Питер Кроутер – обладатель множества наград за писательскую, редакторскую и издательскую деятельность: он участвовал в создании чрезвычайно популярного независимого издательства «ПиЭс Паблишинг».
Его рассказы, вошедшие в сборники «Самая длинная запись», «Одинокие дороги», «Песни прощания», «Плохое утешение», «Между строк», «Земля в конце рабочего дня», а также готовящийся к изданию «То, что я не знал, что мой отец знает» не только переводят на многие языки, по ним также снимают телефильмы по обе стороны Атлантики.
В содружестве с Джеймсом Лавгроувом он создал роман «Зияние Эскарди» и научно‑фантастический цикл «Сумерки навсегда» («Тьма» и «Окна души» уже в продаже, «Тьма поднимается» готовится к выходу). Его короткий роман на тему Хэллоуин, «У волшебника‑дуба и ручья фей», уже готовится к публикации в издательстве «Эартлинг».
Кроутер живет на живописном йоркширском берегу Англии со своей женой и бизнес‑партнером Ники.
«Сознаюсь, я никогда не понимал тех авторов жанровой прозы, которые говорят, что не верят в то, о чем пишут, – признается писатель. – Лично я верю во все: в вампиров, вервольфов, привидения, гоблинов, пришельцев, Санту, вмерзших в лед чудовищ, фей, идеальную пинту Гиннесса… во все эти штуки. И особенно сильно я верю в то, что настанет день, когда я снова увижу моих родителей.
Мне так не терпится самому убедиться в этом, что время от времени я потакаю своим капризам и пишу что‑нибудь этакое, чтобы провести с ними какое‑то время… хотя бы на бумаге.
„То, что я не знал, что мой отец знает“ написан как раз в один из таких моментов, когда мне особенно сильно хотелось опять увидеть отца и крепко обнять его. Нет нужды объяснять, что этот рассказ посвящается ему и всем отцам, слишком рано покинувшим своих детей. И самим детям, которые, хотя и подросли немного, продолжают безумно скучать по своим родителям».
«Пап, я так люблю тебя!»
Если есть жизнь после смерти, то пусть она будет маленьким городом, Тихим, как это место в это мгновение.
«В графстве Чивер», Дана Джиойа
Что‑то было не так.
Беннет Дифферинг открыл глаза и прислушался, пытаясь понять, что же изменилось. Потом сообразил. Дыхания жены не было слышно.
Он сел, натягивая на себя одеяло, и уставился на пустое место в постели рядом с собой. Шелли не было. Он бросил взгляд на часы и нахмурился. Что‑то рано она сегодня встала Обычно она лежит, пока он не выйдет из душа С чего это сегодня вдруг поднялась ни свет ни заря?
Потом он вспомнил Сегодня у нее встреча с сестрой, намечается очередной ежегодный забег по магазинам с шопингом до упаду.
И тут же, как по заказу, раздался голос Шелли.
– Милый?
– Ага, встаю, – крикнул Беннет в потолок.
– Я уже ухожу. В восемь пятнадцать встречаемся с Лизой.
Беннет кивнул пустой комнате. Сквозь зевок сказал:
– Развлекись хорошенько.
– Непременно, – крикнула она в ответ.
– Будь осторожна.
Он слышал, как она топочет по натертому деревянному полу прихожей то туда, то обратно, – собираясь, Шелли вспоминала сначала про ключи от машины, потом от дома, потом про сумочку.
– Замечательно, – крикнула она ему. – Сегодня прекрасное утро.
Беннет шлепнулся на кровать.
– Хорошо. – Но вышло только неясное бормотание, заглушенное зевком.
– Что?
– Я сказал «хорошо». Я рад за тебя.
Шаги внизу прошлепали в кухню.
– Я буду дома к восьми. Лизин автобус в семь.
– О’кей.
Шаги ненадолго замерли, а потом затопали по лестнице наверх.
– Не могу уйти, не поцеловав тебя на прощание, – сказала Шелли, вбегая в спальню. В открытую дверь понеслись снизу звуки радио.
Она склонилась над ним и смачно поцеловала его в лоб. Он знал, что на нем остался отпечаток ее помады, видел это по озорному блеску ее глаз, когда она, откинувшись назад, с удовлетворенной улыбкой созерцала свою работу.
Она нежно взъерошила ему волосы.
– Чем будешь заниматься сегодня?
Беннет пожал плечами, зевнул и отвернулся. Во рту еще чувствовался застоялый вкус ночи.
– Да так, всем понемногу.
– Слова! – перебила Шелли и ткнула его пальцем в живот. – Сначала напиши слова, а уж потом просматривай мейлы. – Она улыбнулась и потерла ладошкой его живот – еще один знак нежности. – Не заскучаешь? – Вопрос сопровождался одновременным подъемом интонации и бровей.
– Конечно, нет, – сказал Беннет. – Со мной все будет в порядке. Переделаю массу дел.
– Обещаешь?
– Обещаю. – Он вскинул сжатую в кулак руку и прижал два пальца к виску. – Честное скаутское, мэм. Я напишу слова, обещаю.
Она встала, прихватив с тумбочки у кровати свои часы. Застегивая их на запястье, она сказала:
– Ну, ладно, хорошего тебе дня. В холодильнике есть сандвич.
– Здорово.
Она остановилась в дверях спальни и взволнованно хрустнула пальцами.
– Знаешь… – сказала она, потирая ладони, – им даже пахнет.
Беннет повернулся в постели и подпер голову рукой.
– Чем пахнет?
Шелли нахмурилась:
– Рождеством, конечно. – Она заправила в юбку выбившийся свитер. – Все запахи напоминают о Рождестве: морозец… подарки, глинтвейн, теплое печенье. И небо такое ясное, а воздух свежий… – Беннету даже показалось, будто где‑то вдалеке зазвонили рождественские бубенцы, и жена кивнула, точно в такт его мыслям.
– И, по‑моему, скоро нас ожидает снег, – добавила она с демонической улыбкой: она знала, что Беннет ненавидит снег.
Беннет простонал:
– О, боже.
Она помахала ему рукой:
– Знаешь, ты уже превращаешься в Скруджа.
Он уронил голову на подушку:
– Да ну тебя, вздор!
Шелли улыбнулась:
– Ну, ладно, я пошла. Увидимся вечером.
– Ага, до вечера, – сказал он медленно закрывающейся двери.
Как ему показалось, одновременно хлопнула входная дверь, и взревел мотор «Бьюика», пробуждаясь к жизни. Трижды мягко бибикнул клаксон – это Шелли отъезжала от дома.
В доме вдруг стало тихо, лишь шум мотора какое‑то время еще доносился с улицы. Затем по просторам тишины, как лодка, дрейфующая по озеру, поплыли звуки радио, придавая дому ощущение жизни, хотя и приглушенной.
Беннет расслышал веселенькую музыкальную отбивку, а затем диктор стал рассказывать о выкрутасах погоды тем жителям Форест Плейнз, кого это интересовало в такой ранний час. С запада надвигался циклон, жара шла с востока… все стихии были налицо: ветры, торнадо, кружение холодных атмосферных фронтов, убийственные прорывы теплых, возможно, даже парочка землетрясений.
– А может быть, и снег! – сказал он в подушку.
Но было в воздухе и еще кое‑то. Даже он чувствовал это. Чуял запах. Неужели и впрямь Рождество? И есть ли у Рождества запах… свой собственный запах, а не тот, с которым ассоциируют его люди?
Беннет сел в постели и посмотрел на часы. Еще не было семи, через две минуты будильник зазвонит, запляшет, переваливаясь с боку на бок, как в мультике, требуя внимания, словно домашнее животное, жаждая прикосновения человеческой руки, которое скажет ему, что его дело сделано и можно спокойно жить до следующей ночи. Он наклонился вперед и нажал на кнопку.
Будильник как будто даже присел на своих узорчатых лапках, и Беннет представил себе, как тот надулся на него из‑за того, что он украл у него привычную обязанность.
Он зевнул, поскреб, где у него чесалось, и отбросил простыню.
Было прохладно. Прохладно, но не холодно.
Беннет спустил с кровати ноги и поставил на пол ступни. Это было частью обычной процедуры вставания, вроде воздушной прокладки между сном и бодрствованием. Первый ритуал наступающего дня.
