деревянный брус, один поддерживал его с одной, другой ‑ с другой стороны. Неся свой груз таким образом, они хотели войти в городские ворота. Но так как ни один из них не хотел уступить дороги другому, то оба они остались за городскими воротами. Негр ‑ это человек, который набрасывает одни грехи на другие и вместо того, чтобы каяться в старых грехах, делает новые до тех пор, пока не падает под их бременем в полном отчаянии. Под вторым человеком, черпающим воду продырявленным кувшином, следует разуметь того, кто хочет приобрести заслуги перед Господом своей милостыней и добрыми делами, но в то же время теряет их снова из‑за грехов и пороков. Двум лицам, несшим большой груз, уподобляются те, которые несут на себе тяжкое иго высокомерия, а потому не могут войти в Небесный Иерусалим. Очень интересно и характерно содержание одной средневековой проповеди, произносившейся в День памяти всех святых. «Так как, ‑ говорит она, ‑ мы праздновали сегодня день во славу и в честь всех святых Божьих, то мы должны его праздновать в помощь и утешение всем в Бога верующим душам усопших. Они пришли к концу того пути, по которому все мы должны пройти, они дошли до гостиницы, и мы не можем знать, в каком положении находятся дела их. Мы все должны пойти туда, но никто из них не может вернуться обратно к нам. Что мы представляем теперь собой, и они были тем же когда‑то. Что они теперь, тем должны мы сделаться, такова воля Господня. Теперь они ожидают ежедневно, и особенно в сегодняшний день, вашей помощи. Если вы думали о душах своих предков не так, как они того заслуживали, сегодня вы должны искупить это упущение вашей милостыней, вашей жертвой, вашей молитвой. Сегодня многие тысячи душ будут освобождены из ада общими молитвами всех христиан; вот почему они в продолжение
целого года питают надежду на сегодняшний день. Сегодня и седьмой, и тридцатый, и годовой день для душ ваших предков: они ждали вашей помощи, как пленник ждет в мрачной темнице, чтобы его друзья освободили его оттуда. Они простирают к вам из ада руки, как человек, который утопает в водной глубине. Я ‑ их посол и напоминаю вам всю ту верность, которую они показывали вам при жизни, чтобы вы помогли сегодня им своей милостыней. Сегодня заупокойная обедня, или "Отче наш", или ломтик хлеба принесет им больше пользы, чем тысячи монет во время их жизни. Если вы будете сегодня верны им и поможете им, они будут ходатайствовать за вас пред Господом в день Страшного Суда. Если вы позабудете сегодня о тех, кто оставил вам наследство, с тем чтобы вы вспоминали о душах их, то вы заслужите таким отношением того, что и ваши потомки позабудут впоследствии о вас… Молите Бога, чтобы Он сегодня ради Матери Своей освободил их от страданий и привел их в то место, где они могли бы ждать дня Судного в радости и благодати. Поэтому споемте вместе "Восхвалим Сына Божия"».
Мы остановились подробнее на этом вопросе по той причине, что церковь вообще, а в частности в жизни средневекового крестьянина, имела огромное и благотворное значение. Здесь, под сводами храма, уравнивались все отличия, существовавшие между обитателями деревни. Здесь обращались к нему как к человеку, имеющему известные права. Здесь поддерживали в его сердце надежду на светлое будущее. При обязательности посещения церкви в воскресные и праздничные дни влияние церкви становилось все более ощутимым, Она имела при таких условиях и великое воспитательное значение: отсюда выносил крестьянин нравственные назидания, которыми мог пользоваться в своей жизни. Конечно, личность
духовного лица имела при этом особенное значение. Если высокое место духовного наставника занимало лицо недостойное, лицо, не подготовленное к правильному исполнению своих обязанностей, оно лишалось всякого влияния в подведомственной ему среде, и в церкви при таких условиях крестьянин не находил утешения, не выходил из‑под ее сводов с облегченным сердцем, со светлым взглядом на все окружающее, с готовностью любить и прощать.
Когда кончалась месса, все разъезжались и расходились по домам. Здесь они принимались за полдник, а за ним следовал неизбежный отдых; только ребята по‑прежнему составляли исключение; число их увеличивалось в воскресный день еще теми, которые в будни уже отправлялись на полевые работы вместе со взрослыми.
