Суеверные приметы требовали, чтобы молодые возвращались из церкви не той дорогой, которой шли в нее. Впереди процессии обыкновенно выступали те же музыканты; она возвращалась из церкви так же шумно, как шла в нее. Вступают в свой дом молодые опять‑таки с соблюдением тех же церемоний, которые соблюдались при выходе из него. Им подают две кружки вина, после чего эти кружки обходят присутствующих, а потом разбиваются вдребезги, причем невеста перекидывает свою кружку через голову. Еще в подвенечном платье новобрачная идет в стойла, где и раздает скоту корм. В самом непродолжительном времени все садятся за стол или, лучше сказать, за столы; при этом строго наблюдается, чтобы за одним столом не садилось тринадцати человек ‑ примета, известная и у нас. На стол ставятся обильные яства: горох, капуста, ячмень, чечевица, колбасы или что‑нибудь в том же роде. Обед совершается обычным, уже описанным нами порядком.
После обеда двое из наиболее зажиточных крестьян присаживаются к невесте и начинают принимать подарки, подносимые присутствующими молодым. Чего тут только нет! И деньги, и зеркальце, и пояс, и кружка, и гребень, и веретено, и куртка, и шляпа, и деревянная палка; не полагалось только дарить молодым ножей и даже ложек. Оба крестьянина по окончании приношений считают их и определяют их примерную стоимость. Отец молодой благодарит присутствующих и приказывает играть пришлому музыканту. Не остается без подарков и последний. Но, Боже мой, чем дарят этого странствующего бедняка! Можно сказать, что в большинстве случаев ему сбывают то, что следует сбыть с рук. «Возьми себе эту куртку, ‑ говорит один, ‑ ей нет еще и восьми лет: она еще очень хороша, вот рукава только плохи, да дырочка спереди, а кроме этой дырочки, все остальное в исправности». Другой дарит ему шляпу, которую сам купил десять лет тому назад за четыре медных монеты; третий ‑ больную курицу. Все берет бедняга: и старый плащ, и старые башмаки, и пару полотенец.
После обеда все, кто в силах, идут плясать под большую деревенскую липу, где царит вольное, ничем не стесняемое веселье, вольное обращение, сильно смущавшее матерей, дороживших будущностью своих дочек. Если вздумает, совсем некстати, пойти дождик, от него спасаются в овины ‑ и там то же веселье, тот же непринужденный пляс.
Нередко в празднествах, подобных описанному нами, принимали ближайшее участие и рыцари. К числу таковых принадлежали: Нейдгарт, Штейнмар, Готфрид фон Нейфен и другие. Поэтические произведения первого из упомянутых лиц представляют один из лучших источников для ознакомления с бытом немецкого крестьянства в XIII столетии. Между рыцарями, посещавшими деревни, и их обитателями происходили нередко жестокие ссоры, заканчивавшиеся увечьями. Вообще, резкие переходы от необузданного веселья к необузданному же раздражению, от веселых танцев к дикой расправе с оружием в руках представляют характерное явление средневековой деревни, да, впрочем, и не одной только деревни. Однако, несмотря на такие столкновения, бывали случаи, когда рыцари, как говорится, льнули к крестьянам, особенно обедневшие рыцари, стремившиеся поправить свои дела женитьбой на дочерях зажиточных мужиков или выдачей своих родственниц замуж за богатых крестьянских сыновей. У одного из средневековых поэтов (Гуго фон Тримберга) есть рассказ на эту тему, который мы и приведем здесь частью в извлечении, частью в пересказе. Подходит бедный рыцарь к крестьянскому дому и вступает в разговор с его хозяйкой.
Рыцарь. Здравствуй, тетушка! Дай тебе Бог всего хорошего! Как ты поживаешь?
Крестьянка. Хорошо, милый господин. Рыцарь. Ты не знаешь меня? Крестьянка. Нет, милый господин.
Рыцарь. А ведь я ‑ твой племянник. Жива ли еще моя тетушка, твоя сестрица Гедвига?
