Эрих Мария Ремарк Жизнь взаймы 11 страница

– А почему бы и нет? Альбер, хозяин здешних мест, исполняет и не такие желания, когда захочет. А он захочет, раз дело касается вас. Я это сразу понял; Альбер – знаток людей.

Оркестр по существующей в аксиме традиции прежде всего сыграл отрывки из веселой вдовы. Официанты убирали со стола. Проходя мимо них, Альбер распорядился подать Пестру и Лилиан бутылку коньяку; на бутылке не оказалось ни слоя пыли, ни этикетки с гербом Наполеона, на ней была просто маленькая наклейка, надписанная от руки.

– Я ведь сказал, что он знаток людей, – повторил Пестр. – Отведайте этого коньяку, предварительно выполнив, разумеется, весь положенный ритуал: согрейте рюмку, вдохните в себя букет и поговорите немного на эту тему. За нами наблюдают.

Лилиан взяла рюмку и залпом выпила, не согревая ее в руках и не вдыхая аромата коньяка. Пестр рассмеялся. На неподвижном лице Альбера, наблюдавшего за ними из угла, появилось какое-то подобие одобрительной улыбки. Она послужила знаком для одного из официантов, который через несколько минут принес им маленькую бутылку фрамбуаза; поставив рюмки поменьше, официант разлил в них вино. Над столиком сразу же разнесся аромат фруктовых садов, и в памяти возникли картины раннего лета, когда по небу плывут облака, похожие на белые замки.

– Старая малиновая наливка, – с благоговением сказал Пестр.

А Лилиан подумала, что он сделает, если она выплеснет малиновую наливку ему в лицо – прямо в его сверхпородистое лицо! Наверное, тоже сумеет понять и произнесет по этому случаю одну из своих пышных фраз; Лилиан его не презирала; наоборот, он был ей даже приятен, подобно не очень сильному снотворному; она внимательно слушала его. Ведь Пестр являлся представителем противоположного образа жизни. Он сделал из жизни культ, а страх смерти превратил в эстетический цинизм; опасные горные тропы он пытался низвести до садовых дорожек. Но от этого ничего не менялось. Как-то раз она уже слышала нечто похожее. Кажется, это было в Сицилии, на вилле Левалли. Чтобы так жить, требовалось много денег и мало сердца. Люди подобного рода не ездили из Брешин в Брешию, они сидели в Брешии, делая вид, будто находятся в Версале начала восемнадцатого века.

– Мне пора идти, – сказала Лилиан.

– Вы часто произносите эти слова, – заметил Пестр. – Они делают вас неотразимой. Это ваша любимая фраза.

Лилиан взглянула на него.

– Если бы вы только знали, как мне хотелось бы остаться, – медленно сказала она. – Я согласна быть бедной и одинокой, только бы остаться! Остаться! Все остальное – ложь и мужество отчаяния.

 

* * *

 

Пестр довез Лилиан до отеля. Навстречу ей вышел взволнованный портье.

– Клерфэ на двенадцатом месте! Он оставил позади себя еще шесть противников. Диктор сказал, что он великолепно ездит ночью.

– Это правда.

– Надо отпраздновать. Не хотите ли бокал шампанского?

– Никогда не надо праздновать преждевременно. Гонщики – суеверный народ.

Лилиан немного посидела в маленьком темном холле.

– Если так пойдет дальше, завтра рано утром он опять будет в Брешии, – сказал портье.

– И это правда, – ответила Лилиан, подымаясь. – Пойду выпью чашку кофе на бульваре Сен-Мишель.

В кафе ее встретили как постоянную посетительницу. Официант заботился о ней, Жерар ждал ее, кроме того, целая группа студентов образовала своего рода почетную гвардию для ее охраны.

