Доказательство существования ангелов 1 страница

 

 

Грэм Мастертон родился в Эдинбурге, в Шотландии, там, где и разворачиваются события его рассказа «Доказательство существования ангелов». Свою карьеру автора страшных рассказов он начал в 1975 году, почти случайно. До тех самых пор, работая редактором сразу двух журналов, «Пентхауз» и «Форум», он прославился тем, что писал необычайно популярные пособия по сексу вроде «Как свести вашего мужчину с ума в постели». Когда этот рынок переполнился, он предложил издателям «Маниту», повесть о целителе‑индейце, который возродился в наше время, чтобы отомстить. Впоследствии по книге был снят фильм с Тони Кертисом в главной роли.

За первой повестью последовало более ста романов и рассказов, многие из которых были адаптированы для телевидения и графических новелл. Среди его последних книг «Слепой ужас» (пятый, завершающий роман из серии о Маниту), «Дух огня», «Призрачная музыка», «Потомки» и «Дверь демона», новейшее из серии про Джима Рука.

Мастертон был первым западным автором страшных романов, которого напечатали в Польше, куда он сам и его жена, Виешка, часто ездят – в Варшаву, Познань и Вроцлав.

«Идею рассказа „Доказательство существования ангелов“ подбросил мне приятель, который работает на кафедре развития человека в Висконсинском университете в Мэдисоне, – вспоминает автор. – Его друг снимал на видео первые самостоятельные шаги маленьких детей и пришел к выводу, что они не могут делать это иначе, как при чьей‑то невидимой поддержке. И этой поддержкой, этими невидимыми руками могли быть лишь руки неких незримых покровителей. Иначе говоря, ангелов».

 

Она полюбила ребенка страстной сестринской любовью еще до рождения и назвала Алисой. Мать разрешала ей прикладывать ухо к животу и слушать, как бьется внутри его сердечко, а иногда она даже чувствовала, как волновался живот, когда он ворочался внутри. На деньги, которые подарили ей родители к тринадцатому дню рождения, она купила малышу у Дженнера маленькое клетчатое платьице с кружевным воротничком, которое спрятала, чтобы подарить ему в тот день, когда он появится на свет.

Она была уверена в том, что он будет девочкой, и уже представляла, как станет учить Алису ее первым балетным па; и как они вместе будут танцевать начальные сцены из La Fille Mai Gardee, на радость маме и папе. А еще она мечтала, как зимними утрами будет водить Алису на прогулки на Замковый Холм, где незнакомые прохожие будут останавливаться и ворковать с ней, принимая Джилли за мать Алисы, а не за старшую сестру.

Но вот однажды январским утром она услышала, как вскрикнула мать; и сразу же началась беготня вверх и вниз по лестнице. А потом папа повез ее в клинику на Морнингсайд, и хлопья снега облепили их, как рой белых пчел, постепенно скрыв из вида.

День она провела у миссис Макфейл, которая приходила к ним убираться, в ее чистом холодном домике на Ранкиллор‑стрит, где громко тикали часы и сильно пахло лавандовой полиролью. Миссис Макфейл была крохотной и неприятной и все время по‑цыплячьи дергала головой. В обед она поставила перед Джилли порцию какой‑то серой еды, с луком, и, дергаясь, смотрела, как девочка с несчастным видом ковырялась в тарелке, а на подоконнике в это время рос сугроб.

На заднем дворе миссис Макфейл стояла, чуть накренившись, вращающаяся сушилка для белья, теперь тоже нагруженная снегом. Она напомнила Джилли серафима с простертыми крылами; пока она смотрела, солнце вдруг выглянуло из‑за туч, и серафим засиял, ослепительный и величавый, и в то же время скорбный, ведь он был привязан к земле, а значит, не мог надеяться подняться на Небо.

– Есть‑то будешь, или как? – спросила миссис Макфейл. На ней был бежевый свитер, весь в катышках шерсти, и коричневый берет, хотя она никуда не собиралась. Ее лицо напомнило Джилли тарелку холодной овсянки, с пенками, в которую кто‑то воткнул две изюмины вместо глаз и ложкой нарисовал рот уголками вниз.

