Уоткинс ЭС. Ди., сходство найди

 

 

Последняя книга Стива Разника Тема, «Плечом к плечу», выпущенная Сентипид Пресс, представляет собой сборник рассказов, написанных в соавторстве с супругой Мелани. Совсем новые рассказы автора уже появились или вот‑вот появятся в сборниках «Волна преступности», «Нуль имморталис», «Черная книга ужаса», «Азимов», а также в антологиях «Вервольфы и другие оборотни» под редакцией Джона Скиппа.

«На ранних стадиях раздумий о новом рассказе я обнаруживаю, что в расставленные мною сети заплывают самые разные, порой совсем не похожие идеи, – говорит автор. – Часто я и сам не знаю, как их связать друг с другом, и вообще, получится из них что‑нибудь или нет.

В данном случае я передал протагонисту присущую мне подозрительность в отношении сложной метафоры (веру в то, что за ней скрывается нечто, не предназначенное для нашего знания). И еще я много размышляю о художниках‑классиках, которые писали религиозные образы, и вообще о тех, кто так или иначе посвятил свою жизнь тому, что другие называют „вымышленными существами“.

Полагаю, что авторов, пишущих рассказы в жанрах фэнтези и хоррор, также можно отнести к ним (к верующим, а не к вымышленным существам)».

 

Старый священник был пьян, но Уоткинс знал, что он не скоро отключится. Он наливал себе то ли шестой, то ли седьмой стакан вина. Портретист так увлекся своими набросками, в которых было слишком много линий, слишком много возможностей выбора, что сбился со счета. Но он предусмотрительно разбавил вино водой еще до начала сеанса, так что поп мог пить сколько ему заблагорассудится, и все же сохранить достаточную ясность сознания, чтобы досидеть до конца.

Сам Уоткинс не пил совсем, но после нескольких часов напряженного рисования не мог считать себя совершенно трезвым Он смотрел, как его раненая рука проводит линии, которые рвутся от тела прочь, вырастая из плеч, как будто старческие артритные суставы и вывихнутые кости превращаются в нечто такое, что может поднять слабеющее тело к Небу. Лист в нескольких местах был забрызган кровью.

– Столько линий, зачем тебе так много? Тебя что, так в художественной школе учили? – От священника, который стоял теперь совсем рядом, в лицо художнику повеяло таким крепким хмельным духом, что его едва не замутило.

Уоткинс повернулся в своем кресле.

– Я же говорил, это подготовительный этап. Портрет я начну рисовать завтра. Смотреть пока не на что. Сидите в своем кресле смирно – вы же позируете для портрета, помните? Так что сидите и позируйте.

Священник, покачиваясь, заковылял обратно к своему креслу у камина, темные тени от его объемистой черной сутаны заметались по гостиной Уоткинса, перемежаясь с красными отблесками пламени. Такое освещение придало нечто потустороннее многочисленным картинам, которые занимали на стенах комнаты каждый дюйм: сплошь ангелы в разнообразных позах, все до одного роскошные, и все сплошь не Уоткинсовой работы. Их рисовал его отец, Мартин, который был гением.

Священник снова неясно взялся за бутылку, разглядывая лоскутное одеяло галлюцинаций того, кто был одержим страстью к ангелам.

– Когда я пришел сюда в поисках художника, то думал, что им будет твой отец.

– Сам факт, что в обители святого Антония не знают о смерти моего отца, хотя его нет в живых уже более десяти лет, говорит о многом.

Священник печально кивнул, едва не вывалившись из кресла.

– Он нарисовал почти все фрески в нашей церкви и множество деталей трансепта. Почитатели проделывают тысячи миль, чтобы только взглянуть на них.

– А заплатили ему гроши. – Уоткинс поднял руку, предупреждая возможный ответ. – Я не говорю, что Церковь его обжулила Обитель заплатила ему столько, сколько он запросил. Но это была слишком скромная плата для такого гения, как он, и его вдова и дети с радостью вам это подтвердят. Я не мой отец. Я могу рисовать лишь то, что вижу. И я научился довольствоваться этим. И, разумеется, моих умений хватит на то, чтобы написать портрет для церковной прихожей, что я и сделаю за скромную, но отвечающую уровню моего таланта плату.

– Так ты поэтому не ходишь больше к мессе, сын мой?

Уоткинс вскинулся, услышав такое обращение, но сразу ничего не сказал Вместо этого он сосредоточился на морщинах вокруг носа священника, на его несоразмерно больших ушах, на обманчивой простоте узкого рта. Он проводил десять линий там, где требовалась всего одна. Отец, бывало, выговаривал ему: «Это от недостатка веры, сынок. Проводи одну линию уверенно, затем переходи к другой. Если будешь стоять на своем, то со временем все они станут правильными».

– Мне нравится искать образ, – ответил он священнику. – Вот почему я провожу так много линий.

– А сам говоришь, что рисуешь только то, что видишь.

– Да. Но лицо заключает в себе всех, кем вы были, и всех, кем вам еще предстоит стать. Плоскости, изгибы, все в них. Я рисую то, что вижу, но иногда мне кажется, что я вижу слишком много.

– А твой отец тоже пользовался этим методом?

Уоткинс сохранил спокойствие и сдержанность, хотя образ, постепенно возникавший перед ним на бумаге, взорвался многочисленными линиями, и они, кружась, ринулись прочь от скул, завертелись вокруг гадкого безгубого рта, выплевывавшего реплики священника в этом разговоре, линии обозначали складки кожи, волоски, которые были словно борозды на незасеянном поле, они рассекали бумагу, преображали ее, оставляя таинственные провалы там, где могли упасть и прорасти семена глаз.

– Мой отец не нуждался в эскизах – он сам был господня фотокамера. Все его линии, все пропорции были совершенны. Микеланджело, Да Винчи было чему поучиться у него. Он рисовал ангелов, чья плоть была нежна, как воздух, его кисть запечатлевала их полет, его краски впитали их дерзновенный дух.

Прошу простить меня, святой отец, но если есть Бог на свете, то он живет в полотнах моего отца. – Он указал на картину, висевшую за его спиной под самым потолком. – Взгляните вон на ту, с облаками, где фигура ангела чуть просвечивает через дымку. Когда видишь такие облака, стоит ли удивляться тому, что в них прячется ангел. Со времен Тернера ни один художник не рисовал небо лучше, чем мой отец, а это лишь один пример его силы.

Уставившись на картину мутным от вина взором, священник попытался перекреститься, но не смог.

– Так, значит, ты поэтому не ходишь больше к мессе, сынок? Потому что наши таинства меркнут перед великим талантом твоего отца?

– Как я понимаю, таинствами богослужения занимается отец Гевин, причем уже много лет. Он же дает совет и утешение больным и обиженным. У вас же обязанности чисто административного характера, разве нет? И все же именно ваш портрет повесят в церковном холле.

– Признаюсь, я бездарен в обращении с людьми. И всегда был таким. Честно говоря, люди в целом меня раздражают – вечно у них какие‑то мелочные заботы и обиды, когда есть столько прекрасных предметов для возвышенного созерцания, вот хотя бы картины твоего отца. Но я старше по званию, и наш епископ изъявил желание, чтобы мой портрет нарисовали первым. Я не утверждаю, что достоин этой чести.

– Но вы не отклонили ее.

– Не отклонил. – Старый священник заглянул в свой пустой стакан, потом медленно, стараясь унять дрожь в руках, чтобы разлить как можно меньше драгоценной влаги, наполнил его снова. – Ты так восхищаешься работами своего отца, а свои принижаешь. Быть может, ты просто обижен на то, что тебе не достался такой же дар, и потому не ходишь больше к мессе у святого Антония, что там ты снова увидел бы его лучшие полотна «Три ангела и Один», «Серафим тысячеокий» или великолепного «Санкте Деус»? А может, ты считаешь себя кем‑то вроде отверженного сына, разочаровавшего отца и потому утратившего его милость? Или бунтарем, а, мистер Уоткинс Эс Ди., сходство найди, а, так ты думаешь о себе?