Жерар обладал одним неоценимым свойством: он был постоянно голоден. Пока поэт насыщался, Лилиан сидела и размышляла. Она любила смотреть на улицу, по которой шли люди, любила смотреть в горячие и скорбные глаза жизни. Наблюдая за нескончаемым людским потоком, было трудно поверить, что у каждого из этих людей – бессмертная душа. Куда она денется потом? Тленны ли души, как тленна плоть? А может быть, в такие вот вечера они, подобно теням, кружат, полные желаний, вожделения и отчаяния? Кружат, заживо разлагаясь, моля в беззвучном страхе оставить их самими собой, не превращать в удобрение, на котором взрастут души новых людей, только что бездумно зачатых за тысячами этих окон?

Наконец Жерар насытился. На закуску он съел кусок великолепного сыра пон л'эвек.

– Интересно, что столь грубый животный процесс, как поглощение поджаренных кусков трупов животных и полуразложившихся молочных продуктов, затрагивает самые поэтические струны в душе человека, заставляя его слагать гимны, – изрек Жерар. – Это всегда удивляет и утешает меня.

Лилиан засмеялась.

– Из Брешии в Брешию, – сказала она.

– Эта ясная и простая фраза хотя и не понятна для меня, но кажется мне неоспоримой. – Жерар допил кофе. – И я бы сказал даже – глубокомысленной. Из Брешии в Брешию! Я назову так следующий томик своих стихов. Сегодня ночью вы неразговорчивы.

– Да нет. Просто я не говорю.

Жерар кивнул.

– Я думал о том, в чем ваш секрет, о незнакомка, Клеопатра с бульвара Сен-Мишель. Ваш секрет – смерть. Не могу понять, как я, певец смерти, не догадался об этом сразу.

Лилиан засмеялась.

– Это секрет всех живых существ.

– Для вас он значит больше. Вы носите смерть, как другие носят платье, отливающее разными цветами. Это и есть ваш настоящий любовник, по сравнению с ним все остальные ничего не стоят. Вы знаете это, но стараетесь забыть, что приводит в отчаяние людей, которые хотели бы вас удержать. От смерти вы бежите к жизни.

– Это делает каждый, если он только не йог.

– Неправда. Почти ни один человек не думает о смерти, пока она не подошла к нему вплотную. Трагизм и вместе с тем ирония заключаются в том, что все люди на земле, начиная от диктатора и кончая последним нищим, ведут себя так, будто они будут жить вечно. Если бы мм постоянно жили с сознанием неизбежности смерти, мы были бы более человечными и милосердными.

– И более нетерпеливыми, отчаявшимися и боязливыми, – сказала Лилиан, смеясь.

– И более понятливыми и великодушными…

– И более эгоистичными…

– И более бескорыстными, потому что на тот свет ничего не возьмешь с собой.

– Короче говоря, мы были бы примерно такими же, какие мы сейчас.

Жерар оперся на руку.

– Все, кроме тибетских мудрецов и рассеянных по всему свету чудаков, над которыми смеются.

Все, – хотела сказать Лилиан, но промолчала. Она вспомнила санаторий, где ничего не забывали; правда, и там смерть игнорировали, но не для того, чтобы тупо влачить свои дни, а потому что, познав неизбежность смерти, умели преодолеть свой страх.

– Кроме больных, – сказал Жерар. – Но уже через три дня после выздоровления они забывают все, что клятвенно обещали себе во время болезни.

Внезапно он взглянул на Лилиан.

– Может быть, вы тоже больны?

– Нет, – ответила Лилиан. – Удивительно, какую чепуху люди болтают иногда по ночам. А теперь мне пора идти.

– Вы всегда так говорите, а потом возвращаетесь.

Лилиан вдруг благодарно взглянула на него.

– Ведь правда? Странно, что только поэты знают такие вещи.

– Они тоже ничего не знают, они только надеются.

 

* * *

 

По набережной Гранд Огюстэн Лилиан дошла до набережной Вольтера, а потом, повернув назад, углубилась в узкие переулки. Лилиан не боялась ходить ночью одна. Она вообще не боялась людей.

Свернув на улицу Сены, она увидела, что на земле кто-то лежит. Решив, что это пьяный, она прошла было мимо, но поза женщины, которая лежала распростертой наполовину на мостовой, наполовину на тротуаре, заставила ее обернуться. Лилиан решила втащить женщину на тротуар, чтобы спасти ее от машин, которые на полной скорости выскакивали из-за угла.

