Героический эпос позднего итальянского Возрождения 1 страница

(материал подготовлен по лекциям Б.И. Пуришева)

 

Значительное место в литературе итальянского Возрождения занимала эпическая поэзия, у истоков которой стояли Петрарка и Боккаччо. Образцы итальянского народного эпоса хранили в своей памяти народные сказители – кантастории. Только в Италии этот эпос не получил такого самобытного национального выражения, как во Франции, Испании или Германии. В эпосе кантасториев прочное место заняли иноземные сюжеты и прежде всего сказания французского Каролингского цикла с его героями – императором Карлом и доблестным Роландом, получившим в Италии имя Орландо. Традиционные сюжеты обрастали новыми мотивами, персонажами, деталями и оборотами событий.

К сказаниям об Орландо в XV в. обратился флорентийский поэт Луиджи Пульчи (1432–1484), приближенный Лоренцо Медичи. Вслед за Буркьелло он тяготел к буффонному реализму, его грубоватый юмор во многом предвосхищает манеру Ф. Рабле, на которого Пульчи оказал несомненное влияние. Сюжет своего крупнейшего создания – поэмы в 28 песнях «Большой Моргайте» (1483) – он в значительной мере заимствовал у кантасториев. Вслед за народными певцами Пульчи повествует о вражде между родом Кьяромонте и родом Маганца, представителем которого выступает презренный предатель Гано (Ганелон). Поэма завершается описанием Ронсевальской битвы и местью Карла за гибель Роланда.

Наряду с образами традиционных эпических героев, в характеристику которых подчас внесены буффонно‑юмористические черты (император Карл рисуется глуповатым стариком, Ринальдо – болтуном и кутилой и пр.), Пульчи выводит комические фигуры преданного Роланду добродушного великана Моргайте и его неразлучного спутника плута Маргутта. С этими фигурами и связан преимущественно буффонный элемент поэмы, который, впрочем, неизменно проявляется и в самой художественной манере Пульчи, склонного к гротескной гиперболизации изображаемых событий и к разрушению иллюзии путем введения в серьезное повествование неожиданной насмешки, задорной шутки. Это связано как с ироническим отношением Пульчи к феодально‑церковным ценностям, так и с тем радостным жизнелюбием, которое у Пульчи. как и у Рабле, выступает в формах веселой народной буффонады. К числу вольнодумных эпизодов поэмы принадлежит эпизод с двумя прыткими дьяволами Астаротом и Фарфарелло, которые вместе с Ринальдо летят в Ронсевальское ущелье. По пути Астарот ведет беседу на богословские и географические темы, красноречиво защищая догматы христианской веры, в чем явственно проявляется насмешливое отношение Пульчи к официальному католицизму. Прошло всего несколько лет после появления поэмы Пульчи, как в Ферраре увидела свет еще одна поэма на сюжет Каролингского цикла. Это был «Влюбленный Роланд» (1486) Маттео Боярдо (1441–1494), знатного аристократа, жившего при дворе Феррарского герцога. Вновь поэт обращается к сказаниям о Роланде, но его поэма не похожа на озорную поэму флорентийского стихотворца. У Пульчи старинное героическое сказание как бы ожило среди задорного народного карнавала. Боярдо придает ему очертания куртуазного рыцарского романа. Суровый герой французского средневекового эпоса даже перед смертью не вспоминает о своей любящей невесте, тоскующей по нему в далеком Аахене. Под пером Боярдо Роланд, подобно другим странствующим рыцарям, галантен и влюблен. Его пленила прекрасная Анджелина, дочь короля Катая. Ради нее он отправляется на Восток и совершает рыцарские подвиги. Как и в куртуазных романах, в поэме Боярдо одно приключение громоздится на другое, сюжетные линии прихотливо переплетаются, автор широко использует пестрый реквизит куртуазной фантастики (феи, великаны, волшебники, драконы, зачарованные кони, заколдованное оружие и т. п.). Народной буффонаде уже нет места в нарядном и изысканном мире феррарского поэта. Боярдо не закончил своего произведения, но и в незаконченном виде оно имело большой успех у читателей. Продолжить поэму Боярдо решил один из самых выдающихся поэтов итальянского Возрождения Лодовико Ариосто (1474–1533). Подобно своему предшественнику, он был тесно связан с феррарским герцогским двором. Ариосто писал стихи, сатиры в духе Горация и «ученые комедии» по правилам античной поэтики. Но самым замечательным его произведением стала поэма в октавах (46 песен) «Неистовый Роланд», над которой он работал на протяжении 25 лет (1507–1532). К площадной буффонаде Пульчи поэма эта уже не имела никакого отношения. Ариосто не только подхватил сюжетные нити феррарского поэта, но и развил его поэтическую манеру, придав ей замечательную художественную силу.

