И тут же понял, что не надо было говорить «не уходите», искушать судьбу. Потому что стук больше не повторялся.
– Нет! – заорал он. – Вернитесь! – Но стука не было; он услышал что‑то похожее на тихое хихиканье, и на этом все.
Может быть, никто и не стучал. Может, это просто ветки на ветру.
А может, ему все приснилось.
«Нет», – подумал, он с усилием, и далее заставил себя повторить вслух: – Нет. – В стуке был ритм; кто‑то пытался привлечь его внимание. И он не спал, ему не давала боль. Шею все еще ломило после того, как он вывернул ее к окну. На хихиканье он решил не обращать внимания.
Тот, кто стучал, просто отправился за помощью. Он обнаружил автомобиль, но сам сделать ничего не мог. И правильно, ведь он же не доктор, так? Он уже хорошо представлял себе того, кто стучал, – какой‑нибудь фермер, шотландский фермер, который вывел на прогулку своего пса, – вот и хорошо, что он не пытается корчить из себя героя, а пошел за помощью специалистов, ведь возьмись он вытаскивать их из машины сам, мог бы натворить дел. В особенности если со спиной действительно что‑то не так (да забудь ты про эту спину!). Ты молодец, фермер, думал Гарри, ты здравомыслящий шотландец. Скоро приедет «Скорая», привезет носилки, опасность пройдет. Вот если он, Гарри, закроет сейчас глаза и отрешится от боли – а это легко сделать, надо только не думать о ней, – если он уснет, то помощь придет совсем скоро.
И он закрыл глаза и задремал. Во сне он видел фермеров. И раздумывал, с чего бы им хихикать так пронзительно.
Открыв глаза в следующий раз, он увидел, что светит солнце. И Эстер не спала, а смотрела прямо на него.
От ее взгляда его передернуло. Он нахмурился, поймав себя на этом, и вызванная движением боль пронзила его насквозь. Конечно, он был рад видеть ее живой. Да еще в сознании – дополнительный бонус. Просто он не ожидал, что в реальности это будет так ужасно.
Теперь он мог разглядеть ее шею как следует. Она оказалась перекручена так, что вся кожа на ней собралась складками, толстыми, похожими на червей; казалось, будто Эстер зачем‑то надела елизаветинский воротник. И еще кровь, так много. Она уже подсохла. Он решил, что это хороший знак, раз кровотечение как‑то остановилось само собой и не залило весь салон их «мини‑метро». Едва Эстер заговорила, корка засохшей крови вокруг ее рта и на подбородке пошла трещинами.
– Доброе утро, – сказала она.
– Доброе утро, – ответил он и тут же машинально добавил смехотворное: – Хорошо спала?
Она фыркнула, решив, что он пошутил.
– В отеле, конечно, было бы лучше.
– Да, – сказал он. И снова сморозил глупость: – Мне кажется, мы совсем чуть‑чуть не доехали. Навигатор сказал, что до него три мили.
На этот раз она не засмеялась.
– Есть хочу, – сказала она.
– Мы скоро выберемся, – пообещал он.
– Хорошо.
– Тебе больно? – спросил он.
– Нет, – ответила она. – Только чешется. Зудит ужасно. Ну, ты знаешь.
– Да, – отозвался он, хотя и не понимал, о чем она. – А вот мне больно, – добавил он, словно спохватившись. – По‑моему, я не могу двигаться.
– Какой теперь смысл думать о том отеле, – сказала Эстер. – Лучше уж поехать сразу в следующий, а про тот забыть, раз нам с ним не повезло.
Он улыбнулся:
– Да, точно.
– Да и поместья осматривать сегодня тоже не следует. Не в таком же виде. Кроме того, мне кажется, я этих усадеб на всю жизнь вперед насмотрелась. В конце концов, обычные дома, только мебель подороже, верно? Ну и пусть, мне плевать. Не нужна мне никакая мебель, пока ты рядом. Наш домик, хоть он и простой, устраивает меня куда больше, милый. Пока ты в нем, дорогой.