Он шумно, по‑медвежьи, потянул носом, вбирая все запахи подряд.
В этом глубоком вдохе с ароматами свежего кофе и поджаренного хлеба, оставленными Шелли в кухне и постепенно проникающими теперь во все уголки дома, соседствовали запахи спальни и его одежды, древесных волокон и полировки для мебели, масляная вонь машин, которые строчили мозаичный лен занавесок и штамповали изгибы и завитушки на абажурах прикроватных ламп; старые запахи, новые запахи. Неизвестные запахи. Запахи близкие и далекие… запахи других людей, других мест, иных времен.
А еще запахи маленького городка. Их множество… и они так непохожи на запахи большого города, города Нью‑Йорка, где Беннет двадцать лет работал оценщиком в страховой компании, пока не решил полностью переключиться на писательство и укрыться вдвоем с Шелли в Форест Плейнз… городке с белыми крашеными изгородями и главной площадью, таком уютном, что даже не верилось, неужели такой еще может существовать где‑либо, кроме зачитанных страниц старого номера «Пост», в особенности в наши собачьи дни второго тысячелетия.
Он снова потянул носом и бросил взгляд в окно.
Снаружи над улицей кружили чайки. На проводах, протянутых от столба к столбу, которые, словно часовые, выстроились вдоль травяных газонов, привычные местные пташки – ласточки, зяблики и дрозды – расселись, как… как деревенские увальни, которые, удобно устроившись на своих крылечках, наблюдают скопление байкеров, а те выписывают сумасшедшие кренделя по площади на своих ревущих мотоциклах.
Беннет встал, нахмурился и захромал к окну, по дороге нащупывая все новые места, которые требовали немедленного почесывания. Теперь он ясно видел, что происходит.
– Ха! – только и сумел сказать он. Кто‑то захватил весь мир, пока он вытягивал себя из постели. Кто‑то украл все, что в нем было знакомого, и покрыл его пеленой. Но это была подвижная пелена, прозрачный кладбищенский туман, который прямо у него на глазах плыл по Сикамор‑стрит, клубясь вокруг древесных стволов, извиваясь между их голыми ветвями, затопляя тротуары вплоть до вылизанных палисадников, но и там он не останавливался, а, крадучись, пробирался дальше, овладевая всем вокруг, временами задерживаясь лишь для того, чтобы обнюхать старый коричневый лист и двинуться дальше.
Он оперся о подоконник и зевнул еще раз.
Так, значит, это был запах тумана Интересно, почему Шелли ни словом о нем не обмолвилась. Он бы сказал ей, чтобы она была особенно осторожна Точнее, знай он, насколько плохо обстоит дело – а дело было плохо… туман, казалось, сгущался с каждой секундой, – он сам отвез бы ее в Уолтон Флэте на станцию. Хотя, погоди‑ка, разве это не она говорила, что небо ясное? Он еще раз оглядел улицу из конца в конец. Что ж, может, тогда оно и было ясное, времени‑то уже сколько прошло.
Беннет нахмурился. Н‑да, тогда‑то тогда… а сейчас туман.
Теперь туман собирался повсюду в большие лужи, оседал на деревьях и на асфальте, растекался по тротуарам и росистым газонам, обследовал его приветливо приоткрытое окно на предмет тепла.
Остро пахнувший чистотой туман зазмеился мимо него по подоконнику, просочился вдоль кровати, затек через решетчатые дверцы в гардероб, где принялся ощупывать материалы костюмов, оценивать лейблы. Его оценивать.
Беннет наблюдал за ним.
Скоро он обнаружит выход из спальни и вытечет на площадку лестницы. Там он найдет свободную спальню – здесь пусто, ребята… пошли дальше, – а потом и лестницу, ведущую вниз, к кухне, где тинькает радио.
Беннет протянул руки и пошире распахнул окно.
Из тумана вынырнул велосипедист, обгоняя белесые щупальца, которые тянулись к его колесам, но не успевали схватиться за них. Парнишка гнал, стоя на педалях, челка прилипла ко лбу, через плечо переброшен ремень коричневой кожаной сумки, полной историй и новостей, критических разборов, комиксов и цитат. Вот он сунул в сумку руку, вытащил оттуда свернутую в рулон газету и замахнулся для броска, не хуже подающего из Высшей Лиги. В тот момент, когда газета оторвалась от его руки и полетела, вращаясь в молочно‑белом воздухе, он заметил Беннета и улыбнулся.
– Здрась, мистр Дифринг! – выкрикнул мальчик, обыкновенный мальчик, похожий на героя сериала «Просто Деннис», и молчаливая, окутанная туманом улица неестественным эхо отозвалась на его голос.
В Форест Плейнз было полно мальчиков вроде этого: все светловолосые, все как один в заплатанной джинсе и клетчатых рубашках. Однако у многих из них не было имен, по крайней мере, таких, какие знал бы Беннет. Вообще это были обычные мальчики, из тех, которые хихикают и таинственно перешептываются у вас за спиной, когда вы покупаете что‑нибудь – что угодно – в аптеке; из тех, для кого любая постройка – только повод вскарабкаться повыше; из тех, кто подпирает летом углы улиц, впитывая жизнь, звуки и энергию; из тех, кто носит тайные имена… к примеру, «Эйс» или «Скагз».
Не далее чем позавчера он слышал разговор двоих таких в аптеке: один окликнул другого – «Эй, Скагз, зацени!» – и протянул тому книжку комиксов, горделиво блестя глазами, словно он лично был в ответе и за саму книгу, и за рассказ, и за иллюстрации. И тогда второй, словно повинуясь чувству долга, приблизился к товарищу и, просмотрев пару предложенных его вниманию страниц, также покорно воскликнул: «Вау!» И повторил: «Вау! Неато!»
Беннету захотелось вмешаться, прервать изыскания парнишек и спросить: «Что за имя надо иметь, чтобы получить кличку Скагз?» Но он знал, что все будет напрасно. Ну, ответят ему, что парня зовут Чарльз или Джеймс – что вполне объясняло бы Чака или Джима, – а фамилия окажется Дэниелз или Хендерсон, все равно ничего не понятно. Тогда он спросит: «Ну а почему Скагз?», а мальчишки, переглянувшись, пожмут плечами, сунут книжку комиксов обратно на стойку и, хихикая, выскочат на улицу.
Беннет вдруг ощутил, что и ему хотелось бы вот так гнать сейчас на верном «Швинне» по безлюдной утренней улице, один на один с надвигающимся туманом, и чтобы старый кожаный «Грит» оттягивал плечо, и челка липла ко лбу, и вокруг были образы, запахи и звуки жизни, еще новой… еще полной возможностей. Ему вдруг тоже захотелось иметь тайное имя… совершенно бессмысленное, такое, чтобы, услышав его, взрослые хмурили брови и неодобрительно качали головами, а он с хохотом убегал бы от них навстречу жизни, которая ждала его впереди.
Он задумался о том, какое тайное имя может быть у парнишки на улице, и даже почти решился спросить. Но передумал. Хватит с него того, что он знает, как его зовут по‑настоящему: Уилл Серф.
Беннет помахал ему в ответ.
– Привет, Уилл. Похоже, сегодня пасмурно, – крикнул он, а в это время газетный рулон врезался в дверь‑ширму под его окном, прогремев в тумане, как пистолетный выстрел.
– Туман, – отозвался парнишка, серьезно нахмурив лоб.
Туман. Как много воспоминаний вызывает это слово, произнесенное голосом человека, чей разум еще так восприимчив к вещам, которые не легко объяснить метеорологическим прогнозом в утренней программе новостей.
Мальчик остановил велосипед, не вылезая из седла, уперся ногой в бордюр и взмахнул рукой в ту сторону, откуда только что приехал.
– Он идет оттуда, густой, приближается быстро, – сказал он, ну прямо вылитый светловолосый Поль Ревир, большим пальцем через плечо указующий приближение британской армии. Секунду‑другую Беннет глядел в ту сторону, ощущая, как от мрачных предчувствий пополам с любопытством сосет под ложечкой.
– Со стороны свалки, – добавил Уилл Серф. – Холодный такой, – почти закончил он. – И сырой. – Тут мальчик потер ладони, словно в подтверждение сказанного.
Беннет рассеянно кивнул и посмотрел в дальний конец улицы.