Заглавие поэмы указывает на то, что Роланд (Орландо) продолжает оставаться центральной фигурой повествования.

Разыскивая Анджелину и совершая попутно различные подвиги, Роланд неожиданно узнает, что юная красавица, любви которой добивалось множество рыцарей, полюбила сарацинского воина Медоро (Песнь 23). Горю и отчаянию Роланда нет предела. Он теряет рассудок и движется по миру, всё сокрушая на своем пути, пока легкомысленный рыцарь Астольфо, появлявшийся еще в поэме Боярдо, не слетал на Луну, где хранятся вещи, потерянные людьми на земле, и не вернул Роланду его рассудка, хранившегося в увесистом сосуде.

С историей Роланда переплетаются в поэме истории других персонажей, образуя нарядный узор, состоящий из огромного числа эпизодов любовного, героического, волшебного и авантюрного характера. Нет возможности и необходимости перечислять здесь все эти истории. Следует, однако, обратить внимание на историю любви молодого сарацинского героя Руджеро и воинственной девы Брадаманты, сестры Ринальдо. Ариосто уделяет ей пристальное внимание, так как от их сочетания должна произойти фамилия феррарских герцогов д'Эсте. Он неистощим на поэтический вымысел. Заключительные эпизоды этой истории посвящены войне, которую держава Карла Великого ведет с сарацинами, вторгшимися во Францию. Принявший христианство Руджеро побеждает на поединке сильнейшего витязя неверных Родомонта, бросившего ему обвинение в измене. Браком Брадаманты и Руджеро завершается пространная поэма Ариосто, прочно вошедшая в историю европейской литературы. С ее отголосками мы встречаемся и у Вольтера («Орлеанская девственница»), и у Виланда («Оберон»), и у Пушкина («Руслан и Людмила»).

По своим жанровым признакам «Неистовый Роланд» ближе всего стоит к куртуазному рыцарскому роману. Но это вовсе не означает, что Ариосто поставил перед собой задачу возродить этот средневековый жанр в его специфических чертах. В поэме Ариосто многое выглядит так же, как в рыцарском средневековом романе, но многое уже весьма отлично от него. Как и в средневековом романе, в поэме Ариосто рыцари влюбляются в прекрасных дам и совершают подвиги в их честь. Только если в средневековом романе неизменно царил куртуазный дух, а двор короля Артура являлся заповедником куртуазного этикета с его изысканностью и принципом «меры», то в поэме

Ариосто этот принцип открыто нарушен в драматической истории Роланда – главного персонажа произведения. Ведь любовь не только не превращает Роланда в идеального уравновешенного рыцаря, но доводит его до безумия. Ариосто рисует устрашающий портрет прославленного героя, блуждающего по раскаленным пескам Африки:

 

«Глаза ввалились, спрятавшись в орбитах,

Лицом костлявым стал он и худой,

С копной волос, взъерошенных и сбитых,

С густою, безобразной бородой…»

 

(Песнь 29, октава 60. Пер. А. Курошевой)

Появляясь на страницах занимательной повести, драматическая история Роланда напоминает читателям о превратностях земной жизни, в которой свет перемежается с тенью и которая не укладывается в тесные рамки куртуазного кодекса. Поэт словно соревнуется с Творцом вселенной. Он создает свой обширный мир. Он талантливый зодчий, как бы подтверждающий дерзкую мысль Марсилио Фичино о человеке, который равен Вседержителю по своим безграничным созидательным потенциям.

Что касается до сказочных эпизодов поэмы, то они в значительной мере связаны со стародавней мечтой человека о красоте, в которой так нуждаются люди. У Ариосто это прежде всего зачарованные замки и сады, соревнующиеся по своей прелести с Эдемом. Как и во владениях античной богини Киприды, описанных поэтом Полициано, здесь непрестанно благоухают цветы, зеленеют рощи лавров, миртов и пальм, свои песни распевают соловьи, на лугах пасутся олени и лани, не страшась никаких опасностей (Песнь 6). И все же эти чарующие глаз замки и сады созданы в поэме волею злых сил. За красотой в них таится коварство. На острове Апьчины люди даже теряют свой человеческий образ (превращение в мирт рыцаря Астольфо). А разве в реальной земной жизни этого не бывает? Тесно связанный с тираническим феррарским двором, Ариосто хорошо это знал.

