Средневековая деревня и ее обитатели 4 страница

Эта грамота была дана в то время, когда казна Людовика X истощилась. Вместо того чтобы предоставить самим крестьянам откупаться тогда, когда они будут в состоянии делать это, король, находя, что такое мероприятие не наполнило бы в достаточно скорое время его сокровищницу, обратился к своим комиссарам со следующим указом: «Так как может случиться, что кто‑либо, или под влиянием вредного совета, или в силу непонимания, не уразумеет столь великого преимущества и столь великой милости и захочет лучше остаться в жалком состоянии рабства, чем получить свободу, мы повелеваем вам и поручаем собирать с таковых лиц сообразно с размерами их имущества и условиями рабства подати для предстоящей нам войны в таких размерах, какие могут быть допущены как положением, так и имуществами каждого из них, а также какие требуются для нашей войны».

Таким образом настоящая цель, с которой было издано вышеприведенное повеление, обнаруживается вполне, и философское рассуждение о естественных правах людей отпадает само собой. Так поступали и все сеньоры, как светские, так и духовные, одни в большей, другие в меньшей степени: освобождая подвластное им население от одних повинностей, они налагали на них другие. Дело не ограничивалось, впрочем, только уплатой известной суммы или несением известной повинности своему ближайшему сеньору; так как сеньор

зависел, в свою очередь, от сюзерена, то крестьянину за получаемые льготы приходилось платить и тому, и другому. Это может быть подтверждено первым попавшимся примером: граф Монтегю дал освободительную хартию населению местечка Шень (Chaigne), и крестьяне, обитавшие в нем, должны были заплатить 100 фунтов своему сеньору, т. е. графу Монтегю, и 640 фунтов герцогу Бургундскому, сюзерену графа, за его согласие на выдачу упомянутой хартии. То же было и с крестьянами, жившими на монастырских землях. Помимо уплаты известной суммы денег, освободительные грамоты

требовали иногда и соблюдения особенных условий; так, например, аббат монастыря St.‑Germain‑des‑Pres отмечает в данной им хартии следующее оставляемое за ним и его преемниками право над людьми, живущими в их деревнях и получившими различные льготы: «Нашей церкви сохраняется право облагать наших людей податями в те годы, когда король наложит на нас подати, и притом пропорционально той сумме, которую потребуют от нас». Нередко налагался в таких случаях новый оброк, который и получал новое, специальное наименование. «Мы налагаем, ‑ говорит хартия орлеанского капитула, ‑ как бы в отплату за благодеяние свободы, нами

дарованное, главный оброк, заключающийся в том, чтобы с каждой дюжины снопов, которые будут сняты на земле нашей, и даже с каждых одиннадцати снопов, если нельзя собрать более с одного поля, мы имели право получать один сноп, который мы сами выберем и который будет доставляться земледельцем в нашу житницу: этот сноп будет называться "снопом свободы" (le gerbe de Iiberte)». Но эта новая «десятина», как назывались подати, несомые церкви, не исключала прежних. Благодаря этому материальное положение освобождавшихся крестьян было еще гораздо хуисе, чем положение крепостных.

Много бед приносили крестьянам междоусобные войны феодалов, истреблявшие их посевы, разрушавшие их жилн‑ща. Эти междоусобные войны породили целый класс разбойников, совершавших нападения на деревни и безнаказанно обижавших и разорявших крестьянское население. Б конце XII века крестьяне, вопреки существующим запрещениям, издававшимся как господами, так и церковными соборами, образовали между собой союз для защиты своих жилищ Я своего имущества от разбойников. Основателем этого союза, этого братства был один плотник. Он объявил, что ему явилась во сне Пресвятая Дева и повелела образовать такое общество, которое защищало бы деревенских жителей. Само общество получило свое название от имени Пресвятой Девы. Но эта мера не могла искоренить зла: члены общества отбивали бродяг и разбойников из одного места, а те быстро переходили на другое и подвергали его разорению.