– Но, старик, разве бывает бунтарь больший, чем священник, который терпеть не может своих прихожан?

Священник выдержал паузу, потом залпом выпил больше половины стакана От вина у него охрип голос.

– Твои инициалы, Эс. Ди.? Я, кажется, никогда не видел твоего полного имени. Уж не назвал ли он тебя в честь своего величайшего творения?

– Мой отец был впечатлителен, как всякий художник, временами он казался одержимым. Но сумасшедшим он не был Меня зовут Сэмюэль, мое второе имя – Дэниел, – солгал младший Уоткинс.

Священник одарил портретиста необычайно щедрой улыбкой и рассеянным взглядом.

– Мне кажется, твоя рана кровоточит снова, и притом обильнее, чем раньше.

Уоткинс поднял свою правую руку и посмотрел на нее так, словно никогда раньше не видел. Обвивавшая его кисть повязка испачкалась и обмахрилась, к тому же она была тонкой, словно нарисованная, и напомнила ему саван, который отец однажды изобразил поверх измученного тела Христа В середине ладони, поверх повязки, красовалось похожее на звезду пятно черного и кирпично‑красного цвета.

– Это ничего. Кисть я держу кончиками пальцев, и всей рукой двигаю ею по полотну. Мой отец всегда говорил: «Не сжимай ее слишком крепко, иначе перестанешь чувствовать, что ты держишь».

– Но ты же портишь лист, сын мой.

– Я передумал – сэкономим на эскизах. Сейчас я пойду перевяжу руку, захвачу еще бутылку вина, а когда вернусь, мы приступим к самому портрету. Заодно я расскажу вам, почему я не хожу больше к мессе.

Уоткинс спустился в погреб, схватил бутылку неразбавленного вина и повернулся к ветхому шкафчику, который стоял, прислоненный к грязной цементной стене. Содрал с ладони повязку и бросил на пол. Вытащил из шкафа свежую марлю, и, хотя спиной чувствовал взгляды всех своих картин, не обернулся. На ощупь нашел на столе рядом со шкафом немытую кисть и ткнул ею в рану. Поскреб ею кровоточащую плоть, стараясь смотреть внимательно, но глаза закрылись против его воли. Так, с закрытыми глазами, он наложил на руку новую повязку. Сверху до него доносился голос священника, который напевал что‑то наедине с собой.

Сначала он покрасил задний план в тон кожи священника, подсвеченной мерцанием огня, потом постепенно затемнил линии, так что проявился сперва угол шкафа, за ним горячее пятно пламени в камине. Священник смотрел широко открытыми глазами, стакан в его руке наклонился так, что вино едва не вытекало из него. Уоткинс подумал, что старик, может, и впрямь уснул. Он принялся отделять фигуру дремлющего священника от багровых тонов фона у него за спиной. Вглядевшись в воздух вокруг лысеющей головы и сгорбленных плеч, он стал рисовать то, что увидел там, но цвета вибрировали и линии расплывались. Однако там определенно что‑то было, просто он не мог как следует это разглядеть.

– Или все дело в недавних проблемах церкви – с неосмотрительностью отдельных священников? Тебя это отталкивает, сын мой? Может, и с тобой в детстве произошло что‑нибудь подобное?

Уоткинс был неприятно поражен ясностью ума священника, ведь он считал, что стареющий клирик напился до бесчувствия.

– Я не назвал бы эти проблемы такими уж недавними. Нет, меня не лапал похотливый духовник. Однако ни то ни другое не влияет на посещение мною церкви.

Священник согласно кивнул, отвечая, быть может, вовсе не ему, а своему внутреннему, навеянному алкоголем ритму.

– Это печальное положение дел. Вступив в сан, мы стремимся к прекрасному, жаждем жизни духа, которая возвысит нас над заботами повседневности. Но обнаруживаем, что ждать надо очень долго. Иные находят эту духовную красоту в детях и теряют чувство пропорциональности. Просто сбиваются с пути.

– А вы, вы что, тоже сбились с пути?

– Не смеши меня. Я как раз из тех, кто вообще не находит никакой особой красоты в детях. Они просто крикливые и незрелые. Но ты купился на эту пропаганду – ты видишь в нас монстров?

– При жизни моего отца в нашем доме побывало множество священников. Одни казались вполне обыкновенными. Тогда как другие, хоть я и не «покупаюсь» на то, во что они верили, до сих пор представляются мне самыми восхитительными и самоотверженными людьми, каких я видел в жизни.

Священник вздохнул, рассмеялся:

– Ну, я бы так не сказал, поверь моему опыту.

Уоткинс сосредоточился на глазах. Неверно переданные глаза не компенсирует никакая другая часть портрета.

– Так вы хотите сказать, что и ваша вера не слишком крепка?

– С моей верой в Бога все в порядке, дитя мое. У меня проблемы со смертными.

– Значит, вы верите в то, что зло присутствует в мире.

– А по‑твоему, нет?

– Да, но мне хочется знать, почему. Разве ваш бог, бог, в которого верил мой отец, не всемогущ? Для чего же он тогда позволяет зло?

Священник смеялся.

– Быть может, твои сомнения в собственной оригинальности оправданны, Эс Ди. Уоткинс Вопрос о зле? Почему злой процветает, в то время как праведный страдает? Если бы я мог дать ответ на этот вопрос, то меня, наверное, сделали бы епископом! Возможно, все дело в падших ангелах. Только негоже нам, простым смертным, задаваться такими философскими вопросами. Наше дело верить, сын мой.

– Падшие ангелы. Это те, которые восстали?

– Люцифер хотел свергнуть власть бога. Этому надо было положить конец.

– Звучит прямо как приключенческая история. Экшен какой‑то.

– Ага, по‑моему, это лучшая приключенческая история всех времен.

– А, по‑моему, духовные основы нашего бытия не должны напоминать приключенческую историю.

Священник подался вперед.

– Сын мой, тебе больно? – Тут Уоткинс осознал, что уже давно поддерживает раненую правую здоровой левой рукой. Воспаленные пяльцы едва удерживали кисть. Вместе они двигались по холсту, оставляя следы и усложняя сгорбленную фигуру священника в центре композиции. Его лицо все еще оставалось не в фокусе. Линии плеч были переданы неправильно, а может, наоборот, единственно верно.

– Ясность видения всегда приходит через боль, святой отец.

Священник фыркнул:

– Конечно, больно воображать себя б о льшим, чем ты есть.

– Это вы о себе? Я‑то рисую лишь то, что в состоянии увидеть. Мой отец, великий Мартин Уоткинс, живописец ангелов, вот кто имел воображение. – Уоткинс успокоился, усилием воли умерив прыть руки, которая летала по холсту, внося поправки и изменения, четче обрисовывая линии, подбирая детали, слушаясь своей боли, как мореход компаса или как лозоходец – своей лозы, в поисках единственного верного решения.

– Может быть, нам лучше остановиться. Я, кажется, перебрал вина.

– Посидите еще немного, святой отец, – я пока не готов прерваться. Не хочу потерять нить, которая приведет меня к вашему истинному портрету. Расскажи мне что‑нибудь. Расскажите про великанов.

– Это тех, которые Фи, Фо, Фу, Фам, про таких великанов, что ли?

– Не хитрите. Расскажите мне о библейских великанах. Кажется, они были детьми ангелов и смертных женщин, так ведь?

– А, все это жидовская писанина. Книга Еноха, Свитки Мертвого Моря, в таком духе. Не следует принимать их слишком всерьез. Пожалуйста, не говори мне, что ты не ходишь в церковь из‑за великанов!

– Ба, отец мой, жидовская – уж не антисемит ли вы?

Некоторое время священник молчал Слышно было только, как Уоткинс энергично скребет по холсту почти совсем сухой кистью. Наконец священник ответил.

– Да, я антисемит, но мне хочется представить тот день, когда я стану лучше.

– Простите. Я не обладаю таким воображением. Я пишу только то, что вижу, не забывайте.