Крестьянка. Да, я ее еще вчера видела. Рыцарь. А как поживает твой сынок Рупрехт? Крестьянка. Хорошо. Он теперь оруженосец, у него первый меч, высокая шляпа, две железные перчатки; он первый запевала на всех наших сходках, на которых собираются поплясать; все его любят.
Скупая на слова крестьянка не жалеет их, когда речь зашла об ее родном сыне, чтобы расхвалить его; очевидно, ее сын ‑ ее гордость.
Рыцарь. Я знаю одну молодую девушку, дочь моего брата; мы бы выдали ее замуж за твоего сынка.
Крестьянка не прочь устроить предлагаемый брак и обещает «наделить своего сынка получше». «Хорошо, милая тетушка, ‑ говорит в заключение голодный рыцарь, ‑ скоро наступит ночь, и мне следует поторопиться с отъездом. Дайка корму моему коню, а мне приготовь курицу. Да забери как‑нибудь с собой своего хозяина и приходите ко мне, чтобы поговорить о деле». Угостив своего коня и сам насытившись, бедный рыцарь уехал в свою «Голодную долину». По словам поэта, в этой долине «частенько танцевали и водили свои хороводы мыши, но только после того, как они насыщались в каком‑нибудь другом месте». Через семь дней после описанного свидания рыцаря с крестьянкой последняя навещает его; вместе с ней отправляются ее муж и сын Рупрехт. Они захватывают с собой четыре сыра да две курицы. Туда же приходит и разряженная невеста. Дело идет хорошо, и свадьба устраивается.
История Гельмбрехта
Лучшим и почти единственным в своем роде источником для ознакомления с бытом немецкого крестьянства и важнейшими типами, среди него появлявшимися, служат произведения рыцарских певцов, из которых первое место принадлежит Нейдгарту (Neidhart von Reuenthal), жившему в XIII столетии. Большую часгь своей жизни он провел среди крестьян, и во всех его поэтических произведениях отражается крестьянская жизнь. Зажиточное крестьянство Южной Германии стремилось в ту пору родниться с дворянами, подражало им, тянулось за знатью. До того времени крестьяне носили рубахи из грубого холста, длинные кафтаны из серого грубого сукна, стягивавшиеся поясом, полотняные шаровары, неуклюжие сапоги, поярковые шляпы и рукавицы. Только в воскресные и праздничные дни крестьяне надевали на себя цветное платье. Но постепенно нравы их начали изменяться. Дети и внуки старых поселян стали щеголять костюмами из тонкой материи разнообразных ярких цветов, модного покроя: и в деревнях показались узкие кафтаны с блестящими пуговицами, с огромными рукавами, с бубенчиками по швам, франтовские сапоги, красные шляпы; крестьянки стали носить у пояса мешочки с духами, украшать головы павлиньими перьями. Само собой разумеется, что перенимались не только покрой, цвет, материал платья ‑ перенимались обычаи, манеры, язык. Народился новый тип. Неодобрительно относились к этому типу старые крестьяне. Между молодым поколением и старым скоро обнаружилось новое различие: старики смотрели на жизнь как на труд, а молодежь стремилась к веселью и праздности, к легкой наживе. Деревенские парни наряжались господами, отправлялись в ближайшие города, где бражничали с дворянчиками, со странствующими рыцарями, проматывая там отцовские денежки. Дело в том, что в эту пору в Германии стало сильно падать и рыцарство: наступил мятежный период междуцарствия, господства грубой силы, перерождения многих рыцарей в разбойников. Эта переходная, необыкновенно интересная эпоха прекрасно отразилась в эпическом стихотворении одного странствующего певца, Вернгера (Wernher der Gartner). Его стихотворение «Мейер Гельмбрехт», помимо указанного значения, отличается поэтическим колоритом.
