Средневековый город и его обитатели 4 страница

Цехи или гильдии ремесленников организовывались постепенно. Не только в разных городах число их было различно, но даже в одном и том же городе число цехов не всегда было одно и то же. Например, в ХШ веке в Страсбурге было только 9 цехов, в XIV столетии число их увеличилось в три раза, а потом снова уменьшилось до 20‑ти. Сначала ремесленники, занимавшиеся однородным ремеслом, составляли один цех, а потом этот цех начинал разбиваться на самостоятельные целые. В ХШ веке разделились кузнецы, оружейники, ножовщики, слесари и другие. В отдельные общества выделились ремесленники, приготовлявшие цепи и гвозди. В свою очередь, оружейники разделились на новые общества: одни работали над шлемами, другие ‑ над щитами, третьи ‑ над панцирями и т. д. Не принадлежащему к тому или другому цеху нельзя было заниматься никаким ремеслом. Это разделение приносило громадную пользу в том отношении, что отдельные части известного предмета вырабатывались безукоризненно хорошо; неудобство же заключалось в том, что один и тот же предмет должен был пройти целые ряды рабочих рук. Кроме того, ни один из работников не мог сделать целого предмета.

Во главе каждого цеха стоял цеховой старшина, управлявший всеми заведениями данного цеха. В каждом отдельном заведении работой заведовали мастера (Meister, maitre),

помощниками их были подлшстеръя (Geselle, compagnon), a под руководством последних работали ученики (Lehrling, ap‑prenti). Число подмастерьев и учеников у одного и того же мастера точно определялось цеховым уставом.

Ученик поступал к мастеру на известное время на выучку. За это он вносил в ремесленную кассу небольшую сумму денег. По прошествии условленного срока (от 5 до 8 лет) цех возводил ученика в звание подмастерья, предварительно убедившись в том, что он обладает необходимыми для этого познаниями. Подмастерье уже получал определенное жалованье и право переходить от одного мастера к другому, но оставаясь в зависимости от своего цеха. Если подмастерье желал сам сделаться мастером, ему необходимо было совершить путешествие для большего ознакомления со своей специальностью и потом выдержать особое испытание. Собрание мастеров данного цеха рассматривало заданную ему для исполнения работ}', и в случае ее удовлетворительности подмастерье удостаивался звания мастера. Мастер получал право открыть свое собственное заведение и становился полноправным членом цехового собрания. Подмастерья подвергались строгому наблюдению, и, кроме знания своего дела, от них требовалось еще хорошее поведение. Те из них, которые совершали что‑либо позорное, исключались из своей среды и не могли уже рассчитывать на вторичное принятие в нее. Цеховые законы устанавливали различные правила, обязательные для мастеров. Эти постановления касались не только самого мастерства, но и личности, и частной жизни самих мастеров. Таким образом, подмастерья стояли под наблюдением мастеров, а мастера обязаны были строго исполнять цеховые уставы. Что касается учеников, они были на положении детей, несовершеннолетних.

Принятие ученика в заведение отличалось известной торжественностью. Часто оно происходило в ратуше, перед ратманами. Здесь мальчику объясняли его обязанности, как служебные, так и нравственные. Ему вручался особый ученический билет, и после этого он отпускался к мастеру. «Мастер, берущий к себе ученика, ‑ говорят тогдашние уставы, ‑ должен содержать его день и ночь в своем доме, давать ему хлеба, усердно заботиться о нем, держать его за крепко запертой дверью». Многие цеховые уставы вменяли в обязанность мастерам одевать своих учеников. Бот что говорилось также в то время: «Ученик обязан повиноваться своему мастеру, как родному отцу; утром, и вечером, и во время работы он должен просить у Бога покровительства и помощи, потому что без Бога ничего нельзя сделать… Ученик должен слушать мессу и проповеди по воскресным и праздничным дням и полюбить хорошие книги… Он должен дорожить честью своего мастера и не позорить своего ремесла, ибо оно ‑ свято, и сам он, может быть, сделается когда‑нибудь мастером над другими, если захочет того Бог и если сам он того заслужит… Если ученик теряет страх Божий в сердце своем или грешит непослушаньем, его должно сурово наказывать; это принесет благо душе его, а тело должно пострадать, чтобы душа была в лучшем состоянии…» Цеховые уставы, дававшие большие права мастерам над учениками, выражали заботливость и о последних. «Мастер должен так законно исполнять все свои обязанности по отношению к ученику, он должен так верно, так ревностно знакомить его со своим ремеслом, чтобы мог спокойно ответить за это перед Богом». Но виновного мастера постигало также и человеческое наказание. Если случалось, что в конце срока, назначенного для учения, ученик не знал хорошо своего дела по вине своего мастера, его передавали другому мастеру, а прежний хозяин его должен был внести за него плату, а сверх того ‑ установленный штраф в цеховую кассу.