Уоткинс продолжал яростно рисовать. Краска и кровь забрызгали его лицо, капали на холст с его руки.

– Ангелы позволяли себе вольности со смертными женщинами и тем развратили человечество. Это противная история.

– Но они развратили их не только в смысле секса – но и в других смыслах, ведь так?

– Вещи, которых мы не должны были знать.

– Может быть, именно они научили нас творить искусство.

– Их потомков с легкостью опознавали. Даже когда великаны научились притворяться обычными людьми, их легко было узнать по двойному ряду зубов и другим уродствам.

– Врожденным порокам развития.

– О, я бы не стал так говорить.

– Конечно, вы бы не стали. – Кисть Уоткинса плясала по остроугольным плечам священника. Плечи преображались, плоть вырастала над телом.

– Но эта история про великанов, разве она не похожа на ту ложь, которую мы говорим себе сами, например, что я хороший священник, или я не антисемит, или я великий недооцененный художник. Ложь, которая помогает нам нравиться самим себе.

– Боюсь, я не понимаю.

– Люди не хотели верить в то, что происходят от совокупления с ангелами, вот и придумали великанов – носителей дурной крови.

– Уоткинс, это безумие. Я помолюсь за тебя, сын мой.

– Спасибо. Кстати, ваш портрет окончен. Если не возражаете, я пошлю счет прямо епископу.

– Наверное, так будет лучше всего.

– Подойдите, посмотрите и скажите мне, как, по‑вашему, точно ли передано сходство.

– Ох, я столько выпил. Кажется, я уже не смогу встать на ноги.

– Не торопитесь, святой отец. Я оставлю холст на мольберте. Надеюсь, вы меня извините, мне нужно еще раз перевязать руку.

Уоткинс бросил последний взгляд на картину. Изображенный на ней священник был все еще сгорблен, но уже поднимался на ноги, увлекаемый к небесам полупрозрачными наростами на плечах и спине, в то время как на его груди раскрывались, хватая воздух, другие уродливые выросты.

– Нет, я, кажется, не встану, – бормотал священник.

– Имейте веру. Вера вас утешит. Когда я был маленьким, то наблюдал, как отец рисовал ангелов. Здесь и у святого Антония. Теперь я знаю, что в то же самое время он рисовал много другого – пейзажи, этюды рабочих в доках, – но те холсты затерялись среди бесчисленных ангелов: парящих, сидящих, стоящих свободно или навытяжку, поющих, танцующих, делающих все то, чем обычно занимаются люди, с той только разницей, что ангелы были более настоящими, и внутри у них как будто горел собственный свет.

Священник протрезвел достаточно, чтобы произнести:

– Мило.

– Наверное. Но знаете, что меня тревожило? Он писал их с родственников, с соседей, с кое‑кого из местных священников. Не только лица, но позы, мимику, жесты. Я не хотел этого видеть, но не мог не верить своим глазам. После я уже не мог смотреть на этих людей по‑прежнему.

 

В погребе Уоткинс включил свет и грустно смотрел на свое небесное воинство, взиравшее на него с более чем несовершенных, перегруженных деталями полотен: сгорбленные спины, искаженные лица, двойные, а то и тройные ряды зубов. Созвездия глаз. Шесть крыльев. Обломки крыльев торчали из обезображенной плоти, точно выдернутые громадной рукой, оставившей лишь сломанный черенок эфирного мяса; рты, разинутые тою же безжалостной рукой, против воли пели хвалу всему святому, Санкте Деус, Амен.

Он слышал, как наверху старый священник упал на пол и, обливаясь слезами, пополз к своему портрету.

 

Майкл Маршалл Смит

ПРАВОТА

 

 

Майкл Маршалл Смит – романист и сценарист, живущий с женой, сыном и двумя кошками в Северном Лондоне.

Под своим именем он опубликовал около семидесяти рассказов и три романа – «Только вперед», «Запчасти» и «Один из нас», – за что получил премии Филипа К. Дика, Международной Гильдии Ужасов, Августа Дерлета и Британскую премию фэнтези, а также французскую При Моран.

Под псевдонимом «Майкл Маршалл» вышли пять триллеров, ставшие международными бестселлерами, среди них «Соломенные люди», «Те, кто приходят из темноты» и «Земля вам будет прахом», готовится к публикации роман «Волны». Не так давно под другим псевдонимом, «М. М. Смит», вышли в свет «Слуги», небольшой роман с привидениями, действие которого происходит на побережье в Британии.

«Для меня нет в жизни большего удовольствия, чем прийти с женой в паб и провести там вечер, перемывая косточки всем на свете, – сознается автор. – Хотя иногда я обнаруживаю, что лучше всего у меня получается не говорить, а слушать».

«И вот как‑то вечером я, к своему изумлению, обнаружил, что и она чувствует в точности то же самое. Разумеется, такого просто не могло быть, отсюда и возникла идея некоего объективного измерения – причем не одного вечера, а всей жизни…»

 

Был понедельник, четвертый день их отпуска, и четвертый день с утра до вечера шел дождь. Дэна это не особо тревожило – в конце концов, в Лондон ведь не за загаром ездят, тем более в феврале, – к тому же они были экипированы соответственно. Да и вообще, в городе полно музеев, магазинов, галерей: истории кругом столько, что из ушей лезет, хороших ресторанов полно, а Старбаксов не меньше, чем дома. Так что сырость в перерывах между остановками можно и потерпеть, а в остальное время прекрасный отдых вам обеспечен. Прогноз погоды – Дэн знал его наизусть, ведь он будил его в пять тридцать каждое утро – обещал, что к концу недели ситуация улучшится. Это, конечно, обнадеживало, но погода в целом такая штука, против которой не попрешь. Она такая, какая есть, и все тут. Вот и принимай ее такой, меняй свои планы, подстраивайся. И нечего жаловаться. Нет смысла постоянно ныть.

А вот на сбой своих внутренних часов повлиять можно.

Когда летишь в Европу – а они делали это много, много раз с тех пор, как выросли их дети, – следуй простому правилу. Поскольку самолет садится ранним утром, то в дороге есть смысл немного поспать (пусть даже сон будет рваный, недолгий, беспокойный, все равно это помогает). Потом, едва ступив на землю чужой страны, надо мысленно переключить себя на новый режим и оставаться на ногах до тех пор, пока не настанет обычное время ложиться спать. Тогда ваше тело быстро разберется, что к чему, и вечером, едва улегшись, вы будете спать, что бы там ни было. Мо жет, еще пару дней после обеда вы будете чувствовать себя, как с похмелья, но в остальном с вами все будет в порядке.

Дэн так и поступил в этот раз. Он вообще всегда так поступает.

Но не Марсия.

Несмотря на то что они все обсудили заранее, Марсия весь полет не сомкнула глаз. Сказала, что просто не может заснуть, хотя Дэн ухитрился покемарить часок‑другой – немного, но достаточно для того, чтобы обмануть тело, заставить его поверить, будто какая‑никакая ночь все же прошла. Зато потом, когда к обеду они добрались до отеля, она начала зевать и бормотать, как, мол, спать хочется. Дэн говорил ей держаться, но после обеда она таки отключилась на кровати в их номере. Дэн оставил ее там, а сам вышел пройтись по близлежащим кварталам. Конечно, чувствовал он себя немного странно, голова кружилась, но ему в целом нравилось и само ощущение, и прогулка. Для него это было что‑то вроде предварительной разведки, он узнавал, где находятся ближайшие кафе, где книжный магазин и так далее. А еще это напоминало ему о том, что он как‑никак проделал очень странную вещь, пролетел много миль, и теперь не дома. Для Дэна такая прогулка служила церемонией начала отпуска. Он как бы заявлял всему окружающему: «А вот и я».