– Простите, миссис Макфейл. Наверное, я еще не проголодалась.

– Хорошая еда пропадает. Это же лучшая баранина, с ячменем.

– Простите, – повторила она.

Но вдруг, неожиданно, неприятная миссис Макфейл улыбнулась ей и сказала:

– Ничего, не страшно, дорогая. Младенцы‑то ведь не каждый день рождаются, правда? Кто это, по‑твоему, будет? Мальчик или девочка?

Мысль о том, что это может оказаться мальчик, никогда не приходила Джилли в голову.

– Мы назовем ее Алисой, – сказала она.

– А если это он?

Джилли положила вилку. Поверхность ее рагу покрывалась маленькими шариками жира. Но затошнило ее совсем не от этого. А от внезапной мысли о том, что ее мать, возможно, прячет в своем животе брата вместо сестры. Брата! Сына и наследника! Разве не о нем вечно твердила бабушка, когда они приезжали к ней в гости? «Какая жалость, что у тебя нет сына и наследника, Дональд, который носил бы имя твоего отца».

Сын и наследник не захочет учить балетные па. Он не захочет играть с ее кукольным домом, который она заботливо принесла с чердака, перестелила в нем коврики, поставила обеденный стол и три тарелочки с пластмассовой яичницей и сосисками.

Она так долго копила на то клетчатое платьице. А что, если и в самом деле родится мальчик? Она даже раскраснелась от досады на собственную глупость.

– Уж не температура ли у тебя, детонька? – забеспокоилась миссис Макфейл. – Не хочешь есть, и не надо. Я потом твою порцию подогрею. Яблочного пудинга хочешь?

Джилли мотнула головой.

– Нет, спасибо, – прошептала она и попыталась улыбнуться. За окном солнце опять скрылось, небо помрачнело; но сушка для белья стала еще больше похожа на потерпевшего крушение ангела. Мысль о том, что он простоит там всю ночь, никому не нужный, никем не любимый, не в силах взлететь, показалась ей непереносимой.

– Давай‑ка телевизор включим, – сказала миссис Макфейл. – А то, чего доброго, «Главную дорогу» пропустим. Не о чем и с соседками поболтать завтра будет.

Они сели на неуклюжий коричневый диван и стали смотреть шоу по расплывчатому, взятому напрокат телевизору. Но Джилли то и дело оглядывалась через плечо на серафима во дворе, наблюдая, как его крылья становятся тем больше и мощнее, чем быстрее падает снег. Может быть, он и взлетит, в конце концов.

Миссис Макфейл шумно сосала мятный леденец.

– Чего ты все вертишься, а, детка?

Сначала Джилли смутилась. Но почему‑то поняла, что миссис Макфейл можно рассказать все, и ничего не случится. В смысле, она никому не скажет, не то что бабушка, которая раз взяла и доложила папе с мамой все, что она говорила о школе.

– Ваша сушилка. Она как ангел.

Миссис Макфейл тоже обернулась и посмотрела во двор.

– Ты про крылья?

– Это всего лишь снег.

– А ведь ты права, детка. Так оно и есть. Чистый ангел. Серафим и херувим. Ты же знаешь, они всегда прилетают, когда рождаются младенцы. Это их долг хорошенько приглядывать за ними, за малышами‑то, пока те не встанут на ножки как следует.

Джилли улыбнулась и покачала головой. Она не поняла, что имела в виду миссис Макфейл, но не хотела в этом признаться.

– У каждого ребенка есть ангел‑хранитель. У тебя твой; у твоего братика или сестрички будет свой.

«Это должна быть Алиса, – мелькнула у Джилли отчаянная мысль. – Не может быть, чтобы это оказался сын и наследник».

– Конфетку хочешь? – спросила миссис Макфейл и протянула ей мятый, липкий кулек.

Джилли снова покачала головой. Она как раз отвыкала от сладкого. Если уж балериной стать не получится, так хотя бы супермоделью.