По окончании отдыха все население высыпало на улицу, на свежий воздух. Здесь они рассаживались на скамеечках, под развесистыми деревьями, толковали о своих делах, смеялись над прохожими, сплетничали, но, конечно, втихомолку, про своих господ. Погода, размер предстоящего урожая, срок того или другого платежа‑ все это представляло немало материала для более или менее серьезных разговоров. Конечно, разговоры эти отличались часто далеко не радостным характером, собеседники жаловались на свои обстоятельства, ворчали на свою судьбу. Человеку, не понимающему, какие причины вызывали такое настроение, казался странным нерадостный, жалобный тон крестьянских бесед. «Кто сотворил крестьян, ‑ говорит по этому поводу один трубадур, ‑ сотворил волков; все им не нравится, все наводит на них тоску; крестьяне не любят хорошей погоды, не любят дождя; они не терпят и Самого Господа, если Он не исполняет их желание. Бог ненавидит крестьян и крестьянок, вот почему Он обременил их всякими тяжестями». Таким образом, сам указывая на недовольство крестьян и на тяжести, их обременяющие, автор приведенного отрывка не понимал, что между тем и другим фактом была тесная связь.
Кроме разговоров, и серьезных, и веселых, развлекались различными играми: играли в кости и кегли, несмотря на то что первая игра не раз запрещалась в продолжение одного только ХШ века. Большую роль в деревенских развлечениях играла борьба, состязание в ловкости и силе. Была в ходу и следующая игра. Двум лицам, участвующим в ней, завязывали глаза. Каждый из них вооружался палкой. На избранном заранее месте вкапывался в землю столб; к столбу привязывали две веревки: один из играющих брался за конец одной веревки, другой ‑ за конец второй. По данному знаку они начинали бегать вокруг столба, не выпуская из своей руки конца веревки, а другой рукой размахивая палками, чтобы задеть ими какое‑нибудь неповоротливое домашнее животное, насильственно привлекаемое к игре; животное старалось всячески ускользнуть от них, а играющие очень усердно хлопали палками Друг друга, что вызывало в неприхотливых и грубых зрителях неописуемый восторг, выражавшийся в громком хохоте и всяких восклицаниях поощрительного свойства. Развлекались еще следующим образом. Устраивали из дерева манекен (la quintaine), грубое подобие человеческой фигуры, и втыкали его в землю, а потом метали в него стрелы. Это было одним из любимых занятий и нередко устраивалось на замковой площади, чтобы позабавить господ. Б иных местах игра эта была даже чем‑то вроде феодальной повинности. Развлекались петушиными боями, для чего предварительно натирали бойцов чесноком; чеснок ел им глаза, и бойцы с яростью бросались друг на друга; развязка этой забавы была кровавой и доставляла зрителям также огромное удовольствие. Устраивались бега, причем участвующие в них должны были залезать в мешок; мешок завязывался или у бедер, или вокруг шеи; находясь в таком заключении, состязавшийся должен был добежать до условленного места, причем большей частью, конечно, падал, барахтался в мешке и тем вызьшал громогласный хохот. Была в ходу и такая игра. Ставили два высоких ящика: в один насыпали сажи, а в другой муки; состязающиеся должны были вскарабкаться наверх, до особой доски, но последняя при малейшей неловкости очень легко перевертывалась, причем добравшийся до нее падал в ящик; случалось так, что один вылезал из ящика весь черный, а другой ‑ напротив ‑ весь белый. Зрителями последних двух забав бывали и господа.