– Да, – сказал он. – Милая, ты ведь знаешь, что мы попали в аварию. Правда? (И что ты вся в крови.)
– Конечно, знаю, – ответила она немного обидчиво. – У меня же все чешется, так? Зуд с ног до головы. Это все перья. – И она улыбнулась ему, ловко избежав конфронтации. Сгладив все шероховатости. – Ты бы не мог почесать мне спинку, а, милый? Так зудит, что прямо сил нет.
– Нет, – напомнил он ей. – Я же не могу двигаться.
– Ах, да, – ответила она.
– И мне больно.
– Ты говорил, – оборвала она его и выставила вперед нижнюю губу, надувшись. Он даже испугался, до того безобразным стало ее лицо.
– Прости меня за все, – сказал он. – За то, что съехал с дороги. За то, что мы оказались здесь. За испорченный отпуск.
– Ах, милый, – отозвалась она, втянула губу, и гримаса исчезла. – Уверена, ты в этом не виноват.
– Я не знаю, что произошло.
– Уверена, что отпуск еще не испорчен.
Гарри засмеялся.
– Ну, тогда он проходит не слишком гладко! Машину можно отправлять на свалку! – Ему самому не понравилось, как он смеется. Он перестал. – Я вытащу тебя отсюда. Обещаю. – Он не хотел говорить Эстер о попытке спасения, на случай, если ему все показалось, к тому же он так и не понял, что на самом деле произошло тогда в непроглядной ночной тьме. И все же скрывать что‑нибудь от нее было неправильно, он чувствовал, что это неправильно. – Помощь скоро придет. Прошлой ночью я видел фермера. Он пошел за «Скорой».
Если тот шотландский фермер действительно существовал, то ему не придется сгибать руку, чтобы достать свой мобильный телефон. При этой мысли ему вдруг стало страшно до тошноты. А что, если его рука отломится? Отвалится, совсем?
– Какого еще фермера? – спросила она.
– Шотландского фермера, – сказал он. И добавил; – С собакой.
– А‑а.
Некоторое время они молчали. Он улыбался ей, она улыбалась ему. Через минуту‑другую ему стало неловко – что было нелепо, ведь она была его женой, с какой стати ему стесняться. Немного погодя она отвела взгляд, стала смотреть сквозь него, за него, как будто искала там что‑то поинтереснее, – это уязвило его, совсем чуть‑чуть, как будто его отодвинули в сторону. И он уже собрался отвернуться, как бы больно ему ни было, когда она вдруг вздрогнула.
– Чешется, – сказала она. – О, боже. – И попыталась почесаться спиной о спинку кресла, но не смогла, тело не слушалось ее. Получилось лишь что‑то вроде небольшого спазма. Как будто марионетка с порванными нитями пыталась вернуться к жизни – такая жалкая, трогательная, что он, хотя едва сдерживал смех, глядя, как она ерзает, в то же время сочувствовал ей, сострадал всем сердцем, как никогда прежде. Ее лицо выражало абсолютно детское отчаяние, «Помоги мне», было написано на нем. И вдруг она заорала.
– Да почеши же ты мне эту чертову спину! Какой от тебя, на хрен, толк?
Кажется, он никогда в жизни не слышал, чтобы она ругалась. По крайней мере, по‑настоящему. «На хрен» она не говорила никогда Нет, нет. Никогда. «На фиг» иногда бывало. И все. О, Господи. Господи.
Она тяжело дышала, глядя на него злыми глазами.
– Прости, – сказала она, наконец. Но, похоже, без глубокого чувства И тут же закрыла глаза.
И он, наконец, смог отвернуться, не чувствуя себя виноватым, потому что не он первый отвел глаза, нет, он не предал ее, несмотря ни на что, он продолжает ее охранять. И тогда он увидел то, что все это время разглядывала через его плечо Эстер.