Возведение ученика в звание подмастерья происходило в цеховом собрании. Каждого из мастеров спрашивали о познаниях предстоящего, а последнего спрашивали, не заметил ли он, обучаясь у своего мастера, чего‑либо несогласного с интересами его ремесла. Если он заметил что‑либо подобное, то обязан был высказаться немедленно здесь же, а потом дать обещание хранить по поводу этого полное молчание. После всех этих расспросов, удостоверившись в нравственных достоинствах испытуемого, приступали к подаче голосов. И молодой человек объявлялся заслуживающим звания подмастерья. Последние подчинялись определенным правилам: вечером они обязаны были возвращаться в определенньш час (в 9 или 10 часов), ночь проводить непременно в доме мастера, не имели права приводить с собою ни подмастерья, ни ученика другого мастера. Игры, особенно игра в кости, были им воспрещены. Но подмастерья все же считались свободными людьми и имели право носить оружие. Последнее право, как вредившее нередко общественному спокойствию, стало сильно ограничиваться ратами, Стремясь оградить свои интересы, кем и как бы они ни нарушались, подмастерья стали составлять свои товарищества, компании, стали сходиться в избранных ими для этого помещениях. Эти собрания составлялись по образцу цеховых. Целью этих собраний были также развлечения.

Забавы, которым предавались подмастерья немецких городов, иногда отличались известной оригинальностью. Для примера остановимся на описании одной из процессий, устраивавшихся ежегодно товариществом подмастерьев башмачного цеха в городе Нюрнберге. Эта процессия называлась «банной». Во время карнавала, в определенный день, собирались в своем общественном здании подмастерья‑башмачники, здесь они надевали на себя белые купальные костюмы, головы по крывали такими же белыми шапками и в таком виде, предшествуемые музыкантами, шли по улицам города в баню. Возвращение из бани в здание товарищества совершалось в том же виде и в том же порядке. День оканчивался общим пиром. Но еще большей оригинальностью отличалась праздничная процессия булочников в другом немецком городе {во Фрибурге в обл. Брисгау). Их церковью была домовая капелла местного Свято‑Духовского госпиталя. Они собирались в день Нового года в госпитальной зале, а потом со знаменами и музыкой ходили по городским улицам. На знаменах их красовался огромный крендель. Они таскали с собой рождественскую разукрашенную елку. Главный из ремесленников тряс ее, а непрерывно падавшие с веток печенья и фрукты могли подбираться бедным людом. Праздник оканчивался пиром и танцами. Собирались ремесленники‑подмастерья в свои общественные здания и для беседы о своих делах. Члены братства созывались обыкновенно следующим образом. Посланному вручали какой‑либо предмет, имеющий символическое значение; например, кузнецам посылался гвоздь или молоток; и начинал гулять этот гвоздь или молоток от одного верстака к другому, пока не обходил все. Собрания происходили под председательством старшего подмастерья. В его руках была палка как знак его первенства в собрании, а для установления тишины он прибегал к стуку молотком или ключом.

Связью между членами одного и того же цеха служили, кроме общего дела, религиозные интересы. Каждый цех имел своего особого покровителя (патрона) в среде святых; патроном плотников считался св. Иосиф, сапожников ‑ св. Крис‑пин, лекарей ‑ свв. Косма и Дамиан… Большинство цехов имели в городских церквях свои собственные приделы или, по крайней мере, свой отдельный алтарь (престол). Здесь собирались члены цеха в дни, посвященные памяти их патронов, для присутствования при отпевании покойного собрата, для слушания заупокойных месс, отправлявшихся по усопшим сочленам, для торжественных крестных ходов. Каждый цех имел, кроме того, свое собственное помещение, куда и сходились все мастера, принадлежавшие к данному цеху. В этих помещениях справлялись иногда свадьбы, причем вносилась установленная плата в цеховую казну. В собраниях религиозного характера, а также и в общественных развлечениях принимали участие женщины и дети.