 

К четырем часам стемнело. Папа пришел за ней в пять и стоял на крылечке дома миссис Макфейл, на его плечах лежал снег, а изо рта пахло виски. Он был худой и очень высокий, с крохотными усиками песочного цвета и яркими серыми глазами, похожими на раковины с Портобелло бич, какими те бывают, пока не высохнут. Волосы на его макушке уже редели и теперь торчали дыбом.

– Я пришел за тобой, – сказал он. – Твоя мама в порядке, малыш тоже, и вообще все хорошо.

– А вы, видать, уже это дело отметили, мистер Драммонд, – сказала миссис Макфейл с притворным осуждением. – Ну, и правильно. А теперь расскажите нам, кто родился, и сколько весит, и все‑все.

Папа положил ладони Джилли на плечи и посмотрел ей прямо в глаза.

– У тебя родился брат, Джилли. Он весит семь фунтов и шесть унций, и мы назовем его Тоби.

Джилли открыла было рот, но не смогла сказать ни слова. Тоби? Кто такой Тоби? И что случилось с Алисой? У нее было такое чувство, словно Алису тайно похитили, а нагретое ею местечко в материнской утробе занял неизвестный гадкий мальчишка, о котором она знала лишь одно: он подменыш, кукушонок.

– Шикарно! – сказала миссис Макфейл. – Неудивительно, что вы уже опрокинули стаканчик, мистер Драммонд! Да если бы и сигару выкурили, я бы не удивилась!

– Ну, Джилли? – спросил ее отец. – Разве не здорово? Подумай только, как тебе весело будет с ним, с братишкой!

Джилли трясло от неподдельного горя. Ее глаза налились слезами, и они текли по ее щекам прямо на клетчатый шарф. «Алиса! Они забрали тебя! Они не разрешили тебе жить!» Она так часто думала о сестренке, что даже знала, как она будет выглядеть и о чем они будут с ней говорить. И вот Алисы не стало и не будет уже никогда.

– Джилли, в чем дело? – спрашивал отец. – С тобой все в порядке?

В горле у Джилли стоял твердый комок, как будто она проглотила, не рассосав, один из леденцов миссис Макфейл.

– Я купила… – начала она, и тут же остановилась, потому что легкие у нее болели, и каждый вдох давался с большим трудом. – Я купила… я ей купила платье! Потратила на него все свои деньрожденные деньги!

Отец рассмеялся и прижал ее к себе.

– Ну, ничего, не забивай свою маленькую головку такими пустяками! Мы с тобой вместе сходим в магазин и поменяем его на комбинезон или даже на штанишки! Годится? Не плачь больше, сегодня такой счастливый день! Не будешь больше горевать, обещаешь?

Но Джилли все шмыгала и шмыгала носом и вытирала глаза своими шерстяными перчатками.

– Ох, уж этот возраст, – мудро заметила миссис Макфейл. – Но вообще она сегодня была хорошей девочкой. В обед почти ничего не ела, правда, а так чистый ангел.

Пока они переходили Кларк‑стрит, вокруг них бушевала настоящая метель. Отец оставил машину возле кинотеатра «Одеон», и она уже стала похожа на маленькую иглу на колесах. В «Одеоне» показывали «Алису в Стране чудес», и Джилли почти поверила, что это никакое не совпадение, а заговор руководства кинотеатра с ее родителями, чтобы подразнить ее, Джилли.

Они сели в машину и поехали к центру. Метель почти скрыла очертания скалы и замка над Принцесс‑стрит, а последние покупатели плелись по шероховатым, посыпанным солью тротуарам, точно заблудшие души во сне, от которого им не суждено проснуться.

 

Прошел год, и снова наступила зима. Джилли сидела у своего туалетного столика перед зеркалом, намотав на голову скатерть, и думала о том, как стать монахиней. Из нее вышла бы симпатичная монахиня. Она была очень тонкой и худенькой для своих четырнадцати лет, с бледным лицом и большими темными глазами – печальными, проникновенными, какие иногда встречаются у шотландцев. Она помогала бы бездомным и больным, самоотверженно бинтовала бы их язвы и давала бы им попить.

