Сариела; или дисфункция и желания, противные природе ангелов: психологический портрет в одном акте

 

 

Перу Майкла Бишопа принадлежат романы «Нет врага, кроме времени» (премия Небьюла), «Гора Единорога» (Премия мифопоэтической фэнтези) и «Хрупкая жизнь» (премия Локус).

Его короткая проза печаталась в семи разных сборниках, из последних, еще не вошедших ни в какие собрания рассказов, следует отметить «Дверной автоматчик» и «Медведи открывают Смут» (Премия Юго‑восточной ассоциации фантастики), и «Груду» (Премия Ширли Джексон‑2009).

Майкл Бишоп и сам редактировал многие издания, среди которых «Перекресток веков: двадцать пять фантастических рассказов об Иисусе Христе», а также «Выдавая себя за человека», над которым он работал совместно со Стивеном Атли. «Одноактную пьесу „Сариела“ я написал для антологии „Посланцы Небес“ – сборника на ангельскую тематику, редактором которого был Питер Кроутер, – рассказывает Бишоп, – и, помню, очень радовался, что мне удалось объединить свои познания в области ангельских иерархий и интерес к „контрангелическим стремлениям“ в одной драме.

Кроме того, я горжусь тем, что превратил ангела Сариила в ангелицу Сариелу, а в вопросе половых сношений ангелов прибег к авторитету Мильтона».

 

Ночь. Помещение гриль‑бара «Кошачий глаз» на окраине Акли, Джорджия, США. Справа (если смотреть из зрительного зала) бампер к бамперу стоят, на кирпичах две половинки «Шевви»‑кабриолетов 1957 года выпуска (один ярко‑розовый, другой бирюзовый), с высокими плавниками: это бар.

Перед ним девять табуретов: поставленные на попа самолетные турбины с вращающимися кожаными сиденьями. Зеркало позади стойки отражает ряды стаканов и бутылок; бар украшен обрывком рыболовной сети, рекламами пива, туристических маршрутов и замызганными картами автодорог Соединенных Штатов и Латинской Америки.

Левее и на одну ступеньку выше находится зал для посетителей: там есть джук‑бокс, танцплощадка, пол посыпан опилками. На его просторах затерялся прихотливый архипелаг колченогих столов и стульев с плетеными спинками. Пространство вдоль задней стены зала делят с джук‑боксом целая компания автоматов для игры в пинболл – «Лил Абнер», «Снаффи Смит» и «Грэндпа Клампет», – видеоигра «Роллер Дарби», термопластиковый зонт ар‑деко с портретом Дрю Берримор на вращающейся подставке.

За дальними столиками в тени виднеются несколько человеческих фигур: они сидят, уставившись в свои стаканы с выпивкой и/или собирают пазлы с изображениями Малого Гранд‑каньона, огромных, как бревна, аллигаторов из трясины Окефиноки или статуи Машущей Девушки с улицы Саванна Ривер. Столик в левом дальнем углу авансцены пока не занят, на стене за ним висит видавшая виды десертная карта, а перед ним, чуть сбоку, стоит карликовая яблоня‑переросток в глазурованной вазе династии Мин… претенциозный мифологический символ.

На дворе стоит промозглая пятница седьмого января года 1994‑го от Р.Х. (якобы цивилизованные западные земляне исчисляют время, делят его на фрагменты и раскладывают по полочкам), но в баре «Кошачий глаз» ничто, кроме видеоигры, и люситовой подставки для зонтика, не напоминает о современности, здесь время остановилось то ли в 1963‑м (перед убийством Дж. Ф. Кеннеди), то ли в 1972‑м (вскоре после распада «Битлз»), то ли в 1985‑м (незадолго до премьеры «Лжи разума» в театре Променад), а то и в 1991‑м (в тот вечер, когда «Миннеаполис твинз» разгромили «Атланта Брейвз» на крытом стадионе, задрапированном, как показалось болельщикам «Атланты», которые смотрели матч по телевизору, мешками для мусора фирмы «Хефти»).

Бармен, красивый 26‑летний мужчина с внешностью деревенского парня – длинная челюсть и разные уши, – ставит перед своим сыном, Обри, розового херувима (малиновый имбирный эль с альбигойской настойкой) и подмигивает, глядя в потолок. Обри запускает в херувима гнилой орех‑пекан и несколько раз пинает заднюю дверь бирюзового «шевви» ножкой, обутой в мокасин от Пейлесс. Пятеро ПОСЕТИТЕЛЕЙ у автобара не обращают на его пинки никакого внимания.

Бармен: Рафаил? (Щурится, склоняет голову набок, прислушивается.) Эй, Раффи, твой столик готов.

Рафаил материализуется у столика рядом с десертной картой и символическим бонсаем. Его голова чуть‑чуть не касается потолка. Он в черных кожаных штанах в обтяжку, голый торс прикрывает расшитый индейскими бусами жилет, а на махровой головной повязке сияет написанный мэджик‑маркером девиз: РОЖДЕН, ЧТОБЫ РАЗОРЯТЬ АД. У него громадные крылья, но только одна пара.

Он садится, одним крылом, левым, упирается в десертную карту, а другое удерживает на весу так, что его сияющая тень (оксюморон!) покрывает весь танцпол, вплоть до ближнего края автобара. Он бросает взгляд на свое голое запястье, трясет головой, точно от омерзения, и оглядывает «Кошачий глаз» в поисках не то официантки, не то подходящего собутыльника.

Рафаил: Хашмаил, мы же договорились. Материализуйся, как только сможешь. Пожалуйста.

Хамшаил возникает у бара, прямо между Обри и страдающим с похмелья ПОСЕТИТЕЛЕМ, который даже не замечает главы второго хора ангелов, именуемых ангелами господства. Хамшаил, как и Рафаил, ростом в семь футов, одет в парчовый камзол, сливового цвета рейтузы с накладным гульфиком и мягкие замшевые сапожки без каблука, высотой до середины икры.

Он берет себе бутылочку «Микелоб темного», поворачивается, поднимается на одну ступеньку и идет через танцпол к столику Рафаила. Его движение производит хаос: крылья волочатся за ним, как два пернатых парашюта, сбрасывая со столиков банку легкого пива «Курс Сильвер Буллет», бокал «Уайлд Турки», ключи зажигания от пикапа «Додж Дакота» и компакт‑пудру в черепаховой упаковке на засыпанный опилками и окурками пол.

Обри глядит вслед Хамшаилу, вытаращив глаза, но никто больше не обращает на него внимания, никто не ворчит: «Эй, осторожнее, парень», никто не протягивает руки, чтобы вырвать пригоршню пуха из его мародерствующих крыл.

Хамшаил садится напротив Рафаила, чокается с ним, недовольно морщится, когда музыкальный автомат хриплым голосом Гарта Брукса начинает изрыгать знаменитую песню «Френдз ин Аоу Плейсиз».

Рафаил: Ты неподобающе одет.

Хамшаил: Упрекал Вельзевул Молоха.

Рафаил: Я имею в виду эпоху.

Хамшаил: Я же воплотился. Так оставь в покое мой костюм. Скажи лучше, какая срочность потребовала моего присутствия здесь.

Рафаил: Сариела, за которую я, как капитан всех духов‑хранителей, несу ответственность. Тебе, капитану сонма регулировщиков ангельских обязанностей, необходимо узнать, в чем именно проявила нерадение Сариела, а мне необходимо твое содействие и совет в том, что касается помощи этому несчастному духу.

Хамшаил: Сариела? Ускользающе‑знакомое имя.

Рафаил: Ты позволишь изложить тебе всю историю целиком?

Хамшаил: Ты ведь старше меня чином. Всегда был. И всегда останешься.

Рафаил: (меняет положение крыльев, подаваясь вперед): Мы направили Сариелу, ангела‑хранителя подчеркнуто женской наружности, для защиты четы молодоженов в этот самый город: Акли, Джорджия, США; Земля; Солнечная система; галактика Млечный Путь; локальный кластер номер…

Хамшаил: Я знаю, где мы.

Рафаил: (вполголоса). Если бы еще когда. (Вслух.) Пара, к которой была назначена Сариела, известна под именами Филиппа и Анжел Мари Хембри. Ее послали…

Хамшаил: Анжел Мари? Женщину зовут Анжел Мари? Как странно. Какое ироническое совпадение.