Женщина была мертва. При тусклом свете фонаря Лилиан увидела открытые глаза, неподвижно устремленные на нее. Когда Лилиан приподняла женщину за плечи, голова мертвой откинулась назад и глухо ударилась о мостовую. Лилиан издала приглушенный крик: в первую секунду ей показалось, что она причинила мертвой боль. Лилиан вгляделась в ее лицо; оно было бесконечно пустым. Не зная, что предпринять, она растерянно оглянулась вокруг. В некоторых окнах еще горел свет, из большого занавешенного окна доносилась музыка. В промежутках между домами виднелось небо, очень прозрачное, синее ночное небо. Откуда-то издалека донесся крик. Лилиан увидела, что к ней приближается человек. Поколебавшись мгновение, она быстро пошла ему навстречу.

– Жерар! – удивленно воскликнула она и почувствовала глубокое облегчение. – Откуда вы узнали…

– Я шел за вами. Поэты вправе делать это в такие вот весенние вечера…

Лилиан покачала головой.

– Там лежит мертвая женщина! Пойдемте!

– Наверно, пьяная. Потеряла сознание.

– Нет, мертвая. Я знаю, как выглядят мертвые. – Лилиан почувствовала, что Жерар сопротивляется. – В чем дело?

– Не хочу ввязываться в эту историю, – сказал певец смерти.

– Не можем же мы оставить женщину на мостовой.

– А почему? Ведь она мертвая. Все дальнейшее – дело полиции. Я не желаю впутываться. И вам не советую! Могут подумать, что мы ее и убили. Пошли!

Жерар потянул Лилиан за руку. Но она не уходила. Она смотрела на лицо, которое уже ничего не знало и знало все, что было неизвестно Лилиан. Мертвая казалась покинутой всеми. Одна ее нога была подвернута и закрыта клетчатой юбкой. Лилиан видела ее чулки, коричневые ботинки, руки без перчаток, темные стриженые волосы и тонкую цепочку на шее.

– Пошли, – шептал Жерар. – Ничего, кроме неприятностей, здесь не жди! С полицией шутки плохи! Мы можем туда позвонить. Это все, что от нас требуется!

Лилиан дала себя увести. Она знала, что Жерар прав и в то же время неправ. Он шел так быстро, что она еле поспевала за ним. Дойдя до набережной, Лилиан взглянула на него: Жерар был очень бледен.

– Очутиться лицом к лицу со смертью – совсем иное, чем говорить о ней. Вы не находите? – спросила Лилиан с горькой усмешкой. – Откуда мы позвоним? Из моего отеля?

– Нас может услышать портье.

– Я пошлю его за чем-нибудь.

– Хорошо.

Портье вышел им навстречу с сияющим лицом.

– Он уже на десятом месте. Он…

Увидев Жерара, портье укоризненно замолчал.

– Это друг Клерфэ, – сказала Лилиан. – Вы правы, надо выпить за Клерфэ. Принесите бутылку шампанского. Где стоит телефон?

Портье показал на свой стол и исчез.

– Скорее, – сказала Лилиан.

Жерар уже искал номер в телефонной книге.

– Книга устарела.

– Полиция не меняет номеров своих телефонов.

На десятом месте, – подумала Лилиан. – Он все едет и едет из Брешии в Брешию, а в это время…

Жерар говорил по телефону. Портье вернулся, держа в руках рюмки и бутылку. Пробка громко хлопнула: от радости портье слишком сильно взболтнул шампанское. Жерар испуганно замолчал.

– Нет, это не выстрел, – сказал он после паузы и повесил трубку.

– По-моему, вам не мешает теперь что-нибудь выпить, – заметила Лилиан. – Я не могла сообразить в ту секунду, за чем послать портье; ведь он весь вечер ждал этого поручения. Надеюсь, мы не совершим кощунства.