Действие происходит в Южной Германии, а именно в Баварии. Жил здесь старый поселянин Мейер Гельмбрехт. У него было двое детей: сын Гельмбрехт и дочь Готелинда. Сын был красивый малый. Его белокурые волосы ниспадали до самых плеч; юноша ухаживал за ними и носил на голове красивую шелковую шапочку, на которой были вышиты голуби, попугаи и другие изображения. Разукрасила эту шапочку своей работой одна монашенка, бежавшая из монастыря. Она, между прочим, научила сестру молодого Гельмбрехта шить и вышивать, чем премного угодила и дочери, и матери. Обе они души не чаяли в молодом Гельмбрехте и наряжали его, как куклу. Он носил одежду из тонкого полотна, его красивый кафтан из синего сукна был украшен золотыми, серебряными и хрустальными пуговицами, увешан бубенчиками. Все преимущества этого кафтана обнаруживались вполне в то время, когда молодой Гельмбрехт пускался в пляс: пуговицы
блестели, а бубенчики звенели, когда владелец их выделывал разнообразные прыжки среди веселого общества.
Загордился крестьянский сынок и стал мечтать о рыцарстве.
«Я хочу теперь, ‑ обратился он к своему отцу, ‑ отправиться ко двору; окажи мне какое‑нибудь вспоможение».
«Я куплю тебе быстрого коня, который мог бы перескакивать через изгороди и рвы, ‑ отвечал отец, ‑ но брось, дорогой сын мой, мысль о поездке ко двору. Придворные обычаи тяжелы для того, кто не привык к ним с молодых лет. Возьмись‑ка за плуг да примись за обработку земли. Веди жизнь, какую веду я, пей воду вместо того, чтобы пить вино, добытое грабежом; ешь нашу пищу и веди себя безукоризненно…»
Напрасно отец отговаривает своего сына, указывает ему на выгодную партию, предлагая жениться на дочери крестьянина Рупрехта; сын решительно отказывается оставаться долее в деревне и вести крестьянскую жизнь; все эти грязные деревенские работы повредят его локонам, его вышитой шапочке, его щегольскому кафтану; да и жениться он вовсе не хочет; семейная жизнь сделает его праздным, а он стремится к деятельности. Видя, что все его увещания не приводят ни к чему, отец покупает своему Гельмбрехту коня и отпускает его со словами: «Я не могу тебя более удерживать, я отпускаю тебя, но предостерегаю еще раз: береги, красавчик, свою шапочку и свои кудри,.. Мне снилось, что ты шел, опираясь на палку, с выколотыми глазами; мне снилось еще, что ты взобрался на дерево, а над тобой сидели на ветви ворон и ворона… Я раскаиваюсь в том, что вырастил тебя». Гель‑брехта не тронули и эти прощальные слова: он покинул родительский кров.
Он поселился у одного рыцаря, занимавшегося разбоем, в замке, стоявшем на высокой горе. Этот рыцарь охотно принимал к себе на службу молодых людей, подобных Гельм‑брехту. Скоро молодой Гельмбрехт выделился своим бессердечием, жадностью и разбойничьими приемами из среды всех остальных разбойников. Он не щадил никого и ничего: уводил коня, барана, уносил плащ, кафтан, уносил и прятал в свой мешок даже то, чем его товарищи пренебрегали. Так прошел целый год.