Рафаил: Ничего странного тут нет. Имя как имя. Одним словом, Сариеле было поручено опекать чету Хембри со дня их свадьбы, которая имела место 15 августа года 1993‑го от Р.Х., в тридцать второй день рождения Филиппа. Анжел Мари настояла, чтобы они поженились именно в этот день, и Филипп никогда не забывал бы их годовщину свадьбы. Та же самая стратагема работала и с Бобби Дином Гильбертом, который погиб в 1989 году, когда на его «Тойоту Короллу» 1978 года выпуска наехал грузовик с рождественскими елями – елями Фрезера по преимуществу.

Хамшаил: Оба мужа родились в один день?

Рафаил: Нет. Нет! Слушай! Несчастный случай произошел на туманном шоссе в горах Северной Джорджии, и Бобби Дин скончался на месте, когда ствол ели Фрезера пронзил ему бок, а рулевая колонка его «Коровы» пробила грудную клетку.

Хамшаил (содрогаясь): Хвала Господу за то, что наша принципиальная бестелесность не позволяет нам быть посаженными на кол. (Поднимает одну бровь.) А иначе какой шум бы стоял, пока мы отплясываем на булавочных головках, правда?

Рафаил (нетерпеливо). Анжел Мари, в свой черед, не погибла в катастрофе, но вышла из нее живой, хотя и с серьезными увечьями, последствия которых она ощущает до сих пор. Своей жизнью она во многом обязана профессионализму дорожных патрульных штата Джорджии и работников «Скорой помощи», которые довезли ее до больницы графства.

Несколько недель спустя, будучи пациенткой физиотерапевтического отделения Реабилитационного Центра «Кобальт Спрингс» здесь, в Акли, она повстречала Филиппа Хембри, который обучал вождению проживающих в центре инвалидов, а также подростков, отпрысков старшего медицинского персонала и администрации Центра. По счастью, Анжел Мари принадлежала к первой категории. Филипп нашел ее куда менее требовательной и далеко не столь утомительной ученицей, как Кэролл Брикнел, безрукий и безногий тяжеловес, выезжавший на дороги Акли исключительно при помощи экспериментального компьютерного устройства, которое управляется голосом, крепится ремешками на подбородок, и претенциозно именуется производителями «путепрорицателем» или «жезлом единорога». Поэтому, как ты можешь себе представить, Филипп с особенным энтузиазмом приветствовал ученицу Анжел Мари в учебном автомобиле для инвалидов, предоставленном государством. Вообще‑то, он…

Хамшаил: Прости, но это обилие деталей совершенно сбило меня с толку. В каком грехе попустительства или небрежения виновна Сариела? Неужели она подвергла риску семейное счастье и благополучие Хембри?

Рафаил: О, нет. Совсем нет.

Хамшаил: Что же тогда?

Рафаил: Беда заключается в неподобающей реакции Сариелы на весьма специфические и в чем‑то даже деликатные проявления предположительно образцового взаимопонимания супругов Хембри. Я так пространно повествую о человеческих существах под ее неопытным присмотром для того, чтобы создать более ясное представление об аномальности ее к ним отношения и поведения. Должен ли я перейти к вульгарной спешке? Или мне позволено будет изложить все факты, необходимые для того, чтобы составить полное и проницательное суждение?

Хамшаил: Прости мое нетерпение. Просвети меня полностью.

Рафаил: Технически, Сариела выступала хранителем Анжел Мари. Она сменила на этом посту почти скомпрометировавшую себя Кристиану, которой лишь ценой невероятных усилий удалось сохранить жизнь своей подопечной в том столкновении с рождественским грузовиком. Кристиана, я должен с сожалением сообщить, с тех пор впала в состояние растительного прозябания и глубокой подавленности – но это уже другая история. Сариела, хотя и считалась защитницей Анжел Мари, должна была одним глазом приглядывать и за Филиппом, убежденным агностиком, и эта дополнительная обязанность сделала ее de facto ангелом‑хранителем четы Хембри.

Хамшаил: Да, да. Я понимаю.

Рафаил: Агностицизм Филиппа, конечно, лишает его права на собственного ангела, но его «доброта» – состояние, не отмеченное небесным имприматуром, но неофициально одобряемое серафимами определенного рода – дала ему шанс на параллельное покровительство. Мы надеемся на его обращение при посредстве Анжел Мари, ибо, как сказал апостол Павел: «Даже если иные не повинуются слову, они и без слова могут быть завоеваны примером своих жен…» Как только сие произойдет, мы, разумеется, с восторгом выделим новообращенному персонального ангела.

Хамшаил: У меня запланирована еще встреча во втором десятилетии следующего Миллениума. Нельзя ли немного побыстрее?

Рафаил: Разумеется. (В сторону.) Только загляни в магазин одежды, прежде чем отправляться на эту встречу. (Хашмаилу): В реабилитационном центре «Кобальт Спрингз» Филипп целомудренно ухаживал за Анжел Мари все два года ее пребывания там, пока она проходила курсы физиотерапии и боролась за психосоматическую целостность. В начале их отношений он был закоренелым холостяком и, по его собственному полушутливому признанию, «девственником‑рецидивистом», хотя и неизвестно, какую именно степень воздержания он имел в виду. В результате – как только Анжел Мари сумела психологически дистанцироваться от своего покойного супруга и они с Филиппом полюбили друг друга, а затем поженились, – их союз охарактеризовался возвратным… э‑э… возбуждением либидо, присущим обычно супружеским отношениям более молодых взрослых. Видишь ли, с высоты своего опыта бывшей супруги спортсмена и гедониста – то есть Бобби Дина – Анжел Мари много чему могла научить Филиппа, даже не вполне оправившись от тяжелых увечий. Филипп, в свою очередь, имел многое предложить Анжел Мари в своей роли инструктора по вождению для «физически неполноценных», каковое происходило «с наложением рук», перешедшим, метафорически выражаясь, в половые сношения.

Хамшаил: Ты краснеешь.

Рафаил: Это невозможно.

Хамшаил: Может быть, ты прав. Продолжай.

Рафаил: Первые недели брака Хембри – то есть последние четыре месяца – сделали Сариелу постоянной свидетельницей то и дело возобновляющихся волнений эротического характера, то буйных, то нежных, то стремительных, то протяженных, так что она сначала пришла в замешательство, а потом совершенно изменилась. Вместо того чтобы заняться разработкой стратегии по защите супругов от несчастных случаев, злодеев и просто вредных личностей или последствий совместно принятых решений, Сариела начала задумываться об очевидных радостях, ну, назовем это плотскостью – особенно в контексте божественно санкционированного брака. Полагаю, что по этим причинам Сариела предалась самому вульгарному порнографическому вуайеризму.

Хамшаил: Бог мой! И ты не отчитал ее?

Рафаил: Несмотря ни на что, она хорошо заботится о Хембри, как вместе, так и по отдельности.

Хамшаил: Ну еще бы. Не считая нежелательных беременностей, болезней, передающихся половым путем, и возгораний матрасов, постель – истинное убежище от любых опасностей. Но разве ты не предпринимал шаги, пусть и недостаточные, чтобы избавить Сариелу от ее одержимости?

Рафаил: А что предпринял бы ты?

Хамшаил (после некоторого раздумья): Призвал бы советников, персон опытных и здравомыслящих, дабы они дружески увещевали ее, разъяснив ей всю опасность ее заблуждения…

Рафаил: Так я и поступил. (Он щелкает пальцами, и на танцполе появляется несколько смущенный Мужчина в парике и камзоле британского джентльмена восемнадцатого столетия. Никто в «Кошачьем глазе» не обращает на него внимания.) Смотри сюда. (Представляет их друг другу.) Хашмаил, это Филипп Дормер Стэнхоуп, четвертый граф Честерфилд. Лорд Честерфилд, это Хашмаил Правитель. Прошу прощения за то, что снова бесцеремонно выдернул вас из вашего посмертия, но мой коллега задал мне вопрос о том, какие действия я предпринял, чтобы излечить Сариелу от ее непристойной разновидности духовного расстройства.