Настоящим праздником для обитателей деревни был приход в замок жонглеров‑скоморохов, музыкантов и певцов. Они останавливались проходом в деревне и показывали здесь свое искусство: удерживали на себе в равновесии какой‑нибудь предмет, представлявший для этого большие затруднения {например, меч, колесо), танцевали с мечами под звуки волынки, показывали дрессированных медведей, обезьян и лошадей, выделывали сами всевозможные хитрые штуки. Особенно часто стали они заглядывать в деревни с ХШ столетия, когда против них было начато целое гонение ввиду того, что их шутки и песни не всегда были благопристойны; и вот, гонимые из городов, они бродили по дорогам и питались чем Бог пошлет, не гнушаясь и теми скудными подаяниями, которые выпадали на их долю со стороны деревенских жителей, необыкновенно падких до всяких зрелищ, но ‑ по понятной причине ‑ довольно скупо вознаграждавших за них. Заберется захожий балагур на подмостки, тут же ему устроенные, и потешает своими рассказами весь собравшийся люд, возбуждая бесконечный хохот. Длинноволосый, в красном кафтане, с арфой, скрипкой, волынкой или тамбурином в руках, он становился душой общества, среди которого появлялся. Чего только не приходилось им испытывать во время своих странствований! Неожиданность тех перемен, которые приходилось переживать им, прекрасно отразилась в следующей средневековой сказке. Промаявшись целый день, какой‑то жонглер был застигнут ночью в глухом месте. Добрел он до одинокой хижины и стучится в нее. Дверь гостеприимно открывается. Оказывается, что в хижине живут две старухи, которые и соглашаются пустить к себе на ночевку усталого жонглера. Но бедняга и не догадался, к кому он попал: старухи были колдуньями. Ночью они превратили жонглера в осла. Превращенный в осла, жонглер сохранил свои прежние способности, т. е. изобретательность на разные ловкие штуки.
Старухи показывали его желающим за деньги и нажили себе большое состояние. В ту пору почти в каждом замке держали ради забавы каких‑либо дрессированных животных ‑ и вот один богатый человек за большие деньги купил у старых волшебниц нашего жонглера‑осла, Старухи были добросовестными продавщицами и советовали покупателю держать свою покупку подальше от пруда или реки, вообще от большого водовместилища: вода, говорили они, лишит его способностей, как только он выкупается в ней. Новый хозяин превращенного жонглера держал его под хорошим присмотром. Но как‑то раз, по оплошности приставленного к нему сторожа, осел вырвался из своего стойла, со всех ног понесся к ближнему пруду, бросился в воду и вышел из нее в своем прежнем облике: вода разрушила силу чародейства. Вернув себе свой прежний человеческий образ, он стал повсюду рассказывать о своем замечательном приключении. Слух о нем широко распространился и дошел до папы: волшебниц арестовали, заставили сознаться в своем проступке и, конечно, сожгли на костре. В самом рассказе; нами только что переданном, есть такое место, которое указывает на происхождение рассказа: об этом событии, говорится там, рассказывает сам жонглер. Несомненно, и вся эта сказка была придумана каким‑нибудь жонглером и может служить образцом их повествований. Слушались рассказы и в таком роде. Богатый крестьянин женился на дочери бедного рыцаря; брак оказался несчастным, и жена ожидала только удобного случая, чтобы избавиться от своего мужа. Как‑то через ту деревню, в которой они жили, проходили посланцы короля. Дело в том, что королевская дочь заболела, и король отправил их на поиски искусного врача. Жена нашего крестьянина заявила им по секрету, что ее муж обладает замечательным врачебным талантом, но отличается при этом одной только странностью, которую следует иметь в виду, разговаривая с ним: он не только не согласится лечить, но даже и не сознается в том, что умеет лечить, пока не побьют его основательно палками. Ничего не подозревавшего мужика схватили, связали по рукам и по ногам и повезли к королевскому двору. Как только привезли его во дворец и предложили ему, после обстоятельного доклада, сделанного на его счет королю, лечить королевну, он, разумеется, отказывается и заявляет, что век свой не занимался лечением. Его бьют. Тогда он соглашается поневоле исполнить поручение и, по счастливой случайности, лечит необыкновенно удачно: королевская дочь выздоровела, Казалось бы, что на этом сказка и кончается. На самом деле конец ее совершенно неожиданный. Уверившись в громадном таланте крестьянина‑врача, его удерживают при дворе, чтобы он мог приносить пользу всем нуждающимся в его искусстве. Больные идут толпами к модному врачу, он отказывается и всякий раз принуждается к делу тем же самым суровым, но испытанным средством.