Политическая философия: Марсилий Падуанский 3 страница

Как и Лейбница (1646-1714), Николая Кузанского воодушевляла идея синтеза, примирения различий и противоположностей. Присутствуя на Базельском соборе, он понял, что единство христианского мира находится под угрозой, и решил сделать все, что в его силах, дабы сохранить это единство.

Единство, однако, не означало для него устранения или уничтожения всех различий. Не стремился он и к достижению единства через посредство абсолютизма или деспотизма, будь то государственного или церковного. С точки зрения Николая, монарх получал свою власть и авторитет не прямо от Бога, а скорее от народа или благодаря народу. И хотя Николай поддерживал старую идею империи, он мыслил ее скорее как федерацию, нежели как возглавляемую императором, попирающим права национальных монархов или правителей. Относительно Церкви Николай был убежден в том, что общий собор, представляющий всю совокупность верующих, превыше папы и в случае необходимости может низложить его[]. Он также полагал, что реформу, существенно важную для сохранения внутрицерковного единства, наилучшим образом мог бы провести общий собор. Если впоследствии он и изменил свою позицию, то потому, что увидел в папстве выражение сущностного единства Церкви и, на практическом уровне, убедился, что с задачей реформы вероятнее всего может справиться центральная власть, а не общий собор, долгие дискуссии которого имеют тенденцию способствовать скорее анархии, нежели единству.

Центральная идея спекулятивной философии Николая Кузанского - идея синтеза, или тождества, противоположностей coinddentia oppositorum). В конечных сущих мы находим различия и противоположности. Например, во всех конечных сущих сущность и существование различны, тогда как в бесконечном сущем. Боге, они совпадают. Это, конечно, знакомая томистская идея. Однако Николай усматривает общий принцип в том, что противоположности и различия тварей совпадают в Боге. Эта теория может напомнить шеллинговскую "философию тождества", в период разработки которой Шеллинг рассматривал Абсолют как то, в чем исчезают все различия. Однако хотя и есть сходство между мыслью кардинала XV в. и философией немецкого идеалиста XIX в, мысль Николая является определенно теистической по своему характеру[]. Утверждая тождество противоположностей в Боге, Николай не хочет сказать, что, жонглируя терминами и просто заявляя о тождестве противоположных или различных предикатов, можно достичь адекватного положительного уразумения Бога. Его тезис приблизительно таков. Мы узнаем конечную вещь, соотнося ее с тем, что нам уже известно; мы сравниваем ее с уже известным, замечая сходства и несходства. Конечные вещи отличаются и должны отличаться друг от друга в разных отношениях. И благодаря опытному восприятию этих различий мы образуем разные понятия. Ни одно из этих понятий не может адекватно выразить природу бесконечного. Поскольку все конечные вещи отображают бесконечное, их различные атрибуты должны быть признаны отождествившимися в бесконечном. В то же время, поскольку все наши понятия ведут свое происхождение от опытного восприятия тварей и отражают это восприятие, ни одно понятие не применимо к Богу в качестве одноименного. Следовательно, что в действительности есть тождество противоположностей в бесконечном, нельзя положительно постичь посредством дискурсивного рассудка, который может только приближаться к этому постижению как к мысленному пределу некоего процесса, пределу, который никогда не достигается.

Николай, таким образом, отстаивает главенство "отрицательного пути". Однако, желая охарактеризовать его позицию как агностицизм, мы должны добавить, что это не агностицизм, порожденный отказом сделать интеллектуальное усилие, но скорее агностицизм, который является результатом приумножающегося уразумения бесконечности и трансцендентности Бога. Это, может быть, и "незнание", но, по выражению Николая, "ученое", или "сведущее", незнание. Только благодаря непрерывному усилию уразуметь Бога мы приходим к пониманию, что Бог превосходит наше разумение. Бесконечное не есть объект, соразмерный с дискурсивным рассудком Дискурсивный рассудок питают сходства и несходства, находимые им в тварях; и он руководствуется принципом несовместимости, или взаимоисключения, противоположностей. Следовательно, истину "совпадения противоположностей" постигает не дискурсивный рассудок (ratio), а разум (mteuectus).