ЧЕСТЕРФИЛД: Ах, да, Сариела. Очаровательный дух. (Он подходит к столу.) Совершенно очаровательный.

Рафаил: Я призвал вас, сэр, дабы вы дали ей совет, ведь в своем земном воплощении вы однажды сделали весьма остроумное, если не сказать, глубокое замечание относительно многочисленных неудобств, связанных с человеческим способом репродукции.

ЧЕСТЕРФИЛД: Сексом?

Рафаил (гримасничая): Как вам будет угодно.

ЧЕСТЕРФИЛД (цитирует). «Цена непомерна, удовольствие минутно, а поза смехотворна».

Рафаил: Вот именно.

ЧЕСТЕРФИЛД: И, как вы и пожелали, Ваше Серафическое Величие, я отнес эту эпиграмму прямо к Сариеле.

Хамшаил (заинтригованный): И как же она ответила?

Рафаил еще раз щелкает пальцами, и ЧЕСТЕРФИЛД, исчезает, лопнув беззвучно, как мыльный пузырь. Рафаил щелкает опять, и на заплеванном танцполе возникает Сариела. Джук‑бокс играет «Ангелов забегаловок сотворил не Господь».

В САРИЕЛЕ без малого шесть футов росту, ее гибкое женское тело задрапировано летящей, белоснежной туникой. У нее благородное, поразительно прекрасное лицо – она напоминает то ли мужчину, немного похожего на женщину, то ли женщину со слегка мужскими чертами, – а ее крылья выступают над лопатками в виде небольших и явно маломощных, хотя и вполне привлекательных приспособлений.

Сариела: «Лучшие его примеры не отягощают ни вина, ни плата, удовольствие можно продлить или испытать снова, а воображение поможет варьировать позы».

Рафаил: Господь смилуйся над нами.

Хамшаил (застигнутый врасплох): Как умно! (Опомнившись): Но как грубо. Никогда я не испытываю к падшим созданиям Всевышнего жалости столь глубокой, как в тот миг, когда они бьются в тисках противной разуму страсти размножения. И ты, моя дорогая Сариела, могла пасть жертвой мишурного соблазна той деятельности, которую даже простой смертный лорд Честерфилд имел мудрость признать унизительной и глупой?

Сариела (нисколько не смущенная): Признаю. Равно как и то, что меня ужасно раздражает моя неспособность предаться этому удовольствию.

Рафаил (Хамшаилу): Она умница. Вon mot лорда Честерфида она парировала без раздумья.

Хамшаил (Сариеле): Если уж ты лишена такта, то поздравляю тебя хотя бы с быстротой реакции.

Сариела: Каждый элемент моего трехсоставного ответа порожден соответствующей частью Честерфильдовой фразы, которой он противостоит. Он сам меня вынудил.

Хамшаил: Как я понимаю, он тебе не симпатичен.

Сариела: Несмотря на язвительные диатрибы, которые направлял против его светлости Сэмюэль Джонсон, лорд Честерфилд был – и остался даже на безупречных Небесах Господа нашего – совершенным джентльменом. Но это не опровергает моей точки зрения на него, как на индивида, вряд ли заслужившего те вполне функциональные гениталии, которые были поручены его заботам.

Рафаил: Подойди ближе, дитя мое. Присядь здесь со мной и с Хашмаилом. Выпей стакан вина.

Сариела: Предпочитаю узо, он возбуждает интеллект, пусть и слегка, без посредства пищеварительного тракта.

Рафаил: Брось. Не придирайся к напиткам.

Он похлопывает стол ладонью. Сариела горделиво подходит, со скрежетом выдвигает стул, разворачивает его спинкой от себя, крутнув на одной ножке, и садится на него верхом, как ковбой.

Сариела: Напитки тут ни при чем. Я злюсь из‑за нашей нечувственной бестелесной природы.

Хамшаил: A‑а. Понятно. Разумеется.

Рафаил (кричит): Бармен, еще одно «Микелоб темное», стакан цинфанделя и один узо для дамы!

Бартендер (также кричит в ответ): Сейчас будет, Раффи!

Хамшаил: Раффи?

Пока АНГЕЛЫ беседуют, бармен готовит их заказ, ставит все на поднос с пробковым днищем и, наконец, вручает его малышу Обри, который отправляется с ним через всю комнату.

Рафаил: За последние несколько месяцев я бывал в Акли раз двадцать, не меньше. Что такого ужасного в дружеской пикировке с местным содержателем таверны?

Хамшаил: Ничего. Совершенно ничего.

Сариела: Мне бы хотелось чувствовать вкус выпитого и съеденного. Мне бы хотелось, чтобы еда и напитки переваривались у меня внутри. Я бы хотела испражняться тем, что остается после переваривания. И еще, выражаясь не слишком изощренно, мне хотелось бы трахаться.

Хамшаил (снова застигнутый врасплох): Кто?

Сариела: «С кем», ты, наверное, хотел сказать. С кем угодно. Ну, почти. С любым, кто обладает набором необходимых анатомических приспособлений, включая тактильную чувствительность, позволяющую наслаждаться процессом, и достаточной любезностью, чтобы давать удовольствие взамен – это, конечно, в том случае, если бы моя конституция позволяла мне получать его.

Обри прибывает с напитками, расставляет их по столу, отвешивает изысканный, хотя и немного деревянный поклон и уходит.

Сариела (кивая на мальчика): Даже у этой живой препубертатной копии ренессансного херувимчика больше эрогенных импульсов и соответствующих тканей, чем у нас с вами. Это возмутительно.

Рафаил (Хамшаилу): Видишь? У нее опасный случай духовного расстройства, сопровождающийся несовместимыми с ангельским состоянием плотскими желаниями такой силы, что, стань они известными в Раю, переполоши бы все девять хоров ангелов.

Сариела: Чушь собачья.

Рафаил: И ты станешь отрицать, что страдаешь необычной – для ангела – формой духовного расстройства?

Сариела: А ты станешь отрицать, что у нас есть «гениталии», хотя они таковы, что не могут ни зачинать потомков, ни испускать мочу, так что лучше будет назвать их «натуралиями», «наружными половыми органами», а то и «безделушками»?

Хамшаил (глубоко заинтригованный): А я вообще никогда о них не думаю.

Сариела: А зачем? Они ведь ни для чего не нужны. Из них ничего не брызгает и не вытекает. У вас, парней, они хотя бы болтаются, а мои – ну, я просто не знаю – пребывают во мне, и только. Это шутка: глупая, плоская, несмешная шутка.

Рафаил: Сариела, но они ведь и появляются лишь тогда, когда мы принимаем облик посланцев воли Божьей человеку. К чему же злиться на то, что они не функционируют, если в своем обычном состоянии мы бестелесными духами витаем вокруг Престола Господня?

Сариела: Потому что Тот, Кто Занимает Этот Трон, вообще не должен был создавать нас такими, бесполыми, словно куклы, даже для того, чтобы исполнять долг посланников. Он создал меня для моей функции хранителя, снабдив, как я теперь понимаю, почти безупречной киской половозрелой женщины. (Она начинает поднимать подол своей туники.) Смотрите.

Рафаил (ловит ее запястье): В этом нет нужды. Мы тебе верим.

Хамшаил: Киской?

Сариела: Если бы вы, парни, решили мне показать ваши дела, я бы не возражала. Но мне приходится обходиться созерцанием – Хембри мои первые подопечные, а доступов к фотографическим источникам у меня практически нет – милой штучки Филиппа: какая она мягкая в покое, и как торчит, когда возбуждается.

Рафаил: Сариела!

Сариела: Фи‑и‑и. К чему все это умолчание? Весь этот стыд? Эта пуританская щепетильность?

Хамшаил: По‑моему, это не совсем честно. Ведь я же зачем‑то гульфик ношу.

Сариела: Вот и хорошо. Тогда расстегни его. И покажи нам, что внутри.

Хамшаил (зардевшись): Нет уж, спасибо. Не могу.

Рафаил: Столь хищное любопытство не красит тебя, Сариела. Но я бы сказал, что наш «срам» – приличный, ангельский срам – происходит из жалости, которую Творец испытывает к нашим падшим подопечным.