Призрачные пальцы уже сгустились вокруг штакетника, крепко вцепились в ручки гаража, переплелись с решетчатыми перилами лестницы, туман выставил часовых у стволов деревьев и водосточных труб, осел на мокрых от росы игрушках, брошенных или забытых на газоне, который устилала прошлогодняя листва.
– Надо ехать, – с ноткой проницательного сожаления в голосе сказал Уилл Серф.
– Мне тоже пора идти, – отозвался Беннет. – Смотри, будь осторожен.
Мальчик уже склонил голову, запустил руку в свой объемистый мешок с вестями и новостями, его ноги вовсю крутили педали, велосипедные шины шшшипели по асфальту.
– Буду, – донесся его ответ, когда новый газетный снаряд уже рассекал туман, пальцы которого тыкались в него, ощупывая на лету. – И вы тоже, – бросил он через плечо.
И тут же, словно по волшебству, Уилл Серф исчез в белой стене тумана, выросшей перед домом Джека и Дженни Коппертон. Белизна приняла его – с жадностью, мелькнуло у Беннета в голове… он тут же пожалел, что не нашел другого слова, – и потянулась к «Доджу» Одри Чермолы, лизнула наклейку «Иисус спасает» на заднем бампере, после чего окружила бочку с дождевой водой возле ее гаража, влезла по водосточной трубе и перевалила через приземистую крышу на задний двор.
Беннет потянул на себя ставни и закрыл окно.
Видимость снаружи стремительно ухудшалась.
Линии электропередачи с их молчаливым пернатым населением исчезли. Даже столбы стали какими‑то неотчетливыми, словно превратились в намеки на самих себя… торопливо брошенные художником в тех местах, где они могли бы быть. Чайки, эти пернатые «Ангелы Ада», тоже скрылись. Придвинувшись лицом к стеклу, он поднял голову и посмотрел вверх, не кружат ли они по млечным путям воздушных течений, но небо казалось пустынным.
Пустынным и белым.
Пока он смотрел, молочный вихрь той самой белизны ударил мягкой лапой в его окно, так что он вздрогнул и испуганно отпрянул… туман словно почувствовал, что за ним наблюдают, как акула в какой‑то момент вдруг замечает клетку с оператором и его снабженной мощной оптикой камерой для подводных съемок. Потом туман отодвинулся от окна и, неуклюже поднимаясь все выше, перекинулся через дом… и исчез из вида. Беннет еще вытянул шею, пытаясь разглядеть, куда он подевался… и чем занят сейчас.
Он уже хотел было бежать в гостевую спальню, где Шелли обычно держала окно раскрытым нараспашку, для проветривания…
Но тут властно напомнил о своей нужде мочевой пузырь. Беннет отвернулся от окна и зашлепал в ванную.
Писая, он вдруг обрадовался тому, что Шелли нет дома. Обрадовался, что она не слышала, как газета ударилась в дверь‑ширму, ведь она непременно захотела бы открыть ее и внести газету в тепло.
А значит, она впустила бы в дом туман.
Он хмыкнул и, покачав головой, спустил в унитазе воду.
Внизу, по радио, «Мамас энд Папас» жаловались на то, что все листья коричневые. Беннет понимал их чувства: прощай, лето!
Он закрыл дверь ванной и шагнул в тепло душа, чувствуя, как струи оживляют кожу.
Сквозь потное стекло душевой кабины Беннет видел, как прижимается снаружи к оконному стеклу белая вата. Точно подглядывает за ним. Намыливая волосы, он пытался вспомнить, говорил ли что‑нибудь о тумане ведущий на радио.
После душа Беннет побрился.
Из зеркала на него смотрел знакомый, но несколько постаревший мужчина. Яркий свет лампы над зеркалом подчеркивал все поры и морщины, выделял дряблую складку под подбородком… да, сколько ни задирай головы и не вытягивай шею, складка все равно никуда не девается. Тот же самый свет заставлял блестеть лысинку, намечавшуюся на макушке, где еще недавно волосы стояли стеной, а теперь поредели, как брошенный сержантом взвод под огнем неприятеля. Будь у него сейчас тайное имя, то его, скорее всего, прозвали бы Лысачом, или Брюханом, а то и Грифом – из‑за морщинистой шеи. Бреясь, он пытался вспомнить, как его дразнили в детстве: он был уверен, что прозвище у него было и что какое‑то время оно сильно его раздражало, но ничего хуже Бена придумать не мог.
Он натянул на себя ту же одежду, в которой был вчера. Несмотря на то что два шкафа были буквально набиты его рубашками и свитерами, тренировочными штанами и старыми джинсами, слишком вытертыми, чтобы показываться в них за пределами дома, для Беннета надеть вчерашние вещи во второй раз было особым удовольствием… в этом было что‑то хулиганское, мальчишеское, и это сходило ему с рук, как в детстве.
А ведь взрослым так мало что сходит с рук.
Чувствуя себя обновленным, посвежевшим, он толкнул дверь ванной и вышел на лестничную площадку. Приближаясь к лестнице, он услышал, как в кухне мощно трещат радиопомехи, и едва удержался, чтобы не окликнуть жену, хотя прекрасно знал, что она давно уже в торговом центре.
Медленнее обыкновенного он сошел по лестнице, оглядывая нижний этаж дома по мере того, как он выплывал из‑за края перил.
В кухне все было аккуратно прибрано, Шелли оставила на столе только разделочную доску и банку с мармеладом и достала из морозильника новую буханку хлеба. Хорошо пахло кофе. Но сначала о главном: прежде всего надо было разобраться с радио. Упершись локтями в столешницу, Беннет стал крутить кнопку настройки, пытаясь поймать какую угодно радиостанцию… лишь бы заглушить этот шум. Но, как он ни старался, результат был один… неизменный треск, шорох и…
Шепоты…
Что‑то еще. Он наклонился к приемнику, прижал к динамику ухо и стал слушать. Что это, какая‑то радиостанция? Что он слышит, чей‑то разговор, кто‑то говорит, но тихо… очень тихо? Может быть, вот в чем дело: пропал звук. Он покрутил боковую рукоятку, но шумы только усилились.
Сделав шаг назад, Беннет хмуро смотрел на радио. Раньше он был уверен, что различает за шумами какие‑то голоса, но теперь все пропало. Он выключил и снова включил приемник, ничего не изменилось, и он выключил его совсем. Лучше посмотреть телевизор.
Перебрав все доступные телеканалы, Беннет сдался. Помехи, повсюду одни помехи. Помехи и голоса, тихие, далекие, шепчущие… они что‑то говорили – он был уверен, что слышит их и что они произносят слова, но вот какие, разобрать не мог. Бросив пульт на диван, он пару минут посидел молча.
Кофе. Вот что ему сейчас нужно. Кофе все поправит.
Он вернулся в кухню, налил себе чашку и неспешно пошел через холл к себе в кабинет.
Совокупный запах книг и слов встретил его на пороге, приветствуя, приглашая к новому дню.
Он запустил свою старенькую «Аптиву», услышал знакомый звук – нечто вроде короткого колокольного звона, который она всегда издавала в начале, – и увидел, как экран словно заволокло туманом.
– Ха! Это еще что за чертовщина? – спросил он у комнаты.
Миллионы слов и предложений, упакованных в книги и журналы, которыми были уставлены двойные полки, зашелестели, совещаясь между собой, но, не найдя удовлетворительного ответа, стихли.
Беннет поставил чашку с кофе на коврик для мышки и пошевелил мышь. Бесполезно. Машина даже не стартовала. Он надавил кнопку громкости на колонках, подключенных к компьютеру, и шорох статических помех затопил комнату.
А с ним и далекие шепчущие голоса.
Он перелистал свой ролодекс, нашел в нем номер службы техподдержки и нажал кнопку громкой связи на факсе‑телефоне, стоявшем у его стола. На этот раз он явственно различил голоса в метельном треске, который шел от факса… и эти голоса, похоже, посмеивались над ним.
Забыв про кофе, он вышел в гостиную и поднял трубку домашнего телефона.
В ней плескалось море и выл ветер, шелестели листьями высочайшие деревья, склоняясь перед стихиями, гудела вращающаяся Земля. Все это, и ничего больше. Ничего, только кто‑то – или что‑то – повторяло его имя… твердило, как во сне.