Как ни странно, но сначала его внимание привлекли совсем не крылья. Хотя, если вдуматься, они‑то и были необычнее всего. Но нет, его внимание приковало лицо, просто лицо. Оно было круглое, совсем круглое, нет, даже шарообразное, вся голова представляла собой безупречную сферу. Хоть в футбол играй. Чистая, без единого пятнышка кожа сияла, придавая лицу сходство с полновесной монетой, только что вышедшей с монетного двора; по сравнению с ним всякое другое лицо казалось лишь грубой копией, дешевой подделкой. Глаза большие, яркие и страшно глубокие, нос – аккуратная маленькая пуговка. Щеки круглые, толстые, упругие, словно надутые.
Но затем взгляд Гарри привлекли, разумеется, крылья. Невозможно было долго отрицать факт их присутствия. Большие, белые, они были продолжением лопаток. И слегка похлопывали, когда идеальный младенец лениво покачивался вверх‑вниз за окном машины. Сливочно‑белая кожа, копна ярко‑желтых волос, золотистый нимб, трепещущий над ней, – нимб ни на чем не держался, просто сидел сам по себе на макушке, иногда съезжая под довольно‑таки залихватским углом, – впечатление было такое, будто кто‑то взял суповую тарелку да и приколотил ее невидимым гвоздем к черепу. Крохотные пальчики на ножках. И на ручках. Младенческие ноготки. И (да, Гарри, конечно же, заглянул туда украдкой) полная пустота между ногами, на месте младенческих гениталий все было гладко, как у пупса.
Младенец дружески улыбнулся ему. Затем поднял согнутый пальчик. И трижды постучал им в стекло.
– Кто ты такой? – Гарри знал, что его вопрос не имеет смысла, ведь и так было очевидно, кто перед ним, и даже сам херувим закатил глаза к небу, но тут же улыбнулся снова, как бы говоря: «Не злись, я просто шучу, никаких обид».
Ребенок как будто подражал выражению лица Гарри, может быть, даже слегка поддразнивал его: точно, как он, склонял набок голову, также хмурил брови, пораженно моргал, короче, все дела Когда Гарри прижался лицом к стеклу, – ему было больно, но он все равно сделал это, – ребенок повторил его движение с другой стороны. Их разделял лишь слой стекла. Они могли потереться друг о друга, могли бы даже поцеловаться, если бы захотели! На миг Гарри показалось, что ребенок и впрямь сложил губы трубочкой, но нет, это был просто вдох, как будто он со свистом втянул в себя воздух, а точнее, зашипел.
– Ты меня понимаешь? Слышишь, что я говорю? – Ребенок снова удивленно моргнул, слегка похлопал крыльями. – Можешь позвать на помощь? – Интересно, чего он сам от него ожидал, что ангел помчится искать телефонную будку, чтобы позвонить в неотложку, или полетит прямо в ближайший полицейский участок? – Ты здесь, чтобы охранять нас?
И тут херувим открыл рот. И не вздохнул, нет, он зашипел. Облачко горячего дыхания оставило пятно на стекле; Гарри отпрянул. Какие острые зубы, и как их много, как они только входят в такой крошечный рот? А язычок между ними такой маленький, нежный, совсем детский. Тем временем ребенок начал бросаться на стекло, грызть его клыками. Отчаянно, жадно, яростно хлопая крыльями. Но внутрь прорваться не смог. Его взгляд стал злым, светлые глаза вспыхнули гневом, шипение перешло в крик и оборвалось – ангел хрипло взвизгнул и улетел.
На стекле осталась длинная царапина.
Гарри вжался в спинку кресла, его сердце отчаянно билось. Больно не было. То есть было, но боль словно отошла вдаль, как будто у тела появились теперь другие заботы. И, чтобы не дать себе отойти от шока, не дать боли вернуться – а главное, чтобы не дать себе передумать, – он поднял руку, согнул ее, завел назад (и она не переломилась, ничего подобного), дотянулся до пальто, расстегнул молнию, сильно потянув ее вниз, залез рукой внутрь пальто, нашел там пиджак, внутри пиджака нашарил карман, внутри… да, вот он, прямо под его пальцами, вот они гладят, хватают его, его телефон, его мобильный.