Хамшаил: А может быть, по причине понимания того, что наше хозяйство выполняет лишь функцию местоимения, репрезентативную функцию, так сказать. Вау, вот это сказал.

Сариела: Чушь. (Она отодвигает початый узо или что там принес ей Обри и чувственно облизывает губы) Чушь в квадрате.

Рафаил: К чему эти безумные плотские желания? К чему все эти вздохи и задыхания? Сариела, в тебе растворена квинтэссенция чистого духа, каков бы ни был твой нынешний статус ангела‑хранителя.

Сариела: И все же я хочу… я хочу попробовать. Хембри развратили меня настолько, что мне уже не помочь, или, напротив, открыли мне радости, которые я не в силах познать – лишь быть их свидетелем, слушателем, продолжать их в моем воображении, отчего желание крепнет, но не уходит.

Д жук‑бокс начинает играть «I'm So Lonesome I Could Cry» Хэнка Уильямса. МУЖЧИНА и ЖЕНЩИНА в конце комнаты встают, сжимают друг друга в объятиях и принимаются шаркать ногами по полу, похожие скорее на тени, чем на живых людей. Сариела вскакивает.

Сариела (с яростью): Как вы можете танцевать под эту песню? (ПАРОЧКА не обращает на нее внимания.) Двоих людей, танцующих вместе, можно признать «одинокими» лишь условно! Прекратите! (Еще один‑два такта, а потом:) Я сказала, Прекратите!

Парочка продолжает танцевать. Ангелы наблюдают за ними в состоянии озадаченности (Рафаил, Хамшаил) или открытого раздражения (Сариела). Песня кончается, Мужчина и Женщина садятся, джук‑бокс выкатывает на проигрыватель старую сорокопятку Эдди Арнольда «Welcome to ту World».

Сариела вышагивает вдоль стола взад и вперед – не столько лихорадочно, сколько методично – и также заученно заламывает руки и стискивает зубы. Рафаил и Хамшаил не сводят с нее сконфуженно‑изумленных глаз. В какой‑то момент они переглядываются и беспомощно пожимают плечами. Наконец, Сариела снова хлопается на свой стул и стеклянными глазами обводит посетителей.

Сариела: Вы ведь все равно уволите меня, да, парни?

Рафаил: Если ты не обуздаешь своих чувственных влечений, то мы, разумеется, отправим тебя назад, в Центральную Диспетчерскую Ангелов, для, скажем так, переподготовки.

Сариела: В бессрочную ссылку, короче.

Рафаил: Чепуха. Нельзя же…

Сариела: На бесконечное духовное сохранение. Вечность сначала поглотит меня, затем разберет на части, а под конец впитает без остатка.

Хамшаил: Никогда. Никогда. Мы любим тебя, Сариела.

Сариела: Не так, как Филипп Хембри любит Анжел Мари. И наоборот.

Рафаил: Порок – моральная неустойчивость всего плотского – играет тут роль более значимую, чем ты готова признать.

Сариела (язвительно цитирует). «Любовь доступна духам? Если так, то в чем любовь у них воплощена? Во взорах ли, в слиянии лучей, в духовных иль в прямых соединеньях?»

Рафаил: Прошу прощения?

Хамшаил (с энтузиазмом): Обращение Адама к Рафаилу – к вам, ваше Сиятельное Серафимство – в конце восьмой книги мильтоновского «Потерянного рая».

Сариела (Рафаилу): От этого ты вспыхнул, «зардевшись цветом роз небесных», и отвечал Адаму…

Рафаил: Похоже, вы принимаете меня, живущего бесчисленные зоны лет, за невежду с нимбом? Я знаю, что я сказал. (Встает и начинает вышагивать вокруг стола с видом оскорбленного величия.) По милости нахального мистера Мильтона, я отвечал:

 

Довольно знать,

Что мы блаженны; без любви же нет

Блаженства Наслаждения твои

Телесные – чисты; ведь сотворен

Ты чистым; наслаждаемся и мы,

Но в большей мере. Не мешают нам

Конечности, суставы, оболочки

И прочие преграды. С Духом Дух

В объятиях сливаются быстрей,

Чем воздух с воздухом, и чистота

Стремится с чистотой вступить в союз;

Частичная не надобна им связь,

Соединяющая с плотью плоть,

С душою душу.

 

Хамшаил: (тихо ударяет в ладоши, один раз): Браво.

Рафаил: Оставь. (Сариеле): Немного раньше мой тезка призывал Адама – как призываю я тебя, Сариела, – помнить о том, что

 

Любя, ты благ; но в страсти нет любви

Возвышенной, что изощряет мысль

И ширит сердце, в разуме гнездясь,

И судит здраво. Лестницей служить

Любовь способна, по которой ты

К любви небесной можешь вознестись,

Не погрязая в похоти. Затем

Нет ровни у тебя среди зверей.

 

Сариела: Значит, звери, среди которых нет ровни мне, ангелу‑хранителю, и есть те самые милые, похотливые обезьянки, которых я приставлена защищать? Так, что ли?

Рафаил: Именно, славная моя девочка.

Сариела: Прекрасно. Но все так же больно. И голод не проходит. В уголках тел, которые, боюсь, недоступны для меня.

Рафаил (Хамшаилу): Ты, кажется, говорил, что у тебя еще где‑то встреча?

Хамшаил: Правда?

Рафаил Ну да, ты так сказал. Можешь идти, если тебе нужно. Хамшаил (слегка смущенно): Спасибо. (Исчезает, поспешно и без следа).

Тем временем Рафаил обходит стул Сариелы, приближается к яблоне в горшке и срывает с нее крошечный малиновый плод, который протягивает Сариеле.

Рафаил: Вот. Утоли свою боль. И голод.

Сариела (разглядывает плод): Вот не подумала бы, что сейчас сезон яблок. И голод, о котором я говорила, не унять едой.

Рафаил: Попробуй. Надкуси.

Сариела; Его лишь на укус и хватит.

Рафаил: Пожалуйста. Ради меня.

Сариела кусает. Крошечное яблочко целиком скрывается у нее во рту. Она с изумлением смотрит на свою пустую ладонь, наслаждаясь необычным вкусом плода. Затем проглатывает его и улыбается.

Сариела: Да. Понимаю.

Рафаил:

 

Наслаждения твои

Телесные – чисты; ведь сотворен

Ты чистым; наслаждаемся и мы,

Но в большей мере. Не мешают нам

Конечности, суставы, оболочки…

 

Сариела (сияя): Я поняла Но покажи мне. Никто мне никогда не показывал.

Рафаил: Аномальный – нет, воистину непростительный – пробел в твоем образовании.

Сариела Заполни же его. Пожалуйста.

Рафаил: Немедленно. Но не здесь. (Берет Сариелу за руку, ставит на ноги. Потом, когда они оба возвышаются над танцполом, словно две башни, он трижды щелкает каблуками.) Престо, Сариела! Вознесение!

Рафаил и Сариела рука об руку исчезают из «Кошачьего глаза». Смех улетающей Сариелы покрывает последние звуки «Midnight Train from Georgia». Танцпол пустеет, стихают все звуки, слышно лишь, как Обри пинает ногами бирюзовый «Шевроле».

Дверь по правую сторону от автобара распахивается, и Мужчина лет тридцати пяти с трудом перекатывает через порог «Кошачьего глаза» инвалидное кресло, в котором сидит улыбающаяся молодая Женщина. Все Завсегдатаи бара смотрят на них во все глаза, а Обри даже перестает пинать машину.

Бармен (дружелюбно): Привет, Фил! Аржел Мари!

Анжел Мари: Привет, Трой.

Филипп: Как дела, Трой?

Бармен: Не жалуюсь. Вам как обычно?

Анжел Мари: Разумеется. И запусти‑ка что‑нибудь из Кинга.

Бармен: Сейчас сделаем.

Филипп провозит Анжел Мари мимо бара, слегка запрокидывает кресло, чтобы оно вкатилось на танцпол, и подвозит к столику, где раньше сидели три Ангела. Там он паркует кресло жены и садится на место Рафаила. Обри приносит Хембри пару светлого в бутылках с длинными горлышками, а Бармен выходит из бара и подходит к музыкальному автомату, чтобы накормить его монетами.