Из денежных сумм, которые вносились каждым членом цеха, составлялась касса, из которой выдавались пособия заболевшим или вообще подвергшимся какому‑либо несчастью членам цеха. Заведовал кассой цеховой старшина.

Внешним выражением единства для каждого цеха был его герб, изображавшийся на цеховой хоругви*. Нередко на хоругви помещалось изображение святого, покровительствующего цеху. Бывали также гербы с изображением какого‑нибудь предмета, имеющего отношение к занятиям данного цеха. Наконец, нередко становился цеховым гербом отличительный знак дома, принадлежавшего цеху (см. первую главу). Так, например, были цехи «зеркала», «цветка», «медведицы» и т. д. В некоторых городах лица, принадлежавшие к известному цеху, носили платье какого‑либо избранного цехом цвета.

Б преимущества цехового устройства верили в ту пору так сильно, что группировались в цехи не только ремесленники, но также и учителя, нотариусы, музыканты, могильщики и другие. Цеховым характером отличалось общество певцов.

Каждый цех представлял собой военную дружину. Ученики подчинялись подмастерьям, подмастерья ‑ мастерам, а последние ‑ цеховому старшине. Вооружение этих дружин состояло из жестяного панциря и железных перчаток. Впрочем, однообразия в вооружении не было, и более обеспеченные могли являться в более солидном вооружении. Первоначальным оружием были лук и стрелы. Потом присоединились к ним арбалеты, а с изобретением пороха ‑ и огнестрельное оружие. Б походе во главе каждого цеха несли его знамя. Цехи поставляли преимущественно пехоту, но в некоторых городах существовали постановления, обязывавшие тот или другой цех выставлять определенное количество всадников. В мирное время все эти воины работали по разным мастерским, но стоило только прозвучать сигналу об угрожающей городу опасности, как ремесленники бросали свои молоты, ножи, пилы, иглы и другие орудия своего ремесла, вытаскивали на свет Божий свое оружие и направлялись в назначенное место.

Но оружие свое цехи нередко употребляли как на борьбу друг с другом, так и на борьбу со знатными и богатыми городскими фамилиями, так называемыми «родами». Нередко буйные толпы цеховых врывались в самое здание ратуши и вынуждали от ратманов различные уступки, приобретали у них новые права. Для примера можно привести рассказ современника о восстании ткачей в Кельне. В городской хронике говорится о них: «Сила и высокомерие ткачей были так велики, что ратманы не имели с ними никакого сладу». Они действительно были самыми богатыми из всего ремесленного класса, а вместе с тем и самыми влиятельными. «На чем ткачи положат, будет ли то справедливо или нет, на том же и все прочие станут». Такое положение делало их надменными и даже преступными, так как они надеялись на полную безнаказанность. Как‑то двое из них учинили в городе грабеж. По

закону им грозила за это казнь. Но товарищи постановили освободить своих, зашумели, заволновались. II действительно, им удалось вырвать одного преступника из рук властей и увести его с собой. Но скоро распространилась по всему городу молва как о преступлении двух ткачей, так и о дерзком, противозаконном поведении их цеха. Уже довольно долгое время другие цехи относились к ткачам враждебно, недоставало лишь повода к тому, чтобы вражда эта выступила наружу, и вот повод представился сам собой. Забили в колокола на башне ратуши, развернули городское знамя, ратманы, торговцы и другие цехи бросились на зачинщиков смуты. Сначала ткачи выдерживали натиск, но скоро должны были уступить подавляющему большинству и разбежались во все стороны. Много их было перебито, много семей понесли невозвратимые утраты! Значки ткачей были поломаны. Победители ходили по городским улицам с музыкой и всюду искали своих врагов: врывались в частные жилища, в церкви, в монастыри. Городской совет казнил всех ткачей, попавшихся ему в руки в первый день; в числе их находился и освобожденный преступник. Семьи наиболее выдающихся членов ненавистного цеха пострадали особенно сильно. Их изгнали из города, имущество их было отобрано. Беднейших пощадили, но рат взял с них клятву в том, что они будут1 безусловно покоряться ему. Свое вооружение они должны были снести в ратушу, а прекрасное здание их цеха было срыто до основания. Тяжелые, страшные дни пережили граждане Кельна!