Беда только в том, что монахини должны отказываться от мужчин, а ей ужасно нравился Джон Маклеод из младшего шестого класса, хотя сам он не обращал на нее ровно никакого внимания (насколько она могла судить). Джон Маклеод был очень высокий, с копной непокорных рыжих волос, и он был капитаном по керлингу. Она ходила смотреть, как он играет, и раз даже подала ему бутылку эля. Он сунул горлышко в рот и сказал:

– Аибо.

Другая беда была в том, что стать монахиней – это очень католический поступок, а Драммонды были яростными приверженцами Церкви Шотландии.

Она встала и подошла к окну. Небо было цвета бледной резины, и садики на Чарлотт‑сквер засыпал снег.

– А ты что думаешь, Алиса? – спросила она. Алиса была еще жива, она жила в сознании Джилли, в его дальнем, потайном углу. Джилли знала, что если она прекратит думать об Алисе, то та исчезнет, совсем, полностью, так, словно сама мысль о ней никому никогда не приходила в голову.

«Ты хочешь стать монахиней? – переспросила Алиса. – Так сделай это тайно. Принеси обеты, но никому об этом не говори».

– Какой тогда в них смысл? Какой смысл становиться монахиней, если никто об этом не знает?

«Бог узнает. Посвяти жизнь служению Господу и почитанию Девы Марии, помогай своим братьям и сестрам, людям, даже если они пьяные спят в подворотнях, и тебе воздастся на Небесах».

– А что, если Джон Маклеод пригласит меня в кино?

«Но ведь от обетов можно и отказаться, по крайней мере, на один вечер».

Так, со скатертью на голове, она стояла и смотрела в окно, как вдруг в комнату вошел отец.

– Это что такое? – спросил он. – Ты что, в привидения играешь?

Джилли сорвала с головы скатерть и покраснела.

– Мама просит тебя покормить Тоби обедом, пока она заканчивает стирку.

– Я что, обязана? Мне ведь уроки надо делать.

– Где? Какие уроки? Не вижу никаких уроков. Давай, Джилли. Мама ужасно занята по дому, и за Тоби надо смотреть. Я на тебя рассчитываю.

Джилли неохотно поплелась за отцом вниз. Они жили в большом четырехэтажном доме на Чарлотт‑сквер, унаследованном от маминых родителей, содержать который стоило уйму денег. Со времен бабушки и дедушки в нем почти ничего не изменилось: те же коричневые обои с цветочным рисунком, коричневые бархатные портьеры, огромные мрачные картины с оленями в беде. Вид Бен Бьюи в грозу был среди них самым радостным.

Мать в большой, выложенной желтым кафелем кухне усаживала Тоби на высокий стульчик. Она была высокой и стройной, как Джилли, но не темной, а светловолосой, с яркими синими глазами. Тоби унаследовал ее цвет лица и глаз, а еще у него была копна светлых кудряшек, нежных, как шелк, которые мать не хотела стричь. Папе они не очень нравились, из‑за них Тоби походил на девочку; но Джилли была иного мнения. Алиса была бы изящной и темноволосой, как она, и они вместе хихикали бы и перешептывались.

– Его пюре готово, – сказала мама и подала Джилли открытую банку, обернутую тряпочкой, чтобы не обжечься. Джилли пододвинула стул к большому сосновому столу и села, помешивая в банке ложкой, а Тоби захлопал в пухлые ладошки и запрыгал на своем стульчике. Он всегда старался, чтобы Джилли его заметила, но Джилли знала, кто он есть, и потому не обращала на него внимания. Кукушонок. Милой смуглянке Алисе не суждено было увидеть свет дня, а ее место заняло это пухлое кудрявое нечто. Он даже спит в ее колыбельке.