Бармен (через плечо): Все мне доверяют?

Филипп (тычется Анжел Мари лицом в шею, чем вызывает серию смешков): Почему бы и нет?

Бармен: Это из моего времени. Я вырос на Тревисе Тритте. (Обращается к Анжел Мари): Эй, пташка, телохранитель не нужен?

Анжел Мари: У меня уже есть. Он тут, совсем рядом.

Бармен: То‑то я и вижу. Что ж, мы с Обри, правда, рады, что вы здесь.

Анжел Мари (бросает на него взгляд): Вот как? Почему?

Бармен: Небесная шушера уходит, настоящие люди приходят.

Анжел Мари: Что?

Обри срывает с карликовой яблони плод и подает его Анжел Мари, которая звонко чмокает его в щечку и откусывает от яблочка крошечный кусочек. Подходит Бармен, берет Обри на руки и относит его обратно к бару. Джук‑бокс играет «Love те Tender». Мужчина и Женщина встают из‑за ближайшего столика, скрытого в тени, обнимаются и начинают топтаться по площадке. Анжел Мари скармливает остатки своего яблочка Филиппу.

Филипп: Ммммм. Великолепно.

Анжел Мари: Даже надкушенное?

Филипп (трется о нее носом): Даже надкушенное.

Гаснут огни. Вскоре зрители не видят уже ничего, кроме силуэта Анжел Мари в кресле‑каталке и клонящейся к ней тени Филиппа. Кинг продолжает петь, а зачарованная Пара ритмично переступает ногами, поднимая с пола вихри опилок…

 

Рэмси Кэмпбелл

ВМЕСТЕ С АНГЕЛАМИ

 

 

Рэмси Кэмпбелл родился в Ливерпуле, где по сей день живет с женой Дженни. Его первая книга, сборник рассказов под названием «Озерные жители и менее приятные постояльцы», была напечатана Августом Дерлетом в легендарном издательстве Аркхэм Хаус в 1964 году. С тех пор он написал такие романы, как «Кукла, которая съела мать», «Тот, кто должен умереть», «Без имени», «Воплощенный», «Голодная луна», «Древние изображения», «Одиннадцатый по счету», «Давно потерянный», «Договор отцов», «Самая темная часть леса», «Ухмылка в темноте», «Вкрадчивый страх» и «Мокрые твари».

Его короткие рассказы выходили в таких сборниках, как «Демоны при дневном свете», «На высоте крика», «Темные компаньоны», «Напуганный до смерти», «Кошмары на грани пробуждения», «Холодная печать», «Наедине с ужасом», «Призраки и другая жуть», «Рассказы мертвеца» и «За твоей спиной». Автор и сам издавал многие антологии, к примеру, «Новые ужасы», «Новые мифы Ктулху», «Прекрасные страшилки: Истории, которые меня напугали», «Зловещий пир», «Предосудительные сношения с призраками» и «Собирая кости: рассказы мировых мастеров ужаса» (издано совместно с Деннисом Этчисоном и Джеком Данном).

Последний роман автора называется «Соломон Кейн» (основанный на сюжете одноименного фильма и нескольких вариантах сценария к нему, роман представляет собой попытку передать дух фильма, дополнив его деталями, которые режиссер Майкл Бассет вынужден был опустить, хотя они ему очень нравились). Готовится к выходу роман «Семь дней Каина», а тем временем под пером автора уже зреет новое произведение: «Духи знают».

Рэмси Кэмпбелл не раз становился лауреатом Всемирной Премии Фэнтези, Британской Премии Фэнтези и Премии Брэма Стокера, его награждала Всемирная конвенция магистров ужасного, за прижизненные достижения он получил награду Ассоциации писателей страшной прозы, премию Хауи кинофестиваля имени Г. Ф. Лавкрафта и премию Живая легенда Всемирной ассоциации ужасов. Кроме того, с 1969 года автор работает кинообозревателем на радио Би‑би‑си Мерсисайд и является президентом Британского Общества Фантастики и Общества Фантастических Фильмов.

«Мой друг и товарищ по перу Пол Кэмпбелл наверняка помнит рождение этого рассказа, – говорит он. – На вечеринке Дохлой Собаки после всемирной Конвенции Ужасов, которая прошла в 2010 году в Брайтоне, кто‑то подбрасывал в воздух визжавшего от восторга малыша. Когда я это увидел, у меня тут же возникла идея рассказа, и я, извинившись перед Полом, помчался к себе в номер делать первые наброски. Результат перед вами».

 

Когда машина, которую вела Синтия, уже проезжала меж двух массивных, покрытых мохом столбов, в прошлом поддерживавших ворота, Карен спросила:

– А ты была маленькая, когда жила здесь, тетя Джеки?

– Не такая маленькая, как я, – сказала Синтия.

– Верно, – ответила Жаклин, пока они ехали по коридору из двух высоких стен, обсаженных старыми тополями, от которых в машине стало темно, – я ведь даже старше вашей бабушки.

Карен и Валери захихикали и тут же обратились к другому развлечению.

– Как называется этот дом, Брайан? – спросила Валери.

– Пополя, – объявил четырехлетний малыш и тут же, не дожидаясь, пока сестры засмеются, принялся тузить их кулаками.

– Эй, вы, трое, – вмешалась Синтия. – Вы же обещали показать Джеки, как хорошо вы умеете себя вести.

Без сомнения, она сказала это затем, чтобы сестра не чувствовала себя чужой в их компании.

– А поиграть нам тоже нельзя? – спросил Брайан так, словно Жаклин была посторонней и глядела на них с неодобрением.

– Можно, наверное, – ответила Жаклин, бросив взгляд на Синтию. – Только не испачкайтесь, не сломайте чего‑нибудь, не ходите, куда не следует или где опасно.

Брайан и восьмилетние близнецы едва дождались, когда Синтия вытянет двумя руками ручной тормоз «Вольво», высыпали из машины и бросились через двор в заросший сад.

– Дай им побыть детьми, – буркнула Синтия.

– Вот уж не думала, что могу помешать им в этом. – Жаклин с трудом сдержала стон, распрямляя затекшие конечности и выбираясь из машины. – Вряд ли мои слова много для них значат, – добавила она, придерживаясь рукой за горячую крышу автомобиля и поворачиваясь к дому.

Даже на августовском солнце он казался мрачнее своих соседей, и не только из‑за теней, которые отбрасывали на него тополя, по‑прежнему наводившие ее на мысли о кладбище. Дом почернел от сажи, которую йоркширские ветра больше ста лет приносили через вересковую пустошь со стороны города. Окна верхнего этажа были вполовину уже окон двух нижних – в детстве они почему‑то напоминали ей россыпь паучьих глазок, и она все старалась убедить себя в том, что это не так, и крыльцо, ведущее в комнаты первого этажа, вовсе не похоже на вертикальный разрез прожорливого рта охотника на мух. Далеко уже не ребенок, она смело дошла, или, по крайней мере, доковыляла до крыльца, где и дожидалась сестру с ключами. Пока Синтия засовывала в замок первый ключ из ржавой связки, из‑за угла выскочили близняшки, по пятам за ними бежал маленький братец.

– Подкиньте меня еще, – кричал он.

– Откуда у него это?

– Оттуда, что он ребенок, надо полагать, – сказала Синтия. – Ты уже забыла, что это значит?

Но Жаклин не забыла, и не только потому, что Брайан ей напомнил. Она перевела дух, глядя, как девочки подхватывают брата под руки и подбрасывают его в воздух.

– Еще, – кричал он.

– Мы уже устали, – сказала ему Карен. – Сейчас мы хотим посмотреть дом.

– Может, бабуля с тетей тебя покидают, если будешь хорошо себя вести, – предположила Валери.

– Только не сейчас, – сразу ответила Жаклин.

Закатив глаза так, что стали видны белки, Синтия всунула в замок второй ключ. Дверь приоткрылась на пару дюймов и встала Синтия попыталась оттолкнуть препятствие, когда к щели кинулся Брайан.

– Нет, – вырвалось у Жаклин, и она схватила его за плечо.

– Господи, Джеки, в чем дело?