Когда он вернулся в отель, Марсия была в душе. Они вышли вдвоем, погуляли немного, потом поужинали в ближайшем ресторане. К десяти Дэн был уже совсем никакой и только и мечтал о постели. А вот Марсия, напротив, набирала обороты, и ей хотелось поговорить о Предложении 7 и связанными с ним вопросами, дежурной теме дома, в Орегоне. Дэн и на своей земле не очень‑то интересовался П7 (все равно его не примут, что, конечно, жаль, но таковы уж люди), а здесь и подавно. Зачем, спрашивается, ехать в другую страну, если и там продолжать переливать из пустого в порожнее то, что дома надоело?

Когда он, между двумя затяжными зевками, высказал ей это, Марсия принялась в шутку анализировать причины его очевидной неспособности поддержать сколько‑нибудь связный разговор на тему, не касающуюся книг, а потом снова ловко вырулила на П7.

Это продолжалось еще минут двадцать пять. Когда Дэн все же сказал, что идет спать, Марсия встряхнула головой и встала. Первый вечер отпуска псу под хвост, яснее ясного говорил язык ее тела: спасибо тебе большое, скотина‑муженек. Спасибо.

В ту ночь Дэн спал как младенец.

А Марсия не очень.

Следующие два дня они совершали вылазки в город, посещали самые известные достопримечательности, одну за другой вычеркивая их из списка. Дэн не без удовольствия отбывал обычную туристическую повинность, зная, что к выходным все образуется, они осмелеют, войдут в режим и займутся чем им захочется. К субботе он уже так привык жить по Гринвичу, что после обеда не испытывал никакой особой сонливости, которую не могла бы разогнать чашка крепкого латте. А вот Марсия все больше выбивалась из ритма. Она просыпалась в шесть, в пять, в четыре часа утра: читала, сидя в постели (причем, конечно же, американский роман или один из тех журналов, которые она привезла с собой из дома); или, как в понедельник утром, включала телевизор – потихоньку, конечно, но все равно ведь слышно, как потрескивает кинескоп, – и переживала из‑за дождя.

Но настоящей проблемой был вовсе не сбой внутренних часов, хотя это тоже раздражало (особенно потому, что этого так легко было избежать). Будь все дело в этом, Дэн только пожалел бы жену. В конце концов, что смешного в бессоннице. Лежишь, пялишь глаза в чужой потолок, а мозг без конца прокручивает одни и те же мысли. Нет, он сочувствовал тем, кто не может спать. Но вот что по‑настоящему сводило его с ума, так это бесконечные разговоры о бессоннице, весь ее дурацкий… треп.

То же самое бывает и когда Марсия простужается. Если простужается Дэн, он просто пьет таблетки и ждет, когда все пройдет. Ну, похлюпает носом, покашляет, конечно, куда от этого денешься. У Дэна на простуду уходит четыре дня, на все про все – от первого чиха до последнего вздоха облегчения: «Слава богу, кончилось». У Марсии простуда превращается в двухнедельный минисериал, Гвоздь Сезона. Вначале скрупулезно отмечаются, детально описываются и внимательно изучаются первые признаки. Подчеркивается опасность грядущего заболевания, во всеуслышание оплакивается его несвоевременность. В девяти случаях из десяти данная фаза продолжается один вечер, после чего симптомы, если их можно так назвать – всего‑то пара «апчхи» да небольшая головная боль – исчезают начисто. Но иногда простуда разыгрывается не на шутку, и тогда на следующее утро Марсия неверным шагом спускается вниз с одеялом на плечах, с помятым лицом, красным носом и всклокоченными волосами.

А потом, по крайней мере, неделю, она говорит об этом.

Постоянно обновляющийся бюллетень – как если бы он двадцать раз на дню спрашивал ее: «А теперь, дорогая, расскажи мне, что именно ты ощущаешь каждой клеточкой своего тела, и не жалей подробностей. Правда. Я же должен знать». Репортаж о состоянии носовых и лобных пазух. Сводка событий в нижнем отделе позвоночника. Одиннадцатичасовой фильм под названием «Горло» – но сначала информация от нашего спонсора, Сопливого Носа и Компании.

Со временем простуда заканчивается. Еще два дня на замечания об улучшении состояния, и она приходит в себя, – и превращается в женщину, которая никогда не простужается, ну просто никогда. Вот тут‑то для Дэна и начинаются настоящие неприятности. Десять дней относительной тишины приводят к тому, что ее голова переполняется наблюдениями чрезвычайной важности, которые ей просто необходимо выплеснуть наружу, иначе она лопнет. Любой разговор, даже самый пустяковый, может вдруг сойти с накатанной колеи и понестись по ухабам обсуждения глобальных или не очень событий дня/года/века, в каковом обсуждении Марсия непременно проявит твердость в сочетании со справедливостью, тонкость восприятия вкупе с резкостью суждений, словно выступая перед солидной радиоаудиторией. Его участие в этих дебатах допускалось, но лишь на уровне фона, ему позволялось вбросить реплику‑другую, как будто он был интервьюером. Большую часть времени говорила она. Любой намек на несоответствие продолжительности и глубины этой дискуссии с местом и временем ее проведения – ужином в соседнем ресторане, воскресным завтраком или его желанием спокойно полежать в ванне – наталкивался на мастерски завуалированный контрнамек на то, что он просто недостаточно думал об этом предмете или что он уже сказал свое слово, а теперь ее очередь.

И выступление продолжалось.

Во время одной из таких оказий, когда романтический ужин перерос в двухчасовую лекцию о действующих в их городке правилах районирования, Дэн и возжелал, чтобы на свете был такой независимый суд, вроде агентства, куда он мог бы обратиться – не из недобрых побуждений, нет, просто ради того, чтобы доказать себе свою правоту, – и где кто‑нибудь раз и навсегда подтвердил бы, что она искажает суть обсуждаемого вопроса, подтасовывает факты (меняя тему всякий раз, когда почувствует зыбкую почву под ногами) и ежемесячно подхватывает насморк.

Он любил свою жену и не хотел видеть ее другой. Просто время от времени он жалел, что нет никакого способа подтвердить свою правоту.

И страшно удивился, обнаружив, что такой способ существует.

 

Книжный магазин находился на боковой улочке на полпути от их отеля к Чаринг Кросс роуд. Когда они были в Лондоне в прошлый раз, в 1990‑х, здесь был район сплошных книжных лавок. Как и повсюду в мире, здесь их потеснили мегамагазины с одной стороны и онлайн‑аукционы с другой. Специализированная торговля сохранились, но букинистические и антикварные лавки либо закрылись, либо запаршивели, а на месте безвременно погибшего филиала Бордерз зияла большая дыра.

Оставив Марсию в отеле принимать утренние оздоровительные спа‑процедуры, Дэн слегка рассердился, обнаружив, что успел пройти всю улицу из конца в конец, а у него еще полтора часа свободного времени. Рано возвращаться в отель, чтобы ходить там из угла в угол, не хотелось. К тому же в то утро Марсия особенно сильно страдала от недосыпа и расстраивалась из‑за погоды. А поскольку он не проявил должного сочувствия, полагая себя бессильным повлиять как на одно, так и на другое, то они наговорили друг другу резкостей.

Повинуясь капризу, он решил заглянуть на не отмеченные на карте улочки по бокам от магистрали, и там обнаружил «Пандора Букс». Узкий деревянный фасад с витриной, вывеска, набранная подходящими к случаю потертыми золотыми буквами. Окно загромождали случайно подобранные тома в старинных переплетах, названия их не говорили Дэну ровным счетом ничего. То что надо. В особенности в виду того, что опять накрапывает дождь. В который раз уже принимается.

Едва войдя внутрь, он улыбнулся, почувствовав запах. Так пахнет старая, забытая бумага, покрытая пятнами, измятая, сморщенная. Ароматы старых полок и почтенной пыли добавляли свою желанную ноту. Именно так и должно пахнуть в подобных местах – тишиной, покоем, собственными непотревоженными мыслями, неспешностью. Помещение было небольшим – всего футов двадцать на пятнадцать, – но полки, загромождавшие его до самого потолка, и приглушенный свет делали его просторнее. В задней части магазина виднелись две деревянные лестницы, ведущие одна вниз, другая наверх, и ни одна из них не имела таблички «Только для служащих», что обещало продолжительное удовольствие (а букинистические магазины сами по себе одно сплошное обещание). У стены справа стоял небольшой письменный стол, сплошь заваленный книгами, нуждающимися в категоризации, но ни за самим столом, ни вообще в магазине никого не было. Дэн сначала смутился, но потом поставил свою сумку к столу. Обычно в книжных просят так делать, во избежание воровства, да и удобнее – обе руки свободны.