Покачав головой, Жерар начал жадно пить. Время от времени он посматривал на телефон. Лилиан видела, что он боится, как бы полиция не узнала, откуда звонили.

– Они решили, что здесь кто-то стрелял. Почему трагические ситуации часто бывают еще и ужасно комическими?

Лилиан протянула Жерару шампанское, чтобы он снова налил себе.

– Мне пора идти, – сказал Жерар.

– На этот раз уходите вы. Спокойной ночи, Жерар.

Жерар взглянул на шампанское.

– Я могу захватить его с собой, если вы больше не хотите пить.

– Нет, Жерар. Выбирайте что-нибудь одно.

Она видела, как он быстро выскользнул за дверь. теперь начинается ночь, ночь в одиночестве, – подумала Лилиан и отдала шампанское портье.

– Пейте. Приемник еще наверху?

– Конечно, мадемуазель.

Лилиан поднялась по лестнице. В темноте поблескивали стеклянные и металлические части приемника. Лилиан включила свет и некоторое время долго стояла у окна, дожидаясь, не проедет ли мимо полицейская машина. Но она так ничего и не увидела. Тогда Лилиан начала медленно раздеваться. Она колебалась, не развесить ли ей по комнате платья – своих старых союзников, но не стала этого делать. То время, когда они могли мне помочь, миновало, – подумала Лилиан. Она не погасила свет и приняла снотворное.

 

* * *

 

Лилиан проснулась с таким чувством, будто ее с силой вышвырнуло откуда-то. Проникая сквозь занавески, лучи солнца смешивались со светом лампочки, горевшей с вечера. Телефон трезвонил во всю мочь. Полиция, – подумала Лилиан, снимая трубку.

Звонил Клерфэ.

– Мы только что прибыли в Брешию!

– Ну да, в Брешию, – Лилиан стряхнула с себя последние остатки сна, уже канувшего в небытие. – Значит, ты доехал!

– Шестым. – Клерфэ засмеялся.

– Шестым. Это великолепно.

– Чепуха! Завтра я вернусь. А теперь надо спать. Торриани уже заснул – прямо здесь на стуле.

– Ну, спи. Хорошо, что ты позвонил.

– Поедешь со мной на Ривьеру?

– Да, любимый.

– Жди меня.

– Да, любимый.

Днем Лилиан прошлась по улице Сены. Улица выглядела как обычно. Потом Лилиан просмотрела газеты. В газетах она тоже ничего не нашла. Смерть человека была слишком незначительным событием.

 

Этот дом я купил задолго до воины, – сказал Клерфэ.

– Тогда можно было за бесценок скупить пол-Ривьеры. Я никогда в нем не жил. Просто приобрел кое-что из вещей и поставил их. Как видишь, вся постройка выдержана в ужасающем стиле. Но лепные украшения можно сбить, а дом модернизировать и заново обставить.

Лилиан засмеялась.

– Зачем? Ты действительно хочешь здесь жить?

– А почему бы и нет?

Из сумрачной комнаты Лилиан взглянула на темнеющий сад, на дорожки, посыпанные гравием. Моря отсюда не было видно.

– Может, когда тебе будет лет шестьдесят пять, – сказала Лилиан. – Не раньше. И ты покончишь с трудовой жизнью в Тулузе. Здесь ты сможешь вести жизнь добропорядочного французского рантье, который по воскресеньям обедает в тель де Пари и время от времени заглядывает в казино.

– Сад большой, а дом можно перестроить, – сказал Клерфэ упрямо. – Деньги у меня есть. Устроители Вилле Милия оказались щедрыми. Надеюсь, что гонки в Монако добавят к этой сумме еще что-нибудь. Почему ты считаешь, что жить здесь так уж невозможно? Где бы ты вообще хотела жить?

– Не знаю, Клерфэ.

– Но ведь это надо знать! Хотя бы приблизительно.

– А я не знаю, – сказала Лилиан, слегка растерявшись. – Нигде. Если ты хочешь где-нибудь жить, значит, ты хочешь там умереть.