– Мы же не хотим, чтобы дети вошли в дом, пока мы не узнаем, в каком он состоянии, правда?

– Брайан, полезай внутрь и посмотри, что там такое, ладно?

Жаклин почувствовала, что ее мнение никого не волнует. Оставалось лишь смотреть, как мальчик протискивается в щель и исчезает в темноте. Она услышала какую‑то возню и шорох, но это, разумеется, не означало, что в холле их поджидает что‑то страшное. Только почему Брайан молчит? Она уже хотела окликнуть его, когда мальчик сам подал голос:

– Здесь какие‑то старые письма и газеты.

Когда он появился с охапкой бесплатных газет, таких же пыльных, как их новости, Синтия смогла протолкнуть дверь внутрь. Стопка коричневых конвертов содержала счета за электричество, становившиеся тем краснее, чем ближе была дата, так что Жаклин предположила:

– Неужели света не будет?

– Да уж, наверное, нет, раз оно нам нужно. – Синтия прошла в широкий холл позади вестибюля и щелкнула ближайшим выключателем. Что‑то хрустнуло внутри механизма, но лампочки в люстре остались такими же мертвыми, как окружавшие их хрустальные подвески.

– Ничего страшного, – сказала Синтия, перепробовав все выключатели на вертикальной панели и не добившись никакого результата. – Как я и говорила, свет нам не понадобится.

Сквозь закопченное стекло светового люка над лестницей проникало достаточно солнечных лучей, чтобы показать Жаклин темные обои на стенах, которые оказались еще волосатее, чем она помнила. В детстве они всегда напоминали ей волосатую шкуру огромного паука, а теперь к тому же покрылись пятнами сырости. Дети уже взбежали по левой лестнице наверх и протопали через площадку первого этажа, от чего люстра под ней закачалась на своем подвесе, словно паук на ниточке.

– Не убегайте далеко, пока мы не разобрались, что тут к чему, – крикнула им Синтия.

– Догоните меня. – Брайан уже бежал вниз по другой лестнице, одна ступенька которой подпрыгнула под его ногой, как крышка люка. – Догоните, – крикнул он снова, пробегая через холл к лестнице, ведущей наверх.

«Хватит носиться вверх и вниз по лестнице, а то вы меня с ума сведете», – сказала бы бабка Жаклин. Нескончаемый грохот башмаков был похож на предвестие грозы, от которой в холле сделалось бы еще темнее, и Жаклин со всем доступным ей спокойствием заковыляла к ближайшей комнате. По дороге она миновала зеркало, в котором разглядела темное пятно, поджидавшее ребятишек наверху. Однако расплывчатый каплевидный фрагмент темноты в верхней части овальной рамы оказался дефектом самого зеркала, так что зря она ждала, когда дети спустятся вниз, от него подальше.

– Хочешь забрать это зеркало? – сказала Синтия. – По‑моему, его еще можно отчистить.

– Не знаю, хочу ли я вообще что‑нибудь из этого дома, – сказала Жаклин.

Не надо говорить, что, по ее мнению, детей следовало бы держать от этого дома подальше. И ведь нельзя даже предложить послать их поиграть в сад – а вдруг там тоже окажутся скрытые опасности: битое стекло, ржавое железо, дыры в земле. Дети жили у Синтии, пока ее сын с сожительницей отдыхали в Марокко, это понятно, но разве нельзя было найти другого времени, чтобы осмотреть дом перед тем, как выставлять его на продажу? Она хмурится, глядя на Жаклин, прежде чем пройти за ней в столовую.

Несмотря на то что тяжелые занавеси на окнах были раздвинуты, комната оказалась не намного светлее холла. Тени тополей пропитывали ее насквозь, а на стеклах высоких окон были видны земляные пятна. Паучье гнездо на месте люстры нависало над длинным обеденным столом, замысловато накрытым на шестерых. Идея принадлежала Синтии, так она надеялась убедить возможных грабителей в том, что дом обитаем, когда их собственные отец и мать уже давно жили в доме для престарелых; но Жаклин видела в этом попытку продлить прошлое, которое она надеялась перерасти. Ей вспомнилось, как ее заставляли сидеть за столом смирно, вилку и нож держать правильно, колени накрывать салфеткой красиво, не разговаривать и жевать беззвучно. Слишком многое из этого воспитания засело в ней навсегда, не потому ли ей кажется, что детям не место в этом доме?

– Отсюда что‑нибудь возьмешь? – спросила Синтия.

– Мне ничего не нужно, Синтия. Выбирай, что нравится тебе, а обо мне не беспокойся.

Синтия внимательно посмотрела на нее, и они прошли в утреннюю комнату. Люстра зашевелилась, когда дети в очередной раз протопали над ней по половицам, но Жаклин сказала себе, что это вовсе не похоже на ее кошмары, по крайней мере, не очень похоже. Она занервничала, услышав, как Синтия воскликнула.

– Вот оно.

Свет в утреннюю комнату поступал из большого сада позади дома, но сейчас его было немного, поскольку заросшее пространство находилось в тени самого дома Массивный стол раскинул крылья в окружении шести задумчивых стульев с прямыми спинками, но Синтия показывала на высокий стульчик в самом темном углу комнаты.

– Помнишь себя в нем? – с явной надеждой спросила она. – Мне кажется, я себя помню.

– Я бы не хотела вспоминать, – ответила Жаклин.

В свое время завтраки с бабкой и дедом в этой комнате и без стула были чопорными, как званые обеды.

– Отсюда тоже ничего, – объявила она и заковыляла назад в холл.

Зеркало на дальней стене холла тоже было все в пятнах. По пути в гостиную она успела заметить в нем расплывчатые силуэты детей, которые убегали в колеблющуюся тьму, и услышать возбужденное звяканье подвесок на люстре. Кожаный гарнитур в гостиной, казалось, прирос от времени к полу, и только телевизор немного приближал комнату к современности, хотя его экран был пуст, как камень над безымянной могилой. Ей вспомнилось, как она часами сидела не шевелясь, пока ее родители, бабка и дед слушали по радио новости с фронтов, – бабка любила, чтобы дети в ее доме всегда были на виду. Сервант, к которому ей и близко запрещалось подходить, был по‑прежнему полон фарфора, потемневшего и потускневшего от давности и пыли. Синтии разрешалось ползать по комнате – то ли из снисхождения к ее нежному возрасту, то ли оттого, что бабка любила, когда в доме были малыши.

– Оставляю тебя здесь, – сказала она Синтии, когда та вошла в комнату следом за ней.

Она надеялась, что хотя бы кухня окажется светлее, но и та не оправдала ее ожиданий. Холодильник, вполне современный и такой высокий, что кто‑нибудь мог бы спрятаться в нем, стоя во весь рост, выглядел здесь не на своем месте. Черная железная плита по‑прежнему занимала большую часть одной стены, а старая пятнистая мраморная раковина выпирала из другой. Массивные подвесные и напольные шкафы с множеством ящиков со всех сторон обступили неуклюжий стол, крышку которого скоблили ножами. Он всегда наводил ее на мысли об операционной, хотя в те времена она и не думала, что станет когда‑нибудь медсестрой. Ее отвлекли дети, которые гурьбой вбежали в кухню.

– Можно нам попить? – спросила Карен за всех.

– Пожалуйста? – добавила Валери.

– Пожалуйста.

Забыв о своих мыслях, Жаклин ответила:

– Пустите воду. Я поищу стаканы.

Когда она открыла посудный шкаф, то сперва подумала, что стопки тарелок накрыты серыми салфетками. Какие‑то объекты с детский пальчик длиной, но тоньше, чем его косточки, брызнули во все стороны, и она поняла, что на тарелках паутина. Она захлопнула дверцу, а Карен в это время двумя руками изо всех сил пыталась повернуть холодный кран. В кране сухо забулькало – похожие звуки ей случалось слышать, работая в геронтологии, – и она подумала, неужели и воду отключили. И тут же, пачкая мрамор, в раковину брызнула тонкая струйка черной жидкости, а за ней хлынул поток ржавчины. Пока Карен закрывала неподатливый кран, Валери спросила.

– А тебе тоже приходилось пить такую воду, тетя?