Он начал осмотр с верхнего зала Книг там было до черта, иначе не скажешь. Но это была недавняя продукция и потому не представляла интереса, хотя Дэн все же нашел одно отпечатанное на дешевой бумаге карманное издание, которое можно было подержать в руках. Пока он вертел книжку, обдумывая, стоит ли тратить на нее два фунта, ему показалось, будто кто‑то поднимается по лестнице, но, обернувшись, он никого не увидел. А когда он опять спустился в зал первого этажа, этот кто‑то, вероятно, ушел в полуподвал.

У полок среднего этажа он задержался надолго, так как здесь в основном были собраны книги по местной истории. В конце концов, он отыскал одно издание, которое ему точно захотелось купить, плюс еще пару‑тройку таких, относительно которых стоило подумать. Все зависело от того, удобно ли будет их везти. Книга, которую ему хотелось купить наверняка, была довольно тяжелой – огромное викторианское факсимиле более раннего издания истории Лондона – и он подошел с ней к сумке, чтобы прикинуть размер. Тут ему опять показалось, будто кто‑то входит в комнату сзади, но, когда он обернулся, сверкая улыбкой – «Какой у вас чудесный магазин!» – там снова было пусто. Вероятно, просто какой‑то шум наверху. Пути книгопродавцев неисповедимы, особенно когда они расставляют книги в алфавитном порядке.

Ту книгу он нашел в подвале.

Сначала ему показалось, что там ничего любопытного нет: комната была вполовину меньше верхних, книги стояли в совершенном беспорядке. Тома самого разного возраста и состояния были просто свалены на полки, ежеминутно грозя обвалом. А еще там сильно пахло сыростью – вероятно, из‑за мрачных пятен на стенах, которые если не вызывали этот запах, то наверняка усиливали его. Во многих местах отошла штукатурка, являя взгляду кирпичную кладку с потеками воды.

Дэн все же побродил немного по подвалу, где, раздвигая груды книгоподобной чуши («Сам себе бухгалтер», «Испанский за двадцать секунд», «Поиск своего внутреннего „я“ и умение видеть внутренние сны»), обнаружил среди них парочку томов постарше, но скоро отверг и их. Ужас, до чего неприятно, когда последний этаж оказывается самым неинтересным, но, что греха таить, именно так часто и бывает. Он уже хотел сдаться, подняться наверх и заплатить за то, что выбрал, как вдруг его внимание привлек книжный шкаф, спрятанный у самой задней стены. Он решил проверить и его тоже. В конце концов, куда ему спешить?

Издалека ему показалось, будто книги на полках этого шкафа намного старее прочих, но выяснилось, что он ошибся. В основном это были тома из серии «Эвримен», в кожаных переплетах и довольно симпатичные, но слишком банальные для того, чтобы тащить их через океан. Он уже повернулся к шкафу спиной, как вдруг что‑то заставило его обернуться и поглядеть внимательнее. Расставив ноги и уперев руки в бока, он начал прочесывать шкаф глазами, полку за полкой. Наверняка что‑то на них зацепило его взгляд, но что именно, он не успел заметить. Ничего особенного он не ждал, просто любопытно было выяснить, что же такое привлекло его внимание. Постепенно он нашел ее, книгу с корешком, потрепанным сильнее, чем у других.

Он осторожно вытащил книгу. Она называлась «Надежды младшего демона, часть вторая», что вообще‑то было довольно странно. Книжка была маленькой, плотной, в ветхом переплете из старой кожи; около дюйма толщиной, шесть на четыре дюйма размером. Заглавие на корешке, похоже, написали от руки чернилами. Открыв верхнюю обложку, Дэн увидел фронтиспис, который утверждал, что книга якобы напечатана в Риме в 1641 году, но этого просто не могло быть. В таком случае она должна была быть на латыни, или уж по меньшей мере на итальянском. Но ничего подобного. Книга была на английском, по преимуществу.

Пролистывая книгу, он понял, что она вряд ли могла быть опубликована именно в таком виде. Местами она выглядела действительно очень старой, бумага вся в пятнах, засаленная, как кухонное полотенце, текст на непонятных языках набран нечитабельными шрифтами. Другие ее части казались напечатанными сравнительно недавно; бумага свежая, лощеная, тематика современная. Хотя попадались вставки на французском, немецком и каком‑то восточноевропейском языке, и еще вроде на корейском – судя по тому, что знаки сильно напоминали те, которые он видел дома, проходя мимо корейского продуктового рынка.

Не менее сложно было разобрать, о чем эта книга.

Проповедь целомудрия сменялась страницами, посвященными листопадным деревьям. Те уступали месту чему‑то вроде путеводителя по Баварии с пятнистыми черно‑белыми фотографиями, сделанными, должно быть, еще до Первой мировой войны. За полемикой о какой‑то таинственной ближневосточной секте следовали любовные стихи с математическими уравнениями в сносках, которые прерывались двухстраничным рукописным документом, похоже, отчетом о делах какой‑то сахарной плантации в Вест‑Индии XVIII века. Во всем этом не было ровным счетом никакого смысла, и все же внизу каждой страницы стояла колонцифра – номер – и порядок этих числительных не прерывался от начала до конца, независимо от тематики текста и того, был ли он набран поблекшими готическими буквами вручную или суперчетким Жиль Сансом на компьютере.

Дэн снова перелистал страницы от конца к началу и увидел нацарапанную карандашом цену. Пять фунтов. Восемь баксов девяносто центов. Хм‑м. Ему уже хотелось эту книгу, хотя он и не знал, почему.

Он еще порылся в книге, ища повод превратить смутное желание в очевидную причину, но находя лишь новые бессвязные фрагменты бесполезной информации. Вот репродукции каких‑то акварелей неизвестных ему художников, судя по всему, не из лучших. Список населенных низин Армении. Вставка о современной электронной инженерии, схемы соединений прилагаются, рядом чернильный набросок мужчины с топором, в духе Да Винчи, за которым следовал длинный фрагмент из чего‑то похожего на детскую книгу с картинками, про счастливую собаку.

А потом шел раздел «Заклинания».

Бумага в этом разделе была очень, очень старой, а все записи сделаны вручную. Частями они вылиняли почти до полной невидимости, но и те, которые сохранились, прочесть было нелегко. Первая страница представляла собой что‑то вроде указателя. Номер Первый гласил: «Видение любовной арки – заклинание с целью увидеть мужчину или женщину (или обоих), которые, как надеется заклинатель, войдут в его жизнь». Номер Одиннадцатый: «Заклинание печали у скота – с целью уменьшить ночное уныние у скота». Номер Двадцать Второй: «Заклинание возвращения тепла – чрезвычайно полезно для подъема температуры остывших с временем горячих напитков».

Что? Заклинание для того, чтобы подогреть чашку кофе?

Глупость какая. Вообще весь этот указатель – одна сплошная чушь, самый дурацкий раздел этой явно дурацкой книги. Дэн уже почти раздумал ее покупать – пять фунтов все же пять фунтов, а книжка была к тому же удивительно тяжелой для своих размеров, – как вдруг ему бросился в глаза последний раздел в указателе.

Номер Тридцать Три: «Слушающий ангел – заклинание, помогающее узнать, прав ты ли нет».

Хмурясь, Дэн нашел указанную страницу и убедился, что да, это именно то, что он подумал.

Вдруг он услышал какой‑то шум, довольно громкий, как будто затопали сотни ног или захлопали тысячи маленьких крылышек. Он закрыл книгу и поспешил по лестнице наверх.