Набрав ложку овощного пюре, Джилли поднесла ее к ротику Тоби. Но тот, едва почувствовав вкус, отвернулся. Джилли попробовала еще раз, и ей удалось всунуть немного ему в рот, но он тут же все выплюнул, запачкав чистый слюнявчик.

– Мам, ему не нравится.

– Ну и что, пусть ест. Больше ничего нету.

– Давай, кукушонок, – уговаривала Джилли, набрав новую ложку. На этот раз она схватила его за голову, не давая отвернуться, и нажала ему на щеки так, что ему волей‑неволей пришлось открыть рот. Тогда она положила ложку пюре ему прямо на язык.

Тоби долго возмущенно отплевывался, с каждой секундой становясь все краснее и краснее. Наконец громкий протестующий вопль вырвался из его рта, а вместе с ним и комок пюре, которое растеклось по рукаву джемпера Джилли.

Джилли яростно отшвырнула ложку.

– Ах, ты, кукушонок! – завопила она на него. – Гадкая жирная кукушка! Ты мерзкий, я тебя ненавижу!

– Джилли! – ахнула мать.

– Мне плевать! Я его ненавижу и кормить не буду! Пусть хоть с голоду умирает, мне все равно! Не знаю, зачем он вообще вам понадобился!

– Джилли, не смей так говорить!

– А я вот смею и буду!

Мама вынула Тоби из его стульчика, взяла на руки и стала качать.

– Если тебе все равно, тогда иди в свою комнату и сиди там до конца дня без чая. Посмотрим, как тебе понравится немного поголодать!

 

Снова пошел снег. Пухлые тяжелые хлопья летели со стороны Ферт‑оф‑Форта.

– Они правда думают, будто я не знаю, что они сделали с тобой, Алиса.

«Ты должна простить их, ибо они не ведают, что творят».

– Не хочу прощать. Я их ненавижу. И больше всего за то, что они сделали с тобой.

«Но ты ведь теперь монахиня. Ты дала обет. Во имя Отца, и Сына и Святого Духа, ты должна простить их, аминь».

Джилли проводила день, валяясь на кровати и читая «Немного Веры», роман о монахине, которая основала миссию в южных морях и влюбилась в контрабандиста. Она прочла его уже дважды, и больше всего ей нравилась та сцена, в которой монахиня после пяти дней и ночей поста в наказание за свои страстные чувства, видит чудесное явление святой Терезы, «горящей, точно солнце», и та прощает ее за то, что она чувствует, как женщина.

В пять часов она слышала, как мать понесла Тоби наверх, в ванную. В половине шестого из комнаты напротив донеслось пение. Мама пела ему ту самую колыбельную, которой укладывала Джилли, когда она была маленькой, и знакомые звуки только усилили ее одиночество и тоску. «Потанцуй да попляши,/Папе ручкой помаши!/ Он сейчас рыбачит в море, / Но домой вернется вскоре…» Повернувшись лицом к стене, она уныло уставилась на обои. Считалось, что на них нарисованы розочки, но то, что она видела, больше всего напоминало хитрую рожу в колпаке, средневековую физиономию, кривую, точно от проказы.

Немного погодя открылась дверь, и вошел отец.

– Ты уже готова попросить прощения? – спросил он.

Джилли не отвечала. Постояв у двери, отец подошел и сел на край ее кровати. Нежно положил ладонь ей на руку и продолжал.

– Это совсем на тебя не похоже. Джилли. Ты ведь не ревнуешь к маленькому Тоби, правда? Не надо. Мы любим тебя не меньше, чем прежде. Я знаю, что мама много занимается с Тоби, но она любит тебя, и я тоже.

«А как же я?» – спросила Алиса.

– Может быть, извинишься, и мы вместе пойдем вниз пить чай? Сегодня на ужин рыбные палочки.

«Вы никогда меня не любили».

– А, Джилли, что скажешь?

– Вы никогда меня не любили! Вы все хотели, чтобы я умерла!

Отец уставился на нее, не веря своим ушам.