– Мне приходилось делать здесь много такого, чего вы и представить себе не можете.

– Ну, тогда мы воду не будем. А ничего другого попить нет?

– И поесть, – подал голос Брайан.

– Нет, не думаю. – Пока дети с разной степенью нетерпения взирали на нее, Жаклин открыла холодильник, стараясь не думать о том, что в его отделениях могли бы поместиться тела детишек чуть меньше Брайана. Но нашла она лишь бутылку заплесневелого молока и половину батона, черствого, как камень.

– Боюсь, придется вам потерпеть, – сказала она.

Сколько раз эти же самые слова произносила ее бабка? Наверное, перед войной она была изрядной скрягой. Жаклин вовсе не хотелось походить на нее, но когда Брайан взялся за ручку ящика, верхний край которого приходился вровень с его макушкой, она против воли воскликнула:

– Отойди.

Хорошо, хоть не добавила «Мы уже и так достаточно детей потеряли». Когда мальчик отпрянул, в кухню влетела Синтия.

– Ну, что у вас тут?

– Мы ведь не хотим, чтобы дети играли с ножами, правда? – сказала Жаклин.

– Я знаю, Брайан, ты такой чувствительный.

Но только ли его она имела в виду? Пока Синтия шарила по шкафам, дети продолжили беготню вверх и вниз по лестнице. А те твари, которых заметила Жаклин, наверное, попрятались, и остальные вроде них тоже. Когда Синтия выходила в холл, Жаклин сказала:

– Я поднимусь через минуту.

Хотя она и не задержалась в кухне, но оставить позади воспоминания все же не могла Скольких детей потеряла ее бабка, что так боялась лишиться еще одного? Жаклин изводила вопросами мать, пока та не сказала ей, что у бабушки рождались мертвые дети, которые лежали тихо‑тихо, и девочка поневоле задумалась над тем, почему бабка так часто велела ей сидеть тихонько. А сегодня она сама не раз и не два ловила себя на том, что ей хочется сказать то же самое близнецам, а еще больше Брайану. Поднятый ими шум заполнил холл и эхом раздавался по всему дому, так что от него, казалось, трясутся зеркала, и застывшая масса тьмы в них шевелится, точно паутина, в которой ожил паук.

– Можно, мы пойдем сейчас наверх? – спросил Брайан.

– Пожалуйста, не надо, – отозвалась Жаклин.

Синтия смерила ее взглядом, давая понять, что вопрос был адресован не ей.

– Почему? – возмутилась Карен, а Валери добавила:

– Мы же хотим только посмотреть.

– Конечно, вы можете пойти, – сказала Синтия. – Только вместе с нами.

И, прежде чем войти в ближайшую спальню, Синтия смерила сестру таким взглядом, от которого Жаклин почувствовала себя виноватой, как в детстве под взглядом бабки. Почему бы ей не проследить за детьми из холла? Запрокинув голову на своей шаткой шее, она стала всматриваться в лестничный пролет. Иногда, когда бабка ругала Жаклин за очередную провинность, ее дед закатывал глаза к потолку, и тогда бабка говорила ему: «Смотри, будешь так закатывать глаза, увидишь, куда попадешь». По всей вероятности, она имела в виду рай, и, возможно, именно там она сейчас и находится, если только рай есть. Жаклин представила себе бабку летящей по ветру, точно пустая шелуха; еще тогда, в ее детстве, она выглядела иссохшей, и не только физически. Интересно, из‑за этого ли Жаклин казалось, что и мертворожденные дети тоже должны быть сморщенными, как сухие орехи. В конце концов, такими они и становились, только не надо думать об этом сейчас, и вообще не надо об этом думать. Она снова бросила взгляд на детей и увидела, как над ними что‑то шевелится.

Наверное, это были тени деревьев – тонкие и длинные, они вытягивались из углов под крышей и снова ныряли во мглу. Пока она соображала, почему тени уходят так далеко от светового люка, из ближайшей спальни выглянула Синтия.

– Джеки, ты не зайдешь взглянуть?

Из‑за шума Жаклин не могла думать.

– Эй, вы, трое, дайте же нам хоть минуту тишины, – крикнула она громче, чем ей хотелось бы. – И пойдите сюда. Нечего шнырять там, где может быть опасно.

– Слышали, что говорит тетя? – тоном обиженного ребенка добавила Синтия.

Когда Брайан следом за близняшками протопал в спальню бабушкиной бабки, Жаклин вспомнила, что никогда там не была Позже родители превратили комнату в свою спальню – пытались, по крайней мере. Но они только поставили двойную кровать вместо обычной, а вся остальная мебель осталась прежней, и Жаклин подумала, что от всего этого темного дерева им, наверное, казалось, будто комната злится на них за вторжение. Она не представляла, как ее родители могли спать вот в этой кровати вдвоем, не говоря уже обо всем остальном, чем обычно занимаются в кроватях, но об этом ей и вовсе не хотелось думать.

– Не для меня, – сказала она и пошла в следующую комнату.

Немногое изменилось в ней с тех пор, как ее занимал дед, а это значило, что она целиком принадлежала его супруге. Казалось, ее неодобрение скопилось в воздухе этой комнаты, пропитав собой узкую койку и прочую мебель, такую же темную, как в ее спальне, что и неудивительно, ведь это она обставила их обе по своему вкусу. Точно так же она не одобряла все, что имело отношение к Жаклин, в том числе и игры дедушки с внучкой. Идя по лестничной площадке в другую парадную спальню, Жаклин старалась не смотреть под потолок, вдруг там опять что‑нибудь зашевелится. Пока она стояла на пороге, глядя на две одинаковые кровати, которые воцарились тут с тех пор, как вынесли колыбельку, дети подбежали и столпились вокруг нее.

– Это была твоя комната, да, тетя? – спросила Валери.

– Ее и бабушкина, – поправила Карен.

– Нет, – сказала Жаклин, – здесь спала она и наши отец и мать.

Вообще‑то она тоже спала тут, до тех пор, пока не родилась Синтия. Дед сказала ей тогда, что теперь она будет жить с ангелами, но его жена только нахмурилась, услышав такое. Жаклин обрадовалась бы, не приди она уже к убеждению, что с ангелами живут мертворожденные. Она не могла понять, зачем она продолжает осматривать этот дом. Большую чугунную ванну давно заменили на стекловолоконную поменьше, такую же голубую, как раковина и унитаз, но она еще помнила, как в детстве ежилась от леденящих прикосновений шершавого железа. После рождения Синтии обязанность купать Жаклин была возложена на бабушку, и она терла внучку мочалкой с такой неистовой силой, что это больше походило на наказание. Когда с мытьем было покончено, дед делал все возможное, чтобы взбодрить малышку.

– Теперь ты такая чистенькая, что можешь лететь прямо к ангелам, – говорил он и подбрасывал ее в воздух. – Если ты хорошая, то ангелы тебя поймают, – но, конечно, ловил ее сам, а она всегда задумывалась, что будет с ней, если она перестанет быть хорошей. Ей казалось, что ту же самую мысль она читает и в глазах бабки, или это было пожелание? Кто поймает ее, если она не сможет соответствовать требованиям? Как раз когда она пыталась прогнать воспоминание о том, к какому выводу пришла тогда, Брайан спросил:

– А ты где?

– Я спала там, наверху.

– А посмотреть можно?

– Да, давайте посмотрим, – добавила Валери, а Карен уже бежала вслед за братом.

Жаклин открыла было рот, чтобы задержать их, но Синтия сказала:

– Ты уже наверх? Присмотри за ними, ладно?

Это был скрытый упрек Жаклин за то, что она мало помогает с детьми, или, наоборот, слишком часто вмешивается, или не в меру нервничает. Да и сама она так рассердилась на себя за свои детские страхи, что, не задумываясь, прошла наверх половину лестничного марша. Облака собрались над световым люком, как пыль, скопившаяся за годы, и, наверное, поэтому верхний этаж казался таким темным, что углов было не разглядеть – ей даже подумалось, что тьма в них обретает плотность.

– Где ты жила, тетя? – спросила Карен.

– Вот тут, – ответила Жаклин и поспешила к ним, увидев, что они уже стоят у ближайшей двери.