* Но надо полагать, что эта сказка рассказывалась скорее в замке или на городской площади, чем в деревне: как ни были бесшабашны, беззастенчивы бродячие балагуры, у них было, конечно, настолько такта, чтобы не высмеивать мужика перед мужиками. Перед ними, надо думать, он рассказывал такие анекдоты, в которых выставлялись страдающими люди других сословий, а мужик торжествовал. Ясное представление о подобных рассказах может дать содержание одного средневекового немецкого стихотворения. Действующими лицами в нем являются: крестьянин, священник, выборный староста и господский управляющий. Бедный крестьянин теряет единственного своего вола. Взваливает он себе на плечи кожу павшего вола и, грустный, отправляется в ближайший город на ярмарку, чтобы продать ее там за сходную цену. Кожа продана за недорогую цену, и крестьянин возвращается домой. По дороге он совершенно случайно находит большой клад и наполняет свой мешок найденными монетами. Вернувшись домой, он хочет узнать, сколько мер составят найденные им монеты, и посылает своего сынишку к управляющему за мерой. Управляющий полюбопытствовал, зачем понадобилась крестьянину мера, а крестьянин проболтался, но при этом солгал, объявив, что монеты получил на ярмарке за проданную там воловью кожу. Поверил управляющий рассказал об этом священнику и старосте. И вот все трое убили своих волов и повезли на ярмарку воловьи кожи. Нашлись охотники, прицениваются, но не верят ушам своим и широко раскрывают глаза на продающих: последние запрашивают такие цены, которых никогда не бывало. Дело доходит даже до ссоры и до драки. Трое наших продавцов привлекаются к суду и оставляют воловьи кожи в городе в залог того, что явятся в суд в назначенное время. Вернулись они домой и первым делом накинулись на мужика, которого считали главной и единственной виной своих бедствий. Мужик и на этот раз перехитрил их. Когда они погрозились убить его, он показал им трубу и заявил при этом, что она воскрешает мертвых: стоит протрубить, и мертвецы оживут. Изумились сельские сановники, отобрали у мужика его трубу и задумали испробовать ее чудесное действие на своих женах: умертвили их ‑ и давай трубить! Воскресения, однако, несмотря на все их усердие, не последовало. Тогда пошли они снова к мужику. Тот принял смиренный вид и признал себя достойным смерти: «Вяжите, ‑ говорит, ‑ меня веревками, кладите в бочку и скатывайте в воду». Герои наши связали мужика, положили его в бочку и докатили последнюю до самого берега реки, как вдруг крестьянин говорит им, что дома у него остались в ларе деньги, на которые он и предлагает им выпить. Обрадовались приятели, оставили бочку, как была она, у берега, а сами побежали в деревню. В это время проходит мимо бочки свинопас и диву дается, зачем это мужик лежит в бочке, да еще связанный. Хитрый крестьянин объявляет ему, что односельчане хотят выбрать его в старосты, он не желает этого, и они хотят силой заставить его подчиниться общей воле, потому и поступили с ним так сурово. У пастуха возникла мысль, не воспользоваться ли случаем, не влезть ли самому в бочку: ведь, может статься, и его сделают старостой? Он освободил крестьянина, попросил связать себя и протолкнуть в бочку. Крестьянин с большой охотой исполнил просьбу своего неожиданного избавителя. Только что произошло все это, как к берегу подбегают три вышеупомянутых лица: они, по‑видимому, не нашли в хижине крестьянина того, что искали в ней, и начали сталкивать бочку в воду, предполагая, что в бочке находится их недруг. Заключенный в ней пастух кричал что есть духу о своем желании быть старостой, но его не слушали и дружно скатили бочку в воду. А крестьянин сделался свинопасом и жил себе припеваючи. В пересказанном произведении чувствуется грубый, но все же сильный и смелый юмор. Такие рассказы были во вкусе толпы и вызывали у нее самый искренний смех. Большинство рассказов, сочинявшихся или распространявшихся бродячими рассказчиками, отличались крайней резкостью, распущенностью; странствующий жонглер невысокого разбора не скупился ни в сюжетах, ни в выражениях перед своими слушателями, лишь бы заработать от них что‑либо. За описанными забавами время летело незаметно.