Тогда он стал задумываться о своем отце, о доме своих родных: его тянуло к ним. Он взял отпуск у своего рыцаря и поехал домой. Все ему обрадовались. Слуга и служанка его родителей обратились было к нему с прежним сердечным и простым приветствием: «Добро пожаловать, Гельмбрехт», но когда заметили, что такое обращение не нравится ему, то изменили его форму и приветствовали Гельмбрехта словами: «Добро пожаловать, наш благородный господин!». Он ответил им фразой, в которой они ничего не поняли: столько было в ней выражений из незнакомых им языков! Сестра Готелин‑да бросилась к своему брату, обняла его и горячо приветствовала, но он сразу охладил ее латинским выражением, в котором на самом деле не было никакого смысла. Отца своего он приветствовал по‑французски, а мать ‑ по‑чешски. Общее недоумение. Готелинда приняла своего брата за патера, мать говорит своему мужу: «Это не сын наш, а чужеземец», на что озадаченный отец отвечает: «Только он очень похож на наше го сына». «Скажи словечко по‑немецки, ‑ обратился он к своему сыну, ‑ так, как говорили наши предки, и тогда я признаю тебя, сам вместо слуги разнуздаю твоего коня». Вместе с тем он заявил своему сыну, что не намерен угощать чужестранца, который может найти себе приют и угощение у своего господина. Так как было уже поздно, а поблизости остановиться на ночлег было негде, молодой Гельмбрехт бросил все свои затеи, перестал корчить из себя иностранного рыцаря и сказал своему отцу: «Да, это я, Гельмбрехт, я был когда‑то вашим сыном и слугой». Отец все еще не хочет верить и требует, чтобы сын назвал ему по имени четырех волов. Гельмбрехт исполняет требование своего отца и только тогда получает от него приглашение войти в дом: «И ворота, и двери, и комнаты, и шкаф ‑ все для тебя открыто теперь, мой милый сын». На столе появляется все лучшее, что только было у отца: рубленая капуста с хорошим мясом, сыр, жирный гусь, зажаренный на вертеле, жареная курица. «Если бы у меня было вино, ‑ сказал отец, ‑ мы бы выпили его сегодня, но я предлагаю тебе, милый сын, воду лучшего источника, какой когда‑либо вытекал из земли». После этого Гельмбрехт распаковал подарки, привезенные им для родных: отцу ‑ точильный камень, косу и топор, матери ‑ лисью шубу, стащенную им с патера, сетре ‑ шелковую повязку и позумент, отнятый им у какого‑то торговца.
Так вернулся молодой Гельмбрехт к своему отцу. Скоро между ним и отцом начались интересные разговоры о старом и новом рыцарстве.* «И я тоже, ‑ рассказывал отец, ‑ бывал при одном дворе: я носил туда сыр и яйца и видел там рыцарей».
Они отважны были, честны, Им были вовсе неизвестны Те чувства низкие, что ныне Находим в женщине, в мужчине…
Их любимым развлечением были турниры и танцы. Когда собирались танцевать,
Скрипач проворно выходил, Смычком по струнам проводил, И становились дамы в ряд, Прелестные на взгляд… Когда кончались пляс, игра, Им пели чуть не до утра, На том же самом месте, О герцоге Эрнесте. Забав различных и потех Довольно было там про всех.
Отец рассказывает далее о стрельбе в цель, о псовой охоте и приглашает сына рассказать в свою очередь о современном рыцарстве. Сын говорит, между прочим, следующее:
Кто хочет рыцарей найти,
Тот должен по шинкам пойти:
И день, и ночь они все там,
Как будто приросли к местам.
А кто живет по старой моде,
Как вы, отец, иль в том же роде,
Тот ото всех уж отлучен:
Мужчинам так приятен он
И дамскому приятен взору,
Как палачи приятны вору.
Сын горячо заступается за то павшее рыцарство, среди которого он жил, и ярко рисует привлекательные для него опасности разбойничьей жизни; он перечисляет при этом ряд
грабительских набегов, которые предстоят ему. Отец во время этого разговора узнает имена его беспутных товарищей. «А как же они называют тебя?» ‑ спрашивает он у сына. «Меня они зовут "Глотай деревни", я ‑ не радость для крестьян; все, что принадлежит им, ‑ мое; одному я выкалываю глаза, другому рублю спину, того привязываю к муравейнику, этого вешаю за ноги на иве». Отец говорит на это, что справедливый Бог не потерпит таких преступлений и вся их шайка попадет в руки правосудия. Это пожелание выводит молодого Гельмбрехтаиз терпения. До последнего времени, говорит он отцу в сердцах, он постоянно отговаривал своих товарищей от нападений на его дом ‑ теперь они не дадут пощады и ему. Само собой разумеется, что после таких разговоров сын не хочет оставаться долее в доме своего отца.