Вскоре после только что описанного возникла в том же городе новая борьба. Рат, утвердив свою власть победой над цехом ткачей, скоро возбудил горожан против себя своим пристрастием, своей несправедливостью. Но между родами, заседавшими в ратуше, происходили раздоры. Во главе одного из родов стоял некто Хильгер (Hilger von der Stessen). Добившись того, что многие члены враждебного ему рода были удалены из городского совета, а некоторые были изгнаны из самого города, он замыслил поступить так же и с другими родами. Желая взволновать население, Хильгер распустил заведомо ложный слух о том, что в ближайшую ночь архиепископ сделает на город нападение. Забили в набат, сошлись вооруженные дружины. Сам Хильгер простоял во главе их целую ночь. Но, конечно, нападения не было. Тогда Хильгер обратился к дружинам с речью, в которой обвинял враждебный ему род в недоброжелательстве к народу, и достиг того, что вооруженные люди бросились рыскать по улицам. Жестоко поплатились бы несчастные, если бы заблаговременно не спрятались от готовой на всякие неистовства толпы. Цель Хильгера, во всяком случае, была достигнута, так: как его недруги должны были помышлять теперь только о собственном спасении. После этого, по проискам Хильгера, император Венцель назначил его уголовным судьей. За это новый уголовный судья обещал императору ввести в городе новую подать и половину ее посылать в императорскую казну. Теперь он задался целью произвести в городе новые смуты, поссорить горожан с архиепископом, с папой и в решительную минуту выступить в роли примирителя и заступника. Но вскоре обнаружились все его происки; его друзья и пособники были изгнаны. Проступки его дяди и ближайшего помощника, бывшего одним из бургомистров, были занесены в особую «клятвенную книгу». Что заносилось в эту книгу, должно было оставаться в ней навсегда, к ней вполне, можно сказать, применялась известная поговорка: «Что написано пером, того не вырубишь топором». Таким образом, бывший бургомистр был подвергнут вечному изгнанию. Наконец, виновник всей смуты был вынужден отказаться от должности уголовного судьи. Но он и не думал примириться с совершившимся. Его дом

сделался местом, куда стали собираться все недовольные новым городским советом; беседуя с ними, Хильгер стал составлять заговор против городских властей. Горожане чуяли приближающиеся смуты, «Тогда, ‑ говорит городская хроника, ‑ случилось в Кельне большое землетрясение; дома колебались; горшки, поставленные на полках, ударялись об стену. Спустя восемь дней выпали огромные градины величиной с куриное яйцо, они убивали птиц на лету, ломали деревья и уничтожили посевы так, как будто бы кто‑нибудь снял их серпом». Прежде всего Хильгер хотел добиться того, чтобы его дядя был возвращен к власти, чтобы запись, занесенная в клятвенную книгу, была уничтожена. Ратманы отказались исполнить его желание. Их враги положили перед ними раскрытую книгу, принесли чернила и кусок ваты. В продолжение тринадцати часов ратманы сидели без еды и питья, но наконец некоторые из них встали, обмакнули вату в чернила и замазали злополучную запись. Совет нарушил свой долг. Изгнанник вернулся в город. Тогда Хильгер стал еще энергичнее подготовлять ниспровержение рата. Он появился на улице, окруженный толпой ремесленников, составлявших его личную охрану. Его враги, заседавшие в совете, поняли неминуемую опасность и стали также приготовлять вооруженные силы. Но в решительную минуту цехи, стоявшие на стороне Хильгера, покинули его. Враги Хильгера сумели привлечь их на свою сторону, указав им на всю опасность, которая может возникнуть от своевольного обращения с клятвенной книгой: ведь в этой самой книге занесены их вольности и права! Им грозит опасность. Хотя Хильгеру, теперь уже окончательно побежденному, не удалось достигнуть своей цели, но он много содействовал укоренению в цехах смелости; он наглядно, так сказать, показал им слабость советников, раздоры родов. И цехи решили не класть оружия, действовать уже прямо в свою пользу и предъявили рату известные требования, сводившиеся к восстановлению тех прав своих, пренебрежение которыми со стороны рата и послужило главнейшей причиной всех смут. Когда же совет, согласившись на все в критическую минуту, не обнаружил никакого желания исполнять обещанное и даже принял энергичные меры к подавлению отваги, пробудившейся в цехах, последние прибегли к новой борьбе. Роды были побеждены и согласились на установлекие совета нового образца: большая часть нового совета должна была состоять из представителей от цехов.