Так в поэме вновь и вновь сквозь волшебную оболочку проступают острые углы реальной земной жизни. Не задевая прямо своих феррарских покровителей, Ариосто позволяет себе осуждатьтиранию, которая со времен Суллы, Нерона, Максимина и Аттилы столько зла причинила людям. Жестокие тираны не раз появлялись на Апеннинском полуострове. И разве папа Юлий II не призвал немцев вторгнуться в Италию? (Песнь 17).

Изображая бесконечные поединки, битвы и сражения, в том числе кровопролитную битву за Париж с участием Карла Великого, прославляя подвиги христиан в битве с мусульманами (эта тема в то время была достаточно актуальной – ведь не так давно турки сокрушили Византийскую империю и надвигались на Европу), Ариосто вовсе не был выразителем средневекового воинственного духа. О рыцарских поединках он нередко писал с легкой усмешкой, как о своего рода карнавальной игре или представлении кукольного театра, и тогда горячая человеческая кровь по воле поэта словно бы превращалась в клюквенный сок. Но если речь заходила об Италии, его дорогой отчизне, он глубоко скорбел и не хотел скрывать этой своей скорби:

 

«Упившись, спишь, Италия, безвластно,

И не скорбишь, что стала ты рабой

Народов, встарь склоненных пред тобой!»

 

(Песнь 1 7, октава 76. Пер. А. Курошевой)

Вызывают его осуждение также пороки католического клира. Особенно попадает от него монашеской братии. Слетевший с неба архангел Михаил с изумлением видит, что в монастырях царят порядки, весьма далекие от подлинного благочестия. Вместо смирения, человеколюбия и почтения к святыне здесь торжествуют сребролюбие, лень, лицемерие и гордыня, повергающая во прах бедняков и всех страждущих (Песнь 14, октавы 78–90).

Талантливый представитель высокого Возрождения, Ариосто ценил людей деятельных, энергичных, способных на подвиг, на сильные чувства. Персонажи рыцарских романов, при всей их крайней условности, были ему в этом отношении близки. Но дух корысти и варварского разрушения он решительно осуждал. Так, осудил он появление в Европе огнестрельного оружия в результате изобретения пороха в XIV в. немецким монахом – изобретения «адского», принесшего людям неисчислимые беды (Песнь 11, октавы 21–27).

Совсем иное отношение у Ариосто к бесстрашным мореплавателям, бесконечно раздвинувшим пределы известного европейцам мира. В уста спутника Астольфо, покинувшего остров коварной Альчины и мечтающего вернуться к себе в Англию, он вложил красноречивое пророчество о том, как со временем новые Язоны найдут морской путь в Индию и откроют Новый Свет, прозрачно намекая при этом на экспедиции Васко да Гамы и Колумба (Песнь 15, октавы 20–23). Автору доставляет видимое удовольствие все время расширять географические пространства поэмы, простирающиеся от стран Западной Европы до Китая (Катая) и от Северной Африки до Индии. События ее развертываются на суше, на воде и в воздухе, мелькают названия таких городов и земель, как Париж, Арль, скифские и персидские берега, Эфиопия, Дамаск, Нубия, Прованс, Бизерта, Тапробана и т. д.

При этом рассказчик никогда не исчезает из поля зрения читателя, как это обычно бывало в героическом эпосе средних веков. Ведь это от него зависит, как развернутся дальнейшие события, только он один способен запутать и распутать пестрые сюжетные нити поэмы. Он не только прямо среди стихотворного текста обращается к Ипполиту д'Эсте, которому посвящена поэма, но и вспоминает о читателях (Песнь 23, октава 136) и т. п.

Мягкий юмор пронизывает многие страницы этой замечательной поэмы, которую по справедливости можно считать одной из самых высоких вершин в литературе итальянского Возрождения.

Источники поэмы Ариосто многообразны. Наряду с песнями кантасториев, средневековым героическим эпосом и рыцарским романом, народными сказками и старинными новеллами в поэме слышатся отголоски античных мифов и других созданий античной культуры, столь любезных сердцу поэта‑гуманиста.