И вот в среде полуразоренного, недовольного, угнетаемого крестьянства стали появляться проповедники. Проповедники эти резко отличались от других людей: не ели мяса, не пили вина, не брали денег, бродили повсюду босиком и с непокрытыми головами. О прибытии их в ту или иную местность немедленно узнавало все население, и все стремились к ним. С возвышенных мест произносили эти странники свои горячие, но простые, доступные народу речи о его жалкой судьбе, о наступлении новой поры ‑ царства Божия на земле. На них смотрели как на вестников Бога, их речам внимали с восторгом: те речи громко гласили о том, что смутно и медленно зрело в душе каждого из слушателей. И долго, и назойливо звучали в ушах крестьянина эти речи; они западали в его душу, как зерно в разрыхленную, подготовленную для его восприятия землю. Они нарушали спокойствие его сна. И в своих сновидениях крестьянин видел эти исхудалые, загорелые лица с ярко горящими очами, с длинными волосами В бородами. Феодальные владельцы посылали своих оруженосцев и воинов за этими проповедниками, преследовали их, но те быстро скрывались в другие места и уводили за собой новых учеников; единственный крестьянский сын, надежда своих родителей, бросал отчий дом и шел за провозвестниками зари новой жизни, каковыми считали их крестьяне. Проповедники уходили, пропадал и сам след их, но посеянные ими семена давали всходы. В разных частях Франции возникли новые, на этот раз воинственные союзы; во главе их становились новые, еще более фанатичные, жестокие проповедники. Союзницей их была и непросвещенность народной массы.

Неоднократно поднимавшиеся в XIII веке крестьянские восстания не улучшали положения деревенских обитателей, а, напротив, ухудшали его. Подавляемые с большой жестокостью, они влекли за собой новые тяжести. Один французский исследователь сравнивает эти восстания с мимолетными бурями, после которых народные волны утихали. Настоящая, грозная буря разразилась уже в XIV веке, когда к прежним

невзгодам присоединились бедствия Столетней войны. Ей предшествовали волнения, происходившие в среде городского сословия. Зажиточные французские горожане, добившиеся независимости и самоуправления, делали неоднократные попытки изменить существовавший в то время государственный строй. Генеральные штаты (etats ge'ne'raux), созванные в 1355 году, набросали проект государственного устройства, утвержденный самим королем. Законодательная власть была разделена между королем и особым советом из девяти членов, в состав которого входили представители от трех сословий и который должен был сделаться постоянным учреждением; кроме того, по‑прежнему должны были собираться сословные представители в сроки, ими же определяемые; подать налагалась без всяких изъятий на все сословия; представители Генеральных штатов должны были наблюдать за всеми финансовыми действиями правительства; учреждалось народное войско, в состав которого входил каждый, вооружаясь сообразно со своим положением; уничтожались исключительные, особенные суды; отменялись исключительные торговые права и т. п. Но еще большее движение произошло в следующем, 1356 году. Это был несчастный для Франции год, когда была проиграна битва при Пуатье, а король попался в плен к англичанам, когда французская знать обнаружила свою полную несостоятельность, обратившись в позорное бегство, несмотря на свое количественное превосходство над врагом. Девятнадцатилетний сын короля, в числе первых спасшийся бегством с поля сражения, созвал Генеральные штаты. Последние, состоявшие наполовину из представителей городского сословия, объявили свое собрание высшим государственным учреждением. Скоро дворянство и духовенство отшатнулось от городских представителей, но последние, не смущаясь, продолжали заседать в Париже, развивая общие положения, изменяя некоторые подробности, выработанные штатами предыдущего года. Во главе их стал парижский городской голова Этьен Марсель. Ближайшим помощником его был лаонский епископ Роберт Лекок (le Coq). Дело не ограничилось на этот раз только проектами и реформами; возмущая письмами население других городов, парижские горожане прибегли к насилиям.