– Мы хотели, чтобы ты умерла? Что это взбрело тебе в голову? Мы тебя любим; иначе тебя не было бы; и, если хочешь знать правду, ты осталась бы нашим единственным ребенком, и мы были бы рады этому, если бы случайно не получился Тоби. Мы не думали заводить его, но так случилось, и вот он здесь, и мы его любим. Точно так же, как мы любим тебя.

Джилли с красными от слез глазами села на постели.

– Случайно? – повторила она. – Случайно? Объясните Алисе, что ваш Тоби – случайность!

– Алисе? Какой еще Алисе?

– Вы убили ее! – завопила Джилли. – Вы ее уничтожили! Вы уничтожили ее, и она никогда не жила!

Встревоженный и разозленный, отец встал.

– Так, Джилли, хватит. Я хочу, чтобы ты успокоилась. Сейчас я позову маму, и мы все вместе немного поговорим.

– Не хочу я с вами говорить! Вы – чудовища! Я вас ненавижу! Уходи!

Отец еще помешкал. Потом сказал:

– Лучшее, что ты можешь сделать, дорогая, это принять ванну и лечь спать. Утром еще поговорим.

– Не нужна мне ваша дурацкая ванна.

– Тогда ложись грязной. Мне, в общем‑то, все равно.

Она лежала на кровати, прислушиваясь к звукам в доме. Сначала отец и мать разговаривали; потом кто‑то начал набирать ванну. Прямо над ее комнатой завыл и зашипел котел. Она слышала, как открываются и закрываются двери, как бормочет телевизор в родительской спальне. Наконец дверь у них закрылась, и свет погас.

За окном снег так плотно укутал весь город, от Дэвидсон Мейнз до Морнингсайда, что наступила полная тишина, и Джилли готова была поверить, будто все вокруг умерли, и она осталась одна.

 

Ее разбудил яркий свет, танцующий на обоях. Открыв глаза, она некоторое время следила за ним, нахмурив лоб, не понимая, где она, спит или уже проснулась. Свет дрожал, трепетал, порхал из стороны в сторону. Он то вытягивался в широкую волнообразную линию, то вдруг завязывался в узел и становился похож на бабочку.

Джилли села в постели. Она была полностью одета, а ее ноги затекли оттого, что она спала в неудобной позе. Свет шел из‑под двери. Сначала он ослеплял, потом затуманился. Он плясал, подпрыгивал, менял направление. Потом вдруг скрылся под дверью, так что остались лишь тусклые отраженные блики.

«О, нет! – мелькнуло у нее в голове. – В доме пожар!»

Она выбралась из постели и на онемевших ногах заковыляла к двери. Пощупала ручку, чтобы понять, не горячая ли она. К ним в школу приходили пожарные и рассказывали о том, что следует и чего не следует делать во время пожара, и она знала, что дверь нельзя открывать, если ручка горячая. Огонь питается кислородом, как грудной ребенок – молоком.

Но ручка оказалась холодной, как и сама дверь. Джилли осторожно повернула ручку, приоткрыла дверь и выскользнула в коридор. Комната Тоби была прямо напротив; свет шел оттуда, пробиваясь в щели по обе стороны двери, под и над ней. Временами он становился таким ярким, что больно было смотреть, и тогда вспыхивала каждая щелочка, даже в замочной скважине как будто пылал огонек.

Она принюхалась. Страннее всего было то, что дымом совсем не пахло. И треска, который обычно сопровождает пожар, тоже слышно не было.

Приблизившись к двери Тоби, она кончиками пальцев коснулась ручки. Тоже холодная. Никакого пожара в комнате Тоби не было. Она вдруг испугалась. В животе стало скользко и холодно, как будто она проглотила что‑то ужасно противное и ее вот‑вот стошнит. Если в комнате Тоби не пожар, то что это?

Она уже хотела бежать к родителям, как вдруг услышала необычный звук. Негромкий треск, больше похожий на шелест; и тут же загулил и захихикал Тоби.

«Он смеется, – сказала Алиса. – С ним все в порядке».

– Жаль, что это не пожар. Хоть бы он умер.