Пока он проделывал все это, тело опомнилось и сообразило, что происходит. О, нет, сказало оно, вот этого нельзя, и устроило ему взбучку в виде приступа боли – но ему уже было плевать, он просто не обратил внимания. Телефон был выключен. А как же иначе. Он наковырял на клавиатуре пин‑код, сначала с ошибкой.
– Ну же, ну, – торопил он телефон. Тот промурлыкал короткую веселую мелодию и включился. Оставалось только надеяться, что батарея не села.
Батарея не села. Вот только связи не было. На такой высоте в горах Шотландии отсутствовало сетевое покрытие! В этой дыре, одной из множества дыр, которыми, похоже, изобиловала Шотландия, не имелось сети! На сигнальной шкале не было ни одной полоски.
– Нет, – твердил он, – нет. – Его тело страшно не хотело, чтобы он делал это, оно прямо‑таки кричало ему «Перестань!», но Гарри водил телефоном вверх и вниз, влево и вправо, пытаясь поймать хотя бы слабенький сигнал. Когда, наконец, на экране возникла одна полоска, он держал телефон над головой и плакал.
Он набрал 999. Аппарат был так далеко от него, что он даже не слышал, ответили ему или нет.
– Алло! – крикнул он. – Случилась авария! Мы разбились в машине! Помогите нам! Мы в… Я не знаю, где мы. Мы в Шотландии. В Шотландии! Найдите нас! На помощь! – Тут его рука задрожала от боли, он не удержал телефон, тот выскользнул и со стуком упал на пол где‑то позади его сиденья. И тогда, уронив на колени руку, он позволил себе закричать, и ему стало легче.
Эстер не проснулась от его крика. Это хорошо. Значит, она крепко спит.
Несколько минут он верил, что его сообщение услышали. Что он достаточно долго держал сигнал. И что полиция обратила внимание. Если ему удалось удержать связь хотя бы несколько секунд, они найдут его по сигналу. А потом он заплакал: да почему бы и нет, черт возьми?
Его рыдания прервал голос.
– Поверните назад при первой возможности. – Его сердце подпрыгнуло, прежде чем он понял, что это навигатор. Тот самый мужской голос, который хоть диктору из телика впору. Навигатор зажег дисплей, явно пытаясь отыскать дорогу, но они‑то как раз были не на дороге. Бедняжка совсем запутался, он никак не мог понять, что происходит.
– Поверните назад при первой возможности, – снова предложил он.
И тут Гарри засмеялся. И заговорил с навигатором. От этого ему становилось легче.
– А я‑то думал, что больше тебя не услышу!
И тогда навигатор сказал:
– Папа.
И умолк. Надолго.
Он не видел ребенка до конца дня. И Эстер, в общем‑то, тоже; правда, она время от времени выныривала из сна, и тогда он спрашивал ее, все ли с ней в порядке. А она то смотрела на него со злостью, то улыбалась, но чаще всего как будто вообще не знала, кто он. Он и сам иногда отключался. В какой‑то миг среди ночи он вскинулся, как ему показалось, от стука в окно, и закричал:
– Нет, уходи! – но тут же решил, что теперь это точно ветер, поскольку стук скоро прекратился. Да, ветер. Или ветка стучит в окно. А может, и в самом деле шотландский фермер, кто знает? Кто может сказать?
Утром он проснулся и снова обнаружил, что Эстер смотрит на него в упор. С улыбкой. Значит, настроение у нее хорошее.
– Доброе утро! – сказала она.
– Доброе утро! – ответил он. – Как себя чувствуешь?
– Есть хочу, – сказала она.
– Ясное дело, – отозвался он. – Уж с каких пор у нас маковой росинки во рту не было.
Она согласно кивнула.
Гарри продолжал:
– Наверное, мы в последний раз ели в той усадьбе. Помнишь, чай со сливками. Ты еще отдала мне одну оладушку.
Она кивнула.
Гарри сказал:
– Теперь, наверное, жалеешь, а? Что отдала мне ту оладушку!
Она и теперь кивнула. С усмешкой.
– Больше не чешется, – объявила она. – Знаешь, некоторое время назад я правда думала, что вот‑вот сойду с ума. Чокнусь. Но теперь все кончилось. Все в порядке.