Тут его охватил настоящий страх. Вообще‑то его первая искра проскочила и разгорелась совершенно незаметно для самого Беннета, но когда он торопливо отворил дверь и сделал шаг на крыльцо, страх вспыхнул в нем настоящим пожаром.
Туман был везде, густой и белый, неподвижный и непроницаемый, он целиком проглотил улицу, на которой они с Шелли прожили более двадцати лет, не оставив от нее ни единого опознавательного знака. Он попал в чужеродный ландшафт – нет, даже не ландшафт, а скорее холст… белый холст на старом мольберте, который стоит на затхлом чердаке где‑нибудь в Сумеречной Зоне, и он, Беннет, единственный мазок краски на нем.
Причем быстро теряющий цвет.
Устремив взгляд в сторону дорожки, которая вела к гаражу у дома, он обрадовался, различив в сплошной стене тумана изгородь, отделявшую его участок от участка соседей, Джерри и Эми Сондхайм. Он не знал, радоваться или огорчаться тому, что Шелли взяла машину. Потом решил радоваться: будь автомобиль на месте, он сейчас кинулся бы к нему, занял знакомое место за рулем и поехал.
«Куда поехал?» – спокойно спросил его внутренний голос.
Беннет кивнул. Никуда бы он сейчас не поехал. И никто в таком тумане никуда не поедет. Господи, да что же это такое?
Он вглядывался в белизну, пытаясь уловить хоть какие‑нибудь признаки движения. Их не было. Туман походил на крашеную поверхность, как будто вся планета целиком тонула в белесом море, уходя в него навсегда, не оставляя ни следа на его поверхности.
Ни радио, ни телевидения, ни телефона… даже Интернет куда‑то подевался! Может быть, это конец? Вся планета отрезана от самой себя, как будто ничего на ней больше не существует? И никогда не существовало?
И тут – как раз когда Беннет посмотрел налево, вдоль Сикамор‑стрит до ее пересечения с Мешем лейн, где должна была быть старая скамья, которую Чарли Спаттеренк поставил в память о своей покойной жене, Хейзел, и уже повернул голову направо, в сторону Мейн‑стрит, послушать, доносится ли оттуда шум машин, – он уловил какое‑то движение в тумане.
Он резко повернул голову прямо и стал смотреть перед собой, пристально вглядываясь в туман. Но так ничего и не увидел… хотя туман теперь как будто немного колыхался… словно что‑то двигалось к нему сквозь пелену. Двигалось, расталкивая собой туман…
– Кто там? – Его голос прозвучал жалобно и слабо, и он тут же возненавидел себя за это. Но сделать все равно ничего не мог. До боли в глазах он продолжал вглядываться в колышущуюся белую пелену.
– Здесь есть кто‑нибудь? Нужна помощь?
Сначала он постарался придать своему голосу выражение шутливой серьезности – господи боже, ну и погоды у нас нынче! – а уже потом имитировал… глас ослепленного туманом самаритянина, взывающего к измученному, сбившемуся с пути страннику.
Звук раздался снова – вроде кто‑то несмело шаркает по мостовой подошвами? – причем в сопровождении то ли кашля, то ли низкого, гортанного ворчания.
Беннет отшатнулся, протянул руку назад, ухватился за такую родную и надежную дверную ручку, и тут ощутил что‑то под ногами. Бросив быстрый взгляд вниз, он увидел свернутую трубкой газету. Из нее что‑то торчало – ярко раскрашенная рекламка была вложена между страниц.
Нагнувшись, он подхватил газету вместе со всем, что в ней было, и окончательно попятился в дом, захлопнув сначала дверь‑ширму, а затем, стоя спиной к прихожей, протянул в сторону руку, нащупал основную дверь, закрыл ее, задвинул защелки сверху и снизу и только потом повернул в замке ключ.
Снаружи стояла полная тишина, не было слышно ни звука. Хотя, если подумать, то куда они могли подеваться? Даже если туман окутал собой целое графство – что маловероятно, скорее всего, в его власти оказались лишь Форест Плейнз, да и то не целиком, а всего несколько улиц, – то, стоя на ступеньках своего крыльца, он должен был что‑нибудь слышать: автомобильные сигнализации, голоса, работающие моторы, чья‑нибудь собака завыла бы, напуганная свалившимся вдруг невесть откуда клаустрофобическим занавесом.
Но снаружи все было тихо.
Он даже не представлял, что такая тишина бывает на свете.
Да и увидеть хоть что‑нибудь он тоже должен был… что угодно: угол окна в доме через улицу, расплывчатый силуэт фронтона или водосточной трубы, едва различимый контур припаркованной машины, водитель которой не смог или не захотел рисковать при такой плохой видимости.
Но сквозь белизну совсем ничего не было видно.
Ему вдруг подумалось:
…почему‑то мне кажется, что мы не в Канзасе, Тотошка… что это была вовсе не Сикамор‑стрит. И совсем не Форест Плейнз. И торговый центр, где Шелли со своей сестрой Лизой покупают до упаду, остался совсем в другом мире.
Он подошел к окну в прихожей и стал смотреть на улицу. Там все было как прежде. Он различал дорожку, которая вела к его гаражу, и лужайку, примыкавшую к дорожке, и смутные очертания проезжей части за изгородью… но ничего больше.
Рекламка вдруг выскользнула из газеты и, вертясь, упала на пол ему под ноги в тот самый миг, когда ему показалось, что в молочной белизне начинает вырисовываться какой‑то силуэт, но ничего так и не изменилось… хотя туман посреди улицы стал колыхаться заметнее.
Беннет поднял рекламу и уставился на нее.
Это был обычный вкладыш из тех, что во множестве выпархивали из его собственных «Менз Джорнал» или Шеллиных «Вэнити Фэйр»… всего три строки причудливого шрифта, завитушчатые буквы, щедрая россыпь восклицательных знаков, повсюду жирный шрифт, местами помноженный на курсив, пылающее многоцветье типографской краски.
Содержание листка было следующее:
Поздравляем Беннета Дифферинга!
Огромными буквами посредине страницы, причем имя, похоже, впечатали позже. Следующая строка в лучших традициях ярмарочных зазывал сообщала:
Вы ВыиГрали ВсТречу с ВаШим ОТЦОМ!
Тут шрифт был более мелким, заглавные буквы непредсказуемо мешались со строчными – кошмар наборщика, – а слова «Вашим Отцом» тоже добавили потом. И еще:
Желаем приятно провести время!
И все.
Беннет перевернул листок, чтобы посмотреть, нет ли чего на обороте, но там оказался лишь узор из волнистых линий, вроде тех, какие печатают для безопасности на иностранных купюрах.
Выиграл? Как можно что‑нибудь выиграть, когда ты даже не вступал ни в какое соревнование? Встречу с отцом? Джон Дифферинг мертв уже около двадцати семи лет. Может быть, это розыгрыш. Может, все жители улицы – или даже всего Форест Плейнз – получили подобные афишки с утренней почтой. Беннет пожалел, что нельзя уже попросить Уилла Серфа заглянуть в другие газеты, чтобы проверить правильность этой теории.
И вдруг снаружи загремело: Хауррнк! Похоже на… корабельную сирену.
Беннет взглянул в окно и увидел фигуру, медленно возникающую из завитков тумана в середине улицы. Кто‑то шел к дому… ступая медленно, даже неуклюже. Кто‑то попал в беду.
Не выпуская из рук рекламного листка, Беннет ринулся к двери и стал отворять засовы. Но тут же опомнился.
Кто этот человек? А вдруг это какой‑нибудь извращенец или бродяга, принесенный туманом… вроде тех парней, что воют по ночам на луну. А он, Беннет, гостеприимно распахивает дверь, чтобы впустить его в дом.
Он снова заложил верхний засов и вернулся к наблюдательному посту у окна.
Фигура уже полностью материализовалась: это был мужчина, в темном костюме, без пальто – без пальто! В такую погоду! – и в шляпе. Беннет тут же прикинул его возраст: человеку должно быть лет семьдесят, а то и все восемьдесят, раз он в шляпе. В наши дни никто уже не носит шляпы, по крайней мере, здесь, в Форест Плейнз.
Ненадолго остановившись, человек повел головой из стороны в сторону, точно сверяя номера домов. Зрение у него должно быть стопроцентное, сколько бы лет ему ни было: когда Беннет в последний раз выходил наружу, он не увидел даже дома напротив, не говоря уже об остальных.
