До сих пор в деревнях, расположенных между Галле и Лейпцигом, местное крестьянское население соблюдает следующий обычай. Несколько десятков молодых людей, наряжен‑ных турками или гусарами, разукрашенных цветами и березовыми ветками, отправляются в Троицын день верхами и на телегах в недалеко расположенный лес за Маем. Впереди них бежит или едет гаер, потешающий их своими песнями и прибаутками; за гаером ‑ телега с музыкантами, а за ними ‑ телега с деревенскими девушками. В лесу вырубают молодую березку, привозят ее торжественно на условленное место, водружают там и забавляются танцами, которые происходят вокруг дерева.
Наступал самый длинный летний день. Когда уже совершенно смеркалось, крестьяне зажигали костры на полях и холмах, и даже на горах. Ближайшие участники и участницы празднества прыгали через костры или через тлевшие уголья: существовало поверье, что такое прыганье содействует развитию здоровья и сообщает всякое благополучие, как, например, урожай льна и тому подобное. Потом зажигали какое‑нибудь дерево. По одну сторону его располагались парни, по другую ‑ девушки; и те, и другие перебрасывались венками, бросали в огонь травы, имеющие какое‑нибудь особенное ‑ таинственное или целебное ‑ значение, и приговаривали при этом: «Пусть уйдет и сгорит вместе с этой травой всякое горе мое».
Так праздновалась весна, ее близость, ее наступление, ее высшее развитие. Сколько искренних горячих чувств, сколько любви, пламенной любви к природе сказывалось в этих празднествах! Народное веселье невольно привлекало к себе, увлекало и знатных людей, и нередко в таких празднованиях принимали участие даже владетельные особы.
Празднование другого великого христианского праздника, Рождества Христова, совпало с языческим праздником зимнего солнцеворота, поворота, как говорят, зимы на лето. Это и был первый народный праздник, начинающий праздничный год, приветствовавший приближающуюся весну. Он посвящался богу Солнца и его супруге, богине Фрейе, и назывался у германцев Julfest, что означает «праздник колеса» (jul ‑ колесо). Здесь разумелось, конечно, солнечное колесо, солнечный диск. Этим‑то и объясняется обычай скатывать с отлогостей горящие колеса в праздники, посвященные солнцу. И на Рождество зажигали по деревням костры совсем так же, как в Пасху или в Иванову ночь. Весело трещал огонь в просторной печи крестьянского дома, перед ним собиралась вся семья ‑ и убеленный сединами старец, и цветущий ребенок; весело пелись рождественские песни, сказывались рождественские рассказы. До сих пор в Англии торжественно поддерживается в рождественскую ночь огонь в камине и собравшаяся перед ним семья поет рождественскую песнь. В Англии, Швеции и Норвегии долгое время сохранялся обычай зажигать на Рождество обручи и скатывать их с отлогостей, в Германии же укоренился достигший большого развития и широко распространившийся обычай зажигать елку, предварительно украсив ее яблоками и орехами, бывшими в древнейшие времена предметами языческих жертвоприношений; обычай золочения орехов указывает н.а глубокую древность, на языческую пору, когда быкам, приносившимся в жертву, золотились рога.
Характернейшим из рождественских обычаев было хождение со звездой. Три мальчика наряжались царями; один из них вымазывал при этом свое лицо сажей, так как должен был изображать царя мавританского. Этот‑то мавританский царь ходил в сопровождении своих товарищей из дома в дом со звездой, укрепленной на конце длинной палки или наверху особого прибора, состоявшего из нескольких скрепленных друт с другом продолговатых дощечек, которые могли или сблизиться, или разделиться при посредстве простых шарниров*. К концу прибора, кроме упомянутой звезды, приделывалось еще иногда изображение замка, которое для упрощения дела, вероятно, рисовалось и в середине большой рождественской звезды. В одно из замковых окон смотрит на дорогу Ирод, а по дороге идут три маленьких царя; они направляются к яслям, в которых лежит Младенец Иисус, а вокруг виднеются изображения Иосифа и Девы Марии, а также маленького вола и осленка. Иногда все эти изображения вырезались и прилаживались таким образом, что могли передвигаться, Они служили как бы иллюстрацией для рождественских песен, распевавшихся колядующими. Вот одна из таких песен**:
Не для потехи мы пришли. Господь, нам добрый день пошли, Пошли нам радостей, утех, Что уготовил он про всех!