То, что говорит Николай Кузанский, в известной степени повторил в XIX в. Гегель. Согласно Гегелю, традиционная формальная логика, основанная на принципе непротиворечивости, как бы замораживает понятия в резкой противоположности друг другу. Если X, то не У. Если У, то не Х. Рассудок (Verstand), имеющий дело с традиционной логикой, не может постичь внутреннюю жизнь Абсолюта. Хотя Николай совершенно убежден, что рассудок (в смысле Verstand) не может постичь божественный Абсолют, все же он не готов утверждать, как впоследствии утверждал Гегель, что посредством разума (Intellectus, или Vemunfi), имеющего дело с диалектической логикой, человеческий ум способен вникнуть в сущность Бога. Согласно Николаю, разум может постичь, что Бог есть coinddentia oppositorum, но не может вникнуть в божественное тождество противоположностей и раскрыть его для созерцания.

Николай, правда, пытается использовать язык, дабы по крайней мере намекнуть на то, к чему он подступается. Например, Бога правильно описывают как верховное и безусловно наивеличайшее сущее. Он не мог бы быть больше того, что он есть. Но мы можем также сказать, что Бог не мог бы быть и меньше того, что он есть. Если он есть максимум, то он есть также и минимум. Он есть и то, и другое в совершенном "совпадении противоположностей"[]. Однако мы можем также сказать, что Бог не есть ни то ни другое, иными словами - ни большое, ни малое. Он не есть ни то ни другое - и вместе с тем есть и то и другое. Все зависит от того, чтб вы имеете в виду. Но хотя понятийный анализ может помочь нам уразуметь, что Бог и превосходит все различия и противоположности, и заключает их в себе, он не может оделить нас видением божественного тождества самого по себе. Николай любит использовать математические аналогии. Например, если постоянно увеличивать количество сторон многоугольника, вписанного в круг, то многоугольник будет все больше стремиться совпасть с кругом; однако он никогда не совпадет с ним, сколько бы сторон мы ни добавляли. Подобно этому человеческий рассудок может подходить к бесконечному многими путями и приближаться к положительному уразумению, но в действительности никогда не достигнет бесконечного. Далее, если удлинять диаметр круга до бесконечности, то в итоге окружность совпадет с диаметром. В таком случае можно сказать, что бесконечная прямая линия есть и треугольник, и круг. Однако математическая аналогия является просто символом, который помогает уму, а не разъяснением божественной реальности. Математическое бесконечное может символизировать божественную бесконечность, однако оно не тождественно последней[].

Как мы уже отмечали в этой книге, одно из шаблонных возражений против исключительного применения отрицательного подхода к познанию Бога состоит в том, что мы не можем осмысленно отрицать что-либо относительно Бога, пока не располагаем некоторым положительным знанием о нем. Мы должны по меньшей мере иметь некое положительное представление о том, относительно чего мы отрицаем то или иное. Николай, видимо, пришел во многом к такому же выводу. Во всяком случае, в своей последней работе (De apice theoriae, 1464) он замечает, что некогда думал, будто истина о Боге отыскивается скорее во мраке и темноте, нежели в свете или сиянии. Это замечание предполагает, что он сознает необходимость каким-то образом уравновесить свою отрицательную теологию. Он добавляет, что даже мальчик может понять, что значит быть способным что-то делать - например, бегать или есть. Бог есть абсолютная способность, или posse, т. е. он вечно есть то, чем может быть.

В сущности, Николай говорил это и раньше. В De possest (1460) и снова в De venatione sapientiae (1463) он по-своему излагает традиционную доктрину, согласно которой Бог есть бесконечный акт и в нем нет никакого разрыва между тем, чем он может быть (posse esse), и тем, что он есть. Далее, Николай настаивает, что способность Бога быть сразу всем, чем он может быть, непостижима для конечного ума и что нет общей меры, которую можно было бы приложить и к тварной способности, или потенциальности, и к бесконечной божественной способности. Поэтому, хотя Николай и принимает к сведению, что чисто отрицательную теологию отстаивать трудно, мы зашли бы слишком далеко, предположив, что в последние годы жизни он изменил свою позицию и отказался от "отрицательного пути". Правда, он обращает внимание на актуальность Бога, тождественную его способности, однако же продолжает настаивать на божественной трансцендентности.