Когда человек тронулся с места, Беннету показалось, что он его знает. Может, это кто‑то из Коппертонов… конечно, не сам Джек – слишком старый, хотя Беннет так и не видел его лица, – наверное, отец Дженни. Беннет потер рукавом стекло и вспомнил, что туман‑то снаружи, а не внутри. Хотя нет, это не может быть отец Дженни, тот же маленький и толстый. А человек, который шел сейчас по улице, был высокий и худощавый, с армейской выправкой, прямая спина, уверенный шаг… хотя он только что стоял, озираясь в поисках нужного дома. Кем бы ни был этот человек и откуда бы он ни взялся, Беннету не верилось, что с ним будут проблемы, а вот у него самого проблема, кажется, есть. По крайней мере, он точно заблудился. К тому ясе неплохо было бы с кем‑нибудь поговорить.
Он снова подошел к двери, отодвинул засов и распахнул ее.
Подошвы ботинок незнакомца клик‑клакали по черному асфальту улицы. Туман, цеплявшийся за его ноги и руки, походил на покрывала восточной танцовщицы, то скрывающие тело, то вдруг становящиеся прозрачными… и в этих мерцающих полотнищах безошибочно слышался теперь звук голосов, далеких и шепчущих. Тут из тумана возникло его лицо, он неуверенно хмурился, прищурив один глаз, чтобы рассмотреть дом и стоящего перед ним мужчину, а тень от полей шляпы ерзала по его лбу вниз и вверх в такт шагам. Вид у него был усталый, у этого странника, бог весть откуда принесенного туманом. И неудивительно.
Дом, подумал Беннет, он же никогда его не видел.
И мужчина, который стоит сейчас перед этим домом на незнакомой ему улице, был тогда еще совсем мальчишкой.
«Мальчишка, мальчишка, мальчишка», – зашептали голоса в уши Беннету, словно чайки закружили над далеким берегом моря, предупреждая о близящемся шторме.
Он успешно подавил в себе желание повернуться и бежать назад в дом – запереть дверь на засовы, преградить путь страннику: каким подходящим показалось ему вдруг это слово, странствующий и странный… выбросить из головы все глупости, избавиться от ощущения дежавю, связанного с незнакомцем. Но, в конце концов, перед ним был просто человек, чужой в Форест Плейнз… одинокий, сбившийся с дороги, может, его автомобиль, какой‑нибудь допотопный «Олдз» или «Шевви», стоит сейчас на обочине у поворота на Мейн‑стрит, дожидаясь хозяина, – старая добрая лошадка, которую он холит и лелеет каждое воскресенье и которая вдруг подвела его, ослабнув посреди дороги со сломанным карбюратором или слетевшим глушителем.
Незнакомец остановился и поглядел на Беннета, их разделяли всего тридцать или сорок шагов, человек стоял на тротуаре, а Беннет в дверях дома, полуприкрытый ширмой, а из распахнутого проема за его спиной лился теплый и приветливый свет, отражение которого в тумане, казалось, двигалось вместе с ним, наводя на мысль об огнях святого Эльма.
– Эй, – тихо позвал Беннет.
Человек повел головой из стороны в сторону, сначала налево, потом направо. И кивнул.
Беннет смял афишку и сунул бумажный комок в карман.
– Ну и утречко сегодня.
– Ну и утречко, – был ответ.
Впечатление было такое, будто голова Беннета вдруг наполнилась водой или гелием, как воздушный шар. Воспоминания… давно уснувшие и дремавшие до поры до времени, словно покрытая пылью мебель в старом доме, куда в один прекрасный день вдруг возвращаются жильцы… какие воспоминания пробудили три немудреных слова, произнесенные знакомым голосом со знакомым акцентом, чьи интонации, как ему казалось, он позабыл – а точнее, изгнал из своей памяти и не допускал их туда много лет.
Теперь воспоминания поднялись в полный рост и предстали в своем истинном виде, явив себя в обличье памятных событий… а памятные события повлекли за собой знакомые голоса и слова: это была истинная память… а не липкие ностальгические волны, которые накатывали на него всякий раз, когда ему случалось увидеть повтор старого, любимого еще в детстве телешоу или услышать отрывок старой песни. Он увидел этого человека – в разных версиях, каждая то моложе, то старше предыдущей, – как тот играет в мяч, смеется, разговаривает… увидел, как он спит.
– Заблудились?
Несколько секунд человек озирался по сторонам, потом посмотрел прямо на Беннета.
– Похоже. Где я?
– В Форест Плейнз.
– Что это такое?
Беннет пожал плечами, одновременно пытаясь унять дрожь в коленях.
– Просто город. А куда вы направляетесь?
– Я… – Человек умолк и закрыл глаза. Потом открыл их и посмотрел на Беннета с улыбкой. – Домой, – сказал он. – Я иду домой.
Беннет кивнул:
– Может, зайдете на минутку? Выпьем кофе. – Ему никогда не доводилось слышать, чтобы привидения заходили вот так, на чашку кофе, хотя какого черта… раз уж пошла такая петрушка. Глянув еще раз вдоль улицы, он увидел, что туман вроде бы начал редеть, и дома напротив робко обретают форму.
Человек проследил взгляд Беннета и повернулся к нему с задумчивой улыбкой.
– Только ненадолго, – сказал он.
– Конечно, – согласился Беннет. И кивком показал на туман. – Плохой сегодня день.
Человек отвернулся, ничего не ответив. Потом сказал:
– Как, по‑вашему, не похож ли он на какое‑нибудь средство передвижения? Что‑то вроде большого океанского лайнера?
– Что? Туман?
Человек кивнул, дернул едва заметно плечами и снова уставился в белую мглу.
– Или огромная машина, – продолжал он, – которая бесшумно катит вперед, а потом… – тут он щелкнул пальцами, – раз, и прибывает в какой‑нибудь порт или на станцию, где мы давно не были… так давно, что, кажется… будто мы вообще никогда тут не бывали. А потом он открывает что‑то неожиданное… неожиданное потому, что мы просто далеко заехали. – Он снова повернулся лицом. – Далеко не в пространстве, а во времени.
– Во времени? – переспросил Беннет, глядя на клубящийся туман. – Как машина времени, – сообразил он.
Человек улыбнулся, и вся напряженность враз покинула его.
– Да, как машина времени. Или что‑то в этом роде.
Беннет отступил в сторону и жестом пригласил человека в дом.
Незнакомец, вылитый Джон Дифферинг, снял шляпу и, обеими руками держа ее за поля на уровне талии, вошел. Оглядел кухню и сказал:
– Красота.
Беннет закрыл дверь и, стоя рядом с незнакомцем, с необъяснимой грустью заметил, что тот оказался на четыре‑пять дюймов ниже, чем он помнил. Проследив его взгляд, он жадно впитал в себя микроволновку, полированные конфорки электроплиты, большую морозильную камеру у задней двери, маленький телевизор на высоком столе для завтрака. Какое впечатление производят они на человека, покинувшего этот мир в 1972 году?
– Нам нравится, – сказал Беннет просто. – Так что, кофе?
Человек пожал плечами, когда Беннет шагнул к раковине.
– Что вы, то и я.
– Кофе свежий. Шелли – моя жена – сварила. Правда, он, может, чуть перестоял. Сейчас вскипячу воды, разбавить.
– Ага. А она здесь?
– Кто, Шелли? Да нет, вышла. По магазинам поехала. За подарками к Рождеству. С сестрой. Они каждый год это делают. – Беннет поставил электрический чайник на платформу и выдвинул из‑за стола стул. – Присесть хотите?
Человек покачал головой.
– Нет, так долго я у вас не останусь. Не хочу привыкать к месту.
– Ладно.
Человек поставил свою шляпу на стол и расправил плечи.
– Не возражаете, если я тут огляжусь?
– Нет, нет… конечно, пожалуйста. Кофе будет готов через пару минут.
Он следил за тем, как старик углубляется в коридор, и ломал себе голову, что бы такое у него спросить. Вроде того, как оно там… где он сейчас? Или знает ли он, кто он… и что он уже умер? И понимает ли он, что Беннет…
– Это кабинет? – донесся из коридора голос, прервав его цепь размышлений.
– Да. – Чайник щелкнул, и Беннет долил кипятку в электрический кофейник.