Солнце совершило уже большую часть своего пути и ста
ло клониться к западу. Рассказчик, утомленный продолжи
тельной работой, куда‑то
скрылся. Замок ярко оза
рен красноватыми кос
венными лучами вечер
него солнца. Спустился
подъемный мост, и изпод ворот замка вышло
веселое общество, с вла
дельцем во главе. До сол
нечного захода остава
лось немного времени;
владелец замка со своей
семьей и многими гостя
ми решили воспользо
ваться этим временем
для прогулки по живо
писному берегу реки,
предполагали заняться в
удобном месте и рыбной ловлей. Их сопровождают лица, которые несут необходимые приборы. Красивую картину представляет все это общество, спускающееся с замкового возвышения. Навстречу ему отправилась большая группа крестьян и крестьянок: некоторые из них хотят воспользоваться благоприятным случаем и обратиться к своему господину с просьбами, другие идут посмотреть и послушать. Почти у самого спуска с горы от группы крестьян отделилась красивая, цветущая девушка в сопровождении своей матери, Она обратилась к своему господину с просьбой о дозволении ей вступить в брак с молодым человеком, живущим в другой сеньории, т. е. зависящим от другого господина. Вопрос серьезный, решение которого всецело зависело от господина. Он мог совершенно не разрешить женитьбы, мог поставить какие угодно условия. Ответ господина решал все в тех случаях, когда желающие вступить друг с другом в брак жили в одной и той же деревне или в двух деревнях, принадлежащих одному и тому же господину. Но в данном случае дело усложнялось вопросом о детях, которые родятся от предполагаемого брака: кому будут принадлежать они, которому из господ, господину жениха или господину невесты? Вопрос этот решался различно: большей частью дети делились поровну между господами; если рождался только один ребенок, он становился собственностью господина матери, но в таком случае господин отца получал известную сумму денег; бывало и так, что взамен выдаваемой замуж в другую сеньорию девушки ее господин получал из той сеньории другую девушку. От XII века сохранился интересный документ, имеющий ближайшее отношение к вопросу, интересующему нас. Случилось так, что крепостной одного парижского аббатства (Saint‑Magloire) женился на девушке, жившей в одной из королевских деревень. Аббат поднял по поводу этого брака формальный вопрос и заявил, что аббатство не желает терпеть никакого убытка. Чтобы прекратить возникшее дело, король Людовик VII подписал документ, признавший необходимость раздела детей от этого брака между королем и аббатством. В одном хозяйственном инвентаре, относящемся к эпохе крестовых походов, слуги и горничные записаны вперемешку с домашними животными и даже с хозяйственными предметами (вилами и носилками), что прекрасно характеризует взгляд на крепостное право в то время. Нет ничего удивительного, если, при таком взгляде, сеньоры позволяли себе всевозможные и подчас возмутительные поступки с населением принадлежащих им деревень. Девушке, обращавшейся к своему господину с просьбой о разрешении брака, приходилось трепетать не на шутку.
Девушка получила
желаемое разрешение
и, благодарная, с разго
ревшимися от волнения
щеками, пала к ногам
своего господина. Пос
ле этого господин обра
тился к одной из сопро
вождавших его моло
дых особ, наследнице
богатого лена, находя
щегося на его земле, и
сказал ей: «И вам, таdemoiselle Иоланда, следует выйти замуж; я уже предложил вам трех молодых людей, красивых, рослых, сильных, прекрасно владеющих оружием и отличившихся на турнирах; решайтесь скорее, выбирайте любого, и полно плакать! Вам хочется выйти замуж за своего красавчика ‑ знаю, знаю… Он ‑ милый юноша, но слишком хил, слишком деликатен. Он и двух раз в своей жизни не бывал на больших кабаньих или волчьих охотах. Он всегда в залах с дамами, среди ширм, у печей; он не мог бы как следует держать ваш феод, наиболее важный из находящихся на моей земле, а это было бы вредно и для вас, и для меня; я вам ‑ то же, что отец». Опечалили эти слова прекрасную Иоланду, она снова заплакала и, может быть, позавидовала крестьянской девушке, только что получившей разрешение на брак.
От группы отделился и подошел к господину молодой человек, который явился сюда только сегодня. Он научился грамоте и страдает честолюбием; ему хочется сделаться духовным лицом. «Ты ‑ мой человек?» ‑ спрашивает его владелец замка.
«Нет, ‑ отвечает молодой человек, ‑ я владею леном в зависимости от одного буржуа {тут он назвал ближайший город и имя богатого горожанина), он дал свое согласие на то, чтобы я пошел в клирики, но буржуа этот зависит от вас, а потому необходимо ваше согласие».
«Что же? Проэкзаменуйте его, отче!» ‑ обратился господин к находившемуся в его свите замковому капеллану с умным и даже несколько лукавым лицом. Капеллан предложил жаждущему сутаны молодому человеку несколько вопросов и дал удовлетворительный отзыв о его познаниях.