Прошло несколько десятилетий, и появился последний великий поэт итальянского Возрождения Торквато Тассо (1544–1595). Он родился в Сорренто в семье поэта Бернардо Тассо. Живя в Венеции, опубликовал рыцарскую поэму в 12 песнях «Ринальдо» (1561). В Падуе и Болонье слушал курсы философии и красноречия (1562–1564). В «Рассуждении о поэтическом искусстве и в особенности о героической поэме» (1564–1565) он выступил против «разбросанной» манеры Ариосто, за стройный порядок эпических поэм классической древности. По примеру Боярдо и Ариосто, переехав в 1565 г. в Феррару, Тассо связывает свою судьбу с феррарским двором. Молодой поэт погружается в шумную суету придворной жизни. Сестры герцога отмечают его своим вниманием. Успех сопутствует его высокопоэтической пасторали «Аминта» (1573), посвященной любви пастуха Аминты, внука «великого бога пастухов Пана», и целомудренной нимфы Сильвии.

В Ферраре Тассо задумывает и пишет свое самое значительное произведение – героическую поэму в октавах «Освобожденный Иерусалим» (1575), в основу которой положены теоретические принципы, намеченные в вышеупомянутом «Рассуждении». С Ариосто он еще в чем‑то связан, но на смену высокому Возрождению пришло Возрождение позднее. Изменилась историческая обстановка, перед литературой встали новые задачи. Ренессансное «своеволие» Ариосто уже не соответствовало духу времени, определявшемуся во многом нормами Контрреформации. В кругу ученых филологов возрос педантизм, превыше всего ставивший требования различных «правил». Увлечение Платоном сменилось повышенным интересом к Аристотелю, в частности к его «Поэтике». Зарождался классицизм, которому удалось достигнуть подлинного расцвета во Франции в XVII в.

В соответствии с новыми требованиями Тассо задумал написать поэму героическую, весьма серьезную, не нарушавшую требований правдоподобия и вдобавок религиозную. В отличие от поэмы Ариосто она должна была обладать ясностью построения и логичностью в развитии действия.

Отойдя от сказаний Каролингского цикла, Тассо обратился к событиям не столь отдаленным. Он решил воспеть первый крестовый поход, завершившийся в 1099 г. взятием Иерусалима. Освобождение «гроба Господня» являлось событием, которое более соответствовало духу времени. К тому же борьба европейцев с мусульманами все продолжалась, и недалек был 1581 год, когда объединенные силы Испании, Венецианской республики и папского Рима нанесли жестокое поражение Оттоманской империи, разгромив неподалеку от греческого города Лепанто могущественный турецкий флот.

Программной фигурой поэмы стал предводитель этого победоносного похода Готфрид IV Бульонский, герцог Нижней Лотарингии, умерший после взятия Иерусалима в 1100 г. Тассо даже намеревался назвать его именем свою поэму («Гоффредо»). Готфрид (Готфред) – образцовый рыцарь, образцовый христианин, лишенный земных слабостей, всецело преданный высокой религиозной идее. Поэму завершает торжественный финал:

 

«Так победил Готфред. Еще закат

Не заалел, как славный победитель

Уже вступил в освобожденный град,

В котором жил и смерть приял Спаситель.

С себя не сняв окровавленных лат,

Вождь ввел народ в священную обитель.

Пред алтарем сложив свой меч,

Готфред Благочестивый выполнил обет».

 

(Песнь XX, октавы 737–744. Пер. О. Румера)

В поэме, в которой тон задает Готфред, нет места иронии и тем более буффонаде. При всем том «Освобожденный Иерусалим» – не унылая церковная проповедь, но художественное произведение, наполненное подлинной поэзией. Тассо никак не может расстаться с воспоминаниями об Ариосто и рыцарских романах. В то же время, стремясь к историческому правдоподобию, он заметно потеснил сказочный элемент, такую большую роль игравший у его предшественников. Потеснил, но не отказался от него. Жилище волшебника, околдованный лес, волшебные сады и замки продолжают появляться на страницах поэмы Тассо. Не забыты им и прекрасные девы‑воительницы и рыцари, влюбленные в них. От руки одного такого доблестного рыцаря Танкреда погибает воительница неверных принцесса Клоринда. Слишком поздно узнает он в храбром воине, бьющемся с ним на поединке, свою возлюбленную.