– Вот и хорошо, – сказал он. – Я вытащу тебя отсюда, обещаю.
– Теперь мне уже без разницы, – сказала она. – Мне и тут вполне удобно, спасибо. – И она опять ухмыльнулась. Он видел, как раздулись ее щеки. Наверное, это отек, она ударилась лицом; наверное, во рту скопилась засохшая кровь, вот лицо и раздуло.
– Вообще‑то, – продолжала она, – я чувствую себя легкой, как перышко.
– С тобой все в порядке?
Она кивнула.
– Можешь открыть дверь? – спросил он. Она ответила ему бессмысленным взглядом. – Дверцу с твоей стороны. Ты можешь ее открыть? Мою заело.
Она пожала плечами, слегка повернулась влево, потянула за ручку. Дверца распахнулась. Воздух снаружи был холоден и восхитительно свеж.
– Ты можешь выйти и привести помощь? – спросил он. Она повернулась к нему, нахмурилась.
– Я не могу двигаться, – объяснил он. – Не могу выйти. Ты можешь?
– А зачем мне это нужно? – спросила она.
Он не знал, что сказать. Она склонила голову набок, ожидая ответа.
– Ты ведь хочешь есть, – сказал он.
Она задумалась. Потом неодобрительно цыкнула.
– Уверена, еду можно найти и здесь, – сказала она. – Стоит только пораскинуть мозгами. – Протянув руку к двери, для чего ей пришлось высунуться наружу, она захлопнула ее опять. В это время она повернулась к Гарри спиной, и он увидел, что у нее появился горб. Под ее блузкой был какой‑то ком, и он шевелился, двигался. В ткани блузки уже протерлась небольшая дырка, сквозь которую торчало что‑то белое, белые перья.
– Конечно, им еще надо подрасти, но зато больше не чешется, – сказала она. – Так что не беспокойся за меня, со мной все будет в порядке. – И она снова улыбнулась, причем оказалось, что зубов у нее как‑то многовато. А потом она зевнула и снова вернулась ко сну.
Она не двигалась по меньшей мере несколько часов. Пока не вернулся ребенок.
– Папа, – сказал навигатор, но голос был не детский, а все тот же, мужской, культурный, собранный и спокойный, и говорил он так, словно собирался провести Гарри через дорожную развязку. И тут же возник херувим – такой улыбающийся, зубастый, ни следа недавней злости, он покачивался за окном, как поплавок, и даже махал Гарри ладошкой, точно приветствовал старого друга! Да он и в самом деле привел друга, и не одного, а целую компанию! Целая стайка маленьких херувимов, невозможно даже сказать, сколько именно, и все скачут, словно поплавки на волнах! – так что и не разберешь, то ли их там дюжина, то ли две, кто знает? И у каждого та же безупречная мордашка, та же сферическая голова, тот же нимб, грозящий вот‑вот скатиться с ярко‑золотых волос. Они игриво постукивали в окна, стучали по крыше, в дверь и смеялись, пока только смеялись, им хотелось попасть внутрь, но это была игра, им нравилось играть! Смеха было много, хотя время от времени то у одного, то у другого вырывался неожиданный гневный вскрик, или странное шипение, и тогда на стеклах появлялись царапины.
Один херувим затеял какую‑то неприятную возню с радиоантенной. Другой пнул ногой в лицо абсолютно идентичного братца в споре за обладание боковым зеркальцем. Так они резвились и скакали по всей машине, но внутрь пробраться не могли. Их возня напомнила Гарри обезьян, которых он видел в сафари‑парке. Он никогда не возил Эстер в сафари‑парк. И никогда уже не свозит.
– Папа, папа, – сказал навигатор. – Папа, папа, – продолжал он твердить неэмоционально, даже холодно, а маленькие дети весело танцевали вокруг.
– Ах, ну разве они не красавцы! – проворковала Эстер. Взялась за ручку двери. – Впустим их?
– Нет, я прошу тебя, – сказал Гарри. – Пожалуйста, не надо.