Хотя, согласно Николаю, Бог сам по себе непостижим, он обнаруживает себя в мире, который есть теофания, чувственно воспринимаемое явление Бога. Говоря языком Николая Кузанского, мир есть "стяжение" Бога. Он есть "стяженное бесконечное" и "стяженное единство"[]. Иными словами, в творении, которое есть "развертывание Бога" (explicatio Dei), бесконечность "стягивается" в конечность, абсолютное единство - во множественность, а вечность - во время (движущийся образ вечности, как сказал Платон). В Compendium он изображает непостижимое бесконечное как являющее или обнаруживающее себя во множестве знаков, подобно тому как одно лицо может отражаться в нескольких зеркалах, причем лицо само по себе остается тем же самым, тогда как его отображения, или отражения, различны. Каждое отражение есть "стяжение". И каждая тварь есть "как бы сотворенный Бог".

Очевидно, что мысль Николая насквозь пропитана неоплатонизмом; и в некоторых важных отношениях она напоминает философию Иоанна Скота Эриугены. Однако он развивает свое миросозерцание в новом направлении. Хотя мир состоит из конечных сущих, в каком-то смысле его можно назвать бесконечным. Что касается времени, то длительность мира потенциально нескончаема. Он не существует, так сказать, весь сразу; но нет внутренних границ длительности, которую можно сравнить с бесконечной линией. Что касается пространства, то мир не может иметь фиксированных границ. Ведь нет ничего, что могло бы его ограничивать. Не имеет также смысла говорить об абсолютных "верхе", "низе" или "центре". Мы можем, конечно, выбрать какую-то точку или точки, по отношению к которым возможно использовать эти термины. Но в таком случае наши суждения будут относительны. Например, ошибочно думать, что Земля является неподвижным центром вселенной. Движутся все небесные тела, включая Землю[]; и тот факт, что мы не воспринимаем движения Земли, не есть убедительный довод против ее движения. Если бы мы находились на Марсе или на Луне, то были бы склонны думать о Марсе или Луне то же самое - а именно, что они неподвижны. Конечно, с нашей точки зрения, Земля находится в привилегированном положении, однако сама по себе она такого положения не занимает. То же можно сказать о Солнце. В сотворенном бесконечном нет фиксированных точек, независимо, так сказать, от человеческого решения выбрать какие-то точки с целью соотнесения с ними других.

Мысль Николая о бесконечной системе природы как "развертывании" Бога была развита Джордано Бруно и близкими ему мыслителями, хотя Бруно, а после него и Спиноза, развивали ее в направлении, чуждом ортодоксальной в своей основе христианской точке зрения Николая. Его мысль о саморазвертывающейся системе природы как о поступательном проявлении Бога сближает его также с Лейбницем.

Сближает их и акцент, какой Николай делает на индивидуальных вещах как конкретных "стяжениях" бесконечного.

Каждая индивидуальная вещь отражает всю вселенную. Вселенная, таким образом, в "стяженной" форме существует в каждой индивидуальной вещи. И поскольку мир сам по себе есть зеркало Бога, каждая индивидуальная вещь должна по-своему быть отражением Бога. Отсюда следует, что совершенно одинаковых индивидуальных вещей не существует. Правда, есть уровни сущего и есть видовые сходства; однако нег двух вещей, одинаковых во всех отношениях. В то же время все вещи взаимосвязаны в одной вселенной. Эти два представления - об уникальном характере каждой индивидуальной вещи и о связи каждой вещи с любой другой частью вселенной, где каждая часть отражает целое, - опятьтаки обнаруживаются в философии Лейбница.

