Образ доктора Фауста как один из ключевых образов мировой литературы

Всем известно, что «Фауст» Гете не возник на пустом месте, что у этого произведения существует весьма глубокая предыстория. Это и средневековые мистерии о продаже души дьяволу, и народные книги о докторе Фаусте, написанные в период Северного Возрождения, и английский елизаветинский театр (Кристофер Марло «Трагическая история доктора Фауста»), а затем Ф-М. Клингер («Жизнь Фауста») и Лессинг и уж потом только Гете.

Фауст – лицо историческое. В XVI веке многие знаменитые современники утверждали, что лично встречались с ним. Среди них были: Иоганн Тритемий, ученый аббат Шпонгеймский (1507); эрфуртскмй гуманист Муциан Руф, друг Рейхлина и Ульриха фон Гуттена (1513); реформатор Филипп Меланхтон, ученик и ближайший соратник Лютера, Иоганн Манлий (1563) и Августин Лерхеймер (1583–1597); гуманист Иоахим Камерарий, молодой немецкий «конквистадор» Филипп фок Гуттен, двоюродный брат Ульриха, военный-начальник Венесуэлы (1540); протестантский богослов Иоганн Гаст (1548), встречавший Фауста в свои молодые годы в Базеле (1525) и многие другие. Есть даже предположение, что сам Агриппа Неттесгеймский в 1528 году столкнулся с ним лицом к лицу при дворе французского короля Франциска I, того самого правителя, покровителя Леонардо да Винчи и прочее, с правления которого и ведётся отсчет всему французскому Ренессансу. Его якобы видели почти во всех столицах Европы: в Париже, Праге, Венеции, Вене, Нюрнберге, Инсбруке и Кельне. Многочисленные свидетельства реального существования доктора Фауста поражают своим многообразием и фантастичностью [из комментариев М.Жирмунского // Легенды о докторе Фаусте, изд-во: Наука, М„1978., С. 398].

Но на личность исторического Фауста, человека эпохи Возрождения, наслоились легенды, отражающие средневековые верования и суеверия, фольклор «чернокнижников», и наряду с народными элементами в этой легенде присутствуют и элементы средневекового богословия и демонологии.

Демонология же, как особый раздел средневековой теологии, напрямую связана с происхождением образа доктора Фауста.

Вряд ли кто-то будет сомневаться в том, что именно средневековое учение о демонах легло в основу такого явления, как инквизиция, которая проповедовала освященное церковью, т. е. сакральное насилие во имя Веры. Насколько эта традиция, традиция демонологии, сильна в мифе о Фаусте, мы подробнее поговорим чуть позже, когда речь пойдет о вполне реальной личности, о знаменитом Парацельсе, которого также молва ассоциировала с образом легендарного чернокнижника, а пока вернемся к самому Фаусту.

Коллективное сознание работает причудливым образом, преобразуя и наделяя самыми необычными чертами тот или иной мифический персонаж. А.Ф. Лосев в своей работе «Диалектика мифа» утверждал, что имя – это миф. И имя Фауста стало само по себе колоссальным по своему значению мифом. Напомню: принято считать, что в мировой литературе, а шире – культуре, существует четыре принципиальных персонажа, чьи имена приобрели статус мирового мифа. Это Гамлет, Дон Кихот, Дон Жуан и, конечно же, Фауст. Заметим, что три из этих персонажей, ставших мифом, относятся к эпохе Возрождения. С Дон Жуаном все обстоит гораздо сложнее. Он тянет за собой и средневековую традицию, и традицию испанского барокко (Тирсо де Молина), и французского классицизма (Мольер) и даже немецкого музыкального барокко (Моцарт). Но сейчас не об этом. Именно Фауст, в отличие от других персонажей, стал воплощать научные поиски, характерные для всего европейского Ренессанса, поиски, которые напрямую были связаны с чернокнижием, магией и алхимией. Поиски, во многом вдохновленные протестантизмом, основанным на здравом смысле и всерьез пересмотревшим религиозные догмы, касающиеся запрета на познание как на первопричину всех бед и грехопадения. Именно Фауст стал осмысляться как первый ученый, как некий торговец знаниями. И в этом процессе мифологизации Фауста участвовала и творческая инициатива драматурга Марло, представителя знаменитой елизаветинской драмы эпохи Шекспира. Именно его интерпретация обнаружила в герое немецких народных книг скрытые глубинные смыслы. Пройдя этот процесс переосмысления и вернувшись назад в Германию через постановки бродячих английских театральных трупп, миф о докторе Фаусте, получив новый творческий импульс, достигает в своем развитии еще больших смыслов, вырастая до поистине гигантских размеров. Лессинг и Гете смогут поднять этот образ-миф на необычайную высоту. Они продолжат и традицию Марло, и традицию народного творчества.