– Зимой климат здесь в сто раз лучше, чем в Париже.

– Зимой! – Лилиан произнесла это таким тоном, словно она говорила о Сириусе, Стиксе или о вечности.

– Зима скоро наступит. Надо побыстрее начать перестройку, если мы собираемся закончить ее к зиме.

Лилиан огляделась вокруг. Какой хмурый дом. Не хочу, чтобы меня здесь заперли, – подумала она и вслух спросила:

– Разве тебе не придется работать зимой в Тулузе?

– Одно другому не мешает. Я хочу, чтобы зимой ты жила в самом лучшем для тебя климате.

Какое мне дело до климата, – подумала Лилиан и сказала с отчаянием:

– Самый лучший климат там, где санаторий, Клерфэ посмотрел на нее.

– Тебе надо вернуться в санаторий?

Лилиан молчала.

– Ты бы хотела туда вернуться?

– Что мне на это ответить? Разве я не здесь?

– Ты советовалась с врачом? Ты вообще обращалась хоть раз здесь к врачу?

– Мне нечего советоваться с врачом.

Перед окном вдруг очень пронзительно запела какая-то птица.

– Уйдем отсюда, – внезапно сказал Клерфэ. – Когда зажигаешь этот разноцветный канделябр, электрический свет кажется ужасно унылым. Но здесь все можно переделать.

Вечер окутал стены с лепными украшениями. Лилиан облегченно вздохнула. Она чувствовала себя так, будто ей удалось спастись.

– Все дело в том, – сказал Клерфэ, – что ты не хочешь быть со мной, Лилиан! Я это знаю.

– Но ведь я с тобой, – беспомощно возразила она.

– Да, но ты ведешь себя как человек, который вот-вот уйдет.

– Разве ты сам не хотел этого?

– Возможно, но теперь больше не хочу. А ты разве хотела когда-нибудь жить со мной иначе?

– Нет, – тихо сказала Лилиан. – Но и ни с кем Другим, Клерфэ.

– Почему?

Лилиан возмущенно молчала. ачем он задает мне эти глупые вопросы? – подумала она.

– Все уже говорено-переговорено. Не к чему начинать все сначала, – сказала она затем.

– Разве к любви надо относиться с презрением?

Лилиан покачала головой. Клерфэ посмотрел на нее.

– Я никогда лично для себя не желал ничего особенно сильно. А сейчас желаю. Я хочу, чтобы ты была со мной.

– Но ведь я здесь.

– Не так, как я хотел бы.

Он стремится привязать меня к себе и запереть, – думала Лилиан, – и с гордостью называет это браком, заботой, любовью. Он никак не хочет понять, что чувства, которыми он гордится, отталкивают меня. Она с ненавистью посмотрела на маленькую виллу, на дорожки, посыпанные гравием. Неужели я убежала из санатория только для того, чтобы кончить свои дни здесь? – подумала она. – Здесь, в Тулузе или в Брешии. Где же радость приключений? Где прежний Клерфэ? Почему он так изменился?

– Давай попробуем, – сказал Клерфэ. – А если ничего не выйдет, продадим дом.

У меня нет времени пробовать, – думала Лилиан. – У меня нет времени ставить опыты под названием семейное счастье. Я должна уйти, у меня нет времени вести такие разговоры. Все это гораздо лучше получалось в санатории, но и оттуда я все же убежала.

Лилиан вдруг успокоилась. Она еще не представляла себе, что именно предпримет, но ей было достаточно знать, что она в силах что-то сделать, теперь все казалось ей не таким уж невыносимым. Лилиан не боялась несчастья, слишком долго она прожила с ним бок о бок, приспособившись к нему. Счастье ее тоже не пугало, как многих людей, которые считают, что они его ищут. Единственное, чего страшилась Лилиан, – это оказаться в плену обыденности.