«Нет, ты этого не хочешь, и я не хочу. Ты теперь монахиня; ты же дала обет. Монахини все прощают. Монахини все понимают. Они – невесты Христовы».

Она распахнула дверь комнаты Тоби.

И «Святая Мария!» – закричала Алиса.

Зрелище, открывшееся ее глазам, было столь впечатляющим и ослепительным, что она упала на колени и стояла, открыв от изумления рот.

Посреди комнаты возвышалась огромная белая фигура. От нее шел нестерпимый свет, и Джилли даже пришлось прикрыть глаза ладонью. Фигура была такой высокой, что почти касалась макушкой потолка, одеждой ей служили сияющие белые полотнища, а за спиной виднелись огромные сложенные крылья. Мужчина это или женщина, Джилли сказать не могла. Существо излучало столько света, что Джилли едва различала его лицо, в котором смутно виднелись лишь глаза, плававшие в сиянии, как два зародыша‑цыпленка в яйце; да еще изгиб улыбки.

Но больше всего, до дрожи, Джилли напугало то, что Тоби выбрался из своей кроватки и теперь стоял – стоял! – на коврике рядом с ней, а это высокое сияющее существо поддерживало его за ручки.

– Тоби, – прошептала она – О, господи, Тоби.

Но Тоби только повернулся к ней и улыбнулся своей самой озорной улыбкой, пару раз неуверенно переступив ножками по ковру, а сияющее существо помогало ему держать равновесие.

Джилли медленно встала. Существо глядело на нее. Хотя его свет ослеплял, она поняла, что в его взгляде нет злобы. Даже напротив, он словно просил понимания; по крайней мере, тишины. Но когда существо подняло Тоби на руки, просто обхватило его своими невидимыми, сверкающими дланями, и он взмыл вверх, самообладание Джилли рассыпалось, как пазл, когда его вытряхивают из коробки.

– Мама! – завизжала она, вскочила, выбежала в коридор и начала колотить в дверь родительской спальни. – Мама, у Тоби в комнате ангел! Мам, мам, мам, иди скорей! У Тоби в комнате ангел!

Отец и мать выбежали из спальни растрепанные, с выпученными от страха глазами, не соображая, куда бегут. Бежали они в спальню Тоби, а Джилли за ними.

Он был там, лежал, уютно укрытый синим с желтым одеялом, и сосал пальчик. Довольный, кудрявый и совсем сонный.

Папа повернулся и серьезно посмотрел на Джилли.

– Я видела ангела, – сказала она. – Я ничего не выдумываю, честно. Он учил Тоби ходить.

 

Доктор Водри сплел пальцы вместе и покачался из стороны в сторону в своем черном кожаном кресле. Из его окна было видно серую кирпичную стену с полосками снега. На его столе стоял горшок с засохшим растением и фотография троих страшненьких ребятишек в свитерах, которые были им маловаты. Наполовину индус, он носил очки в толстенной черной оправе, а его черные волосы были зачесаны назад. Джилли подумала, что нос у него как баклажан. Той же формы. Того же цвета.

– Знаешь что, Джилли, у людей твоего возраста религиозные галлюцинации совсем не редкость. Обрести веру со всеми сопутствующими ей проявлениями – желание, которое испытывают многие молодые девушки.

– Я видела ангела, – сказала Джилли. – Он учил Тоби ходить.

– Откуда ты знаешь, что это был ангел? Он что, сам тебе сказал: «Извини, мол, я ангел, заскочил к вам на пару минут присмотреть, чтобы твой маленький братик не ползал до конца жизни на четвереньках»?

– Ничего он не говорил. Просто я знаю, кто это был.

– Ты говоришь, что поняла это – но как? Об этом я тебя и спрашиваю.

Джилли опустила глаза. Ее руки лежали у нее на коленях и выглядели почему‑то совершенно чужими.

– Дело в том, что я – монахиня.

Доктор Водри круто повернулся к ней.

– Я не ослышался? Ты сказала, что ты – монахиня?

– Да, тайная.