Хотя о каждой отдельно взятой индивидуальной вещи можно сказать, что она отражает вселенную, это особенно верно относительно человека, соединяющего в себе материю, органическую жизнь, чувственную животную жизнь и духовное разумение. Человек есть, таким образом, микрокосм, вселенная в миниатюре[]. Он также отражает, хотя и несовершенным образом, божественное тождество противоположностей. Например, дух и материя соединены в человеке. Однако высшим выражением coinddentia oppositorum является Христос - Бог и Человек, который соединяет в себе бесконечное и конечное, несотворенное и сотворенное, божественное и человеческое. Христос есть также medium absolution, абсолютное средство, или абсолютный посредник, т.е. он- единственное и необходимое средство соединения человека с Богом.

После логических исследований и весьма критической философии XIV в. может показаться странным появление в XV в. мировоззрения, столь явно вдохновленного неоплатонической традицией, каким является мировоззрение Николая Кузанского. Это действительно неоплатонизм, отлитый в христианскую форму, переосмысленный в рамках христианства. Однако соединение неоплатонизма с христианством можег побудить нас рассматривать мысль Николая не только как по существу средневековую, но и как возврат в дооккамистскую эпоху. Это было бы ошибкой. Конечно, мы можем рассматривать философию Николая как продолжение средневековой мысли. Неоплатоническая традиция не исчезла напрочь с распространением аристотелизма в XIII в.

Не затмило ее полностью и терминистическое или номиналистическое движение XIV в[]. И Николай Кузанский был явно убежден, что то, что он хотел сказать, лучше всего могло быть сказано исходя из неоплатонических рассуждений.

В то же время его утверждение о "бесконечной" природе как проявлении того бесконечного, которое превосходит наше разумение, его ощущение божественного в природе, отрицание геоцентризма и открытость для свежих идей достаточно явно сближают его мысль с натурфилософиями эпохи Возрождения, особенно с натурфилософией Джордано Бруно. Правда, мысль Николая была теистической, тогда как Бруно - во всяком случае, обыкновенно - считают пантеистом"[]. Но некоторые из основных идей Николая вновь появились у Бруно; и в различии между Natura naturans и Natura naturata, которое впоследствии обнаруживается у Спинозы, выражается представление Николая об отношении между абсолютным бесконечным и "стяженным" бесконечным.

Мы уже обращали внимание на характерные черты мысли Николая, которые сближают ее с мыслью Лейбница.

Идеалы гармонии и единства, проявившиеся не только в теоретических трудах Николая, но и, например, в его деятельности в защиту единства Церкви и воссоединения восточного и западного христианского мира, оказали сильное влияние на Лейбница. Далее, представления Николая о каждой индивидуальной вещи как отображающей всю вселенную и о том, что нег двух совершенно одинаковых вещей вновь появились в монадологии Лейбница. Заглянув еще дальше, мы можем обнаружить, если поищем, некоторые связи между философией Николая Кузанского и немецким метафизическим идеализмом первой половины XIX в.

Николай Кузанский, конечно, старался способствовать сохранению средневековых идеалов единства христианского мира. В этом отношении он остается средневековым мыслителем. Сказать это не значит принизить упомянутые идеалы. Однако если оглянуться назад, уже зная о раздорах, которым суждено было возникнуть между христианами, о росте политических разногласий и национализма в более поздние годы, мы, естественно, склонны думать, что Николай пытается плыть против течения и сберечь прошлое - даже отдавая должное его умению приспособить старые идеалы к новым обстоятельствам и осознанию им того факта, что без внутренней реформы единство Церкви вряд ли могло быть сохранено. Однако, как мы указывали, понимание Никола-ем природы как тварного бесконечного, его представление-о мире как о доступной для разумения и гармоничной системе, о саморазвертывании Бога на уровне тварного существования сближают его мысль с философиями эпохи Возрождения. И именно эти философии, а не терминистическая логика, в действительности и составили интеллектуальный фундамент эпохи, когда жили и творили великие ученые Возрождения.