Знать была возмущена поступками городских представителей. Один из недовольных умолял принца‑правителя на коленях, чтобы он уничтожил бунтовщиков; принц, до того времени колебавшийся, согласился на тесное соединение с дворянством. Последствием этого раздвоения была гражданская война. Париж был в руках Марселя. Последний укрепил его и сражался против приверженцев принца, как против врагов страны. В это‑то самое время и поднялись крестьяне, в 1358 г.

Впервые обнаружилось восстание 21 мая в области Иль‑де‑Франс и, как страшный пожар, раскинулось на всем пространстве между Сеной и Уазой. Крестьянские банды, вооруженные палками и ножами, бросились на замки, зажигали эти мощные твердыни, истребляя всех их обитателей без различия пола и возраста. То была дикая расправа, напоминавшая ужасы, производившиеся варварами в периоды их грозных вторжений в цивилизованные страны. Жак‑простак, как насмешливо называли дворяне крестьян, превратился в зверя; в нем проснулись дремавшие до тех пор первобытные, дикие, бесчеловечные инстинкты.

У одного из французских писателей, Проспера Мериме, есть обширное драматическое произведение, необыкновенно ярко и правдиво рисующее восстание французских крестьян, или Жакерию, как называется оно в истории от имени «Жак‑простак» (Jacque‑bon‑homme), соответствующего до известной степени нашему «Иванушка‑дурачок», с той разницей, что русское прозвание соответствовало всегда лишь известному типу и никогда не применялось в качестве презрительной клички по отношению ко всему простому народу.

Мы приведем здесь два отрывка. В первом из них рисуются отношения французских феодалов к своим крестьянам, господствовавшие, по крайней мере, в таких областях, которые сделались местом восстания.

Конрад (сын барона д'Апрмона), Боннен (его воспитатель).

Конрад: Расскажи мне какую‑нибудь хорошенькую историю из богатырских времен.

Воспитатель: Государь, не угодно ли вам послушать о великом рыцаре Гекторе Троянском или о благородном бароне Фемистокле?

Конрад: Я все это уже знаю. Ведь это тот самый, что отравился потому, что царь персидский хотел его обратить в турецкую веру?

Воспитатель: Именно! Не хотите ли, чтобы я вам рассказал о добром лаконийском царе Ликурге?

Конрад: Ты вечно мне рассказываешь все одно и то же. Я знаю историю царя Ликурга так же хорошо, как и про короля Артура.

Воспитатель: А помните ли вы устав утвержденного им рыцарского ордена?

Конрад: Конечно; орден святой Спарты.

Воспитатель: Что за память в таком нежном возрасте! Поистине, государь, вы знаете больше моего, и скоро мне придется брать у вас уроки. Хотелось ли бы вам быть рыцарем ордена св. Спарты?

Конрад: О, да! Мне в этом ордене нравится то, что когда господские сыновья утаскивали пирожное или какое‑нибудь варенье, то их за то не бранили и не отнимали. А потом, как они потешались над рабами! Как бишь их звали?

Воспитатель: Илотами, государь.

Конрад: Да, да, илотами. Когда я вырасту и стану пажом, я так же, как они, стану охотиться на мужиков.

Воспитатель: Просто чудеса! Он ничего не забывает. Желал бы я, чтобы государь барон (он все смеется над образованием, которое я преподаю вам) был здесь и послушал вас. Запомнить даже самые варварские имена! Ах, государь, что за рыцарь из вас выйдет!

Конрад: Еще бы, я ничего не боюсь! Когда я играю с моими крестьянами в войну, я не боюсь пяти и шести мальчуганов. Я их так дую палкой, что они бегут, как зайцы.

Воспитатель: Выслушайте меня, государь; будьте благоразумны. Господин сенешал запретил этим маленьким негодяям отвечать вам ударом на удар, но этот народ склонен ко злу, и они как‑нибудь и возымеют дерзость воспротивиться вам. Берегитесь.

Конрад: Да, как же! Я не побоюсь и десяти тысяч мужиков. Я боюсь только пауков да лягушек.