За столом по‑прежнему никого не было, зато он сразу увидел причину шума. На улице шел настоящий дождь, лило как из ведра. Тусклые лампы в магазине с трудом рассеивали сгустившуюся мглу.

Дэн подождал, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, потом все же отважился крикнуть. Ответа не последовало. Он подождал еще, потом подошел к лестнице в дальнем конце магазина и взлетел на верхний этаж. Ни души. Внизу, когда он спустился туда, тоже было пусто. Он вернулся в средний зал и остановился у стола, за которым по‑прежнему никого не было.

Порывшись в бумажнике, Дэн извлек из нее купюру в пять фунтов. Положил ее на стол и взял сумку. Большую викторианскую книгу он не купил. Она уже перестала его интересовать.

 

В отель он вернулся промокшим до нитки и с удивлением обнаружил, что времени уже много. Каким‑то образом сделалось три часа дня. Он ожидал встретить раздраженную Марсию в лобби, но ее там не было. Он сел в лифт и поднялся в номер. Там тоже было пусто. Озадаченный, он позвонил в спа и с облегчением услышал, что женщина, похожая по описанию на его жену, в данный момент крепко спит на одной из кушеток около бассейна. Облегчение смешалось в нем с раздражением.

Бросив книгу на кровать, он расхаживал по номеру, суша волосы полотенцем. Конечно, можно спуститься вниз, разбудить Марсию, напомнить, что сейчас они должны быть… но какой смысл? Пока она оденется, в Тейт они все равно опоздают. Да и ему тогда придется объяснять, почему он вернулся гораздо позже обещанного времени. А ведь это уже не впервые, причем «смотрел книги» никогда не считается достаточным оправданием.

Он зарядил кофейную машину и стал ждать, когда она сделает свое дело. А сам пока сел за письменный стол и начал рассматривать книгу, лежавшую на кровати. Она, разумеется, не двигалась, и никакой опасности, что она вдруг пошевелится, не было. И все же… его не оставляло ощущение, как будто он не просто смотрит. Конечно, про объект, который совсем не двигается, нельзя сказать, что ты за ним «следишь», правда? И все же. Все же.

Когда кофе был готов, он пошел и взял книгу. Указатель удалось найти не сразу. Сунувшись в книгу наугад, он вернулся к началу и внимательно пролистал ее всю, от корки до корки. Нашел много странного, но указатель отсутствовал. Тем временем его сердцебиение, которое внезапно участилось, постепенно вернулось в норму. Он еще раз пролистал книгу, на этот раз медленнее, и испытал странное облегчение. Показалось ему, вот и все. Может быть, сбой внутренних часов вызвал у него запоздалый приступ лихорадки: утренняя ссора добавила раздражения, и вот в магазине из вековой книжной пыли родилась эта фантазия…

Тут он их и нашел. Те самые заклинания, зажатые между двумя секциями, которые он видел – он готов был в этом поклясться, – пролистывая книгу в первый раз. Ну, ладно.

Он просмотрел еще несколько номеров.

Номер Двадцать Четыре: Усиление Коры – нашептывание, помогающее укрепить кору дерева или куста (значительных размеров), если растение подвергается нападению.

Номер Девятнадцать: Привет Судьбы – щелчок пальцами, который привлекает к вам внимание любого проезжающего мимо кэба.

Номер Шесть: Уплощающий Удар – меняет форму планеты, которая по ошибке стала круглой. Применяется лишь однажды.

Но все это не имело никакого значения. Он быстро добрался до номера тридцать восемь, затем нашел нужную страницу.

Открывая ее, он снова услышал тот звук, похожий на взмахи крыльев.

Бросив взгляд в окно, он убедился, что это всего‑навсего дождь пошел сильнее, правда, уже во второй раз. Просто странно, второй раз подряд такое совпадение. И как темно в комнате стало.

Инструкция оказалась короткой, а нужные для колдовства предметы доступными.

И Марсия все не возвращалась.

Дэн решил, что выбора у него нет, придется взять и попробовать.

 

Полчаса спустя он уже стоял на крыше отеля. Попасть туда оказалось не так просто, но в рецепте особо оговаривалось, что заклинающий должен находиться снаружи (в смысле «не внутри постройки») и к тому же в самой возвышенной точке не далее чем в ста футах от того места, где книга открывалась в последний раз. Сообразив, что это значит, Дэн сел в лифт и поехал на самый верхний этаж отеля – двенадцатый, – понимая, однако, что этого будет недостаточно. К тому же если что‑то все‑таки начнет происходить, то ему вовсе не улыбалось, чтобы его застукал какой‑нибудь постоялец, возвращающийся к себе в номер. Побродив по коридору, он обнаружил закоулок с дверью, подписанной «Кладовая». За ней действительно оказалась кладовая, и Дэн позаимствовал там полотенце, но внутри была еще одна дверь. Открыв ее, он увидел темную внутреннюю лестницу, которая вела наверх.

Там она упиралась в железную дверь. Дверь была заперта. Разумеется. В бессильной злобе Дэн пнул ее ногой. Снаружи до него доносился шум дождя. Он был совсем близко от цели. Он ударил еще, замок лязгнул, и дверь приоткрылась.

Шум внезапно еще усилился, и Дэн увидел, как капли колотят по крыше. Отложив в сторону вопрос о том, почему это дверь вдруг отворилась, Дэн обернул голову полотенцем, положил книгу у выхода, где она не должна была намокнуть, и шагнул на крышу.

Перед ним лежала обширная плоская равнина – крыша отеля. Тут и там из нее торчали протуберанцы: одни изрыгали пар или дым, другие были снабжены вентиляторами, лопасти которых лениво вращались. Забытые поленницы дров и разный другой мусор был сложен вдоль низкой стены, которая шла по всему периметру крыши. Серая поверхность крыши местами совсем скрылась под лужами дождевой воды, отражавшими темное небо, которое, казалось, спускалось все ниже и ниже.

Дэн вышел прямо на середину крыши и замер. Лондон лежал вокруг, хотя и полускрытый за пеленой дождя и густеющего мрака. Полотенце скоро промокло насквозь, и он снял его. Очевидно, придется пройти через это испытание как есть, без вспомогательных средств. Он повторил про себя заклинание. Оно было не сложным. Точнее, оно было настолько простым, что трудно было поверить, будто с его помощью можно чего‑нибудь добиться.

Тем не менее он развернул другое полотенце, принесенное из номера. В нем лежали вещи. Немного его слюны в стаканчике из ванной: в заклинании говорилось о «телесном выделении», но Дэн не был готов пойти дальше слюны. Несколько волосков Марсии, которые он снял с ее щетки, завернул в клочок туалетной бумаги и тоже положил в стакан. Затем вещь более мудреная: открытка от Марсии к ее сестре. В рецепте было сказано: «образец речей обоих», без всяких объяснений, что бы это значило. Дойдя до этого пункта, Дэн чуть не сдался, как вдруг его взгляд упал на открытку, написанную вчера вечером в баре и теперь лежавшую на письменном столе в ожидании марки. Основной текст написала Марсия, а он добавил жизнерадостную приписку в конце. Интересно, это сойдет? Подумав, Дэн решил: поживем – увидим. Скатал открытку в трубочку и сунул в стакан.

Выпрямив спину, он подбросил стакан в воздух. Зная, что ведет себя как последний дурак, он пригнулся в ожидании немедленного возвращения летательного снаряда, возможно, прямо ему на голову.

Ничего не упало.

Секунду спустя он посмотрел вверх и увидел, что стакан исчез.

А дождь пошел еще сильнее и теперь действительно напоминал звук хлопающих крыльев.

Местами от неба начали отделяться какие‑то куски, темные заплаты, они собрались над отелем в огромное облако, края которого реяли над соседними домами, словно черные призраки будущих пожаров.

Шум машин на улицах отдалился и одновременно усилился. Дэн прислушивался к нему и к стуку дождя по крыше до тех пор, пока два звука не слились в один, который заполнил его голову и вдруг исчез, оставив по себе пустоту и тишину.