 

Эпилог

 

По определению, прошлое уже не существует[]. Всякое описание прошлого есть реконструкция. Несомненно, есть исторические высказывания, относительно истинности которых все согласны и которые, хотя с точки зрения философа они могут быть интерпретациями, для всех практических нужд, можно сказать, выражают голые факты. Иными словами, в области историографии мы можем провести различение между фактами, которые предполагаются разными интерпретациями хода событий, даваемыми разными историками, и собственно интерпретациями[]. То, что Юлий Цезарь в определенном году перешел Рубикон, может оказаться интерпретацией лишь с точки зрения философа, который ставит под вопрос понятие "голых фактов"[]; но историки, которых интересует историческое значение поступка Цезаря, очевидно, принимают это событие как исходный факт. Согласие относительно факта не влечет за собой согласия относительно его исторического значения. Только наивные люди или же люди, которые никогда не задумывались над этой проблемой, полагают, будто та общая интерпретация, скажем, истории какого-то конкретного периода, которую они находят в школьном учебнике, есть явление того же порядка, что и факты, относительно которых согласны все историки этого периода.

Такие же довольно банальные замечания можно сделать и об истории средневековой философии. Что св. Фома Аквинский умер в 1274 r, что он написал, например, De ente et essentia и отстаивал некое различие между сущностью и существованием - это утверждения, о которых с высокой степенью уверенности можно сказать, что они являются истинными или ложными[]. Но если говорить об общей оценке достижений Аквината, ситуация несколько иная. Это тем более верно, когда предпринимается попытка воссоздать общую картину средневековой философии. Однако коль скоро никто не берется безрассудно притязать на создание единственно возможной общей картины, то общее резюме может быть полезным для читателя, даже если оно неизбежно включает в себя некоторое повторение того, что уже было сказано.

В рамках христианства "философия" изначально и по существу была попыткой сформулировать и выразить христианское видение мира и человека. Это была христианская мудрость, которую считали вбирающей в себя, превосходящей и сменяющей мудрость платоников, стоиков и других философов языческого мира. Конечно, на нее не смотрели как на нечто данное раз и навсегда в законченной форме.

Христианское откровение, полученное в вере, следовало оценить и понять, а его скрытые смыслы - расшифровать. В этом процессе могли быть использованы и действительно использовались категории мысли, почерпнутые из нехристианской философии. И обсуждались темы, которые могли быть названы философскими даже исходя из позднейшего употребления слова "философия". Однако на самом деле для христиан античности философия была спасительной мудростью, выработанной в ходе уразумения верой своего содержания и скрытых смыслов.

Как мы видели, в период, последовавший за падением Римской империи, сохранились некоторые логические трактаты; они изучались в рамках свободных искусств, давая начало постановке некоторых философских проблем, особенно проблемы универсалий. Однако, хотя некоторые диалектики были людьми высокого интеллектуального достоинства и хотя развитие самой теологии приводило к обсуждению некоторых философских проблем, в общем и целом философия, дабы развиваться как особая группа дисциплин или отраслей знания, охватывающих обширную область, должна была ждать перевода произведений с греческого и арабского языков на латынь. Новые перспективы, открывшиеся благодаря этим переводам, сделали более явное признание философии (в более широком смысле, нежели логические исследования) как особой и автономной дисциплины практически неизбежным. Греческая философия, конечно, предшествовала христианству и развивалась независимо от него.

В формах, приданных ей исламскими философами, она сосуществовала с другой религией. За исключением некоторых отраслей знания (таких, как медицина и право[]), термин "философия" стал фактически обозначать светское знание как отличное от теологии, основывавшейся на богооткровенных посылках.