Воспитатель: Я об одном молю Бога, чтобы мне дожить до возможности описать подвиги, которые вы совершите. Вы заставите позабыть о подвигах Амадиса Галльского.

Входягг Изабе.иа (сестра Конрада) и Марион (ее молочная сестра).

Конрад: А, вот и сестра. Здравствуй, сестра Изабо; дай мне того, что ты ешь.

Изабелла: Я ничего не ем.

Конрад: А мне показалось… Разве у тебя ничего нет в шкатулке, которую тебе подарил мой друг Монтрель?

Изабемга: Лакомка! Ты заболеешь от того, что все ешь сладкое, и мне говорили, что ты тащишь у наших бедных вассалов все, что ни увидишь.

Конрад: Разве все, что у них есть, не нам принадлежит?

Изабелла (воспитателю); Вам следовало бы его учить иному.

Входят Ь'Апрлюп и его сенешал.

Д'Апрлюн: Сейчас же повесить, а потом четвертовать и куски прибить к дереву.

Конрад: Кого это, папа?

Д'Апрлюн: Мерзавца Жерара; он думал, что, убежав в часовню св. Лефруа, выпутается из дела.

Конрад (воспитателю): Скорей, пойдем смотреть, как будут вешать.

Изабелла: Какой ужас! Батюшка, запретите ему ходить туда.

Д'А?1рлюн: Напротив, дочка; ему с ранних лет надо приучаться видеть вблизи, как умирают люди, для того чтобы он не удивился, увидев, как в битве польется кровь.

Изабелла: Но смотреть, как погибает безоружный бедняк! Это приучит только к жестокости!

Д'Апрлюн: Мужчину нельзя воспитывать по‑женски.

Конрад: Именно; знай свою прялку!

А вот и другой характерный отрывок, в котором изображены переговоры между восставшими крестьянами и рыцарем королевского двора Белилем, уговаривающим «жаков» к миру. Действие происходит в стане мятежников, расположенном по дороге в Мо.

Белиль:…Позвольте мне от имени государя герцога Нормандского спросить вас, зачем вы взялись за оружие?

Брат Жан (один из предводителей крестьянских банд): Разве он не знает? Отчего лев нападает на человека? Не потому ли, что человек воюет с ним?..

Белилъ:…Батюшка, ваш ответ справедлив, но почему же у вас не было доверия к королевской доброте государя герцога? Почему вы не принесли ему жалоб? Он огорчен тем, что не знает, в чем они состоят, ибо его единственное желание ‑ удовольствовать и малых, и великих. Во Франции, как вам известно, король всегда бывает королем народа.

Брат Жан: Сир рыцарь! Видите ли вы эту шпагу? Она оказала нам справедливость, она лучше защитила наше дело, чем гусиное перо. И при помощи ее мы хотим освободить всех рабов во Франции.

Крестьяне: Да, да! Мы освободим всех!

Бартелслш (один из бовезских крестьян): И мы хотим, чтобы все французы были дворянами.

…Рено (другой крестьянин): Чтоб барщины не было! Полная воля!

Крестьяне: Да, чтоб барщины не было! Община! Воля!

В самом начале восстания, впрочем, не было ясных, определенных требований. «Они были так уже многочисленны, ‑ говорит Фруассар, указывая на количественный рост восставших, ‑ что, если бы собрались вместе, их было бы сто тысяч человек. И когда у них спрашивали, зачем они делали это, они отвечали, что не знают, но видели, как делают другие, и сами поступали так же». Впрочем, и до самого конца это движение отличалось, так сказать, стихийным характером: и на первом, и на втором, и на третьем плане стояли месть и ненависть.