Неразумная сестра Гельмбрехта Готелинда увлечена его рассказами. Прежде чем покинуть снова, и на этот раз навсегда, родительский кров, он советует ей бросить грязную крестьянскую жизнь, иначе ей придется всю жизнь «разбивать глыбы земли, трепать лен и копать ямы». Он обещает выдать ее замуж за одного из своих товарищей, «Глотателя ягнят» ‑ Леммершлинга. Увлекаемая преступным братом, Готелинда мечтает о том, что у нее «будет всегда трещать сковорода, шкафы будут переполнены, пива наварено и вина наготовлено вдоволь». Брат обещает прислать за сестрой особого посланца и покидает отчий дом. Когда он передал своему товарищу о согласии Готелинды выйти за него замуж, тот в восторге целует ему руку и кланяется в ту сторону, где живет Готелинда, тому ветерку, который веет от ее жилища.
Готелинда ждала не напрасно: посланный приехал за ней, и она прибыла с ним в разбойничье гнездо. Гельмбрехт отдает ее своему товарищу со следующими словами: «Ты заживешь с ней хорошо, она верна; коли ты возьмешь ее, будешь жить беззаботно; пока ты будешь висеть на виселице, она будет отбивать тебя рукой и проводит тебя до могилы на перекрестке; целый год она будет бродить вокруг нее по ночам с благоуханьями и миррой и окуривать твои кости; коли ты будешь ослеплен, она будет повсюду водить тебя за руку, по всем путям и тропинкам; коли у тебя отнимется нога, она каждое утро будет
приносить к твоей постели костыли; коли руки отнимутся она до самои смерти будет тебе резать мясо и хлеб».
Жених обещает подарить своей невесте в качестве утреннего дара три мешка тяжелее свинца с полотном, покрывалами, юбками, рубахами, желтой материей, темной тканью, собольими шубами, крытыми алым сукном. Перед свадьбой учинили разбой; к дому жениха навезли всякого добра. Собрались разбойники. Старик ввел молодых в круг и трижды спрашивал их, хотят ли они вступить друг с другом в брак. После этого все окружающие запели брачную песню, жених наступил, по обычаю, невесте на ногу, и начали брачный пир. Что ни подавалось на стол, все исчезало с необыкновенной быстротой. Едва остались косточки для собак. Это нехорошая примета; по древнему народному поверью, так едят люди, конец которых близок. Вот почему приуныла Готелинда и стала плакаться: «Увы! Нам предстоит близкое несчастье, мне так тяжело на сердце! Зачем покинула я отца с матерью? Кто хочет слишком многого, получит мало, и жадность увлекает
его в адскую бездну». Отобедали, жених с невестой одарили музыкантов, как вдруг среди разбойников появился судья с пятью спутниками. Началась борьба, завершившаяся победой исполнителей закона: «как бы ни был смел разбойник, хотя бы целое войско разбил, а против судей он безоружен». На разбойников напал ужас: одни попрятались под скамьи, другие залезли в печи, но все были переловлены. Готелинду нашли потом у одного забора, но уже лишенную уборов, перепуганную, опозоренную. Девятеро из разбойников были повешены, десятому была оставлена жизнь, и то был наш Гельм‑брехт «Глотай деревни». Но отпустили его после страшных истязаний: его ослепили, отрубили ему руку и ногу; то была личная месть одного из стражников за отца и мать, убитых Гельмбрехтом.
