует гораздо больший расточитель, чем он.
– Кто же это?
– Жизнь. Она расточает каждого из нас, подобно глупцу, который проигрывает свои деньги шулеру.
– Чепуха! Салонные бредни! Отучись от этого! Жизнь – достаточно серьезная штука.
– Правильно. Поэтому приходится платить по счетам. Дай мне денег. И не веди себя так, будто я трачу твои деньги. Они – мои.
– Деньги! Деньги! Вот все, что ты знаешь о жизни!
– Нет, дядя Гастон. Это все, что ты знаешь о ней.
– Скажи спасибо! У тебя уже давно не было бы ни гроша. – Гастон нехотя выписал чек. – А что будет потом? – с горечью спросил он, помахав в воздухе чеком, чтобы просохли чернила. – Что будет потом?
Лилиан смотрела на него как завороженная. Мне кажется, он экономит даже на промокательной бумаге, – подумала она.
– Потом для меня не существует, – сказала Лилиан.
– Так все сперва говорят. А разорившись дотла, являются к тебе, и волей-неволей приходится тратить на них свои скромные сбережения, чтобы…
В Лилиан снова вспыхнул гнев, ясный и бурный. Она вырвала чек из рук дяди.
– Перестань причитать! Иди покупай себе американские акции, ты, патриот!
На улице было сыро. Пока Лилиан разговаривала с Гастоном, шел дождь, но теперь уже опять светило солнце; солнце отражалось в асфальте и в лужах по краям мостовой. Небо отражается во всем, даже в лужах, – подумала Лилиан. – Так же как и бог, которого можно увидеть даже в дяде Гастоне. Ей стало смешно. В Гастоне было труднее обнаружить присутствие бога, нежели разглядеть в грязных ручьях, стекавших в водостоки, синеву неба и солнечные блики. Впрочем, бога было трудно обнаружить в большинстве людей, которых знала Лилиан. Они не понимают жизни, – думала она. – Они. живут так, как будто намерены жить вечно. Торчат в своих конторах и гнут спину за письменными столами. Можно подумать, что каждый из них – Мафусаил вдвойне. Вот и весь их невеселый секрет. Они живут так, словно смерти не существует. И при этом ведут себя не как герои, а как торгаши! Они гонят мысль о быстротечности жизни, они прячут головы, как страусы, делая вид, будто обладают секретом бессмертия. Даже самые дряхлые старики пытаются обмануть друг друга, преумножая то, что уже давно превратило их в рабов, – деньги и власть.
Лилиан взяла стофранковую бумажку, посмотрела на нее и бросила в Сену. Этот символический жест протеста был ребячеством. Но не все ли равно? Чек дяди Гастона она, разумеется, не стала выбрасывать. Так Лилиан дошла до бульвара Сен-Мишель. Жизнь била здесь ключом. Люди неслись сломя голову, толкались, спешили. Солнечные лучи вспыхивали на лаке автомобилей, которые мчались потоком, моторы ревели; каждый стремился к какойнибудь цели, каждый хотел достичь ее как можно скорее, и все эти маленькие цели совершенно заслоняли конечную цель человеческой жизни; казалось, что ее вообще не существует.
Разве так не было повсюду? Лилиан пересекла улицу. Справа и слева от нее, дрожа от нетерпения, выстроились в ряд огнедышащие чудовища, прикованные к месту красным светом светофора. Лилиан прошла сквозь них так же, как Моисей и народ Израиля прошли некогда сквозь Красное море.
Другое дело в санатории, – подумала Лилиан. – Конечная цель там походила на багровое солнце, которое все время стоит на небе. Люди жили под этим солнцем, стараясь не видеть его, но не отворачивались. Это давало им мужество для последнего часа. Тот, кто знал, что должен погибнуть, кто, понимая неизбежность конца, мужественно смотрел в лицо смерти, – тот уже был чем-то большим, нежели просто подопытным животным. И чем-то даже превосходил своего палача.