Приток идей извне христианского мира породил проблему. Некоторым показалось, что натуралистическое мировоззрение, представленное главным образом Аристотелем, приходит в столкновение со сверхприродным мировосприятием христианства и что его распространение следует сдерживать. Установка таких теологов, как св. Альберт Великий и св. Фома Аквинский, была, конечно, иной. Они не верили, что все сказанное каким-либо греческим или исламским философом является истинным. Ввиду разноголосицы высказанных философами мнений такая вера в любом случае не могла быть обоснованной. Но они были убеждены, что литература, сделавшаяся доступной, содержит в себе большую долю истины, которая, будучи истиной, должна непременно быть совместима с христианским откровением. Что касается философии Аристотеля, то Аквинат, в частности, был уверен, что сама по себе она в общем и целом истинна и, хотя ее можно представить как натуралистическое мировоззрение, она все же может быть использована и как мощное орудие для развития целостного христианского видения реальности. Конечно, он полностью осознавал, что мысль греческих и исламских философов не является выводом из специфически христианских посылок и что философия должна быть признана отдельной и автономной дисциплиной. Но, поскольку он был нацелен на синтез аристотелевской философии с христианской теологией и избегал их смешения, можно утверждать, что в известной мере он продолжил установку св. Августина. Иными словами, хотя Аквинат и проводил четкое различение между теологией, или "священным учением", с одной стороны, и философией, с другой, - различение, которое Августин не проводил и в действительности не мог проводить[], - он мыслил, несомненно, в терминах целостного христианского видения реальности, обогащенного мыслью людей, которые творили, не имея христианской веры. Фактически развитие философии в XIII в. было делом скорее теологов, нежели профессоров факультета искусств, которые - во всяком случае, согласно их собственному разъяснению - больше интересовались историей философии.

Однако философию нельзя, словно дрессированного пса, выучить беспрекословному послушанию - разве что ценой лишения ее жизни и мощи. Несмотря на героические усилия просвещенных теологов - таких, как Альберт Великий и Фома Аквинский, - направленные на то, чтобы показать принципиальную совместимость аристотелизма и христианства, вполне ясно, что на факультете искусств подчас занимались философией, не очень-то оглядываясь на теологическую ортодоксию. Если мы сосредоточим внимание на непредвзятой установке Аквината, то, естественно, станем рассматривать осуждения 1277 г. как выражение ультраконсерватизма и обскурантизма. Однако, несмотря на неожиданную поспешность, проявленную Этьеном Тампье и его компаньонами, несмотря на предрассудки такого человека, как Килуордби, и на неверное понимание отдельных моментов[], инициаторы и сторонники осуждений, вероятно, и впрямь боялись, что автономная философия, платя небольшую и исключительно словесную дань христианской теологии, вторгается на факультет искусств и распространяется среди преподавателей и студентов, и были искренне уверены в реальной опасности усиления натуралистического мировоззрения. Ясно, что на консервативные власти не производили особого впечатления заверения, что провинившиеся или заподозренные преподаватели просто излагали Аристотеля или Аверроэса, а не высказывали свои собственные мнения. Очевидно, что эти осуждения выражали некую смесь установок и мотивов, о чем и свидетельствует пестрота осужденных положений. Всегда есть люди, для которых все, что звучит ново, отлает ересью. И, несомненно, были люди, которые чувствовали, что постыдно заменять идеи почтенных христианских знаменитостей прошлого новомодными аристотелевскими теориями. Однако по меньшей мере некоторые люди, видимо, чувствовали, что языческая философия одерживает верх и угрожает вере[].

Как бы то ни было, XIV столетие на самом деле не изведало распространения мировоззрения, которое соперничало или было бы несовместимо с христианским истолкованием реальности. Скорее оно было свидетелем попытки деэллинизировать христианскую мысль, т. amp; избавить ее от элементов детерминизма, унаследованных от греко-исламской философии. Общие подходы и интересы.Оккама (в первой половине столетия) и Жерсона (в конце столетия) обнаруживали весьма серьезные различия; но оба эти человека были полны решимости преодолеть то, что они считали проникновением философского детерминизма в христианскую мысль. Каждый из них старался приблизить христианскую теологию и христианское мировоззрение к тому, чем, по их мнению, они должны быть.

Не приходится и говорить, что мы не можем точно знать, что произошло бы на совершенно свободной арене.

Сколько бы Оккам ни критиковал папство по частным вопросам (таким, как францисканская бедность) и по более общим (таким, как притязания пап на власть над светскими правителями или абсолютизм в Церкви), он был и остался христианским теологом Следовательно, врядли можно было бы ожидать, что он предложит мировоззрение, не соответствующее христианской теологии. Однако возможно, что, не будь зоркого ока церковных властей и деятельности инквизиторов, такие буревестники, как Николай из Огрекура, разработали бы системы, соперничающие с господствующим христианским истолкованием реальности. Но все это домыслы. Мы знаем только, что в действительности "новый путь" не дал сколько-нибудь заметного мировоззрения такого рода.