– Семьдесят восемь процентов, – произнес чей‑то голос.

Дэн обернулся. Позади него, на низком парапете у края крыши сидело нечто.

Существо было высоким – около двенадцати футов, – серовато‑белым, как старый, покрытый патиной белый мрамор, и почти прозрачным. Оно сидело на стене на корточках, огромные крылья свисали с его плеч вдоль тела. Казалось, оно чувствует себя немного не в своей тарелке, как если бы вдруг оказалось в непривычном для него месте, где то ли слишком жарко, то ли слишком холодно.

– Вы ангел? – задал вопрос Дэн.

– За время вашего брака ты произнес двадцать два процента всего сказанного вами обоими, – продолжало существо. Оно сидело, отвернувшись, спрятав лицо за мокрыми длинными волосами. Голос его был холоден, сух и, как показалось Дэну, проникал в его сознание не только сквозь уши, но и через ноги. – Если ограничить исследование рамками дискуссий, имевших академический или чисто теоретический интерес, тогда ее вклад возрастает до восьмидесяти шести процентов. В моменты наибольшей речевой активности, находясь под влиянием алкоголя, она достигает девяноста четырех процентов.

– Значит, я прав, – сказал Дэн. – Я знал это.

Ангел не подал виду, что слышал.

– Приняв к рассмотрению общее количество слов без учета времени, потраченного на их произнесение, приходим к тому же общему результату. Краткость и недостаточная беглость твоих предложений в какой‑то степени уравновешивается скоростью, с которой ты пытаешься вставлять их в непродолжительные перерывы в ее речи.

– Подождите, пожалуйста, – сказал Дэн. Он сделал шаг вперед, но тяжелое, шумное движение ангельских крыл остановило его. Где‑то вдалеке заворчал гром. – Что вы называете «недостаточной беглостью»?

– Обычный недостаток возможности разговориться как следует, – сказал ангел. – Только это.

Дэн милостиво кивнул.

– Спасибо, – сказал он. – И вот еще что. Как мне…

– Иногда она говорит, даже когда тебя нет рядом, – продолжал ангел. – И довольно часто.

– И вы слушаете?

– Конечно. Я для этого создан.

Дэн нахмурился.

– И что же она говорит?

– Надеется, что с вашими детьми ничего не случилось.

– Ну, так и я тоже.

– Да, но она говорит это вслух. И ее слова слышно.

– Понятно, – сказал Дэн. Ему стало холодно. В это трудно было поверить, но дождь припустил еще сильнее, небо словно навалилось на крышу отеля. Волосы Дэна облепили ему голову, вода стекала по лицу. – А что… что еще она говорит.

Ему показалось, будто ангел поворачивает голову, чтобы взглянуть на него, но, когда движение было окончено, его лицо по‑прежнему смотрело в другую сторону.

– Она говорит, ей всегда становится грустно, когда кто‑нибудь из детей звонит, а ты, подойдя к телефону и едва успев буркнуть «Привет», сразу передаешь ей трубку. Она старается не обижаться на то, что ты даже не пытаешься говорить с ее подругами, и что – это мои цифры, не ее – ты отвечаешь меньше чем за четыре процента общего разговора в их присутствии. Ей приходится мириться с тем, что массаж для нее раз в кои‑то веки считается страшной расточительностью, тогда как ты ежемесячно тратишь в три раза больше на книги, которые, принеся из магазина, не только не читаешь, но даже не открываешь потом. Ей больно, когда ты смотришь на нее так, словно хочешь сказать: «Ну, что она опять там ноет, и о чем на этот раз?» Ей бы очень хотелось, чтобы ты хотя бы изредка обращался с ней, как с интересной книгой, – и она говорит, что когда‑то так было.

Дэн натянуто улыбнулся.

– Что ж, все это очень интересно. Спасибо за то, что нашли для меня время. И высказали непредвзятое мнение.

Ангел повел плечами, точно готовясь лететь.

– Она волнуется о многих вещах. Как ты думаешь, к кому мы расположены больше: к тем, кого что‑то волнует, или к тем, кому все равно?

Дэн ничего не сказал.

– И насчет простуд, – добавил ангел. – Кому они, по‑твоему, тяжелее даются: тебе или ей?

– Мне надо идти, – сказал Дэн. – Полагаю, вы сами найдете выход.

И он зашагал назад, к железной двери, шлепая прямо по лужам. Больше ему ничего не хотелось. Да, иногда человек, которого любишь, и есть самая большая проблема в твоей жизни. Надо было смириться с этим Дождь шелестел по крыше, как тысячи переворачиваемых страниц. Он вдруг почувствовал себя таким усталым, как будто весь кофе, выпитый им за пятьдесят лет, скопился у него внутри и теперь в одночасье прокис С каждым шагом ему становилось все труднее вспомнить, что с ним только что произошло, или поверить в это, или понять, зачем это ему понадобилось.

Он уже тянулся к ручке двери, когда ангел заговорил снова. Теперь его голос звучал по‑другому. Тише, спокойнее, как воспоминание о самом себе.

– Когда она не может заснуть, то лежит и надеется, что ты еще любишь ее.

Дэн замер и повернулся к ангелу.

– Ну конечно, люблю, – сказал он, уязвленный. – Уж это‑то она должна знать.

Ангел исчезал, его размеренно машущие крылья превращались в дождь, сероватая кожа становилась облаком. Он взлетел и прямо на глазах у Дэна обратился в туман, а его слова донеслись до него как дуновение холодного ветра, поднятого теми же ровными взмахами крыл.

Он сказал:

– Для нее звук ваших голосов, когда вы разговариваете друг с другом, то же самое, что для тебя – запах книг. Думаешь, она ничего не замечает, когда тебе кажется, что ты удачно скрываешь свою скуку? Иногда она потому и не закрывает рта, что боится, вдруг она уже перестала быть для тебя интересной.

Он сказал:

– Эти самые «тишина и покой», которых, как ты думаешь, тебе не хватает, к чему они тебе? Какие мысли ты вынашиваешь, неужели они и впрямь так важны, что ради них стоит затыкать рот той, которая любит тебя так сильно? Пусть она молча тревожится о том, как бы кое‑что не пошло не так в этом мире, не затихло, не растеряло силы и не распалось на куски.

Он сказал:

– Если она умрет раньше тебя, что вполне может случиться, будешь ли ты и тогда жалеть о том, что у тебя было мало тишины и покоя? Когда ты будешь жить в этом бесконечном беззвучном «после», проходя сквозь годы, как сквозь облако мертвящего одиночества, сколько ты будешь готов отдать и пообещать всего лишь за одно ее слово?

Тут ветер стих, и ангел улетел.

Дэн еще добрых пять минут стоял на крыше. Когда он все же вошел через железную дверь обратно в отель, то обнаружил, что книга исчезла. Он сбежал вниз по лестнице, промчался через кладовку и бросился к лифту.

 

Открыв своим ключом дверь их номера, он услышал, что Марсия в ванной.

– Дэн? – тут же спросила она. – Это ты?

– Да, – ответил он.

– Где ты пропадал?

– Пережидал дождь, – осторожно ответил он, не спеша входить внутрь, не решаясь увидеть ее лицо. – Извини. Пришлось заскочить кое‑куда и ждать, пока дождь не перестанет. Я тебе звонил. Тебя не было в номере.

– Я заснула, – смущенно ответила она. В комнате наступило молчание. Потом она сказала: – Я по тебе скучала.

– Я тоже по тебе скучал. – Он снял с себя пиджак и повесил его в шкаф сушиться. – Ты как себя чувствуешь?

– Знаешь, мне кажется, у меня начинается простуда.

Дэн закатил глаза, но все‑таки позвонил в обслуживание номеров и заказал горячий чай с лимоном и медом, а потом пошел в ванную помогать жене мыть волосы. Она рассказала ему о том, как сходила в спа. Он рассказал ей о своей прогулке, не упомянув, правда, «Пандора Букс». Так они и сидели в теплой уютной ванной, где их окружили слова, а холодный, сырой мир отступил за стены. Обед они тоже решили заказать в номер. Посмотрели телевизор, почитали немного, легли спать.