Преступный, жестокосердый сын был приведен в таком ужасном виде к дому своего отца. Последний со своей стороны обнаружил неумолимое жестокосердие; он встретил своего сына злыми насмешками и отказал ему в приюте, хотя несчастный просил приюта уже не как сын, а как не имеющий пристанища бедный слепец. «Если вы не хотите принять меня как сына, ‑ говорил он, ‑ позвольте мне вползти в ваш дом как несчастному человеку; ведь вы пускаете же к себе больных бедняков. Если вы не сжалитесь надо мной, мне нет более спасенья, так как крестьяне злы на меня». «Вы так кичливо бросили меня, ‑ отвечал отец. ‑ Были сердца, тосковавшие по вас. Многие крестьяне лишились из‑за вас своего имущества. Вспомните о моем сновидении. Слуга, ‑ обратился старый крестьянин к работнику, ‑ запри двери, засунь засов; я хочу иметь сегодня ночью покой. Скорей я готов принять совсем чужого человека, чем дать ему кусок черствого хлеба». После этого отец, сердце которого разрывалось от боли, ударил слугу, приведшего к нему сына, и сказал ему: «Уведи его
от меня, его ненавидит солнце; я ударил бы его, если бы не считал зазорным ударять слепца». Мать сжалилась и дала ему кусок хлеба, как бедному ребенку.
Отвергнутый отцом Гельмбрехт бродил по окрестностям, пока не попался в лесу в руки крестьян, рубивших там дрова. Все они были его врагами, так как он нанес какое‑либо горе каждому из них: у одного пожег хижину и расхитил все добро, у другого жестоко оскорбил дочь, у третьего увел корову. Один из них весь задрожал от ярости, как виноградная лоза от порыва ветра, и крикнул; «Я убью его, как курицу: обкрадывая меня, он запихал в свой мешок моего спящего ребенка, а когда тот, проснувшись, закричал, он выбросил его на снег так, что мой ребенок умер». С Гельмбрехта сорвали красивый головной убор и разорвали его на мелкие кусочки, которые и развеяли по дороге. После этого велели ему приготовиться к смерти, положили ему в рот щепотку земли и повесили его на ближайшем дереве. «Он год терпел нужду большую, пока не умер от петли.»
С грабителями, попадавшимися в руки правосудия, поступали вообще очень сурово и даже жестоко. Так, например, фландрский граф Роберт приказал в 1112 году бросить в кипяток в полном вооружении рыцаря, ограбившего одну бедную женщину. Герцог Альберт Брауншвейгский предписал повесить за ноги графа фон Эберштейна за произведенные им грабежи; после же совершенной над графом казни герцог приказал похоронить его с почетом, каковой приличествовал лицу графского происхождения.
Деревенские праздники
Самым веселым из всех деревенских праздников был праздник весны. В глубокой древности весна в глазах народа была богиней и называлась у германцев именем Остара (Ostara). Само имя ее заключает в себе представление о востоке (Ost), о свете, приходящем с востока, о заре и солнце; от этого‑то имени и произошло немецкое название Светлого Праздника, приходящегося обыкновенно на весну, словом Ostern.
В глубокой древности хор скальдов* обращался к богине весны Остаре с такой молитвой:
Остара, Остара, Матерь земли, Сделай, чтоб эти Пашни цвели, Чтоб зеленели, Плод принесли, Мир им пошли!