Несмотря на жестокий характер восстания «жаков», горожане сочувствовали им. Многие из них становились во главе крестьянских банд, привносили в них порядок, управляли их действиями. Горожане руководились при этом главным образом своими личными расчетами. Марсель, чувствуя, что поднятое им революционное движение останется безуспешным без посторонней помощи, обрадовался восстанию крестьян, и когда последние пошли на Мо, где укрылось множество дворянских семейств, он отправил на помощь крестьянам два отряда городской милиции. Зверства, проводившиеся ими, пробудили мужество отчаяния, чувство самосохранения в среде дворян: в союз с французскими дворянами вступили дворяне Фландрии, Брабанта, Геннегау и даже английские ‑ отличительное свойство средневековья, когда сословные интересы стояли выше национальных. Наконец, несогласие, господствовавшее в среде восставших, разъединяло их силы, и они потерпели страшное поражение близ крепости Мо. Произошло это 9 июня 1358 года, а началось восстание, как мы уже сказали, 21 мая; таким образом, опасный период его продолжался менее трех недель. С этого же момента начался новый период, период возмездия со стороны дворянства; продолжался он несколько недель.

Когда было подавлено восстание крестьян, положение Марселя сделалось критическим. Он ухватился за следующее средство, в котором видел свое спасение: он вошел в переговоры с королем Наваррским Карлом Злым (le Mauvais), обещая ему сдать Париж и, очень может быть, содействовать провозглашению его французским королем. Но Марселя погубила измена: один из старшин, на которого особенно рассчитывал Марсель, которого называл своим кумом, изменил ему и ввел в полуночное время в крепость Сен‑Дени, где находился Марсель, приверженцев дофина. Звали изменника Жаном Мальяром (Maillart). Они застали Марселя с ключами от крепостных ворот в руках.

«Этьен, Этьен, что вы делаете здесь в такой поздний час?» ‑ спросил Мальяр.

«Я здесь, Жан, ‑ отвечал Марсель, ‑ для того, чтобы стеречь город, которым я управляю».

«Неужели? ‑ возразил на это Мальяр. ‑ Совсем не для того; ты здесь в этот поздний час не для хорошего дела. Вы сейчас увидите, ‑ продолжал он, обращаясь к своим спутникам, ‑ что он держит в руках ключи для того, чтобы предать город».

«Ты лжешь!» ‑ воскликнул Марсель, подвинувшись ближе к своим посетителям.

«Вот как? ‑ возразил Мальяр. ‑ Ты сам лжешь, изменник!»

С этими словами он ударил Марселя топором по голове и побуждал своих спутников к тому же словами: «Смерть ему! Смерть ему! Каждый бей от себя! Все они ‑ изменники!»

Так погиб Марсель. Вскоре после этого дофин овладел Парижем, и смуты прекратились, но государство было глубоко потрясено пережитыми бедствиями. Обе революции, и городская, и крестьянская, стоявшие в близкой связи между собой, были подавлены. Положение крестьян ухудшилось.

Рисуя ужасы крестьянского восстания, летописцы останавливаются и на событиях иного рода, на описании таких патриотических подвигов, в которых принимали непосредственное участие усмиренные жаки. В их среде и пробудилось патриотическое чувство, на почве которого вырос уже в следующем столетии неувядаемый цветок, вдохновлявший своей свежестью и прелестью богословов, поэтов, художников и музыкантов, ‑ Орлеанская дева.