Лилиан дошла до отеля. Теперь она жила в бельэтаже, ей надо было подняться всего на один пролет. У входа в кафе стоял продавец устриц.
– Сегодня у меня дивные креветки, – сказал он. – Устрицы уже почти сошли. Они появятся только в сентябре. Вы еще будете здесь в это время?
– Конечно, – улыбаясь, ответила Лилиан.
– Набрать вам креветок? Самые хорошие – серые, хоть на вид розовые лучше. Вам каких, серых?
– Серых. Я сейчас спущу вам корзинку. Поставьте туда еще полбутылки розового вина, похолоднее. Попросите вино у Симона, официанта.
Лилиан медленно поднялась по лестнице. Потом она спустила вниз корзинку и снова забрала ее наверх. Бутылка была уже откупорена, и вино в ней – такое холодное, что бутылка запотела. Лилиан села на подоконник, поджав ноги и прислонившись к окну. Вино она поставила рядом с собой. Официант завернул вместе с бутылкой рюмку и салфетку. Лилиан выпила рюмку вина и принялась за креветки. Жизнь показалась ей прекрасной, и больше она не хотела размышлять на эту тему. Подсознательно она подумала о чем-то вроде смирения, но смириться она не желала. Во всяком случае, сейчас. Ее мать умерла от рака после очень тяжелой операции. Всегда найдутся люди, которым хуже, чем тебе. Зажмурившись, Лилиан посмотрела на солнце. Она чувствовала, как свет падает на ее лицо. И в эту минуту ее увидел Клерфэ, который, ни на что уже не надеясь, в десятый раз прогуливался под окнами отеля Биссон.
Клерфэ рванул дверь.
– Лилиан! Где ты была? – крикнул он, с трудом переводя дыхание.
Лилиан видела, как он перешел через улицу.
– В Венеции, Клерфэ.
– Почему?
– Мне вдруг захотелось в Венецию. Когда я приехала в Рим.
Клерфэ захлопнул дверь.
– Почему же ты мне не сообщила? Я бы приехал в Венецию. Сколько времени ты там пробыла?
– Это что – допрос?
– Пока нет. Я искал тебя везде. С кем ты там была?
– По-твоему, это еще не допрос?
– Я тосковал по тебе. Мне лезли в голову самые ужасные мысли! Неужели ты не понимаешь?
– Понимаю, – сказала Лилиан. – Хочешь креветок? Они пахнут водорослями и морем.
Клерфэ взял картонную тарелочку с креветками и выбросил ее в окно.
Лилиан посмотрела ей вслед.
– Ты попал в закрытый зеленый ситроен. Но еще через секунду креветки угодили бы прямо в голову полной белокурой даме, которая ехала в открытой машине. Дай мне, пожалуйста, корзинку и бечевку. Я хочу есть.
Казалось, что Клерфэ бросит корзинку туда же, что и креветки, но потом он протянул ее Лилиан.
– Скажи, чтобы он положил еще одну бутылку розового вина,
– сказал Клерфэ. – И слезь с подоконника, я хочу обнять тебя.
Лилиан соскользнула с подоконника.
– Джузеппе тоже здесь?
– Нет. Он стоит на Вандомской площади в окружении множества бентлеев и роллс-ройсов и взирает на них с презрением.
– Пойди за ним; давай поедем в Булонский лес.
– Хорошо, поедем в Булонский лес, – сказал Клерфэ, целуя ее. – Но за Джузеппе мы пойдем вместе и вместе приедем на нем, а то я боюсь, что ты исчезнешь раньше, чем я вернусь. Не хочу больше рисковать.
– Ты скучал без меня?
– Иногда скучал, когда переставал ненавидеть и опасаться, что тебя убил твой любовник на сексуальной почве. С кем ты была в Венеции?
– Одна.
Клерфэ посмотрел на нее.
– Ну что ж, возможно, и так. С тобой ничего нельзя знать наверное. Почему ты мне не писала?
– У нас это не заведено. Ведь и ты ездишь иногда в Рим и появляешься только через несколько недель. И притом с любовницей.