– На дому работаете? – Голос слегка приблизился.
– Да‑а. Бросил работу лет пять тому назад. С тех пор только пишу. – Он подошел к холодильнику и достал пакет молока.
Разливая дымящийся кофе по кружкам, Беннет вдруг сам себе подивился. Это все из‑за тумана, который отрезал его от цивилизации, вот у него в голове и помутилось. Дурацкая афишка – он пошарил в кармане, чтобы убедиться, что она там… что это ему не приснилось, – подумать только, мужик, немного похожий на его отца, наплел что‑то про туман, на котором покойники ездят туда‑сюда, как на машине времени, а он и уши развесил. И потом, что значит – похож на отца? Какого черта! Да он своего отца больше двадцати лет в глаза не видел.
Он тряхнул головой и плеснул молока в кружки. О‑сссподи, что же он натворил‑то, пригласил в дом черт‑те кого! Шелли съест его с потрохами, когда узнает. Если он ей скажет, конечно. Убирая молоко в холодильник, он вдруг подумал, что, может быть, Шелли и сама все узнает… когда вернется домой и найдет мужа лежащим на полу в кухне с ножом…
– А что вы пишете? – раздался вдруг позади него голос незнакомца.
– Черт! – Он обернулся так резко, что врезался в дверцу холодильника.
– Что‑то случилось?
– Вы меня напугали.
– Простите.
– Ничего. Это вы меня простите…
– Я не хотел.
– Да ничего, все в порядке. – Он закрыл холодильник и сделал глубокий вдох. – Нервы, наверное, пошаливают. – И он сделал жест в сторону окна. – Туман.
Человек подошел к стойке у раковины и кивнул, глядя в окно.
– Похоже, начинает подниматься. – Показав рукой на кружки, он спросил:
– Любую?
Беннет кивнул и сказал:
– Да, обе без сахара. Сахарница там, рядом…
– Я без сахара. – Он взял одну из кружек и пригубил, прикрыв глаза. – Мммм, вкусно. Никогда не поймешь, до чего хорош на самом деле кофе, пока не перестанешь пить его на какое‑то время.
Мужчина продолжал потягивать кофе, опустив глаза, будто вглядываясь в клубящуюся коричневую жидкость.
Беннет решил, что вот сейчас он и сделает решительный шаг, скажет этому странно знакомому человеку, что он есть не кто иной, как его, Беннета, собственный отец. Но чем дольше он в него всматривался, тем сильнее брало его сомнение, уж не придумал ли он это сходство… хуже того, не пытается ли он хотя бы в мыслях вернуть отца. В конце концов, кто видел афиши, в которых говорилось бы о посещениях давно умерших родственников? Вполне возможно, что он просто складывает два и два, а получает пять.
С другой стороны, может, это все же его отец. Не исключено, что во вселенной действуют такие силы, которые еще и не такое могут. Может, Род Серлинг все же был прав. Может, покойники действительно используют туман как средство передвижения – сколько фильмов про это снято… и, может, они и впрямь путешествуют во времени.
Беннет хлебнул из своей кружки, и вдруг ему вспомнилась мысль, которая часто приходила ему в голову: когда в пустом доме, стоящем за много миль от всякого жилья, падает стул, слышен ли звук? По законам природы, должен быть, но на свете происходит много такого, что не подчиняется законам природы. Все дело в том – в случае со стулом, падающим в пустом доме, – что тут ничего доказать нельзя… ведь единственный способ доказать что‑то наверняка, это посадить кого‑то в этот самый дом, нарушив тем самым одно из условий эксперимента Так что, быть может, если человек по‑настоящему хочет верить во что‑нибудь, то это и есть истина.
То же самое можно сказать и о незнакомце в кухне Беннета По крайней мере, до тех пор, пока сам Беннет не испортит все, задав неверный вопрос.
Джон Дифферинг? Нет, меня зовут Билл Паттерсон, я живу в Доусон Корнер, а там, на улице, в паре кварталов отсюда, остался мой «Паккард», а в нем жена, Элли ее зовут, и ей страсть как не терпится домой, лишь бы туман поскорее поднялся.
Нет ничего страшного в том, чтобы считать этого человека своим отцом. Да и, по правде говоря, столько всего говорит за это. К примеру…
– Мой отец тоже так пил кофе, маленькими глотками, – сказал Беннет, голосом разгоняя наползающую тишину по углам кухни, где она не представляла никакой угрозы.
Человек взглянул на Беннета и улыбнулся.
– Да?
Беннет кивнул.
– Очень похоже на вас.
– Точно?
Беннет сделал глубокий вдох.
– Он умер двадцать семь лет назад. Ему было тогда пятьдесят восемь. – Потом отпил глоток и спросил: – А вам сколько лет? Извините, что так прямо спрашиваю.
– Ничего, я не в обиде. Мне и самому пятьдесят восемь.
– Хм, – сказал Беннет, качая головой. – Какое совпадение.
– Похоже, сегодня день совпадений, – ответил человек, опуская кружку с кофе на уровень талии. – Мой мальчик – мой сын – тоже всегда хотел стать писателем.
– Да?
– Да. Должен сказать, я никогда в это не верил. Мне это казалось пустой тратой времени. – Он снова поднял чашку. – Но человек может ошибаться. Так что он, наверное, попробовал. – Тут он едва заметно улыбнулся. – И, может быть, даже преуспел немного на этом пути.
Беннету захотелось спросить, видится ли он сейчас со своим сыном, но это означало бы нарушить правила игры… все равно что заигрывать с несчастьем. Наверняка он услышит: Конечно, видел Джека на той неделе, у него все отлично. А такой ответ Беннета не устраивал. Но чем дольше они говорили, тем больше крепла его уверенность.
Они побеседовали о прошлом этого человека, о друзьях, которые у него были.
Обсудили, где он раньше жил и кем он работал.
И в этом разговоре, полном имен, названий и событий, одни то и дело набатным гулом отзывались в его памяти – какие совпадения, – а другие не значили ровным счетом ничего. Неизвестная Беннету сторона отцовской жизни. Но он по‑прежнему избегал вопросов, которые могли бы поставить незнакомца перед какой‑нибудь проблемой космического порядка… или просто вызвать нежелательный ответ, который испортит все.
Беннет, в свою очередь, тоже рассказал этому человеку о своем отце… причем такие вещи, которых, он был уверен, не только отец не знал, но и сам он давно забыл. А может быть, тоже не знал… по крайней мере, не той, повседневной, частью своего сознания, до которой можно дотянуться в любую минуту, стоит лишь захотеть.
И каждый раз, когда Беннет рассказывал что‑нибудь, мягкая улыбка расцветала на губах того человека, и он говорил: «Правда?», или «Да что вы говорите», или, несколько раз, «Он, судя по вашим словам, был настоящим мужчиной».
– А он и был. Настоящим мужчиной.
Мгновение человек как будто боролся с желанием что‑то сказать, кончик языка мелькал в створе губ:
Спасибо,
но передумал, и невысказанная мысль утонула в тишине.
Беннет поставил кружку на стойку и вытащил из кармана афишу.
– Вы верите в привидения? – спросил он.
– Привидения?
– Угу. – Он пододвинулся к человеку и показал ему афишку. – Вот, сегодня получил, с газетой. Слышали когда‑нибудь о таком?
Тот покачал головой:
– Да нет, не сказал бы.
– Как, по‑вашему, такое возможно?
Человек пожал плечами:
– Говорят же, что все возможно. Может, привидения видят все одним разом… и то, что было, и что есть, и что потом будет. Может, время для них совсем ничего не значит. И они просто заскакивают на борт своей туманной машины времени и едут, куда им захочется.
Беннет снова поглядел на афишку, рассматривая буквы‑завитушки.
– Но зачем им возвращаться… я о привидениях?
– Может, потому что они забывают, как все было? Забывают людей, которых оставили в прошлом? Говорят, живые рано или поздно забывают мертвых: что ж, может, и с теми оно так. – Он снова пожал плечами и устремил взгляд в кофе. – Кто знает?
Что это, он нервничает? Беннет нахмурился. Может, он нарушает какой‑нибудь божественный код, подводя разговор к такой точке, где ему останется только подтвердить подозрения Беннета… и, может быть, это будет значить…
Он снова сунул афишку в карман, и человеку, видимо, полегчало, хотя легкая тревога все равно осталась.