Здесь она купается, здесь она ждет своего освободителя. Многих она видела, многих она одаряла, но никто из них не мог проникнуть вместе с ней за железную дверь ее тесной темницы с низкими сводами, Раз возвращался домой накануне самого праздника Пасхи один бедный ткач; ему пришлось проходить близ этих развалин, Он продал в городе свой запас полотна и возвращался к семье с вырученными за него деньгами. Ночь засгигла его как раз в этом месте, и он решил заночевать в долине, под открытым небом. Он проснулся рано утром, перед восходом солнца, и увидел на берегу источника деву ослепительной красоты в белоснежном одеянии со связкой ключей у пояса. Он стоял, как ошеломленный, перед этим неожиданным и чудным видением. Дева подошла к нему. Он почтительно снял перед ней свою шляпу и приветствовал ее. Она поблагодарила его, чем вселила в него некоторую смелость. «Зачем ты так рано встала, ‑ осмелился спросить он, ‑ и купалась в этой воде?» ‑ «Я делаю это всегда в пасхальное утро, перед самым восходом солнца, и оттого я так прекрасна и всегда молода». ‑ «Где же живешь ты, прекрасная?» ‑ «Недалеко отсюда; если хочешь, пойдем, покажу». Ткач согласился, и чудная дева повела его к руинам, стоявшим на горе. Видел ткач раньше и эту гору, и эти руины, но совершенно не узнал их: все изменилось, как будто под влиянием волшебства. Они дошли до железной двери. Около нее на зеленой траве росли три лилии, и все они были в цвету. Дева сорвала одну из них, подарила ткачу, велела ему снести ее домой и беречь. Ткач поблагодарил ее и заткнул прекрасный цветок за шляпу. Когда после этого он снова поднял глаза, то не видал уже более ни девы, ни железной двери, ни двух оставшихся лилии: перед ним стояли одни руины, печальные, как всегда. Вернулся ткач домой, положил на стол серебряные монеты, вырученные за проданное полотно, положил на него и шляпу с лилией. Когда жена спросила у него, откуда взял он эту лилию, ткач подробно рассказал ей все с ним приключившееся. Жена объяснила ему, что это была не простая дева, а Дева весны ‑ пасхальная дева, что эта лилия не простой цветок, а вся из золота и серебра. Обрадовался бедный ткач, отправился в город к золотых дел мастеру; тот подивился лилии, но отказался купить ее, так как у него не хватило бы для этого денег. Ткач обратился к ратманам, и те не могли купить лилию, но дали бедному ткачу бумагу, с которой тот должен был явиться к герцогу. Герцог взял себе лилию и обязался платить за нее сам, а после своей смерти наказал своим детям платить за нее погодную сумму денег. Герцогиня украшала себя этой лилией в праздничные торжественные дни, а герцог включил ее изображение в свой герб.
У Шиллера есть превосходное стихотворение, как бы навеянное средневековыми сагами о Деве весны. Вот оно.
В одном пастушеском селеньи, Где жили дети нищеты, При первом жаворонков пеньи Являлась дева красоты.
И край неведомым остался, Где эта дева рождена, И самый след ее терялся, Лишь удалялася она.
Она блаженство сообщала, Стремились все навстречу к ней, Но неприступность отдаляла Сближенья ищущих людей.
Она с собою приносила Цветы, что были взращены Огнем не нашего светила, Природой лучшей стороны.
И ручки девы всем делили: Плоды цветы другим,
Привожу его в своем переводе.
И стар, и молод уходили С дарами, выданными им.
С приветом всех она дарила, Но для возлюбленной четы Дары прекрасней приносила И ароматнее цветы.
Остатки древних праздников в честь богини весны сохранились в различных местах Германии до настоящего времени. В Гессене (недалеко от Мейснера) возвышается скала в 80 футов высоты; внизу ее ‑ пещера. Здесь совершались когда‑то веселые весенние празднества. И до сих пор на второй день Пасхи приходят сюда ежегодно парни и девушки из соседних деревень с венками, сплетенными из весенних цветов, пьют воду из соседнего источника и уносят ее с собой в кувшинах домой.