«Разбросанная» композиция Ариосто уступает в поэме место композиции более стройной, присущей классическим античным поэмам. Образцом для Тассо послужила, прежде всего, «Илиада» Гомера, а также «Энеида» Вергилия. Сюжетную ситуацию, связанную в «Илиаде» с «гневом Ахилла», Тассо использует в своей поэме, придав ей иное звучание. Это наиболее романтический эпизод в истории рыцаря Ринальдо, легендарного предка феррарских герцогов д'Эсте.

Желая ослабить силы крестоносцев, дамасский царь – маг Идроад посылает к ним в лагерь свою прекрасную племянницу волшебницу Армиду. Влюбляя в себя молодых витязей, она увлекает их из войска христиан. В сети к Армиде попадает и Ринальдо – оплот крестоносцев. Армида переносит его на далекий остров, затерявшийся среди океана, где все цвело невиданной красотой. В любовных утехах прославленный рыцарь забыл о своем высоком долге. Тем временем крестоносцы переживают тяжелые времена. И конечная победа христиан зависит от возвращения Ринальдо. Тогда Готфред отправляет на розыски исчезнувшего героя несколько витязей. Они достигают острова Армиды, минуют опасности (дикие звери – стражи острова) и соблазны (нагие девы), проходят дворец‑лабиринт и попадают в дивный сад, где находят Ринальдо возле Армиды. Один из пришедших выставляет перед Ринальдо алмазный шит.

 

«Ринальдо бросил взор на этот щит

И в нем свое увидел отраженье,

Какой несвойственный мужчине вид!

Стан и убор постыдной дышат ленью,

И даже меч цветами так обвит,

Что ты его предметом украшенья,

Игрушкой бесполезной счесть готов,

А не оружьем, грозным для врагов».

 

(Песнь XVI, октава 31. Пер. О. Румера)

Увидев свое отражение в щите, Ринальдо понимает всю глубину своего падения и возвращается в лагерь крестоносцев. Он помогает им одолеть неверных и овладеть Иерусалимом. Вновь встретив Армиду, в сердце которой ярость покинутой женщины боролась с любовью, он удерживает ее от самоубийства и вновь объявляет себя ее рыцарем и супругом.

На образ Армиды обратил внимание Ф. де Санктис. По его словам, «Армида и Ринальдо напоминают Альчину и Руджеро, а сама ситуация – рыцарь, проводивший время в праздности, вдали от поля брани, – восходит к Ахиллу, так же как идея чувственной любви, превращающей людей в животных, целиком идет от образа волшебницы Цирцеи. Обладая глубоким чувством поэзии, Тассо сделал из Армиды жертву собственного волшебства. Женщина в ней побеждает волшебницу… В ней сверхъестественное начало подавлено и укрощено природой, законы которой оказались сильней. Она – женщина, вырвавшаяся из рамок платонических идей и аллегорий и раскрывающаяся во всей полноте земных инстинктов… Волшебница Армида – последняя волшебница поэзии и самая интересная по ясности и правдивости своей женской судьбы» [Де Санктис Ф. История итальянской литературы. М., 1964. Т. II. С. 222–223].

Но в этом превосходном эпизоде, который бесспорно принадлежит к числу самых замечательных образцов итальянской поэзии, скрывается внутреннее противоречие, которое болезненно ощутил сам Тассо. Ведь по замыслу поэта Армида – орудие мрачных сил, стоящих на пути подлинного благочестия. Но одновременно она – воплощение идеала земной красоты, которому служило искусство Возрождения. Тассо не нашел в себе сил отречься от этого идеала и вторично соединил Армиду с Ринальдо. Таким образом в самой поэме Тассо Возрождение трагически сталкивается с Контрреформацией.

И все же Тассо был человеком конца XVI в. Суровые требования благочестия уже проникли в его сознание. Написанная им поэма начинает казаться ему чрезмерно светской. Боясь впасть в ересь, он не может отрешиться от мысли, что осужден на муки ада. Им овладевает мания преследования, страх перед духовной цензурой. Стечение обстоятельств, дворцовые интриги усиливают его болезнь. Он бежит из Феррары и вновь возвращается в нее. В 1579 г. происходит его столкновение с герцогом, завершающееся тем, что последний на семь лет запирает его в госпиталь для душевнобольных. Здесь Тассо пишет тридцать философских диалогов, большое количество лирических стихотворений и писем.