Нам пришлось говорить о Хильгере, но говорили мы о нем не ради его самого, а потому, что его действия прекрасно рисуют ту междоусобную борьбу, которая разражалась, как гроза, в стенах средневекового города. Вам ясны теперь и характер борьбы, и приемы действующих лиц, и средства, употреблявшиеся ими. А представлять себе ясно подобную борьбу весьма полезно. Следует только вспомнить, что описанная здесь борьба цехов и родов ‑ характернейшее явление в жизни средневекового города.

В заключение нельзя не заметить, что во время подобных междоусобиц, особенно же во время столкновения с городскими советами, мастера прилагали все старания к тому, чтобы между ними и их подмастерьями и учениками установились самые хорошие отношения.

Самобичевальщики‑флагелланты

 

 

Кроме страшных эпидемических болезней, уносивших в средние века бесчисленное количество жертв, много страдало население тогдашних городов и деревень от своеобразных вспышек религиозного экстаза. Крайнее религиозное воодушевление, выражавшееся в диких, необыкновенных проявлениях, иногда охватывало народные массы, по‑видимому, без всякой причины. Но в большинстве случаев причинами его были суеверные представления или какое‑либо поголовное бедствие, вроде «черной смерти» ‑ грозной эпидемии, совершавшей в средние века свои опустошительные нашествия. Стоило только распространиться молве о скорой кончине мира, о приближающемся Страшном Суде или о наступлении нового, третьего периода мировой жизни, когда станет царствовать Дух Святой, обновятся церковь и человечество и дух одержит победу над плотью, как из глубины народных масс начинали подниматься вопли и стоны, раздаваться покаянные молитвы и удары бичей. То же самое происходило, когда разносилась молва о приближении какой‑нибудь страшной болезни, от которой нет спасения, которая собирает обильную жатву на пути своем, которая в несколько дней и даже в несколько часов переносит людей с этого света «на тот свет». Часто такие религиозные взрывы начинались с избиения евреев. Последних обвиняли в отравлении колодцев, разносили во все стороны

это обвинение особенными посланиями, перелетавшими из города в город, и народные массы кидались в еврейские кварталы. Здесь соединялись в одно и страх смерти, и всегда подозрительная для народа обособленность евреев, и те притеснения, которые приходилось многим испытывать от них. Не раз и до подобной расправы жаловались христиане на безбожные еврейские проценты, не раз и до расправы указывали они на единственный, по их мнению, способ прекратить зло. Эти жалобы отразились и в тогдашней поэзии. Бот что говорил, например, австрийский поэт XIII века (Helbling):

Ужасно много развелось…

У нас жидов, Взгляните, сколько!

И в этом наш позор и грех.

О, если б был я князем только,

Я приказал бы сжечь их всех…

Но обратимся к главному предмету нашей беседы, к самобичевалыцикам‑флагеллантам. Увлекаемые крайним религиозным одушевлением, переходившим в безумие, собирались толпы в несколько сот человек, с красными крестами, со своими знаменами, переходили из города в город, из села в село, посещали церкви, монастыри и кладбища, кидались на землю, заставляли своего предводителя ходить через них, бичевать их до крови.