Приведем в заключение нашего очерка один из таких летописных рассказов. В одной деревушке, расположенной вблизи Компьени, составился крестьянский отряд для борьбы с англичанами, опустошавшими в то время французские области. Крестьяне выбрали себе предводителем мужественного, отличавшегося своим ростом дворянина Гильома Laloulette. Последний приблизил к себе в качестве адъютанта одного из бывших предводителей жаков ‑ Гран Ферре, великана, силача и необыкновенно энергичного человека. Англичане, расположившиеся своим лагерем неподалеку от этой деревушки, явились в нее и напали на крестьян, к которым относились с крайним презрением, так как неоднократно разбивали их в других местах. Началась рукопашная схватка, во время которой Гильом получил смертельную рану и умер. Смерть вождя воодушевила крестьян: на них как будто повеял своими крыльями гений Франции и преобразил их. Они так били англичан, как били в свое время хлебные зерна в пору молотьбы. Вооруженный громаднейшей секирой, Ферре врывается в середину английского отряда и всюду производит опустошение. Он один убил 45 врагов, и в том числе вражеского знаменосца. Враги бежали. Спустя несколько дней после новой удачной схватки с англичанами Ферре вернулся домой, томимый усталостью и страшной жаждой. Недолго думая, он выпил залпом большую кружку холодной воды. «Что значит для Тебя, Господи, человек, и чего в глазах Твоих стоит лучший из людей, если достаточно только этого, чтобы изгнать душу из тела, казавшегося несокрушимым!» К Ферре привязалась сильнейшая лихорадка. Тогда он слег в постель, поставив у своего изголовья свою страшную секиру. Проведали англичане о том, что их враг умирает: им мало было его естественной смерти, они хотели насладиться мщением, они желали, чтобы он пал под их ударами. С этой целью в дом Ферре ворвались 12 человек. «Мой бедный Ферре, ‑ вскричала жена, сидевшая у его постели, ‑ пришли англичане, чтобы убить тебя!»

Тогда Ферре вскочил с постели, схватил свою секиру, напал на врагов, убил пятерых из них ‑ остальные семеро бежали. После этого Ферре выпил еще кружку холодной воды и более не встал уже с постели. Он умер по‑христиански, все крестьяне плакали по нем: останься он в живых, никогда англичане не посмели бы приблизиться к деревне.

 

 

Крестьянская свадьба

 

 

В предыдущих очерках мы имели в виду французских крестьян, в настоящем очерке мы обратимся к средневековой Германии. Здесь мы встретим сравнительно большую зажиточность, большее довольство. Чтобы понять причину такого различия, мы остановимся предварительно на нескольких фактах из истории крестьян в средневековой Германии. До XII века положение крестьян в Германии было тяжелое, и только начиная с этого времени оно стало заметно улучшаться. Многие обстоятельства благоприятствовали этому улучшению. Прежде всего, ему содействовали города, которые вообще имели в этой стране большее значение, чем во Франции: они быстро развивались благодаря постоянной поддержке со стороны императоров, видевших в них оплот для своей власти против князей, стремившихся к полной независимости. Имперские, то есть стоявшие в непосредственной зависимости от императоров, города пользовались дарованным им правом принимать в число так называемых «свайных граждан» {Phalburger) перебегавших к ним крестьян и отводили им для поселения городские предместья вне свайных частоколов, окружавших город. Кроме того, в конце следующего, XIII, столетия в деревнях образовался особый класс крестьян, которые, не покидая деревни, приобретали право гражданства в соседних имперских городах и благодаря этому уклонялись от несения той или другой повинности. Большая часть войн, происходивших в XIV и XV вв. в Германии между дворянами и городами, вызывалась именно тем, что города принимали крестьян под свою защиту. Другой причиной, содействовавшей улучшению сельского быта в Германии, было распространение в северной части ее нидерландских колоний. Северная Германия, опустошенная немцами, истреблявшими здесь славянские племена, нуждалась в населении, а голландцы, которым угрожали наводнения в своей стране, охотно селились на чужбине, тем более, что они получали при поселении своем в Германии большие льготы: сохраняя личную свободу, они получали земли в наследственное владение, имели свой собственный суд и за все это платили незначительные подати. Духовенство в Германии первое поняло значение подобных льготных условий для улучшения земледелия и стало ставить в такие условия местных, подвластных ему земледельцев. Примеру духовенства последовали и светские землевладельцы, давая своим крестьянам «фламское» (т. е. фламандское, голландское) право. Благодаря указанным обстоятельствам в период времени с XIII до конца XV века большая часть крестьян в Северной Германии состояла из наследственных арендаторов: если последние и не были вполне свободны, то во всяком случае не имели основания жаловаться на свою судьбу. Рядом с такими землевладельцами встречались, правда, и крестьяне, т. е. закрепощенные земледельцы, но зато здесь существовали и совершенно свободные сельские общества, устройство которых было сходно с устройством городов.* Во всяком случае, весьма ценным приобретением для крестьян было существование особых грамот, с замечательной точностью определявших взаимные права и обязанности землевладельцев и крестьян. Что касается Южной Германии, то здесь с исхода XII столетия крестьяне обладали усадебной оседлостью и угодьями в качестве свободных землевладельцев и гордо противопоставляли себя местному рыцарству. Принимая в расчет все здесь изложенное, нетрудно будет понять ту значительную степень благосостояния и довольства, которая будет чувствоваться в изображении средневековой крестьянской свадьбы в Германии.