– Нет? Ладно. – И она снова закрыла глаза. Добавила: – Мне больше достанется.
В первые дни он был очень голоден. Потом вдруг обнаружил, что голод совсем прошел. Он сомневался, что это хороший знак.
Он понимал, что херувимы тоже голодны. Почти все они улетели, видимо, решив, что не стоит пытаться вскрыть именно эту баночку сардин, – но один или парочка все время крутились вокруг, стуча по стеклам с потерянным видом. Время от времени то один, то другой из них поворачивался к Гарри и смотрел на него широко раскрытыми влажными глазищами олененка Бэмби, ну просто сама невинность, и вид такой печальный. Ангел умолял, младенческими пальчиками в перетяжечках он тер свои животик, звал.
– Папа, – подавал в такие моменты голос навигатор. Но, как бы убедительно ни изображали они голод, вид у них был по‑прежнему сытый и лоснящийся, а пухлые щеки сияли здоровым румянцем.
Гарри полагал, что они, вполне вероятно, доголодаются до смерти. Но никак не раньше, чем он.
Однажды Гарри проснулся и обнаружил, что на нем сидит Эстер.
– Доброе утро, – сказала она ему весело. Вообще‑то ее тяжесть должна была причинять ему страшную боль, но она оказалась совсем легкой, как перышко.
Ее лицо было совсем рядом, она разбудила его своим горячим дыханием. Развернувшиеся крылья занимали собой все пространство машины. Нимб царапал крышу. Она улыбнулась ему, обнажив зубы, и ее крылья слегка задергались.
– Я люблю тебя, – сказала она.
– Я знаю.
– Я хочу, чтобы ты знал.
– Я и так знаю.
– А ты меня тоже любишь?
– Да, – сказал он.
И она приблизила к нему свою голову – совсем сферическую, хотя он еще угадывал в ней черты Эстер, но это была, скорее всего, малютка Эстер, мамина и папина сладкая девочка, – она приблизила к нему лицо, и ему некуда было от нее деться, так что она могла делать что хотела. Она открыла рот. И поцеловала его в кончик носа.
Она вздохнула.
– Мне так жаль, милый, – сказала она.
– И мне тоже жаль.
– Сколько всего мы могли бы сделать вместе, – продолжала она. – Сколько мест повидать. Куда бы мы поехали, милый?
– Я думал о Венеции, – сказал Гарри. – Может, когда‑нибудь мы бы туда вернулись.
– Да, – ответила Эстер с сомнением.
– А еще мы не видели Париж. Париж очарователен. Мы могли бы подняться на Эйфелеву башню. Но это все Европа. А мы могли бы съездить и в Америку тоже.
– Мне никуда не хотелось ехать, – ответила ему Эстер. – Ты ведь это знаешь, правда? Я и дома была счастлива, лишь бы ты был рядом.
– Я знаю, – ответил он.
– Я столько всего хотела с тобой разделить, – сказала она. – Всю мою жизнь. Всю жизнь. Когда я работала в магазине и там в течение дня случалось что‑нибудь забавное, я старалась это запомнить, чтобы вечером рассказать тебе. И тогда я думала, что теперь у меня есть человек, с которым я могу это разделить. С моим муженьком. А нас ограбили. Оставили нам всего год. Один год. А я хотела вечность.
– Сафари‑парки, – вспомнил Гарри.
– Что?
– Мы с тобой и в сафари‑парке тоже не были.
– Я люблю тебя, – сказала она.
– Я знаю, – ответил он.
Ее глаза увлажнились, стали большими и блестящими, как у олененка Бэмби.
– Я хочу, чтобы ты запомнил меня правильно, – сказала она. – Не окровавленной. Не перемолотой в автомобильной катастрофе. Помни меня такой, как я была. Надеюсь, что веселой. Полной жизни. Я не хочу, чтобы ты испортил эти воспоминания.
– Да.
– Я хочу, чтобы ты продолжал. Чтобы ты жил свою жизнь без меня. Чтобы тебе хватило на это мужества.
– Да. Ты ведь убьешь меня, правда?
Она не отрицала.