– Ну, да, – небрежным тоном продолжал Беннет, – что такое призраки, как не наши воспоминания?
Человек кивнул:
– Вот именно. Воспоминания. Это мне нравится. И что такое рай, как не маленький городок… вроде этого. Маленький город всего в нескольких милях вверх или вниз по дороге.
Теперь кивнул Беннет.
– Знаете, – сменил он тему, – раньше, когда я был маленьким, мы играли в одну игру, нам надо было сказать, какое чувство каждый из нас сохранил бы, если бы пришлось пожертвовать всеми другими, и почему.
– Кто‑то говорил «слух» и объяснял, «потому что тогда я бы не смог слушать любимые пластинки», другой говорил «зрение», «потому что тогда я бы не смог читать комиксы, или смотреть телик, или ходить в кино».
– А вы что?
Беннет улыбнулся. Он много раз рассказывал эту историю своему отцу.
– Я сказал, что никогда не расстался бы с памятью, ведь без нее все, что со мной было, потеряет смысл. Все, что я есть – если забыть о коже, плоти и костях, забыть о мускулах, артериях и сухожилиях, – все, что я есть, это память.
Человек улыбнулся:
– А вам никогда не приходило в голову, может, вы тоже дух?
Беннет рассмеялся:
– А вы?
И тот рассмеялся вместе с ним.
– Ангел, наверное.
– Ангел?
Человек пожал плечами:
– Посланец. Посланцы и есть ангелы.
– Да? А какое у вас послание?
Человек засмеялся:
– Да, когда еще и поговорить о нем, как не сейчас, правда?
Беннет вдруг понял, что уже довольно ясно видит дом по ту сторону улицы. Вот там открылась дверь… вот безошибочно узнаваемая Дженни Коппертон вышла на крыльцо и остановилась, подняв голову к небу. Потом она повернулась и снова зашла в дом.
Беннет услышал, как приглушенно стукнула дверь.
Хватка, которой туман сжимал мир, постепенно слабела.
Он посмотрел на мужчину, который стоял перед раковиной, и заметил, что тот хмурится на кружку с кофе, перекладывает ее из руки в руку, как будто у него вдруг возникли с ней какие‑то проблемы. Может, он слишком горячий… хотя нет, он же пил его все это время, разве не так?
Снаружи по дороге медленно проехала машина, свет ее фар мелькал в тумане.
И вдруг – хауррнк! – снова прогремел рог, так же, как прежде, только немного иначе по тону. Теперь в нем звучало предупреждение.
Человек уронил свою кружку, и Беннет видел, как она отскочила от пола, а кофе выплеснулся из нее на пол, на ножки стола и стульев.
Кружка покаталась немного и остановилась – чудом не разбившись, – прежде чем он поднял взгляд. Человек стоял и смотрел на него, он был слегка бледен… и немного печален.
– Я не… я не удержал, – сказал он.
– Вам пора, – ответил Беннет. Знание пришло из глубины сердца, из того места, где хранилось все то, что, по его ощущениям, стоило знать.
– Да, мне пора.
– Я провожу вас…
Человек поднял руку.
– Нет, – резко ответил он. И добавил: – Не надо, уверен, у вас много дел… вам надо продолжать работать.
– Строить воспоминания, – сказал Беннет.
– Вот именно, строить воспоминания. – Он отошел от стойки, шагая сначала неуверенно, не сводя глаз со своих ног, словно ступал по натянутому канату. Беннет сделал движение ему навстречу, желая помочь, но тот отпрянул. – Нельзя, – сказал он.
Они довольно долго стояли, глядя друг на друга, и все это время Беннету отчаянно хотелось сделать шаг – тот единственный шаг, который перенесет его на двадцать сем лет в прошлое, – обхватить отца руками, зарыться носом ему в шею и вдохнуть прежний знакомый запах, запах, которого он не мог вспомнить… как же ему хотелось дать новую жизнь старым воспоминаниям. Но он знал, что нельзя.
Подойдя к двери, человек остановился и обернулся.
– Знаете, у моего сына в детстве была кличка.
Беннет улыбнулся:
– Да? Какая?
– Баббер.
– Баббер? – О, Господи… Баббер… его звали Баббером потому…
– Он заикался – не то чтобы сильно, но заметно, – а его имя… его имя начиналось на «б».
Беннет почувствовал, как его глаза словно застилает туманом.
– Дети бывают жестоки, правда?
Он только и мог, что кивнуть.
Дверь захлопнулась, ширма снаружи сказала «рат‑тат», рикошетом отлетев от косяка, и Беннет снова остался один… таким одиноким, как никогда в жизни.
– Береги себя, – сказал он пустой кухне.
И ты, отозвался голос в его голове.
Прошло не меньше минуты, прежде чем он подошел к двери, открыл ее, вышел на свежий декабрьский воздух и направился к дороге.
– Так какое же у тебя было послание, старина? – сказал он.
Туман поднялся, и водянистое зимнее солнце с трудом пробивалось сквозь дымку высоко над головой.
Машины ездили по дороге, люди шагали по тротуарам, но того человека нигде не было видно.
– Эй, Беннет!
Он помахал Джеку Коппертону – вместе с рукой из кармана брюк выскользнула афишка. Теперь она оказалось флайером научно‑фантастического книжного клуба; может, так было с самого начала. Аккуратно сворачивая ее, он вспоминал своего посетителя, как тот в последний раз обернулся к нему от двери, и вдруг сам повернулся и опрометью бросился в дом.
На столе, на том самом месте, куда он ее поставил, лежала шляпа.
Послание!
Беннет осторожно прошел через кухню, сердце его колотилось так, словно готово было выпрыгнуть из груди, прорвав рубашку, когда он, закрыв глаза, протянул руку, ожидая, что его пальцы сомкнутся в пустоте.
Но они коснулись ткани.
Он поднял ее, не осмеливаясь открыть глаза… ведь он нарушал какое‑то правило, в этом он был уверен… но, может быть, просто может быть, если хотя бы одно или два чувства работают, то у него все получится. Он поднял шляпу и зарылся в нее лицом.
Что такое призраки, как не воспоминания? – услышал он фразу, сказанную им самим всего несколько минут назад. И верно, они и есть… воспоминания. Вопрос только в том, о прошлом они или о будущем?
Как только он сделал вдох, запах испарился, оставив лишь аромат мыла и ощущение пустых ладоней, которыми Беннет закрывал лицо. Но глубоко внутри его память жила, источая неуловимый аромат весенних колокольчиков.
Хаурррррнк!
Беннет бросил взгляд в окно и увидел, что идет снег.
Конрад Уильямс
СТАДО
Конрад Уильямс – автор романов «Травмы головы», «Лондонский призрак», «Безупречный», «Один», «Неизбежность распада», «Блондинка на палочке» и «Потеря расставания». Его перу принадлежат четыре новеллы: «Почти люди», «Игра», «Обжигающие комнаты» и «Дождь».
В прошлом Уильямс становился лауреатом Британской премии фэнтези, Литл Арк прайз и премии Международной гильдии фэнтези. Им написано более восьмидесяти рассказов, часть которых вошла в его первый сборник «Использовать однократно, затем уничтожить». В издательстве «ПиЭс» готовится к печати его новый сборник, «Операция на сердце», и антология «Выстрел в живот», в которой Уильямс дебютирует как редактор.
Писатель живет в Англии, в Манчестере, с женой, тремя сыновьями и котом мейн‑куном.
«Идея этого рассказа пришла ко мне во время посещения моего любимого книжного магазина в Манчестере, он называется „Шарстон букс“ и находится в помещении склада на территории одной промзоны, – рассказывает Уильямс – Книг там тысячи, и у всякого, кто захотел бы просто взглянуть на каждую из них, ушли бы на это годы. В магазине два этажа, и, когда внутри тихо, можно слышать, как на втором этаже люди переходят от одного стеллажа к другому. Как в любом старом здании, там все время что‑то скрипит и стонет, но это не просто звуки, они как‑то связаны с тем, что люди перелистывают там старые страницы, открывают книги, не существующие, возможно, больше нигде, кроме как в этом месте.
Иные книги зарыты так глубоко, что их, вполне возможно, никто не открывал с самого начала существования магазина, двенадцать лет. Мне показалось, что это место идеально подошло бы для истории о существах, живущих вне истории».