 

* * *

 

Вечером у моря зажгли фейерверк, огни фейерверка взлетали вверх и падали. Ночь была ясной, а небо очень далеким. Но на горизонте море сливалось с небом, и поэтому казалось, что огни нацелены в бесконечность и что они падают куда-то за пределы земного шара, в пространство, переставшее быть пространством, потому что у него нет границ. Лилиан вспомнила, что последний раз она видела фейерверк в горной хижине. Это было вечером накануне отъезда. А теперь разве ей не предстоял снова отъезд? По-видимому, все решения, которые я принимаю в жизни, проходят под знаком фейерверков, – с горечью думала она. – А может, все, что со мной случается, похоже на этот фейерверк – на потешные огни, которые тут же гаснут, превращаясь в пепел и прах? Она огляделась. Только бы не сейчас, – подумала она с тревогой, – только бы не сейчас. Неужели напоследок не произойдет еще одной вспышки, такой яркой, что не жаль будет отдать всю себя?

– Мы с тобой еще не играли, – сказал Клерфэ. – Ты когда-нибудь играла? Я имею в виду казино.

– Никогда.

– Тогда тебе надо попробовать. Раз ты не играла, у тебя счастливая рука и ты наверняка выиграешь. Давай поедем? А может, ты устала? Ведь уже два часа ночи.

– Детское время. Разве можно устать так рано?

Они ехали медленно; вокруг них была ночь, усыпанная огнями.

– Наконец-то стало тепло, – сказала Лилиан, откидываясь на спинку сиденья. – Я так ждала тепла! Здесь наконец-то лето.

– Можно пробыть тут, пока и в Париже не настанет лето.

– Какие теплые ночи! Пахнет солью, и слышен шум моря. – Она прижалась к Клерфэ. – Почему люди не живут вечно, Клерфэ? Не зная смерти?

Одной рукой он обнял ее за плечи.

– Правда, почему это не так? Почему мы стареем? Почему человеку не может быть всю жизнь тридцать, пока ему не минет восемьдесят и он вдруг сразу умрет?

Лилиан тихо засмеялась.

– Мне еще нет тридцати.

– Да, ты права, – сказал Клерфэ, несколько смущенный. – Я все время забываю. У меня такое чувство, будто ты за эти три месяца стала по крайней мере на пять лет старше – так ты изменилась. Ты стала на пять лет красивее. И на десять лет опаснее.

Они играли вначале в больших залах, а потом, когда эти залы опустели, перешли в меньшие, где ставки были выше. Клерфэ начал выигрывать. Он играл сначала в rente et quarante. Затем он перешел к рулетке, где максимальная ставка была выше, чем за другими столами.

– Побудь со мной, – сказал он Лилиан. – Ты приносишь счастье.

Клерфэ ставил на двенадцать, на двадцать два и на девять.

Мало-помалу Клерфэ проиграл почти все свои жетоны. У него осталось их как раз столько, чтобы еще раз сделать максимальную ставку. Он поставил на красное. Вышло красное. Половину выигрыша он отложил, остальное опять поставил на красное. красное вышло во второй раз. Он снова поставил максимальную ставку. красное вышло еще дважды. Перед Клерфэ теперь лежала целая куча жетонов. Остальные игроки в зале заинтересовались его игрой. Стол Клерфэ оказался вдруг окруженным людьми. Лилиан увидела, что к рулетке подходит Фиола. Он улыбнулся ей и поставил на черное. Красное вышло снова. Во время следующего круга черное поле было сплошь покрыто жетонами максимальной ставки. Вокруг стола в три ряда толпились игроки. Почти все они играли против Клерфэ. Только тощая старуха в вечернем платье из синей вуали ставила, как и он, на красное.

В зале стало тихо. Шарик застучал снова, старуха начала чихать. Красное вышло еще раз.

Фиола сделал Клерфэ знак быть осторожным, ведь когда-нибудь полоса должна кончиться. Клерфэ покачал головой и опять поставил максимальную ставку на красное.

– II est fou^[9], – сказал кто-то позади Лилиан.

Старуха, которая уже спрятала было свой выигрыш, в последний момент вновь поставила все на красное. В наступившей тишине было слышно, как она громко задышала, а потом задержала дыхание. Она пыталась больше не чихать. Желтая рука старухи, похожая на коготь, выделялась на зеленом сукне. Перед ней на столе была маленькая зеленая черепаха – талисман.