Грозили беды нам, когда Мы шли дорогою сюда;
Мы проходили по горам, Звезда в пути сияла нам.
Пришли мы к Ироду. Сейчас
Он из окна увидел нас, И вопросил он нас тогда: «Откуда путь ваш и куда?»
Мы отвечали на вопрос: «Мы в Вифлеем идем; Христос От Непорочной Девы в нем Родился, мы к нему идем,
И нас ведет туда звезда». Нам Ирод говорит тогда: «Остановитесь у меня, Всего‑то вдоволь дам вам я!»
«Ах, нет, ах, нет, мы так спешим, Чтоб помолиться перед Ним; Ребенок чудный, нежный тот Нам радость, счастье принесет».
«Когда увидите его,
Бы мне поведайте про то;
Хочу туда пойти я сам
С молитвами, подобно вам»,
Остановились мы, когда Остановилася звезда, Мы ясли видели в углу И пели Господу хвалу.
Такие песни заканчивались пожеланиями долгой жизни хозяевам, приютившим славящих Христа. Иногда эти заключительные строфы были многочисленны, так как славящие обращались к каждому члену семьи в отдельности. Кроме того, были в ходу «песни пастырей» (Hirtenlieder). В одной из них говорится о внезапном пробуждении пастухов в самую полночь, о пении ангелов, потом о быстром приходе пастырей к Господним яслям. В следующих строфах описывается обстановка, среди которой лежал в яслях Младенец Христос. Особенно хорошо следующее место этой песни: «О, Боже Всесильный, какой же там холод! Там можно замерзнуть и жизнь потерять! Как жаль мне Младенца. Какой резкий ветер! А мать как бедна! Смилуйся, Боже, над нею! У нее нет котелка, чтобы сварить что‑нибудь малютке; у нее нет ни муки, ни сала, ни молока, ни соли!»
В романских странах, сперва в церквях францисканских монастырей, а потом и во всех церквях, а следовательно, и сельских, устанавливались ясли; в яслях клалось изображение Христа Младенца, около них ставились изображения Пресвятой Девы и Иосифа, а также и неизбежные фигуры домашних животных. Можно себе легко представить, с каким чувством посещали крестьяне храм Божий в рождественские праздники, как благоговейно смотрели они на ясли, освещенные множеством свечей, какое светлое впечатление уносили они домой! Так ярко представляла им церковь ту бедную обстановку, в которой родился Спаситель мира и которая была так похожа на обстановку, окружавшую их самих! Это изображение резко отпечатлевалось в их памяти и приносило им величайшее утешение, облегчало их нелегкую долю.
В средние века в церквях совершались по большим праздникам религиозные представления, или так называемые лше‑терииу изображавшие в лицах то или другое празднуемое событие, но трудно предположить, чтоб они совершались при‑чтами, так как последние не обладали для этого достаточным количеством духовных лиц.
Обычай дарить в период рождественских праздников имеет древнейшее происхождение: начало его коренится, может быть, еще в языческой поре.