«Так составьте на досуге бумагу, ‑ снова обратился господин к своему капеллану, ‑ я приложу к ней свою печать, а моя жена ‑ свою. Ступай с Богом!» ‑ прибавил он, обращаясь к молодому честолюбцу, сияющему от удовольствия.
Так разрешил сеньор еще несколько просьб и, сопровождаемый блестящим обществом, среди которого слышались шутки и смех и в котором составляла печальное исключение бедная Иоланда, направился через деревню к реке.
В это время парни и девушки принялись за свое любимое занятие ‑ танцы. Точно из земли выросли свои деревенские,
доморощенные музыканты; тут и волынка, и тамбурин, и скрипка. Эти доморощенные музыканты отбивали хлеб у жонглеров, и один из последних сильно негодует на них в своем произведении. Он называет крестьян слепыми, так как они не замечают очевидной разницы между жонглерами и своими «пастухами». «Вокруг них, ‑ говорит он, ‑ теснятся они в большем количестве, чем вокруг бочки спшени‑цей, выставленной на продажу; они отвергают менестрелей; они заставляют играть день и ночь тех, у кого больше тамбурин или волынка, кто больше ревет, кто производит больше шума. Набрав себе денег, эти гудочники возвращаются к своей работе, один берется за мотыгу, другой за косу, одни исправляют ров, другие молотят хлеб. Нет, никогда Матерь Божия, окруженная сонмом ангелов, не любила тамбурина: на ее свадьбе тамбурина не было». Не спрашивайте, как играли деревенские музыканты, но впечатление они производили неотразимое. Танцы сопровождались пением. Но не все, конечно, довольствовались перечисленными нами развлечениями. И тогда были люди, которые находили
почти единственное наслаждение в питье и пропивали по праздникам гроши, таким тяжелым трудом добываемые ими в будни. И от этого жизнь их становилась еще безотраднее, еще тяжелее.
Из эпохи Жакерии
Положение французских крестьян стало улучшаться в ХП‑ХШ столетиях. Улучшение это было вызвано прежде всего крестовыми походами. Отправляясь в Святую землю на освобождение Св. Гроба, испытывая невольное волнение и под влиянием величия самой цели, и под влиянием представления о далеком и небезопасном пути, феодальные рабовладельцы становились доступнее голосу справедливости и давали своим крестьянам различные льготы, облегчавшие их положение. К тому же побуждало их и естественное желание расположить в свою пользу крестьян, среди которых они оставляли своих жен, своих детей и свое имущество. Наконец, крестьяне стремились толпами в ряды крестоносных ополчений, так как участие в крестовом походе приносило им свободу: нужно было удерживать их от ухода, и феодалы стремились делать это путем различных льгот и уступок. Нуждаясь в деньгах для своих отдаленных предприятий, феодалы продавали даже полную свободу наиболее зажиточным из своих крестьян. Богатое духовенство играло также немалую роль в деле улучшения крестьянского быта: оно выдавало феодалам крупные суммы денег под залог их имений, вступало в управление ими и значительно улучшало положение крестьян, прекрасно понимая, что улучшение это увеличит доходность их имений. Известное влияние на деревни и их обитателей оказывали и французские города, уже пользовавшиеся в ту пору некоторой свободой. Благодаря всему этому французские крестьяне избавились от наиболее тяжелых и возмутительных повинностей, которые раньше лежали на них всей своей тяжестью. В деревнях именно в это время возникли различные классы населения, значительно отличавшиеся друг от друга по своему положению. Начиная именно с этого времени деревни вступают в новые договоры со своими владельцами, которые подписывают особые хартии или кутюмы. Любопытно, что в ряду прав, перечисляемых в этих кутюмах, почти всегда встречается право принимать к себе посторонних крестьян, бежавших от своих владельцев. В XIII столетии французские короли, соединившие в своих руках почти половину Франции, освобождали сельское население от феодального гнета, как раньше освобождали от того же гнета население городов; и в том, и в другом случае ими руководили политические расчеты. Они стали давать права гражданства без различия и жителям городов, и жителям деревень: одним ‑ право действительного гражданства, его получали жители того или другого города, из которых каждый и назывался действительным гражданином (bourgeois reel), другим ‑ личное право гражданства, которое получали жители деревень, приписавшиеся к городу и платившие за это известную подать, ‑ каждое из таких лиц и называлось личным гражданином, или гражданином короля (bourgeois personnel или bourgeois du roi). В начале XIV века французские короли стали освобождать крестьян целыми массами, и примеру их следовали крупные феодальные владельцы. Все, по‑видимому, шло к лучшему. Как же объяснить те крестьянские восстания, которые происходили неоднократно в продолжение XIII века и завершились огромным восстанием, относящимся к началу второй половины XIV века и известным в истории под именем Жакерии (la Jacquerie)?