В 1586 г. Тассо выходит на свободу. Нигде не уживаясь, он бродит по Италии. Жизнь его завершается в Риме. Папа Климент VIII назначил ему пенсию и пригласил венчаться лавровым венком на Капитолии. Но Тассо не дожил до венчания. Выдающийся русский поэт К. Батюшков посвятил этому прискорбному событию свою проникновенную элегию «Умирающий Тасс» (1817).

Незадолго до смерти Тассо закончил последнюю редакцию своей поэмы, из которой удалил все слишком «светские» эпизоды. Переделка нанесла значительный ущерб художественным достоинствам произведения. Признанный текст поэмы под названием «Освобожденный Иерусалим» был издан другом поэта в 1581 г. без согласия на то автора. По справедливому замечанию Де Санктиса, «Тассо жил в мире, полном противоречий, не находя гармонического и примиряющего начала. Отсюда разорванность, тревога и раскаянье, характерные как для его поэтического мира, так и для его жизни» [Де Санктис Ф. Указ. соч. С. 229].

Придворным злоключениям великого итальянского поэта И.В. Гете посвятил психологическую драму «Торквато Тассо» (1790).

 

Ренессанс во Франции

 

К началу XVI в. Франция превратилась в одно из самых могущественных государств Западной Европы с сильной королевской властью, развитым хозяйством и быстро развивающейся культурой. Победой закончилась Столетняя война с Англией (1337–1453), потребовавшая от страны страшного напряжения сил. В результате войны с Францией воссоединились обширные области, находившиеся под властью англичан. При Людовике XI (1461–1483), которого не без основания называют первым французским королем абсолютистского типа, в состав Французского королевства вошли герцогство Бургундское, графство Прованское и другие территории, принадлежавшие крупным феодалам. В конце XV в. настал черед герцогства Бретанского (Бретань). Эта победа политической централизации над феодальным партикуляризмом имела огромное значение. С ней связаны дальнейшие успехи торговли и промышленности. Она стимулировала рост национального самосознания и открывала перед французской культурой новые перспективы.

О возросшей мощи Франции свидетельствовали итальянские походы (1494–1559). Правда, Франции не удалось закрепиться на Апеннинском полуострове, так как против нее выступили такие грозные противники, как Испания и Германская империя. Однако она приобрела Лотарингию (1559), что означало большой успех в деле собирания французских земель.

В итальянских походах заинтересовано было прежде всего французское дворянство, жаждавшее славы и богатой добычи. Оно являлось основной социальной базой абсолютной монархии, и королевская власть не могла с ним не считаться. Но и городские круги, видевшие в абсолютизме оплот против феодального своеволия, тяготели к новым порядкам. Французское бюргерство не было еще таким самостоятельным, чтобы открыто посягать на феодальные устои. Только в конце XVIII в. оно низвергло абсолютизм, в конце же XV и в начале XVI в. оно было заинтересовано в укреплении королевской власти, которая не только содействовала успехам торговли и промышленности, но и широко привлекала представителей третьего сословия для участия в разного рода государственных органах в качестве финансистов, юристов, чиновников и т. п. Зато тяжелым продолжало оставаться положение крестьянства, а также городских низов. В народной среде не угасал протест против феодального гнета и алчности толстосумов, приведший во второй половине XVI в. к ряду восстаний. Этот протест нашел свое отражение в смелых идейных исканиях передовых мыслителей и писателей эпохи Возрождения.

В царствование Франциска I (1515–1547) Франция окрепла и возмужала. Даже могущественному императору Карлу V не удалось поставить ее на колени, хотя он и выиграл в 1525 г. битву при Павии и захватил в плен самого французского короля. Позднее, когда имперские войска вторглись в пределы Франции и угрожали Парижу, все жители, как во времена Жанны д'Арк, поднялись на борьбу с завоевателем и дали ему решительный отпор.

Впрочем, со времен Жанны д'Арк во Франции многое изменилось. Надменные феодалы утратили былую власть. Французская экономика успешно развивалась. Париж стал самым крупным европейским городом с населением свыше 300 тыс. человек, с богатой и разнообразной промышленностью. [См.: Всемирная история. М„1958. Т. IV. С. 207.] Творческая энергия нации била ключом. В различных сферах жизни чувствовались новые веяния.