– Сколько всего мы могли бы сделать вместе. Сколько детей родить. – И она показала рукой на единственного херувима, слегка покачивавшегося за окном. – Всех этих детей.
– Наших детей, – сказал Гарри.
– Небеса полны наших нерожденных детей, – сказала Эстер. – Твоих и моих. Твоих и моих. Милый. Разве ты не знал этого? – И ее крылья задрожали при этой мысли.
Она снова склонила к нему голову – но нет, все еще нет, поцелуи, и только, еще один любовный поцелуй.
– Все будет не так плохо, – сказала она. – Обещаю. Сначала будет чесаться, просто дьявольски. Но это пройдет. А потом ты станешь легким, как облачко. Как перышко.
Она с треском сложила крылья.
– Еще не привыкла, – улыбнулась она. А потом слезла с него и откинулась на своем кресле. Шея перекручена, руки и ноги торчат в разные стороны – совсем не привлекательно. А потом она уснула. У нее появилась привычка спать с открытыми глазами. Гарри это не нравилось, у него прямо мурашки по спине бежали, глядя на нее.
Снова кто‑то забарабанил в стекло. Гарри раздраженно оглянулся. Это был последний херувим. Глядя на него, он кричал, точно новорожденный, и тер свой животик. Гарри почему‑то хотелось верить, что это тот, самый первый, херувим, что он сохранил ему верность. Хотя никакого способа отличить их одного от другого он не знал. Вот опять стучит, просит. Такой голодный.
– Папа, – сказал навигатор.
– Сынок, – отозвался Гарри.
– Папа.
– Сынок.
Гарри приоткрыл окно. Малыш тут же возбудился, начал совать в щель свои пальчики.
– Одну минутку, – сказал Гарри и даже слегка засмеялся – и еще раз крутанул ручку, так что даже сморщился от боли, но это ерунда, он уже привык. – Потихоньку, – сказал он голодному ребенку. – Потихонечку. – И он высунул руку из машины.
Однако первым инстинктивным желанием его малютки‑сына было не укусить, а приласкаться. Он терся лицом о ладонь Гарри и даже мурлыкал, по крайней мере, звук очень походил на мурлыканье. Прошло добрых пять секунд, прежде чем он вонзил в его плоть свои зубы.
И тогда Гарри схватил его рукой за горло. Херувим удивленно сглотнул.
– Папа? – спросил навигатор. Херувим пораженно моргал, как тогда, когда копировал выражение лица Гарри при первой встрече, и Гарри подумал, «Это я научил его, я научил моего мальчика». И он сильнее сжал руку. Толстые щечки выпятились еще сильнее, и голова стала похожа на шар, готовый лопнуть. Тогда он притянул к себе малыша так быстро, как только мог, и несколько раз ударил его головой о стекло – бац, бац, бац; боль в руке была нестерпимой, но это было даже хорошо, ему нравилась эта боль, она была ему желанна; еще раз бац, и тут что‑то хрустнуло, надломилось, навигатор спокойным, без эмоций, голосом произнес «Папа» и замолк навсегда.
Он опустил окно до отказа. И втащил своего мертвого мальчика внутрь.
Он обнаружил, что его спина целиком покрыта теми самыми перьями, из которых состояли его крылья. Так что следующие полчаса он провел, ощипывая их.
Первый укус дался ему труднее всего. Дальше пошло куда легче.
– Дорогая, – позвал он Эстер, но она не просыпалась. – Дорогая, я приготовил тебе обед. – Ему страшно не нравилась ее манера спать с открытыми глазами, уставившись невидящим взглядом куда‑то вдаль. И ее лицо тоже было не ее лицом, оно стало лицом херувима, лицом их мертвого младенца. – Пожалуйста, ты должна поесть, – сказал он и положил ей в рот кусочек сливочно‑белого мяса; но он выпал ей на подбородок.
– Пожалуйста, – повторил он снова, и на этот раз помогло, мясо осталось во рту, она не проснулась, но мясо осталось, она ела, и это было главное.