Прежде всего свободный крестьянин, желавший жениться, заручался согласием на этот брак своих родных, а потом и родных своей невесты. Следующим важным фактом в крестьянской свадьбе было точное определение приданого, приносившегося обеими сторонами. В одном стихотворном произведении XIV века ‑ «О свадьбе Метцы» (von Metzen hochzit) ‑ рассказывается, что невеста принесла жениху в приданое лошадь, козла, теленка, поросенка, корову и три улья пчел, а жених невесте ‑ кусок земли, засеянной льном, двух овец, петуха с курами и несколько денег. Так слагалось будущее хозяйство молодых. Часто свадьба происходила, как описывается и в этом стихотворении, в тот же день. Долгое время она имела характер гражданского акта, гражданского договора между сторонами. И та, и другая сторона выбирали особых свидетелей из числа людей незапятнанной репутации. Какой‑нибудь почтенный старик спрашивал в присутствии свидетелей, родных и знакомых жениха и невесты об их взаимном согласии на брак, и все дело ограничивалось утвердительным ответом с их стороны: свадьба считалась совершенной. Б стихотворении «О свадьбе Метцы» говорится, что свадебное пиршество совершилось в доме жениха, так как он отличался своим простором сравнительно с домом невесты. В самом доме поместились все приглашенные на свадьбу, а за дверьми его стояла большая толпа любопытных. Б указанном стихотворении живо рисуется крестьянская свадебная

пирушка. Необходимой принадлежностью ее был музыкант, игравший во все время обеда и после него, пока усердное пот‑чевание не лишало его возможности заниматься этим делом. Как в еде, так и в питье крестьяне обнаруживали поразительный аппетит. Блюда, подававшиеся на стол, отличались своей сытностью, всего приносилось в большом количестве, а между тем после окончания обеда не оставалось ни крошки. Усердно истреблялся белый хлеб, пшенная каша, особый соус из репы с кусками сала, жареные колбасы и, наконец, мусс ‑ особое блюдо, приготовлявшееся из овсяной или манной крупы и служившее десертом. Приглашенные на празднество гости жадно накидывались на яства, так что нередко многие из них обжигали себе языки и рты, над чем от всей души хохотали остальные обедающие. О какой‑либо опрятности при обращении с яствами, конечно, не могло быть и речи. Обедали до того основательно, что у некоторых гостей лопались пояса, а наиболее благоразумные и осторожные люди распускали их заблаговременно; пили с таким же усердием, так что в следовавших после обеда танцах принимали участие далеко не все участники обеда. По окончании свадебного пиршества невеста отводилась в предназначенный для того покой, причем старалась как молено более ломаться, плакать, кричать «увы» ‑ всего этого требовал обычай.

На следующее утро молодые дарили друг другу подарки, так называемые утренние дары. Только в этот день они отправлялись в церковь, чтобы помолиться о счастии и благополучии совершившегося брака.