Постепенно языческий праздник весны слился с христианским праздником светлого Христова Воскресенья. Во время Пасхи стали праздновать не только победу Спасителя над смертью, не только его блистательное Воскресение, но и победу весны над зимой, победу света над сумраком, тепла над холодом. Именно этот смысл и следует искать в тех обычаях, которые были в силе до недавнего времени и господствовали в средние века. Так, например, праздник Пасхи, праздник весны ознаменовывался, между прочим, зажиганием ярких огней на холмах и горах, особенно в тех местностях, где жили саксы, долее других германских народов оставшиеся верными язычеству. Местные крестьяне делали, кроме того, факелы из молодых буков, расщепляли их в верхней части и закладывали туда стружки; с этими факелами в руках они совершали целые процессии. Занимались также прыганьем через костры, скатывали с покатостей зажженные обручи, а по окончании торжества старались унести с собой остатки факелов, так как думали, что они приносят дому всякое счастье и
благополучие. Из других обычаев, совершавшихся в ту же пору, обращают на себя особенное внимание сжигание зимы, танцы с мечами, борьба между летом и зимой. Первый обычай состоял в том, что сделанную из соломы куклу, которая изображала собой зиму, сжигали на костре при всеобщем ликовании. Танцы с мечами представляли эффектное зрелище. Танцоры в количестве 16‑20 человек являлись в условленное место в белых шляпах и белых же рубахах; шляпы украшали пестрыми лентами, обвивали ими и руки, а на ноги, как раз над коленями, навешивали бубенчики, которые должны были производить во время движения своеобразный шум. В руках танцоров находились мечи, Эти танцы были опасны и не всегда кончались благополучно. Борьба между летом и зимой производилась таким образом. Выступали друг против друга два парня, из которых один наряжался летом, а другой ‑ зимой: лето покрывало себя плющом или барвинком, зима ‑ мхом и соломой. Кончалось дело всегда тем, что побеждало лето. Тогда с зимы снимали ее убор, а победившее лето чествовали. Вместо борьбы между двумя парнями устраивался бой двух петухов, из которых один, отличавшийся своей Яркою окраской, изображал свет, день, весну, а другой, темный, олицетворял мрак, ночь, зиму.
Своеобразное чествование весны происходило в Нюрнберге. Туда являлись из окрестных деревень крестьянские девушки, разряженные в свои лучшие одежды. У каждой из них был под мышкой небольшой открытый гробик с куклой, изображавшей смерть или, что означало то же самое, зиму. Они ходили по улицам города и монотонно распевали особенные, подходящие к случаю песни. Горожане наделяли их съестными припасами и деньгами.
Еще недавно население пфальцских и швабских деревень выходило в поле для празднования весны. Одни парни обвешивали себя соломой, другие ‑ зеленью; во главе первых стоял зимний король с соломенной короной на голове и деревянным мечом в руках, во главе вторых ‑ летний король, разукрашенный зеленью; первые парни изображали свиту зимнего короля, вторые ‑ летнего. Последние несли на руках изображение весны. Свита зимнего короля прославляла в своих песнях зиму. «Мы изображаем зиму, ‑ пели они, ‑ мы мостим пруды и ручьи, мы увешиваем края крыш ледяными сосульками и покрываем снегом всякую пыль и грязь…» Сопровождавшие летнего короля прославляли лето: «Лето приносит с собой фиалки и всякие цветы, красные и белые цветочки в пестрой корзинке; лето ничего не боится, оно сбросит зиму в грязь,
лето сильно, оно сбросит зиму в ручей; милому лету с березками свежими, с цветами различными все мы рады, рады, рады!» После этого обе толпы вступали в борьбу, которая заканчивалась так же, как борьба между двумя парнями, из которых один изображал зиму, а другой ‑ лето. В заключение празднества на холмах зажигали костры, разводили их в поле, затевали вокруг них хороводы, пели веселые песни; все эти костры зажигались без помощи железа: огонь вызывался трением деревянных кусков.
Весну поджидали с нетерпением. Уже в самом начале года, когда совершался солнечный поворот, пелись песни, приветствовавшие ее. И как были рады ее наступлению! Кто срывал первую фиалку, тот немедленно оповещал всех о своей нату, шест втыкали в землю и плясали вокруг него. С таким же горячим приветом встречали поселяне первую ласточку, первого аиста и даже первого майского жучка. Наступал вожделенный май, все расцветало кругом. Тогда дома и колодцы украшали свежими березками; парни убирали благоухающей зеленью дома, в которых жили их суженые. Накануне 1‑го мая парни выбирали из среды сельских девушек майских королев, парни и девушки давали взаимные обещания танцевать друг с другом в продолжение всего лета, давали друг другу клятву верности, причем объявлялись женихи и невесты.