Тогда он поцеловал ее в губы. И почувствовал на них вкус того, что могло бы быть. Да, они съездили бы в сафари‑парк, а вот в Венецию больше не поехали бы, она бы его отговорила, зато в Америке им обоим понравилось бы. И еще они ссорились бы, скандалили по‑настоящему, хотя и не часто, но их брак выдержал бы, сохранился. И да, дети, конечно же, дети.
Когда он отнял губы от ее рта, ее собственное лицо снова было на месте. Он так обрадовался, что ему захотелось плакать. И только потом он понял, что уже плачет.
Мясо вернуло его к жизни. Хотя и сырое, оно было вкуснее всего, что он когда‑либо ел. Теперь ему все по силам. И ничто его не остановит.
С усилием он вытащил свои ноги из‑под приборной доски, хотя и было больно. Потом расстегнул ремень безопасности, также не обращая внимания на боль. И полез к двери Эстер, причем ему пришлось перелезть и через саму Эстер.
– Прости, дорогая, – сказал он, случайно пнув ее в голову. Он открыл дверцу. Выпал наружу. И стал дышать воздухом.
– Я тебя не брошу, – сказал он Эстер. – Я уже вижу ту жизнь, которая будет у нас с тобой. – Голова, правда, сидела у нее на плечах как‑то странно, но ничего, он сможет с этим жить. И еще у нее крылья, но он их выщиплет. Так же, как выщипал их у сына.
У него у самого наверняка были переломы, это еще предстояло выяснить. Так что вряд ли он смог бы тащить свою жену на руках. Но тут помогли крылья, из‑за них она была совсем легкой.
И так, с Эстер на руках, он поднялся на откос, продираясь сквозь колючие кусты, и вышел на дорогу. И это было совсем не трудно, он как будто не шел, а парил, – ведь он был с женщиной, которую любил, и всегда будет с ней, он никуда ее не отпустит, а она совсем ничего не весит, она легкая, как перышко, как сам воздух.
Брайан Стейблфорд
МОЛЛИ И АНГЕЛ
Прежде чем стать профессиональным писателем, Брайан Стейблфорд двенадцать лет преподавал социологию в университете Рединга. Его перу принадлежат более сотни книг, среди которых шестьдесят романов, шестнадцать сборников, семь антологий и тридцать наименований нон‑фикшн.
В числе его последних романов «Похищенные пришельцами, или Уилтширские откровения», а также «Прелюдия к вечности». Еще он завершил работу над пятитомным сборником переводов «научной фантастики чудес» Мориса Ренара и шеститомным сборником приключенческих научно‑фантастических романов Ж.‑А. Рони‑старшего.
В 1999 году Стейблфорд получил премию Пилигрим ассоциации научно‑фантастических исследований за вклад в изучение научной фантастики, а также был представлен к премиям Пионер ассоциации СФРА (1996), Выдающемуся Исследователю международной ассоциации фантастического в искусстве (1987) и Дж. Ллойда Итона (1987).
«Рассказ „Молли и ангел“ был первым из семи историй цикла „Когда Молли встречалась с Элвисом“, – поясняет автор, – который я надеялся опубликовать в „Интероне“ в качестве предисловия к „Миллениуму“. Но редактор остановил серию после второго рассказа и сообщил мне об этом, лишь когда я написал уже все семь историй, после чего я перестал подписываться на этот журнал и вообще читать его. Тут уж ангелы ни при чем».
Впервые Молли увидела ангела, когда он стоял посреди пешеходной зоны, в которую превратили часть Стоквелл‑роуд. Ошибиться было невозможно. У него были крылья, как у большого белого орла, кончиками маховых перьев они касались земли, а их верхние края, как арки, поднимались фута на полтора выше кольца света над его головой. И это был не комедийный нимб вроде тарелочки на батарейках, а плотный солидный диск, яркостью вполне сравнимый с зимним солнцем. Ослепительно‑белое одеяние свободными складками спадало с его широких плеч вниз, к ногам в сандалиях. Вид у него был немного озадаченный, но только в чисто интеллектуальном смысле – скорее любопытствующий, чем взволнованный, и уж тем более нисколько не встревоженный.