По старым языческим верованиям германцев в ту пору, на которую приблизительно падает праздник Рождества, разъезжал по земле в сопровождении своей супруги бог Один и всюду изливал различные благодеяния, раздавал дары свои. Это верование впоследствии изменилось под могучим влиянием христианской религии, но не исчезло совсем. Еще до сих пор широко распространено в различных странах Западной Европы и заставляет сильно биться маленькие детские сердца поверье о святителе Николае и его слуге Рупрехте. В первых числах декабря, а также и в пору святок святитель разъезжает в сопровождении своего слуги с корзиной, в которой лежат подарки для детей и добрых людей. Невыразимой прелести полно сказание о том, как св. Николай спас трех молодых девушек. Им грозила страшная участь: отец, живший в бедности, хотел продать их в неволю; тогда святитель положил в их горницу через раскрытое окно горсть золотых монет и тем спас девушек. Поверье, о котором мы говорили, передается в разных местностях с разными вариациями: иногда, если принять их во внимание, разъезжает не сам святитель, а только слуга его.
Как в современных деревнях, и наших, и иностранных, так и в средние века, а тогда еще и в большей степени, были распространены различные гадания, в которых принимали участие преимущественно молодые люди. Если по народным представлениям, образовавшимся в глубочайшей древности (о чем свидетельствует предание об Одине и его супруге Фрейе), в эту пору ниспосылается свыше благословение, нисходят дары, то совершенно естественно возникал у суеверных людей вопрос: что же мне будет даровано? что я получу? какова будет судьба моя? Чтобы получить ответ на него, обращались к гаданиям. Гадания в средневековой деревне были почти те же, что и в современной. Деревенские девушки, собравшись в тесный кружок при колеблющемся пламени печи, топили олово и, погрузив его в холодную воду, следили за тем, какие формы принимает оно; в соответствии с ними они и гадали о своей судьбе. Бросив одно гадание, они обращались к другому. Желая узнать, кто из них раньше других выйдет замуж, они притаскивали в комнату гуся, завязывали ему глаза и ставили его посреди комнаты, а сами становились вокруг него, ожидая, к которой из них подойдет гусь раньше. С каким сердечным трепетом ожидали они этого! С какой завистью смотрели на счастливицу! К которой из них прежде всего подходил гусь, та раньше остальных, как думали они, выйдет замуж. Существовал еще способ гадания о браке. Молодые люди, как парни, так и девушки, собирались в одну горницу, но перед тем они усыпляли курицу и клали ее посреди горницы. Встав в кружок попарно, молодые люди поджидали пробуждения курицы. Когда проснувшаяся курица пробегала между парнем и девушкой, стоявшими рядом Друг с другом, это считалось верным знаком того, что соседи вступят между собой в брак в течение года. Крестьянские девушки как в сам рождественский вечер, так и в вечера, предшествовавшие Рождеству, подходили с биением сердца к печным трубам и прислушивались к шуму, в них происходившему. Если им слышалась музыка, для услышавшей ее она предвещала скорый брак; если же какой‑нибудь из них слышался колокольный звон, это предвещало ей скорую кончину. Но гадали не только о любви и браке, гадали о продолжительности жизни, о богатстве. С этой целью брали три горшка; кто‑нибудь покрывал одним из горшков щепотку земли, другим ‑ ломтик хлеба, третьим ‑ лохмотья. Загадывающий о своей судьбе подходил к ним и выбирал какой‑нибудь из трех горшочков. Если под выбранным им горшочком были лохмотья, это означало грядущую бедность; если там лежал хлеб, это сулило богатство и довольство; если же горшочек прикрывал землю, это пророчило выбравшему его скорую смерть. Впрочем, вопросом о богатстве задавались, конечно, не молодые девушки, а уже пожившие хозяйки. Они старались узнать о своей судьбе таким образом. Наливали водой по самые края блюдо и бросали туда монету. После этого женщина, занимавшаяся гаданьем, старалась вытащить монету из воды языком. Если ей удавалось сделать это, не проливая слишком много воды, гадание предвещало прибыль. Если же воды проливалось слишком много, гадание предвещало нужду: как выливалась из блюда вода, так должны были уйти из ее дома деньги.