После полуночи, когда Марсию сморил беспокойный сон, в комнату влетел слушающий ангел и коснулся ее лба со словами: «Не тревожься больше, пока».

 

Когда на следующее утро Дэн проснулся, Марсия крепко спала рядом с ним. Пока они завтракали вместе, на улице моросило, но потом погода исправилась.

 

Джей Лейк

NOVUS ORDO ANGELORUM

 

 

Желание

 

Ангел желания обнажает грудь, ее соски твердеют на дремотном ветерке ночи. Волосы стекают с ее головы, как дымка с осеннего неба. В них смешаны разные пряди – от черных до седых, ведь желанию покорны все, не одни лишь незрелые юнцы или впавшие в слабоумие старцы, и уж тем более не только одержимцы средних лет.

Крылья Желания широки, как у любого ангела, но их оперение редко. Выглядят они так, словно их наскоро собрали из фрагментов самых разных птиц; здесь и горный тераторнис, и бородач‑ягнятник, и большой золотистый орел аравийской пустыни, и кондор, житель заснеженных Анд. Каждый ребенок во сне грезит о полете, а проснувшись, обнаруживает, что он по‑прежнему не птица. Ее крылья несут бремя этих несбывшихся мечтаний, которые в зрелые годы оборачиваются одержимостью, сводящей людей с ума.

Но истинная сила ангелицы кроется в ее глазах, во взгляде Желания. Веки ее подведены углем, похожие на завитки ржавчины ресницы полуопущены. Омуты похоти плещутся в карей глубине. Поймать такой взгляд – значит ощутить, как останавливается сердце, стынет в руках кровь и наливается горячей тяжестью пах. Ни один человек, ни молодой, ни старый, ни мужчина, ни женщина, не устоит перед таким взглядом, поэтому Желание носит маску из кожи и шелка с вышитой на ней змейкой из крохотных рубинов – капелек крови тех, кого ей довелось полюбить.

Ее сокрытая под капюшоном красота напоминает нам о том, что Любовь есть величайший и ужаснейший из даров Господа.

 

Отчаяние

 

У Желания есть брат‑близнец: Отчаяние, юноша с потухшими глазами и впалой грудью. Волосы у него противоестественно светлые, как у человека, доголодавшегося до смерти, и напоминают полупрозрачный белесый пушок, который отрастает у трупа в гробу. Кожа у него до того бледная, что хочется назвать ее синей. Отчаяние очень напоминает студента, чье тело, навеки застывшее в точке равновесия между возможностью и катастрофой, лежит в холодильнике морга.

Крылья у него тоже отличаются от сестриных, они состоят как будто из призраков перьев: одни хрупкие стерженьки и кружевные прожилки, лишенные мягкой пушистой плоти. Отчаяние носит их прижатыми к телу поверх широкого кожаного плаща, который хлопает его по икрам. Под плащом у него черные рваные джинсы и целая коллекция шрамов, толстых, как веревки. Каждый, кто когда‑либо наносил себе увечье от его имени, оставлял рану и на нем.

Сила Отчаяния в его теле. Даже в полумраке одна его тень может заставить мужчину опустить плечи и понурить голову, а женщину – отвернуться со слезами на глазах. Ну а взглянуть Отчаянию в лицо, каждая мышца которого транслирует музыку безнадежности этого мира, значит просто лечь на землю и тихо умереть, отказавшись от борьбы.

Бог создал его как соблазн и как предостережение тем, кто теряет веру.

 

Случай

 

Есть еще один ангел, дальний родственник упомянутых, и зовут его Случай. Он элегантный юноша. Длинные светлые волосы волнами спускаются ему на плечи. Он любит рубашки‑поло пастельных тонов и стильные белые слаксы. Крылья у него есть, но видны они не всем, и, пока бабушки и мамы с Ривер Оукс или Телеграф Хилл восхищенно ахают над ними, их дочки и внучки, повстречав его в сельском клубе, прикрывают румянец бокалом Ширли Темпл и шепотом обсуждают его скандальное украшение – серебряную серьгу в ухе.

Случай не интересуется пари или лотереями, его привлекают лишь стечения обстоятельств в обыденной жизни. Скажем, человек опоздал на самолет, расстроился, а потом узнал, что зато ему не довелось вознестись к небесам в пламени керосинового факела с какого‑нибудь кукурузного поля в Айове. Или спустило у семейной «Тойоты» колесо, и вот она уже не поспеет к черной полынье под тонкой ледяной коркой, и кто‑то другой, о ком проявляют меньше заботы, уйдет вместе с машиной в холодную зимнюю воду. Или к одной книге на распродаже в Пауэллсе протянутся сразу две руки, затем последует кофе, затем пицца, потом ночь, полная необузданной страсти, а там, глядишь, и целая благополучная жизнь.

Вы можете разминуться со Случаем на улице и не узнать его, и лишь потом, обнаружив двадцатку, прилипшую к подошве вашей туфли, понять, что это был он. Случай призван Господом напоминать нам о том, что не одни лишь силы порядка правят миром.

 

Флора

 

Флора – ангел цветов и растений. Ее труды принадлежат царству старейших и тишайших обитателей планеты. Она носит тончайшие шелка, позаимствованные у друзей – шелковичных червей, и венок из растений того часа и времени года, когда вам случится ее встретить, будь то шиповник или орхидея. Ее крылья сплетены из паутины, бледные тонкие нити которой серебрятся в лунном свете. Именно Флора, гуляющая по садам ночами, стала прототипом многочисленных сказочных фей.

В волосах Флоры переплетены все краски природного мира, они как радуга, ставшая рекой. Ее глаза то темнеют, как земля, то голубеют, как вода. Еле заметная улыбка, изгибающая уголки ее рта, делает его похожим на бутон розы, готовый вот‑вот раскрыться. Под стать розе и ее окруженное шипами сердце.

Но не считайте Флору ангелом добра. Корни ее деревьев ломают величайшие творения человека. Жалкий лишайник грозит смертью камню. Да и ваши кости, когда их обгложут могильные черви, тоже станут частью ее царства Терпеливее, чем Время, она несет в руках миры, а в сердце – любовь ко всему растущему.

Никто не знает, о чем думал Господь, пуская Флору в мир, но помните одно – именно милая Флора отвечала за порядок в Райском Саду. Именно она выращивала плодовые деревья. Она, и никто другой, так удачно развесила фиговые листочки, что мужчине осталось лишь протянуть к ним руку, когда им овладел стыд, и она же взрастила яблоню познания, на которую не лишенная интеллектуальных способностей женщина смогла вскарабкаться по наущению змеи.

 

Слово

 

Слово – старейший из всех ангелов. Иногда его еще называют «дедушкой Бога». Но возраст на нем почти не сказывается. Разве только в паутинке морщин вокруг слепых белесых глаз да в негибкости шага. Копна рыжих волос колеблется над его головой, подобно языкам пламени, то поднимаясь, то опадая, так что Слово всегда такого роста, как ему нужно. Кожа у него темная, как корка хорошо пропеченного хлеба. Его лицо – это лицо Обычного человека.

Хоть он и слеп, ему не нужен посох, ведь у него есть крылья. Вздымаясь выше домов, по виду они напоминают скорее крылья моли, чем птицы. Их чувствительные волокна воссоздают для него картину мира. Слово не носит никакой одежды, так как чужеродная материя может помешать его крыльям и исказить его чувства. Однако при всей своей наготе Слово окружено сиянием славы.

Ибо в начале начал именно Слово создало мир на воде, когда Бог исторгнул его из уст своих. Позднее Слово стало плотью. Человек, не будь у него языка, остался бы зверем. А язык без слов – не более чем кусок мяса.

Слово – путеводная звезда нашего разума и свет наших дней, древний субститут Бога в Его отсутствии.

 

Майкл Бишоп