Опять вышло красное. Старуха совсем потеряла голову.

– Formidable!^[10] – сказала какая-то женщина позади Лилиан.

– Кто это?

На номера уже почти никто не ставил. По всем залам разнесся слух о небывалой полосе. Рядами выстроились горки жетонов на крупные суммы: все ставили на черное. Красное вышло семь раз подряд; цвет должен был измениться. Только Клерфэ продолжал по-прежнему ставить на красное. В последнюю секунду старуха от волнения поставила на красное поле черепаху. Не успела она исправить свою ошибку, как по залу прошел гул. Опять вышло красное.

– К сожалению, мадам, мы не можем удвоить вашу черепаху, – сказал крупье, подвигая к ней через стол животное с головой мудрой и древней.

– Где мой выигрыш?! – заскрипела старуха.

– Извините, мадам, но вы не сделали ставки и даже не заявили о ней.

– Вы же видели, что я хочу поставить. Довольно и этого.

– До того как шарик упал, вы должны либо сделать ставку, либо заявить о ней. Когда сказано ien ne va plus^[11] – это конец.

Старуха со злобой посмотрела по сторонам.

– Faites vos jeux^[12], – равнодушно сказал крупье.

Клерфэ опять поставил на красное. В сердцах старуха поставила на черное. Остальные тоже поставили на черное. Фиола поставил на шесть и на черное.

Вышло опять красное.

Клерфэ забрал свой выигрыш. Потом он подвинул крупье жетоны и встал.

– Ты и в прямь принесла мне счастье, – сказал он Лилиан. Он не отходил от стола, пока шарик не остановился. Вышло черное.

– Видишь, – сказал он, – иногда у человека появляется шестое чувство.

Лилиан улыбнулась. Если бы ты только обладал им в любви, – подумала она.

К ним подошел Фиола.

– Поздравляю вас. Прекратить игру вовремя – это величайшее искусство. – Фиола повернулся к Лилиан. – Вы не находите?

– Не знаю. Мне никогда для этого не представлялось случая.

Фиола засмеялся.

– Я бы не сказал. Вы исчезли из Сицилии, вскружив множество голов. В Риме вы мелькнули как метеор. А в Венеции, как мне сообщили по секрету, вас нигде не могли разыскать.

Они пошли в бар, чтобы отметить счастливую игру Клерфэ.

– Мне кажется, что выигрыша должно хватить, чтобы сразу же перестроить дом, – сказал Клерфэ, сияя.

– Завтра ты можешь все проиграть.

– Ты этого хочешь?

– Конечно, нет.

– Я не буду больше играть, – сказал Клерфэ. – Мы сохраним все деньги. И я устрою для тебя в саду плавательный бассейн.

– Мне он не нужен. Я не плаваю, ты же знаешь.

Клерфэ быстро взглянул на нее.

– Знаю. Ты устала?

– Нет.

– То, что красное вышло девять раз подряд, – удивительный случай, – сказал Фиола. – Только однажды я видел еще более длинную полосу удачи. Черное вышло двенадцать раз. Это случилось еще до войны. Тогда максимальные ставки на некоторых столах были намного выше, чем сейчас в cercle prive^[13]. Игрок, который ставил на черное, сорвал банк. Он ставил на черное и еще на тринадцать. За двенадцать кругов шарик шесть раз упал на тринадцать. Это была настоящая сенсация. Все ставили так же, как он. Так он дважды за ночь сорвал банк. Это был русский. Как же его звали? Кажется, Волков. Да, Волков.

– Волков? – недоверчиво спросила Лилиан. – Но ведь не Борис же Волков?

– Правильно! Борис Волков. Вы его знали?

Лилиан покачала головой. Таким – не знала, – подумала она. Она видела, что Клерфэ наблюдает за ней.