С рождественской ночью было связано много различных поверий. Б самую полночь, по крайней мере, в продолжение трех минут только, всякая вода в колодцах и в реках становится, по народному поверью, вином; в то же время на деревьях вырастают вполне зрелые яблоки. Не всякому удается зачерпнуть такой воды, а только человеку, отличающемуся своими христианскими добродетелями, угодному Богу. Но тот, кому удалось зачерпнуть такой воды, должен молчать об этом, в противном случае ему грозит слепота. В ту же ночь, между 11 часами вечера и полночью, может говорить скот, стоящий в стойлах, и не только говорить, но и предсказывать. Но горе тому, кто услышит это, т. к. ему грозит скорая смерть. Безнаказанно могут слышать это лишь те, которые родились в воскресный день. Детям, родившимся в рождественскую ночь, предстоит счастливая жизнь: им суждено найти со временем клад.
Для того, чтобы обеспечить себе благополучие на весь предстоящий год, следовало накануне Рождества есть известное количество блюд, и в их числе непременно определенные блюда, а скатерть с остатками от них вытряхнуть на плодовые деревья, что ‑ по народному поверью ‑ обеспечивало хороший урожай плодов. Есть предположение, что этот обычай вытряхивания скатерти на плодовые деревья был остатком от той поры, когда приносились языческие жертвы. Чтобы хлеб водился в течение всего года, необходимо оставлять кусок его на столе на всю рождественскую ночь. В эту ночь не следует тушить огня в печи, а все сосуды, предназначенные для воды и стоящие в сенях, должны быть наполнены водой по самые края. Все это сулит полноту счастья и довольства. Остаток светоча, горевшего в рождественскую ночь, предохраняет дом от удара молнии. Все земледельческие орудия должны быть спрятаны на время рождественских праздников, но отнюдь не оставляться под открытым небом; в противном случае им могут принести вред летающие в эту пору огненные драконы. Во весь период святок в деревнях не работали: не пряли, не стирали белья. До сих пор сохранилось поверье, которое предсказывает смерть одному из членов семьи, стиравшему во время этих праздников.
Фландрский граф и крестьянин
В Гельмбрехте, нами пересказанном, изображены больные, извращенные стремления крестьянского сына и те печальные последствия, которые вытекали или могли вытекать из них. Но, конечно, типы в этом роде, если они и встречались в жизни, представляли исключение. Большинство крестьянского сословия, как и всякого другого, составляли нормальные, здоровые люди с нормальными и здоровыми стремлениями. Такой здоровый крестьянский тип мы встречаем в этой средневековой легенде, содержание которой составит настоящую главу.
Фландрский граф Балдуин IX, знаменитый участник Четвертого крестового похода, отличался своей неусыпной заботой о благосостоянии своих подданных. «Здравый смысл, ‑ говаривал он, ‑ ясно указывает на то, что владетельные особы должны быть поддерживаемы и почитаемы своими подданными, но сами правители, в свою очередь, должны свято уважать и сохранять неприкосновенными права подданных». Желая лично наблюдать за тем, как исполняются его повеления, как судят его судьи и собирают подати поставленные на то сборщики, Балдуин нередко совершал прогулки и поездки по своему государству, при этом он переодевался, чтобы не быть узнанным и застигнуть виновных врасплох. Он охотно вмешивался в толп)', беседовал с простыми людьми, что давало ему возможность прекрасно ознакомляться с достоинствами и с недостатками подвластного ему народа, а также и с его нуждами.
Как‑то был он со своим двором в торговом и богатом уже в то время городе Брюгге. В один из дней, проведенных в этом городе, граф задумал отправиться на одну из таких прогулок. И вот, одевшись очень скромно, захватив с собой лишь короткий меч да крепкую палку, сделанную из боярышника, он вышел из своего дворца и, не замеченный никем из царедворцев, отправился по улицам города к его воротам. Оставив за собой городскую стену, он пошел вперед, посетил несколько деревушек, набрел на крестьянскую свадьбу, на которой попировал в качестве гостя и, когда уже заметно стемнело, решил вернуться в город.