Собирая материал для этого рассказа, Уильямс наткнулся на список имен, приписываемых падшим ангелам, с объяснениями их значений.
«Мне понравилось имя Мальпас, – говорит он, – а когда я узнал, что этот ангел любил являться в обличье ворона, то сразу подумал, что грех пренебречь такой возможностью и не пристегнуть так или иначе к рассказу эту птицу, так популярную в хорроре».
Замедлив шаг у подножия каменной лестницы, которая вела к входу в его многоэтажку, Мальпас привычно повертел головой: нет ли за ним «хвоста». Снег траурной каймой лежал вдоль тротуаров. Лунный серп бесцельно висел в небе, как мазок, после некоторых раздумий прибавленный художником к законченной картине ночи. Дыхание вылетало изо рта Мальпаса белыми облачками.
На дорогу по городу уходило все больше времени. Он чувствовал смерть костями, она копошилась в них, пытаясь его сломать, но он крепкая старая птица. Он еще поживет.
– Не дождетесь, – буркнул он и начал подъем.
Лифты работали, благодарение Господу, и он поехал на двенадцатый этаж, где вытащил из кармана связку старых потертых ключей. Протянув руку к замку, он зацепился взглядом за шрам у основания большого пальца левой ладони. «Сюда тебя поцеловали ангелы», – сказала ему однажды мать.
Войдя в квартиру, он сбросил пальто, шарф и опустился в кресло у окна. Тьма как будто приклеилась к планете; в иные ночи, особенно зимой, он начинал верить, что она не уйдет никогда, так и останется обволакивать каждый предмет навеки. Каждый раз, бросая на себя взгляд в зеркало – или в грязное оконное стекло, как сейчас, – он думал, что тысячи тысяч лет провел во мраке, и эта битва только закалила его.
Его глаза напоминали два линялых пепельных пятна на бледно‑сером полотнище. Волосы, когда‑то такие черные, что, казалось, отливали синевой, побелели. Ему никогда не нравился его рот: ярко‑красная широкая щель, позорище, которое как будто вечно стремился прикрыть крупный крючковатый нос. Он жил, почти не открывая рта. Какое‑то время он наблюдал за улицей. Проехало такси. За ним автобус. Через дорогу перевезли инвалида в кресле‑каталке. Какой‑то человек – слепой – простучал по тротуару белой тростью, вертя головой из стороны в сторону, точно осматриваясь. С его спины свисало что‑то похожее на крылья, но, приглядевшись, Мальпас понял, что это всего‑навсего светло‑серый рюкзак. «Старею, зрение подводит», – подумал он.
Когда он отдохнул, отдышался и к его лицу более или менее вернулись краски, он пошел в заднюю комнату, где стояли его кровать и рабочий стол, заваленные книгами, альбомами фотографий, инструментами его ремесла и древними картами мира. Он никогда здесь не спал; местом отдыха ему служило кресло. А здесь была его мастерская и его святилище. Здесь он предавался труду. Вот как сейчас.
Включив радио, он крутил ручку настойки, пока не нашел волну, на которой передавали только классическую музыку. Закатал рукава рубашки и склонился над мертвой черной вороной. Ее крылья, сведенные ригор мортис, были прижаты к телу. Мальпас растянул их и раздвинул на груди перья, нащупывая гребень грудной кости. Надрезал скальпелем кожу и осторожно отслоил пленку с кости. Так он продолжал надрезать и отслаивать, поигрывая скальпелем, посыпая мясо бурой, чтобы оно не намокало, пока тело птицы не вышло из заключавшей его кожи целиком.
Он отсек суставы конечностей и переключил свое внимание на шею. Осторожно снял с черепа кожу, словно капюшон, натянутый слишком туго. Вынув пинцетом глаза, засыпал глазницы бурой и набил стекловолокном. Птица стала похожа на отвратительную, изголодавшуюся тварь, выбирающуюся из‑под снежного покрова.
Мальпаса не угнетала мрачная сторона его работы. Она его успокаивала. Увидеть внутреннее устройство некогда живого существа было для него то же, что быть допущенным к созерцанию святых таинств.
Он выскоблил содержимое черепа и наполнил его набивкой. Вставил искусственные глаза в глазницы и осторожно вернул череп внутрь колпачка из кожи. Работа шла уже три часа. В доме было тихо. Можно было подумать, будто в мире не осталось никого и ничего, только он, «Мессия», и этот фунт обезображенной вороньей плоти.
Он даже не знал, где и когда приобрел навыки таксидермиста. По всей вероятности, на каком‑то этапе своей жизни он посещал соответствующие курсы; но он этого не помнил. Хотя то же самое можно было сказать и обо всех других аспектах его жизни. Ощупью, словно слепой, он проковылял через отпущенные ему шестьдесят с лишком лет, пытаясь найти смысл и стабильность, научиться понимать людей и держать под контролем присущий ему страх перед временем и пространством.
Он жалел, что не помнил своих родителей, в особенности отца. Он питал к отцам слабость и горевал, что самому так и не довелось стать одним из них. Иногда он казался себе соринкой, вошью, уродом, которому лишь по какому‑то недосмотру со стороны Господа довелось ощутить биение сердца и зажечь в себе искру разума. Мысли о невероятной хрупкости бытия начинали осаждать его каждое утро, стоило ему открыть газету или включить телевизор.
Сердечная мышца оказалась жилистой и старой, но потрясающе маленькой. И все, что к ней присоединялось, было удивительно хрупким Вены, которые вскрывались от нажатия ногтя, как стручок гороха. Небрежная мешанина органов в грудной полости. Мозг, опасно балансирующий на стержне позвоночника: он походил на шутку, на фокус с тарелкой, вертящейся на кончике палки и заранее обреченной на падение. На свете столько способов умереть, столько разных несчастий и бед подстерегают тело, что просто удивительно, как люди вообще доживают до старости, хотя, если подумать, никакая это не старость. Что такое даже самая долгая человеческая жизнь по сравнению с девятью миллиардами лет, отпущенными гудящей космической топке под названием Солнце. Правда, человек может обзавестись семьей, ощутить тепло нежной мальчишеской кожи и уйти, утешаясь этим.
Он оторвался от работы около часа ночи. Плеснул себе виски и сел в кресло, откуда удобно было наблюдать за другими домами‑башнями в квартале, следить, как постепенно гаснут огни, как движутся фигуры в экранах окон. Он пытался вспомнить то время, когда был молод, но это оказалось трудно. Нет, молодость у него, несомненно, была, но теперь, в старости, она виделась как сквозь пелену, точно его внутреннее зрение поразила катаракта.
Прикончив выпивку, он стал растирать лицо и руки, пока чувство онемения не покинуло их полностью. Тогда он вернулся к вороне и закончил работу. Прежде чем зашить полость, он взял из коробки, которую хранил в ящике стола, золотистый волосок и осторожно вложил его внутрь. В коробке лежала целая прядь, она принадлежала одному мальчику, который умер маленьким. К нему она попала случайно. Но почему‑то стала для него очень важна.
К трем часам птица была готова. Он упаковал ее в пузырчатую пленку, обернул коричневой бумагой и перевязал бечевкой. Вернулся к своему стулу. Задумался о странной привычке, которая сопровождала завершение каждой его поделки, но так и не вспомнил, откуда она взялась. Что‑то вроде потайной личной подписи, наверное? Конечно, никакого особого значения это не имело, но остановиться он уже не мог. Он как будто отдавал некий долг тому мертвому мальчику, которого он не знал. Продолжал его жизнь в этом мире. Он снова сел в свое кресло, еще выпил, посмотрел в окно и заснул.
Когда он проснулся утром, небо было пепельно‑серым. Ему снился отец, на которого он, может быть, похож. Может, это был Керри Грант. Или Джонни Вайсмюллер. Наверняка ведь было время, когда тот брал его на руки, подкидывал в воздух, щекотал, смешил.
Глубоко во рту стоял неприятный вкус переваренного виски. Мыться было холодно, переодеваться тоже. Ему доставляло некоторое удовольствие то, что он, одинокий старик, может поступать в отношении личной гигиены так, как ему захочется, ведь бранить его все равно некому.
Он сел в автобус и проехал полмили к северу, где вышел на перекрестке