Первой и главной из причин было непомерное количество податей. И прежде всего ‑ сама свобода крестьян покупалась последними дорогой ценой. «Все эти преимущества, ‑ говорит в своей «Истории крестьян во Франции» Leymarie, ‑ приобретались не даром: за них следовало платить новыми податями, которые сильно увеличивали число прежних податей». Среди этих новых поборов, на которые соглашались с радостью из‑за уничтожения более тяжелых, более стеснительных прав феодала, были такие, которые, в свою очередь, сделались невыносимыми или, по крайней мере, переносились с нетерпением. Например, свобода брачных союзов была куплена ценой денежной пени; право завещать и наследовать имущество было дано также на известных стеснительных условиях; наследовавший имущество своего отца должен был платить по определенной таксе. Обыкновенно платили натурой: увеличивалось число рабочих дней, посвящавшихся господским интересам, увеличивалось количество снопов, количество шерсти, ягнят, цыплят, приносившихся крестьянами на господский двор.
В 1315 году французский король Людовик X Сварливый (le Hutin, le Querelleur) издал следующий эдикт:
«Так как по естественному праву всякий должен родиться вольным, вследствие же иных порядков и обычаев, которые издревле были введены и хранились по сие время в нашем королевстве, а может быть, и за грехи прежде живших, много нашего простого народа обращено в крепостных и разного рода податных, что крайне нас огорчает, ‑ мы, приемля во внимание, что королевство наше слывет и именуется королевством франков, т. е. свободных людей (franc ‑ вольный, свободный), и желая, чтобы вещь поистине отвечала названию и чтобы состояние людей от нас улучшилось, с наступления нового нашего правления, по определению нашего вер ховного совета, повелели и повелеваем, чтобы вообще по всему королевству, насколько может зависеть от нас и от наших преемников, таковые (крепостные) повинности обращались в льготы и чтобы всем тем, кто по происхождению, либо с давнего времени, или же вновь, вследствие брака либо пребывания в местах, несвободных от повинности, подпали или могли бы подпасть под неволю, была бы дарована свобода на подходящих и выгодных условиях. И чтобы в особенности люди низшего сословия сборщиками, приставами и прочими должностными лицами, кои в прежние времена наряжались по делам о наследстве бездетных рабов или о браках, заключенных без дозволения владельца, не были впредь притесняемы и ради таких дел не терпели убытков, как велось до сего времени к нашему неудовольствию, и дабы прочие господа, имеющие подвластных людей, следуя нашему примеру, возвращали им свободу: мы, вполне полагаясь на верность вашу и испытанное благоразумие*, поручаем вам и повелеваем, согласно содержанию сей грамоты, отправиться в Санлисский округ и подсудные ему места и со всеми, кто будет вас о том просить, договариваться и вступать в такие соглашения, кото‑ръши нам было бы дано достаточное вознаграждение за те выгоды, кои от сказанных выше повинностей люгли проистекать для нас и для преемников наших; даруйте им, насколько касается нас и наших преемников, общие и вековечные льготы, как сказано выше и более подробно нами вам изъяснено, объявлено и передано устно. Мы же обещаем чистосердечно от себя и за наших преемников, что утвердим и одобрим, будем соблюдать сами и прикажем соблюдать и хранить все то, что по делам вышесказанным вами будет постановлено и даровано; грамоты же, которые вами будут выдаваемы на наши договоры, сделки и пожалования льгот городам, общинам, поместьям и частным лицам, мы отныне будем утверждать, а также будем выдавать им и свои, в случае, если о том будут просить нас. Повелеваем всем нашим судьям и подданным во всех сих делах оказывать нам повиновение и надлежащее содействие. Дано в Париже, в 3 день июля, в лето от искупления мира 1315».