Подобно гуманистам других стран, французские гуманисты верили в силу человеческого разума и добрую волю людей.

Они стремились освободить науку, искусство и литературу от гнета теологии. Их привлекала классическая древность. Ощущение праздничной яркости и жизнелюбия, нередко бьющего через край, невольно возникает у нас, когда мы обращаемся к литературе французского Возрождения.

Французский Ренессанс отнюдь не был копией итальянского. У него был свой ярко выраженный национальный характер. Это проявлялось и в портретной живописи, долго сохранявшей навыки и приемы, присущие французским миниатюрам позднего средневековья, и в литературе, в которой продолжал жить свободолюбивый озорной дух фаблио, народных песен и сатир. Однако этот, порой, безудержный гедонизм сменяется необычайной трагической глубиной, граничащей с отчаянием, со всеразъедающим скепсисом и мраком. Применительно к французскому Ренессансу вновь вспоминается определение, данное когда‑то герою рыцарского эпоса Роланду – «неистовый» (furieux). Французский Ренессанс словно весь живёт на пределе, с охотой прибегая к гротеску, к гигантизму во всех его проявлениях. Не случайно своеобразным манифестом французского Ренессанса явится книга Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», этот фантастический рассказ, нарушающий всякие представления о норме, главными героями которого будут два бесподобных великана, содрогающихся от приступов так называемого «жирного смеха» (rire gras). «Жирный смех» – это юмор на грани фола, юмор, который балансирует между пошлостью, развратом и глубоким философским диалектическим восприятием действительности. Не случайно М.М. Бахтин посвятит творчеству Франсуа Рабле одну из самых значительных своих книг и на основе этого исследования французского Ренессанса создаст свою теория карнавальной культуры, культуры, противопоставленной всякому официозу. Но в этой паре: карнавал‑официоз – чувствуется влияние идей Ф. Ницше, его концепции дионисийского и аполлонического начал, когда мир являет собой лишь игру «космических сил». Вот эту «игру космических сил» мы и наблюдаем во всем французском Ренессансе. Abissus abissum invocat – бездна с бездной говорит. Этот принцип в дальнейшем унаследует и весь французский «неистовый» романтизм. И самый яркий представитель его, Виктор Гюго, воплотит данный принцип в своих грандиозных величественных образах ренессансного типа – это и горбун Квазимодо, и гигант, бросивший вызов самой безжалостной Судьбе, Жан Вальжан и многие другие. Но пред какой бездной, собственно говоря, остановился французский Ренессанс, где он её открыл для себя? Скорее всего, этой бездной, в которую опасно без особой нужды вглядываться, стало само человеческое я. На наш взгляд, именно французский Ренессанс открыл психологические закоулки личности‑титана, закоулки, куда, по меткому выражению одного классика литературы XX века, даже Христос не заглядывал. Эта психологическая направленность именно французского Ренессанса станет его исключительной чертой. «Я знаю всё, но только не себя», – скажет поэт Франсуа Вийон. И это станет своеобразным девизом для всего этапа развития французской культуры. Вслед за Вийоном Мишель Монтень поразит нас тем, что мы в его «Опытах» окажемся такой непредсказуемой субстанцией, такой алхимической ртутью, таким воплощением вечно изменчивого, вечно подвижного духа Меркурия, что даже сам Фрейд и Юнг онемеют в своих попытках разобраться в глубинах нашего я. А великаны Рабле превратятся в целые континенты, в которых властвовать будет лишь один закон – закон непостоянства и принцип бесконечного становления. Именно французский Ренессанс утвердит в нашем сознании простую, вроде бы, мысль: человек непознаваем, человек – это великая тайна, перед которой немеет сам Бог. Звучит кощунственно. Но именно во французском Ренессансе Бог и человек являются участниками «игры космических сил» и стоят на равных позициях. Поэтому Агриппа д’Обинье запросто может сделать предположение, что конфликт между протестантами и католиками уже давно переместился на небеса и началось восстание ангелов. Дела земные и дела небесные не просто связаны между собой, а мало чем отличаются друг от друга.

 

Франсуа Вийон

 

Несмотря на славу и значимость для мировой поэзии произведений Вийона, о его жизни известно немного, а подробности биографии разнятся от источника к источнику. Судьба Франсуа