Весело движется свадебная процессия по дороге, окаймленной двумя рядами деревьев, в церковь. Эти пестрые наряды под лучами солнца, ярко светящего из глубины голубых безоблачных небес, производят сами по себе впечатление чего‑то радостного, торжественного. У каждой из девушек свешивается с пояса пшурок, на который надето небольшое круглое зеркальце в резной деревянной оправе; у невесты даже в резной раме из слоновой кости. Собственно, для устранения дурных примет невесте следовало бы плакать, но слезы у нее затаились так далеко, так далеко, что она никак не может вызвать их наружу. Впереди процессии идут музыканты с тамбуринами и гремят на всю деревню: чем больше шума, треска, тем лучше; этот шум также способен отгонять злые чары. Впрочем, злой человек может и теперь повредить молодым и даже испортить всю предстоящую им жизнь: стоит ему только связать хвостами двух кошек, притаиться где‑нибудь под кустом и, когда процессия приблизится к нему, пустить их через дорогу, поперек пути новобрачных. Но ничего подобного не случилось. Процессия без всяких невзгод подходит к церкви, которая весело приветствует ее звоном своего единственного колокола; пономарь не скупится, побуждаемый верным расчетом на угощенье.

Но и святое место, по народным представлениям, не защищало от сглаза и порчи, от всяких грядущих бед. Невеста должна была вступить в церковь правой ногой, во время венчания молодые должны были стоять возможно ближе друг к другу, иначе между ними могли проскользнуть чары, в которых принимали участие не только злые люди, но и сам дьявол. Что последний ‑ по народным представлениям, господствовавшим в средние века, ‑ не страшился церковных или монастырских зданий, в этом можно убедиться хотя бы из следующей легенды. В одном аббатстве молодой монах исполнял обязанности ризничего и в то же время имел главное наблюдение за производством работ по украшению храма, Стены его покрывались рельефными изображениями, представлявшими ад и рай. Между прочими изображениями следовало представить дьявола, набрасывающегося на свои жертвы. Увлекаемый религиозным рвением, монах сам принялся за работу и сделал такую страшную и гадкую фигуру дьявола, что она наводила ужас и чувство омерзения. Дьяволу ужасно не понравился поступок молодого ризничего. Он явился ему во сне и потребовал, чтобы он разломал статую и сделал другую, менее безобразную. Молодой монах не слушался дьявола, хотя последний сделал ему целых три предостережения. Тогда дьявол, не смущаясь ни святыней монастырской, ни религиозностью молодого монаха, навел на него чары, заколдовал его. Монах полюбил молодую даму, жившую неподалеку, и, побуждаемый ею, решился бежать из монастыря, но не с пустыми руками, а захватив сокровища монастырской ризницы. Конечно, тот же дьявол устроил так, что беглеца накрыли и подвергли тесному заключению. Опозоренный, лишенный свободы, молодой инок страдал невыносимо: этого‑то и нужно было дьяволу. Он проник в монастырскую темницу и снова стал предлагать ризничему сломать сделанную им статую и заменить ее другой, обещая за это освободить его от всяких невзгод и вернуть ему его прежнее положение в монастыре. Ризничий дал торжественное обещание. Тогда сатана освободил его от оков и привел его в келью. Когда наутро монахи нашли бывшего ризничего спокойно почивающим в своей постели, а после его пробуждения услышали решительное отрицание всего происшедшего, они изумились и направились в темницу. Что же тут предстало перед ними? Они увидели самого сатану в цепях; он потешился над ними, показал им различные штуки и скрылся, как будто его и не бывало вовсе. Монахи решили тогда, что все происшедшее ‑ только наваждение злого духа, что на самом деле ничего не произошло, что их ризничий по‑прежнему чист душой. Ризничий, вернувший себе прежнее положение, исполнил данное сатане обещание и заменил безобразную статую другой, которая удовлетворила дьявола. Рассказ этот предлагался вниманию рыцарства и горожан. Рыцари и особенно горожане потешались, слушая подобные рассказы, а народ еще долгое время относился к ним с полной верой. Крестьянство, освободившееся от более тяжелых повинностей, налагаемых на него феодальными сеньорами, еще долгое время не могло освободиться от ига суеверия, которое в известной степени тяготит его и в настоящее время. Но современное суеверие уже далеко не так многосторонне, как средневековое.