Судя по всему, творческое сознание Кристофера Марло, одного из ярчайших представителей елизаветинской драмы, уловило в народных компилятивных книгах о Фаусте (НАРОДНАЯ КНИГА ИСТОРИЯ О ДОКТОРЕ ИОГАННЕ ФАУСТЕ, ЗНАМЕНИТОМ ЧАРОДЕЕ И ЧЕРНОКНИЖНИКЕ) катарсическую природу греко-римской драматургии. Образ Фауста в сознании Марло вырос до образа царя Эдипа, человека, бросающего вызов Судьбе, а в данном случае, человека эпохи Возрождения, который сумел угадать и пропустить через себя так называемые исторические вызовы своего времени. Этот грандиозный Вызов можно определить, как переписывание юридического договора европейца с Высшими силами. Если все Средневековье строило свою жизнь в соответствии с божественным договором (Ветхий и Новый заветы), то Ренессанс поставил перед мыслящими людьми вопрос об изменении, что ли, субъекта этого договора. Известно, что самым главным событием во всей легенде о Фаусте является именно этот пресловутый договор с дьяволом. На самом деле, этот факт свидетельствует о перепрограммировании всей тысячелетней цивилизации. Это Вызов и Вызов грандиознейшего, космического масштаба. Именно он, этот исторический вызов и спровоцировал церковь на инквизицию и печально известную «охоту на ведьм». Тема договора с дьяволом была необычайно популярна именно в период всего Ренессанса и елизаветинской драмы в частности. Этот договор воспринимали как волю Злого Рока, как Проклятие и поэтому, наверное, гений Марло уловил в Фаусте черты Эдипа и других героев трагедии архаического прошлого, уловил эту языческую вариативность в отношениях человека и Природы, которой не было и не могло быть в схоластической Средневековой Европе.

Заметим, что в Средневековье была распространена практика экзорцизма, изгнания бесов, Фауст же ни о каком таком изгнании даже не помышляет. Для него общение с Мефистофелем является жизненно необходимым.

Фауст не случайно считается одним из четырех великих образов мировой литературы (Фауст, Гамлет, Дон Кихот и Дон Жуан). Такого масштаба образы обладают колоссальнейшей полисемантикой. Эта полисемантика накапливалась у них в течение многих поколений. По К.Г. Юнгу, они давно превратились в архетипы общеевропейского коллективного бессознательного. Накапливаясь в процессе эволюции, архетипы – эти уходящие в биологическую древность психические праформы – перестраиваются, перегруппируются и организуют структуру психики. Будучи продуктом длительной эволюции, человеческая психика несет в себе океан информации – о прошлом человека, о животном и растительном мире, о земле в целом.

Архетип и есть, по Юнгу, форма существования коллективного бессознательного. Он всплывает в сознании в виде персонифицированных образов. Наиболее распространенным персонифицируемым образом, хорошо знакомым каждому человеку, является его «Тень», его внутренний оппонент, двойник, с которым он постоянно ведет диалог. В «Тени» персонифицируются темные, мрачные, отрицательные качества человеческой души. Это – оборотная сторона осознаваемой человеком своей собственной личности, встреча с которой, по словам Юнга, далеко не из самых приятных. Во время подобных встреч, по Юнгу, чужие личности вторгаются в человеческое сознание извне и, существуя рядом с его личностью, заставляют человека, помимо его воли, совершать неблаговидные поступки. Юнг же своей теорией коллективного бессознательного показывает, что человек постоянно содержит в своей душе целый их легион и что так называемое «вселение бесов» есть не что иное, как раздробление личности архетипами коллективного бессознательного в силу ослабления контролирующего действия сознания.

Персонифицированным образом Смысла, созерцаемым обычно во сне или в мистическом трансе, является «Мудрый старец». И если «Тень» ассоциируется с дьяволом, то «Мудрый старец» – с Богом. [КГ, Юнг. Душа и миф. Шесть архетипов. М„1996. 350 с.]

Вот так и мечется наше «я» между архетипом «Тени» и архетипом «Мудрого старца». Все это напоминает знаменитый пролог на небесах в «Фаусте» Гете, который является авторской переработкой книги Иова.

Если образ Фауста действительно может претендовать на звание архетипа коллективного европейского бессознательного, то в известном каждому сюжете о продаже души дьяволу мы найдем не что иное, как извечный диалог со своей собственной «Тенью».

Марло внёс большие изменения в английскую драму. До него здесь хаотически нагромождались кровавые события и вульгарные шутовские эпизоды. Он первым сделал попытку придать драме внутреннюю стройность и психологическое единство. Марло преобразовал стихотворную ткань драмы введением белого стиха, существовавшего до него лишь в зачаточном состоянии. Он начал более свободно, чем его предшественники, обращаться с ударными слогами: трохей, дактиль, трибрахий и спондей заменяют у него властвовавший у его предшественников ямб. Этим он приблизил трагедию к классической драме типа Сенеки, популярной тогда в английских университетах. Современников поражал мощный, полный аллитерационных повторов стих Марло, звучавший для елизаветинской эпохи свежо и необычно. Майкл Дрейтон назвал его вдохновение «прекрасным безумием, которое по праву и должно овладевать поэтом», чтобы он смог достичь таких высот. Здесь следует особо подчеркнуть, что елизаветинская драма буквально выросла из трагедий Сенеки, который был необычайно популярен в этот период европейской истории.

Марло, впитавший в себя традицию античного катарсиса, продолжил эту традицию и в сюжете о докторе Фаусте. Сенека, который и был необычайно популярен в эпоху Марло и Шекспира, сочиняя трагедии на традиционные сюжеты, разработанные еще Софоклом и Еврипидом и сохраняя общеизвестную последовательность событий, следовал нерушимой жанровой норме. Его бездейственные и безликие герои, этакие рупоры философии стоицизма, продолжали страдать в полную трагическую меру, а пышный риторический стиль лишь подчеркивал чрезмерность этих страданий. Вот эта самая пассионарность, пусть и немного остывшая к эпохе эллинизма, перешла по наследству к Марло и Шекспиру, двум величайшим драматургам эпохи Возрождения, один из которых так блистательно воплотил в своем творчестве образ чернокнижника Фауста.