Можно сказать, что, с теологической стороны свидетельствуя о влиянии реакционного движения, которое привело к осуждениям 1277 r, с философской стороны "новый путь" настолько сосредоточился на логических исследованиях, на критике и анализе, что вопрос о выработке в его рамках философского мировоззрения вряд ли возникал. Оккам, например, не признал бы, что аргументы, выдвинутые некоторыми из его предшественников с целью доказать наличие у человека духовной и бессмертной души, равносильны строгим логическим доказательствам. Однако он не собирался отрицать человеческое бессмертие или утверждать, что человеческая душа гибнет со смертью тела. Он просто говорил, что бессмертие не может быть доказано философом Он интересовался логическим статусом аргументов, а не ставил под сомнение христианские догматы. Было общепризнанно, что догмат о Троице невозможно доказать в философии; тем не менее этот догмат признавался богооткровенной истиной. Оккам просто увеличил число положений, истинность которых можно узнать только благодаря откровению.

До этого момента все как будто бы верно. Однако хотя логики-терминисты явно не были заняты выработкой мировоззрений, via moderna приводил в конечном счете к упрощению существовавших мировоззрений. У Оккама, например, исчезает такое понятие философии Скота, как "общая природа". Исчезают и отношения как сущности вне ума. Остаются всемогущий трансцендентный Бог, с одной стороны, и индивидуальные конечные субстанции с их абсолютными акциденциями - с другой. У сторонников теории движения, исходящей из понятия импульса, все, что считалось принадлежностью двигателей сфер, становится излишним, даже если не отвергается формально и прямо.

И открывается путь к взгляду на мир как на механическую систему движущихся тел.

Надо помнить и вот о чем. Божественное всемогущество означало для Оккама (как, впрочем, и для Скота), что все, что Бог может сделать или делает посредством вторичных причин, он может сделать и без них. Он мог бы по своему решению поддерживать жизнь слона, даже если бы вся остальная вселенная была уничтожена. Он мог бы создать человеческое существо и поддерживать его жизнь как человеческого существа[], даже если бы и не создал ничего другого. Однако Оккам утверждал, что мы знаем об этом только благодаря вере. философски это доказать невозможно. В таком случае мы, возможно, были бы склонны заключить, что "чистый" философ будет считать, будто активность вторичных причин необходима. Другими словами, чисто философский взгляд на мир будет включать в себя рассмотрение вещей как связанных необходимыми причинными отношениями. А такой взгляд будет несовместим с теологической точкой зрения на этот вопрос. Фактически же Оккам избегает этой ситуации, отвергая на чисто логических и философских основаниях все необходимые причинные отношения между отдельными конечными субстанциями. Поэтому даже если философ не только не в состоянии доказать божественное всемогущество, но и не ведает о нем, то его мир (т. е. мир философа-оккамиста), не нуждаясь в каком-то прилаживаний, может соответстровать основанному на теологических предпосылках видению мира как подвластного абсолютному могуществу Бога.

Иными словами, существует такая вещь, как оккамистское мировоззрение. И его структура может быть чрезвычайно притягательной для умов некоторых людей. С одной стороны, у нас есть картина мира, состоящего из отдельных субстанций, ни одна из которых не существует с необходимостью и между которыми нет никаких необходимых связей. С другой стороны, у нас есть еще дополнительная картина этих субстанций и связей между ними, зависящих от всемогущей божественной воли. Другими словами, если мы спрашиваем, почему вещи есть и почему вещи такие, каковы они есть, ответ в обоих случаях состоит в том, что так угодно Богу. Первая половина этой картины мира стоит, так сказать, на собственных ногах. Иначе говоря, ее точность может быть показана без ссылки на божественную волю. Все экзистенциальные высказывания, относящиеся к конечным вещам, и все высказывания, утверждающие наличие причинных связей между конечными вещами, являются случайными. Вторая половина этой картины мира - видение мира как зависящего от божественной воли не только в отношении что, но и в отношении кaк[] - есть предмет веры.