Ему оставалось до города каких‑нибудь 200 шагов, как вдруг из‑за ствола одного из придорожных деревьев выскочили разбойники и преградили графу дорогу. Их было пять человек. Они приняли графа за купца и, угрожая ему своими длинными мечами, стали требовать от него кошелек. Вместо
всякого ответа граф ударил своей палицей по мечу самого дерзкого разбойника так, что меч разлетелся на куски. После этого он взялся за свой меч и громко крикнул, призывая к себе кого‑нибудь на помощь. Он оперся о ствол дерева и отражал направлявшиеся против него удары, но, разумеется, он изнемог бы в неравной борьбе, если бы его не выручила неожиданная помощь.
Его крик услыхал случайно один крестьянин, работавший неподалеку на гумне: он молотил хлеб и как был, с цепом в руках, побежал на крик, невольно повторяя его. Он, разумеется, и не подозревал о том, кто подвергается опасности, но побежал на крик о помощи, побуждаемый человеколюбием. Прибежав на место опасности, он стал так искусно работать своим цепом, что в самом коротком времени двое из нападавших повалились на землю, а остальные трое обратились в бегство.
Балдуин, освободившись от врагов, поблагодарил своего
избавителя и спросил, как его зовут. Из его ответа он узнал, что перед ним крестьянин по имени Эли (Ely), что он человек бедный и живет вместе со своей женой тем доходом, который доставляет ему поденная работа. Граф заинтересовался судьбой Эли и вступил с ним в дальнейший разговор.
– Я занимаю, ‑ сказал он, ‑ должность при дворе графа. Не могу ли я чем‑нибудь помочь тебе?
– Бы могли бы оказать мне большую помощь, если действительно живете при дворе господина графа. О, как благославлял бы я тот случай, который дал мне возможность прибегнуть к вашему посредничеству! Но, конечно, это было бы делом только вашей личной доброты: следует поступать по‑христиански; я только исполнил свой долг, и вы, если бы увидели меня в подобном положении, сделали бы то же самое.
– Скажи мне, что же может сделать тебя счастливым? Я обещаюсь не позабыть о тебе.
– Я человек честолюбивый, ‑ продолжал крестьянин, шагая рядом со своим повелителем, ‑ и, может быть, то, о чем я хочу просить вас, будет очень трудно исполнить.
– Кто знает? Б чем же дело?
– Раз нужно будет это гово
рить, скажу. Я выбежал на ваш
крик из фермы, которая заклю
чает в себе 24 десятины земли.
Со времен покойного графа
Балдуина Железной Руки (веч
ная ему память!) ферма эта со
ставляет часть владений госпо
дина графа фландрского. Мне
50 лет, 30 лет я работаю на ней.
Место это прекрасное, и я просил бы… но это уже слишком; вы можете сказать, что я злоупотребляю вашей добротой.
– Нет, нет, я ничего не скажу, продолжай!
– Я хотел бы быть фермером той фермы, на которой теперь работаю. Ведь это не повредит никому, так как последний фермер ее уже умер.
– Что ж? Это можно устроить.
– Вы думаете? ‑ при этом сердце Эли затрепетало от радости.
– Приходи завтра ко мне.
Они подошли в это время к воротам графского замка.
– Где же я могу увидеть вас? ‑ спросил Эли.
– Здесь, в замке.
– Да меня не пустят в него.
– Пустяки, спроси лишь графского секретаря: я ‑ его секретарь.
– Хорошо, ‑ отвечал Эли, ‑ я приду.
И они расстались. Сколько радостного чувства, сколько радужных надежд принес с собой Эли! Он сейчас же рассказал обо всем случившемся своей жене: о том, как он услыхал крик, как побежал на него, как работал своим цепом по головам разбойников и как спасенный им человек обещал ему свое содействие.
Стрижка овец (со старинной миниатюры).
– Ведь он ‑ секретарь гос
подина графа, ‑ этими словами Эли закончил свой восторженный рассказ.
– Что же это такое значит «секретарь»? ‑ спросила у него
жена.