Они составляли особые братства, с особым предводителем во главе, выбираемым всегда из среды светских лиц. Кто желал вступить в их общество, должен был предварительно исповедаться во всех своих грехах, дать клятву в беспрекословном повиновении вождю, отказаться от всяких житейских удобств и выгод, питаться подаянием. При входе в герберг (в гостиницу, на постоялый двор) и при выходе из него каждый из сочленов должен был прочитать по пяти раз «Богородицу» и «Отче наш», Каждое утро он обязывался читать те же молитвы по 15 раз, кроме того, 5 раз перед завтраком, 5 раз после него и 5 раз ночью. Поднявшись с постели, флагеллант должен был мыть свои руки, стоя на коленях; за столом он не мог произносить ни одного слова. Божба возбранялась. Возбранялась также и военная служба. В положенные дни все постились и подвергали себя бичеванию. Ложась в постель, брат‑флагеллант клал туда же с собой и свой бич, чтобы всегда иметь его под рукой.

Представьте себе подобное братство на дороге к какому‑либо городу. Оно торжественно направляется к нему в особо установленном порядке, который составился по образцу церковных процессий. Впереди несут зажженные свечи, кресты, дорогие шелковые или бархатные хоругви, увенчанные крестами, с вышитыми изображениями крестов. На их плащах с капюшонами, на груди и на спине нашиты красные кресты, сбоку свешивается наподобие меча бич с тремя узлами и иглами. На шляпах ‑ также кресты. Когда процессия подходила к воротам, запевалы начинали духовный стих. Толпа подхватывала напев, и скоро их пение разносилось по городским улицам. «Совершается, ‑ поют они, ‑ величественное шествие нищих: Сам Христос едет в Иерусалим, в руках Его крест. Помоги нам, Спаситель! Совершается благое шествие нищих. Помоги нам, Господи, Своей Кровью, Которую Ты пролил за нас на кресте и покинул нас, бедствующих!»

При входе их в город на всех церковных башнях начинали звонить в колокола. Первым долгом флагелланты отправлялись в церковь, становились здесь на колени и пели: «Иисус подкреплял Свои силы желчью; падем перед крестом Его». Потом они кидались на пол с распростертыми руками, изображал собой крест, и оставались в этом положении, пока запевала не обращался к ним со словами; «Теперь поднимите ваши руки, чтобы Бог отвратил великую смертность!» Хор три раза повторял этот возглас. Тогда горожане, находившиеся в церкви, зазывали их к себе. Один приглашал к себе 20 человек, другой 12 или 10, каждый по своему достатку.

Спустя некоторое время они выходили на городскую площадь или на кладбище и здесь публично исповедовались в своих грехах. Совершалась эта исповедь совершенно особенным способом. Они снимали с себя верхнюю одежду, подвязывали себе длинные передники, ниспадающие до самой обуви, затем ложились на землю, образуя собой большой круг. Ложились они в разных условных положениях, из которых каждое выражало собой тот или другой грех. Можно было, таким образом, по положению каждого видеть, в каком грехе он каялся. Предводитель начинал после этого обходить круг, шагая через каждого кающегося, касался его своим бичом и приглашал встать и впредь остерегаться греха. Каждый, через которого переходил предводитель, вставал и следовал за ним; шли они поодиночке. Когда последний из них также поднимался с земли, все они устанавливались в круг. Лучшие певцы затягивали духовную песнь, и братья, отделяясь поодиночке от хороводного кольца, обходили его и ожесточенно бичевали себя по спине, на которой выступала кровь. По временам вся эта однообразная церемония прерывалась коленопреклонением и падением на землю с распростертыми руками, а оканчивалась одеванием верхнего платья. Само собой разумеется, что площадь была запружена зрителями. Обыкновенно кто‑нибудь из их среды начинал собирать подаяния в пользу братства бичующихся. Между тем зрелище не прекращалось. Один из флагеллантов поднимался на возвышение и читал копию с длинного письма, написанного, по его словам, Самим Христом на мраморной доске. Эту мраморную доску принес с неба ангел и положил ее на алтарь св. Петра в Иерусалиме. Б письме этом объявлялось всем верующим, что бедствие, ими испытываемое, есть наказание Божие за их грехи, за их неправду, безверие. Христос, говорится в нем, хотел уже совершенно уничтожить всех христиан за то, что они не соблюдают ни Воскресенья, ни Пятницы, между тем как даже иудеи строго чтут свою Субботу. Только по просьбе Пресвятой Девы Марии и ангелов согласился Он отсрочить наказание… Кто исполняет заповеди Божий, чествует Его праздники и удерживается от греха, тому воздаст Христос вечной любовью. Кто не уверует в это письмо или скроет его, того постигнет Божья кара; а кто уверует, и перепишет его, и станет распространять среди других, на дом того человека снизойдет Господнее благословение. Чтению этого письма народ внимал в благоговейном молчании и верил всему. И какие серьезные последствия влекло за собой подобное посещение города странствующими флагеллантами! Когда странники выходили из города с зажженными свечами, в таком же точно порядке, в каком входили в него, при колокольном звоне всех церквей, многих из горожан увлекали они за собой. Торжественно разносилось по улицам пение их: «Господь, Отец наш, Иисус Христос! Ты один только, Господь наш, только Ты можешь прощать нам грехи наши! Отсрочь еще час нашей кончины, продли нашу жизнь, чтобы мы могли оплакивать Твою смерть!» Неудержимо рвались за ними, за выходящими из города, за теми, пение которых замирало вдали, и молодые люди. Матери не могли удержать дочерей своих. Запертые ими, они томились, рыдали и, пользуясь первым случаем, покидали родительский кров. Босые, полуодетые, без денег, без хлеба, они убегали из своего родимого гнезда. Примет радостно горожанин гостей своих, напоит их, накормит, и что же? Ушли они, а с ними ушел и горячо любимый им ребенок. Точно болезнь лютая унесла его.