Комната была не такой громадной, как ей помнилось, но все же достаточно большой, чтобы нагнать страху на маленького ребенка. У дальней стены крыша опускалась к полу, придавливая окно, за которым метались ветки тополей, а их тени ползли по сумрачному наклону потолка, обретая плотность у внутренней стены помещения. Чумазые стекла погружали комнату в преждевременные сумерки, хотя освещать в ней, в общем‑то, было нечего, поскольку из нее вынесли всю мебель и даже ковер.

– Ты что, спала на полу? – удивилась Валери. – Ты была такой нехорошей?

– Ну, конечно же, нет, – отрезала Жаклин. Ей показалось, будто вместе с мебелью из комнаты выбросили ее воспоминания, словно ничего такого никогда не было, но она‑то знала, что это неправда. Она лежала здесь на узенькой кровати в окружении мрачной мебели, отрезанная от всех тьмой, которая царила на лестнице. Она молилась бы, если бы не боялась молитвой разбудить тех, кто внушал ей ужас. Если младенцы живут с ангелами, так, значит, сами они не ангелы? А то, что они мертворожденные, вовсе не значит, что они лежат тихо, как мертвые, – сама‑то Жаклин никогда так не могла, сколько бы ее ни ругали. А что, если они и есть те, кто ловит детей, которые ведут себя плохо? Она считала, что ее отослали прочь от семьи за дурное поведение. И скоро начинала слышать шорохи, происходящие от шевеления маленьких сухих ручек, и замечать тени, мелькающие в наиболее светлых углах комнаты.

Наверное, она слышала тополя и видела их тени. Повернувшись спиной к своей опустевшей детской, она увидела комнату напротив, где было полно мебели под чехлами. Знала ли она тогда, что под ними? В детстве она воображала, будто чехлы скрывают секреты, о которых не положено знать детям, и в то же время они всегда напоминали ей огромные массы паутины. Вот и теперь она уже готова была подумать, что ее обитатели должны, наверное, выползать из нее в окружающий сумрак, и до смешного обрадовалась, увидев поднимающуюся по лестнице Синтию.

– Оставайтесь здесь, – сказала ей Жаклин. – А я подожду внизу.

Ей не просто хотелось покинуть верхний этаж. Она вдруг вспомнила о том, что однажды сделала здесь со своей сестренкой. Война, наконец, кончилась, и ей доверили присматривать за Синтией, пока взрослые планировали будущее. Девочкам разрешалось играть с игрушками только в холле, и Жаклин изо всех сил старалась увлечь малышку так, чтобы она не забрела ни в одну из запретных комнат, – фактически ни в какую. Наконец проказы сестренки вывели ее из терпения, и тут ей, как на грех, подумалось: а кто, интересно, подхватит Синтию, если подкинуть ее сейчас? Изо всех сил подбросив сестренку в воздух, она вдруг поняла, что не хочет узнать ответ на свой вопрос, по крайней мере, не за счет Синтии, – она увидела, как крошечные сморщенные существа выскочили из всех темных углов над лестницей и, по‑паучьи перебирая ручками и ножками, кинулись вниз, за своим трофеем. Они бежали головками вперед, поэтому она сначала увидела их крошечные иссохшие макушки, похожие на грецкий орех, и только потом – голодные, изможденные лица. Тут в руки Жаклин свалилась Синтия, старшая девочка пошатнулась и едва удержала сестру. Крепко зажмурившись, она долго изо всех прижимала к себе малышку, но, наконец, рискнула открыть глаза и увидела, что они одни в просторном, похожем на подвал холле.

Бесполезно было твердить себе, что она взяла свое непростительное желание назад. Ведь она могла навредить малышке, даже просто подбрасывая и ловя ее – например, свернуть ее хрупкую шейку. Ей следовало помнить об этом, и она, возможно, помнила. От нее всегда ждали плохого поведения, вот она и сделала то, что сделала, но у нее было такое чувство, будто все кошмары, годами копившиеся в доме, вдруг обрели плоть. Дойдя до конца лестницы, она не остановилась, а вышла из дома.

Сутулые тополя приветствовали ее тихим шепотом Под бессолнечным небом поднимался ветерок. Он легко касался ее лица и как будто обещал нежность, которой, похоже, никогда не было в ее жизни, – по крайней мере, с тех пор, как родилась Синтия. Она подставила ему лицо, в надежде, что, может быть, он успокоит ее память, и тут на крыльце показался Брайан.

– Что ты делаешь, тетя?

– Просто стою, одна.

Намек показался ей достаточным, но мальчишка тут же соскочил с крыльца.

– Уже пора?

Ну почему Синтия не удержала его при себе? Наверняка решила, что теперь ее очередь.

– Что пора? – не смогла увильнуть она от встречного вопроса.

– Ты же говорила, что покидаешь меня.

Вообще‑то она говорила ему, что не будет кидать его тогда, а не что покидает потом Хотя, какая разница Может, так она забудет о доме и обо всем, что он значил в ее жизни. А заодно докажет себе самой, что ей можно доверить ребенка сейчас, хотя, разумеется, не стоило доверять Синтию тогда.

– Ну, давай, – сказала она.

Стоило ей подставить руки, как он разбежался и прыгнул на них.

– Осторожно, – выдохнула она и рассмеялась, едва не упав. – Готов? – спросила она и подкинула маленькое тельце.

Ее удивило и то, какой он легкий, и то, как много оказалось у нее сил. Хихикая, он полетел вниз, и она подхватила его.

– Еще, – крикнул он.

– Только один раз, – ответила Жаклин. Теперь она подкинула его еще выше, и он захихикал еще громче. Синтия всегда говорила, что с детьми молодеешь, и Жаклин подумала, что это, наверное, правда Брайан упал ей на руки, и она крепко прижала его к себе.

– Еще, – еле выдавил он, задыхаясь от смеха.

– Что я тебе сказала? – Тем не менее она подкинула его так высоко, что у нее задрожали руки, и тополя закивали, точно одобряя ее успех. Когда Брайан прилетел вниз, она вцепилась в него с такой силой, что у нее заныли плечи.

– Выше, – молил он почти неразборчиво, – еще выше.

– Теперь уже точно в самый последний раз. – Она присела, как будто клонящиеся тополя толкнули ее вниз. Напрягшись всем телом, она резким толчком выпрямилась и швырнула его вверх, в нависшую мглу.

На мгновение ей показалось, что только ветер тянет к мальчику свои крылья, пригибая деревья и стряхивая мелкий мусор с их ветвей – листья, которые шуршали, мелкие прутики, которые царапались и скреблись. Но нет, они не падали, они бежали, по‑паучьи перебирая лапками, головами вперед по стволам деревьев со скоростью, которая, казалось, побеждала время. У одних не было тела, с которым они могли бы жить, другие не имели кожи. Она видела, как жадно горели их высушенные глаза, как по‑младенчески широко разевали они беззубые голодные рты. Их было столько, что нижние ветки деревьев пригнулись к земле под их весом, и они протянули свои палочки‑руки, чтобы подхватить ребенка.

В это мгновение полной беспомощности Жаклин захватило чувство, в котором она не призналась бы никогда – приступ детского восторга, смешанного с полной безответственностью. Она забыла о том, что она – сестра милосердия, пусть и бывшая, о том, что она теперь такая же старая, как иные из пациентов, за которыми она когда‑то ходила. Нельзя было рисковать Брайаном, конечно, но его уже не спасти. Тут он выпал из тени тополей, в ветвях которых больше не было жизни, и она рванулась к нему. Но силы покинули ее руки, и он ударился о твердую землю со звуком, похожим на стук упавшей крышки.

– Брайан? – сказала она и, стеная, склонилась над ним. – Брайан, – повторила она, видимо, так громко, что ее услышали в доме. Она слышала, как грохнула рама в окне ее старой комнаты, и Синтия крикнула:

– Что ты еще натворил? – Башмаки загрохотали по лестнице, на крыльцо выскочила сестра, и она отвернулась от маленького тельца, тихо лежавшего под необитаемыми деревьями. В голове у Жаклин была лишь одна мысль, но, безусловно, очень важная.

– Никто его не поймал, – сказала она.

 

Питер Кроутер