– Секретарь?., гм… гм… да это повыше рабочего на ферме; повыше даже самого фермера… это, должно быть, почти то же, что уездный судья. Хотя одет он просто и совсем не гордец, а говорит, как; священник.
– И ты думаешь, он поможет тебе?
– Еще бы нет! Он живет в самом замке монсеньора, он приглашал меня назавтра к себе.
– И ты пойдешь? ‑ спросила жена не то с недоверием, не то с испугом.
– А отчего же и не идти?.. Ведь я попросил у него, чтобы меня сделали фермером.
– Ну, смотри… ‑ возразила жена, сомнительно посматривая на самодовольный вид своего супруга, и наставительно прибавила. ‑ Кто хочет слишком многого, не будет иметь ничего.
– Полно тебе. Господин граф ‑ благородный государь; он ни в чем не откажет своему секретарю, которому пришлось бы плохо без моей помощи‑ Нет, жена, я думаю, что завтра ты будешь фермершей.
Уверенный тон, которым говорил Эли, подействовал на его жену. Когда она легла спать, радостные видения толпились у ее изголовья. Она видела своих детей в полном довольстве. Она видела себя обладательницей цыплят, поросят, взрослых коров, ягнят, большой житницы с собственным зерном, окороков, висящих у камина, и погребов со всевозможными хозяйственными запасами. Наутро она снарядила своего мужа в дорогу. Подойдя к замковым воротам, Эли начал испытывать некоторую робость. Пропустят ли его? На него навели эту робость два привратника, вооруженные высокими алебардами. Но напрасно он беспокоился: привратники были уже предуведомлены о его приходе. Удостоверившись в его личности, они раскрыли перед ним массивную дверь, и наш крестьянин очутился в огромной оружейной зале: стены ее были увешаны саблями, панцирями, щитами и копьями. В зале было несколько пажей. Один из них побежал с докладом к графу Балдуину.
Балдуин вышел. Он был одет по‑вчерашнему. Взяв крестьянина за руку, он поблагодарил его за доверие.
– О, ‑ отвечал Эли, ‑ я почти не спал всю ночь. Ведь если
ваше обещание исполнится, это будет поистине небесная милость.
Подойдя после этого еще ближе к Балдуину, чтобы не быть услышанным никем из находившихся в зале, он продолжал:
– А что? Бы имели уже возможность поговорить с монсе‑ньором графом о моем дельце?
– Ну, конечно. Есть даже большая надежда на успех. А пока оно еще не разрешилось окончательно, не хочешь ли осмотреть замок?
– Я уж ослеплен им, ‑ отвечал Эли, ‑ да разве есть еще что‑нибудь?
Эли в простодушии воображал, что весь замок заключается в этой огромной и блестящей зале. Балдуин улыбнулся и повел своего спутника в другие помещения. Удивлению и восторгам Эли не было пределов.
– А что, ‑ спросил Балдуин крестьянина, рассматривавшего блестящие украшения замка, ‑ не пожелал ли бы ты вместо фермы жить здесь, в этом замке?
– Может быть, господин, пожелал бы, если бы я был барином, ‑ отвечал Эли, улыбаясь, ‑ но ведь это дворец государя, что нам смотреть так высоко? Посмотрим лучше на то, что лежит у наших ног. Что я стал бы здесь делать? Я не рожден для того, чтобы ходить по золоту, и глаза мои не вынесли бы такого блеска.
– И ты будешь вполне счастлив в своей маленькой ферме? ‑ спросил Балдуин.
– О, я был бы счастливейшим из людей, если бы обладал ею! А как бы счастлива была моя жена! Я не имел бы над собой никакого другого господина, кроме господина графа фландрского. Раз в году я приходил бы сюда, в это чудное место, чтобы вносить арендную плату. А если бы мне удалось хоть раз повидать самого господина графа, мое счастье было бы безгранично.
– А ты хотел бы повидать своего государя? ‑ спросил Балдуин.
– Кто же не будет испытывать радости при виде того, кто так заботится о благополучии страны, о правосудии, кто старается уменьшить число несчастных и даровать нам хорошие законы?
– Если ты так любишь его, ‑ отвечал взволнованный Балдуин, ‑ я могу тебя сейчас же привести к нему.
– Только не сейчас, ‑ пробормотал заробевший Эли.
– Не бойся, ‑ возразил Балдуин, ‑ он не более горд, чем я. Иди за мной. Я покажу тебе весь двор в полном собрании, а посреди него ‑ Балдуина IX, графа Фландрии и Геннегау.
Нечего было делать, приходилось слушаться.
– У меня сердце бьется, когда я только думаю об этом, ну, да ничего: я верю вам. Это большое счастье ‑ увидеть весь двор! А монсеньор граф, должно быть, одет весь в золото? ‑ спросил Эли у Балдуина.
– Совсем нет, ‑ отвечал последний, ‑ он ничем не отличается от своих придворных, он даже редко одевается так роскошно, как люди, составляющие его двор.
– Ну вот, ‑ отвечал Эли, останавливаясь, ‑ как же я узнаю его?
– По тому необыкновенному почтению, которое будет ему оказано: все встанут при его входе.
После этого Балдуин взял Эли за руку и ввел его в богатую залу, в которой собрались все придворные. Там были графы, бароны, маркизы, рыцари, судьи, пажи, дамы. Кругом сверкали золотые украшения, виднелся шелк и бархат, играли драгоценные камни. При входе Валдуина с Эли все находившиеся в зале поднялись со своих мест, все приветствовали вошедшего, а дамы сделали глубокий реверанс. Эли в смущении искал глазами своего повелителя и наконец заметил, что все приветствия направлены в ту сторону, где стоял он со своим спутником. Тут он понял все.
– Господи, Иисусе Христе, ‑ сказал он, обращаясь к Бал‑дуину, ‑ да это вы, монсенъор?..
– Это я, ‑ отвечал Балдуин, поднимая Эли, павшего перед ним на колени. ‑ Рыцари, ‑ обратился он после этого к присутствующим, ‑ вот тот, кто спас мне вчера жизнь. Б случае надобности окажите ему всякое содействие.
Рыцари и дамы направились в сторону Эли, пожимали ему руки, обращались к нему с поздравлениями. Бедный Эли совершенно растерялся. Ему казалось, что все происходившее было только чудесным, волшебным сном. В то же время он начал опасаться за то, что так запросто обращался с государем.
По приказанию Балдуина Эли отвели в соседнюю комнату, где надели на него новое платье, и только после переодевания привели его снова к Балдуину. Последний вручил ему в левую руку горсть золотых монет, а в правую ‑ кусок пергамента.
– Что это такое? ‑ спросил Эли боязливо у окружающих,
показывая на пергамент. Ему объяснили, что это грамота,
которая передает ему ферму, но не в аренду, а в полную и
наследственную собственность под условием быть верным
вассалом графа и ежегодно являться к нему для изъявления
покорности с цепом на шее в те дни, которые будут годовщинами его встречи с государем.
Описать восторг Эли, описать испытанные им чувства ‑ невозможно. Он не шел домой, а летел, как бы несомый незримыми крыльями; ему казалось, что он не ступает ногами по земле. Его проводили до фермы четыре уполномоченных на это лица и ввели его во владение фермой. Сновидения жены Эли стали действительностью. Она украсила цеп своего мужа цветами: с этих пор цеп сделался лучшим украшением дома.
Впоследствии город Брюгге так расширился, что бывшая собственность доброго крестьянина Эли вошла в его черту. Небольшая улица, находившаяся в соседстве с бывшей фермой Эли, долгое время после того называлась улицей Цепа (Vlegel‑Straet).
Средневековая легенда, нами пересказанная, послужила образцом для многих позднейших повествований на подобную же тему.
This file was created
With BookDesigner program