– Подпольная монахиня, ты это имеешь в виду?

Джилли кивнула.

– Могу я спросить, к какому ордену ты принадлежишь?

– У него нет названия. Это мой собственный орден. Но я посвятила свою жизнь Господу и Пресвятой Деве Марии и страждущему человечеству, даже если оно валяется, пьяное, в подворотнях.

Доктор Водри медленно снял очки и с бесконечной симпатией посмотрел на нее через стол, хотя она сидела, опустив голову, и не могла видеть его взгляд.

– Моя дорогая юная леди, – сказал он, – ваша цель в жизни достойна всяческих похвал; и не мне вам говорить, что вы видели, а чего не видели.

– Я видела ангела.

Доктор Водри отвернулся и стал смотреть в другую сторону.

– Да, моя дорогая. Полагаю, что так оно и было.

 

Молодой священник ждал ее в библиотеке. Он был невысокий, коренастый, лысоватый, с мясистыми ушами, но все же довольно привлекательный для священника. На нем был жуткий свитер с оленями по всему полю и коричневые вельветовые штаны.

– Садись, – сказал он, показывая на развалины дивана, некогда крытого красной кожей, теперь совсем растрескавшейся. – Хочешь кофе? Или, может, «Айрн Брю»? Хотя я почти уверен, что он загустел. Его купили два рождества назад, и он так и стоит с тех пор на этой полке.

Бледная Джилли робко присела на дальний краешек дивана и едва заметно помотала головой.

Он уселся на стул верхом, а руки сложил поверх спинки.

– И я бы не стал на твоем месте. Кофе тоже барахло.

Настала долгая пауза Часы в библиотеке тикали так устало, что Джилли все ждала, когда они, наконец, совсем выдохнутся, но они все не сдавались.

– Полагаю, мне надо представиться, – сказал молодой священник. – Я Дункан Калландер, но ты можешь звать меня просто Дунканом. Большинство моих друзей зовут меня Пончиком Знаешь – Дункан Пончик?

Опять долгая пауза Потом Дункан сказал:

– Значит, ты видела ангела? Так сказать, во плоти? – Джилли кивнула.

– Этот доктор Водри… психиатр… он считает, что ты переживаешь какой‑то стресс. Конечно, это отчасти из‑за твоего возраста В твоем теле и в твоем мозгу происходят колоссальные перемены.

Нет ничего удивительного в том, что ты ищешь опоры в ком‑то, кроме учителей и родителей. Для одних такой опорой становятся поп‑группы; для других – Господь. Однако доктор Водри считает твой случай довольно интересным. К нему и раньше приводили девочек с религиозными видениями. Но с другими, чем у тебя. Он говорит, что почти поверил, будто ты и в самом деле видела то, что ты видела.

Он достал носовой платок и принялся долго и обстоятельно сморкаться.

– Поэтому‑то он и послал тебя к твоему священнику, а тот – ко мне. Я вроде как специалист по видениям.

– Я видела ангела, – повторила Джилли. Она чувствовала, что должна повторять одно и то же, пока ей не поверят. Если надо, она будет твердить это всю жизнь. – Он помогал Тоби ходить.

Дункан сказал:

– Он был шести с половиной – семи футов росту, ослепительно белый, и ты с трудом смогла разобрать, где у него глаза и рот. Возможно, у него были и крылья, но ты в этом не уверена.

Джилли вытаращила глаза.

– Как вы узнали? Я же никому ничего не рассказывала.

– И не надо. Начиная с 1973 года, ты двадцать восьмая, кто видел ангела, и все были в точности как твой.

Джилли не верила своим ушам.

– Вы хотите сказать… другие их тоже видели… не одна я?

Дункан протянул руку, взял ее ладонь, крепко сжал.

– Многие, не только ты. Это вовсе не редкость. Уникальность твоего случая заключается в том, что ты – обыкновенная девочка, прости меня за такое слово. Все остальные видения были людям глубоко религиозным, священникам, миссионерам, тем, кто посвятил свою жизнь церкви.