– Интересно, что с ним стало, – сказал Фиола. – Этот человек произвел здесь фурор. Он был одним из последних игроков настоящего класса. Кроме того, он великолепно стрелял. Он приезжал сюда с Марией Андерсен. Вы, вероятно, о ней слышали. Это была одна из самых красивых женщин, которых я когда-либо видел. Она погибла в Милане во время воздушного налета. – Фиола повернулся к Клерфэ. – Вы никогда не слышали о Волкове?

– Нет, – коротко ответил Клерфэ.

– Странно! Ведь он тогда участвовал в нескольких гонках. Разумеется, как любитель. Я никогда не видел человека, который мог так много пить. Наверное, он сам себя сгубил; впечатление было такое, что он к этому стремится.

Лицо Клерфэ помрачнело. Он сделал знак официанту, чтобы тот принес еще одну бутылку вина.

– Вы еще будете сегодня играть? – спросил Фиола Клерфэ. – Конечно же, нет.

– Почему? Полосы везения тоже приходят полосами. Может быть, сегодня опять черное выйдет тринадцать раз подряд.

 

* * *

 

– Ему не надо было продолжать игру, – сказал Фиола Лилиан.

– Сегодня – ни в коем случае. Таков закон – старый как мир.

Лилиан бросила взгляд на Клерфэ. На этот раз он не попросил ее быть рядом, чтобы приносить ему счастье. И она знала почему. Какой он, в сущности, ребенок, – подумала она с нежностью, – и как глупо он ревнует! Неужели он вдруг забыл, что дело не в ком-то другом, а только в твоем собственном чувстве?

– Играть надо вам, – сказал Фиола. – Вы здесь впервые. Не хотите ли сыграть за меня? Пойдемте!

Они подошли к другому столу. Фиола начал делать ставки. Через несколько минут Лилиан тоже приобрела немного жетонов. Она играла осторожно и ставила небольшие суммы. Деньги значили для Лилиан очень много. Они были для нее частичкой жизни. Она не желала находиться в зависимости от дяди Гастона, от его брюзжания и подачек.

Лилиан почти сразу же начала выигрывать.

– Вот что значит счастливая рука, – сказал Фиола, который проигрывал. – Эта ночь ваша. Вы не возражаете, если я буду ставить так же, как вы? Буду вашей тенью?

– Вы об этом пожалеете.

– Но не в игре. Ставьте так, как вам приходит в голову.

Некоторое время Лилиан ставила то на красное, то на черное, потом на вторую дюжину и, наконец, на разные номера. Дважды она выиграла на зеро.

– Вас любит зеро – ничто, – сказал Фиола.

За столом появилась старуха с черепахой. Она села напротив Лилиан. Лицо у нее было злое. В промежутках между ставками старуха шепталась о чем-то со своей черепахой. На ее желтом пальце свободно болталось кольцо с бриллиантом необычайной красоты. Шея у старухи была морщинистая, как у черепахи, – и вдруг стало видно, что они очень похожи друг на друга. Глаза у обеих были почти без век и, казалось, состояли из одних зрачков.

Лилиан ставила теперь попеременно то на черное, то на тринадцать. Подняв через некоторое время взгляд, она увидела, что Клерфэ подошел к другой стороне стола и наблюдает за ней. Сама того не сознавая, она играла так же, как когда-то играл Волков. Лилиан стало ясно, что Клерфэ это тоже заметил. Из чувства протеста Лилиан продолжала ставить на тринадцать. На шестой раз тринадцать вышло.

– Довольно, – сказала Лилиан.

Собрав со стола жетоны, она сунула их себе в сумочку. Она выиграла, но не знала сколько.

– Вы уже уходите? – спросил Фиола. – Но ведь эта ночь – ваша. Вы сами видите, что она ваша. Это уже никогда не повторится!

– Ночь прошла. Стоит только раздвинуть занавески, как здесь настанет бледное утро, которое превратит всех нас в призраков. Спокойной ночи, Фиола. Продолжайте игру!

– Я – тебя? Я делаю все, чтобы тебя удержать.

– Неужели ты думаешь, что таким способом можно удержать меня? Господи!