Да, это дикое исступление флагеллантов, это неотразимое влияние их было также своего рода эпидемией. И немало жертв уносила она. Она собирала их из‑под уютного бюргерского крова, из светлой девичьей горницы, собирала их от плуга, с пастбища, собирала даже из‑под церковных сводов ‑ служителей церкви. Многие уходили, но возвращались назад немногие, да и те ‑ истерзанные, измученные…

 

 

Городские увеселения

 

 

Душно было горожанину в узких, нередко полутемных улицах его города. Из улиц его тянуло на площадь, на кладбище, бывшее любимым местом прогулок (см. выше), но все же это был город. Те садики, которые разводились при частных домах, были весьма бедны, так как не было главных условий для их преуспевания: простора и света. Недостаток места не дозволял разбить сад в черте города, и потому такие более просторные сады разводились за городскими стенами. Душно было горожанину. Прохладным вечером он с наслаждением садился на скамейку перед своим домом, задумчиво следил за наступлением сумерек, приветствовал перв)то засветившуюся в синеве небесной звездочку или беседовал со своими соседями, В праздничное время он спешил в свой загородный сад. Но все же этого было слишком мало, чтобы вознаградить его за долгую и тяжелую разлуку с природой. А любовь к природе жила в его груди. И как же трепетало сердце его, когда наступала весна, когда солнышко сильнее пригревало, когда раздавался первый крик аиста, расцветала первая фиалка и небеса как будто улыбались. Радостно покидал он свой город и шел в поле встречать весну. Великий германский поэт (Гете) заставляет своего героя Фауста любоваться с возвышения на долину, переполненную разряженными горожанами, справляющими здесь, под открытым небом, светлый праздник и совпавшее с ним начало весны. Фауст говорит своему товарищу:

Взгляни‑ка отсюда на город, в долину; Смотри, как из темных глубоких ворот В нарядных костюмах выходит народ. Как рад он! А радости знаешь причину? Все празднуют день Воскресенья Господня; Они ведь и сами воскресли сегодня: Из душных покоев, из низких домов, Из улиц, гнетущих своей теснотою, Из горниц рабочих, от ткацких станков, Из храмов с таинственной их полутьмою На свет, на раздолье явились они! Сегодня их праздник! С какой быстротою Толпа разбрелась по долине! Взгляни, Как весело движутся эти ладьи… А вон ‑ переполнен живою толпою Последний отчалил челнок. Вдалеке На горных тропинках, чуть видных отсюда, Пестреют их платья; сюда по реке Доносится шум деревенского люда. И старый, и малый ‑ довольны одним, Здесь я человек, щесьмоф я быть им.

Праздник весны сопровождался особым обрядом. Горожане несли с собой в поле соломенное чучело, изображавшее зиму или смерть, и здесь или топили его, или бросали в костер. Вся эта церемония сопровождалась весенними песнями. Вот точный перевод одной из них: