Флориан шел сам. Выглядел он ужасно. Он был истощен и сильно хромал; кожа собралась складками, покрылась пятнами и шрамами. Одно веко обвисло. Золотые кудри, сбритые во время призыва, отросли неравномерно, клоками, а отросшие выглядели ненатуральными, каким-то эрзацем. Хуже всего была тяжелая, болезненная, громкая одышка от британского отравляющего газа, отнесенного ветром назад на британские окопы.
Филлис и Олив через силу поцеловали его. Он чуть заметно дернулся. Хамфри положил руку ему на плечо и сказал:
— Идем, сын, ты дома.
Флориану оказалось не о чем говорить с домашними. Он часами просиживал у окна, глядя в сад. Филлис изо всех сил старалась его любить. Они оба — дети Виолетты, оба молча злились на то, что ее смерть прошла так незаметно, была поглощена скорбью по Тому, так же как ее жизнь была поглощена жизнью Олив. Но ни Флориан, ни Филлис не любили разговоров о таких вещах. Ни он, ни она никогда не говорили о чувствах. Филлис один раз попыталась, неловко, запинаясь, не зная, как лучше сказать — «Виолетта» или «мама», и Флориан продемонстрировал чувства — взрыв мрачной ярости. Филлис приносила ему небольшие дары — пирожные, сладости, и он их жадно пожирал.
Днем он только сидел. Ночью он ходил. Тяжелый стук хромой ноги и зловещее ровное одышливое сипение слышалось на лестницах и в коридорах.
Как-то ночью Олив проснулась, когда он проходил мимо ее двери, и ощутила чистую ненависть. Жить с ним было все равно что с чудовищем, подменышем, демоном Потом она возненавидела себя еще сильнее, чем его. Потом отправилась за виски, стараясь не столкнуться с фронтовиком — несложная задача, потому что было слышно, где он бродит.
Они заметили, что он вырезает объявления из газет. Однажды он сказал, что ему предложили должность помощника учителя в школе Бедейлз, и он согласился. С мрачной, печальной ухмылкой он сказал, что умеет ставить палатки, разводить костры и всякое такое.
Домашние сказали, что он будет приезжать домой повидаться, на каникулы, и он ответил: «Да, наверно».
Филлис подумала: почему бы ей самой не уехать? И решила, что, может быть, уедет. Может быть.
Из «Поэмы призыва»
и других стихотворений Джулиана Кейна
ЛЕС
1
Ты в Зазеркалье, Алиса, нравится тебе здесь?
Мир поделен на квадраты — шахматная доска,
Встречный сидит с кальяном: живая спесь.
Странно услышать советы от червяка.
Логику режут на части, что твой пирог,
Розы и яйца спорят до хрипоты:
«Сколько, скажи-ка, у этой солонки ног?» —
Окорок оскорблен, что к нему на «ты».
В небе высоком плывут и плывут облака,
Спят королевы, как выводок робких птах,
Спят короли, их мечтаний несет река.
Видят серьезных устриц на берегах,
Лесом поросших, где лета горят костры,
Никто не стреляет, и звери всегда добры.
Прыгай, Алиса, прыгай в другой квадрат —
Заросли и канавы участки разъединят.
Прыгай, Алиса, прыгай, чего стоять:
Действовать легче, гораздо легче —
Чем просто ждать.
Кошки и мышки, мушки и пушки — вот наша жизнь,
Верным вассалам время пришло воевать.
Главное, помнить — если в нору летишь —
Надо отвлечься, отвлечься: думать и рассуждать.
Как по-английски ты рассудительна и холодна:
Слово твое усмиряет тревоги и исцеляет боль:
Видишь, Алиса, видишь: стоит стена Верных вассалов.
Воинственных мальчиков — перед тобой.
2
Глупые воины не умирают,
Глупые воины в пекло шагают:
Рухнули, Встали. И вновь упадут:
Спать с наступлением темноты.
Красные розы на белых идут:
Правила в схватках они блюдут.
Если успешно закончится бой,
Джема и чаю получит любой —
От Провидения дар благой —
Получим и я, и ты.
Да, Провиденье добро к дуракам,
Лес же ко всем жесток:
Коль заблудился, ни тут, ни там
Тебе не найти дорог:
Небо чернеет от воронья,
Ветер деревья гнет.
Буря приходит, грозой гремя,
Воет, кричит, ревет.
Красное с черным сплавит огонь.
Красное с черным. Ненависть. Боль.
3
Я видел лес, смешенье всех стихий:
В огонь горячий превратился воздух,
Земля текла расплавленным потоком,
Деревья, словно спички, загорались.
Огонь не иссякал.
Ни взора и ни слуха
Он не щадил.
Людей смешали с грязью.
Они и были грязью, пылью, прахом:
Все обратилось в прах, все истекало кровью
Под жалкими обрубками деревьев.
Живой не мог стоять — и по колено
Тонул в крови своих погибших братьев.
Мы шли по мертвым лицам.
Падали бессильно
Поверх уже упавших. Все смешалось:
Плоть, дерево, металл жестокий.
Утрачена опора, смысл жизни:
Ни света нет, ни дня, ни горизонта —
Все поглотила серость.
Кровь на сером Лице товарища.
На серо-бурых листьях.
В другом лесу
Идет Алиса с молодым оленем.
Их не зовут никак:
Ни девушка, ни зверь, ни что живое.
Растения растут.
Летают твари.
Трепещут крылья.
Все без изменений.
Здесь хорошо. Здесь безразлично. Тихо.
Здесь царствует блаженное безделье,
Которое разрушил Змей коварный
В саду Эдемском, где Адам
Именовал всех тварей сущих, а затем…
Затем вкусил Греха и устыдился.
В Тьепвале между временем и местом
Шум страшный превратился в тишину,
Боль страшная — в забвенье. Мне была
Дарована немыслимая милость —
Не зная, знать. Ни как меня зовут,
Ни имена всех тварей в этой тьме.
Я безразлично пялился на пни.
Обрубки дерева, металла, щепок, плоти —
Слились в одно. Сосед хрипит в крови.
Он умер. Смерть со мною рядом ходит.
ПЕРЕКЛИЧКА
1
Смотри — они стоят невинны и чисты.
Прислушайся к печальной перекличке.
Лугг, Холм, Лесс, Йорк, Девон,
Твид, Северн, Тайн и Уэллс.
Здесь
Здесь
Молчанье…
…Выбыл
Отмыты дочиста и пахнут влагой, мелом,
и чуточку чернилами на пальцах.
И ваксы тоже — слабый отголосок.
Все встали кучно, словно облака
Над небом Англии, что далеко отсюда.
Там, далеко, они плывут, как рыбы,
плывут по грязным, закопченным окнам.
Плывут… плывут… плывут… Концу навстречу.
Уотерс… Уэллвуд…
Скрип стульев. Перьев визг. Они сидят.
Царапают эссе об Азенкуре.
Но злые лорды, что творят закон
Из тайных слов, имен и ухищрений,
Зовут на перекличку тоже.
Кто ты?! Что ты такое? Говори,
А то еще сильней получишь. Ну?
Червяк? Опарыш? Эти были раньше.
Вонючка? Отпущения козел? Слизняк ничтожный?
Жаба? Мусор? Кто ты?
Молчишь? Не выучил? Сейчас получишь, педик.
Ты — ноль. Ничто. Запомни, если сможешь. Ты трус.
Смазливый трус. Ублюдок. Педик.
Давай, спускай штаны, пригнись, и дальше — терпи,
пока тебя охаживаю розгой.
За мною повторяй: «Я ноль. Я ноль без палки. Я — пустота!
Я — тварь, других ничтожней».
Не дергайся, не хлюпай носом. Будь мужчиной.
Над полем Франции звучит сигнал к атаке.
Все, чисто выбриты и в чистом, салютуют —
Как будто бы они на этом поле в крикет
должны сразиться или в регби.
2
Постройтесь в ряд. И будьте все вниманье.
Услышав имя — откликайтесь тут же.
Все это — мои люди. Мои парни. Были.
Вот Флетчер — человек-душа и смелый Билли Ганн,
и длинноногий Найт, отважный рыцарь,
и кучерявый Смит.
О где вы, смельчаки, что ринулись отважно
В пучину боя. Где вы, где вы нынче?
Вы имена на мраморной доске
В часовне школьной,
На именных пластинах гравировка.
Два цвета: красный и зеленый.
Кровь с плотью на траве.
Кровь, что смешалась
С чужою кровью и впиталась в землю, пропав навечно.
Имена
Составлены из букв, а буквы образуют строки в письмах
И в телеграммах, что приносят ужас
Тем, кто остался ждать. И не дождался.
Стучаться бесполезно. Дверь закрыта.
Ее открыть нет сил.
Но все-таки придется. С болью.
Я помню все: всю радость первой встречи
С юнцами пылкими и умными мужами.
Я помню имена уже ушедших.
Имен парней, что присылают на замену
Погибшим — не запоминаю. Бесполезно.
Вот улыбаются они. Вот хмурят брови.
Не помню их имен — и слава богу.
Они уходят без числа, без края. И без имен —
В гремящий ад. Навечно.
Новых надо
Безжалостной рукой послать на гибель…
…Смотри — они стоят, невинны и чисты…
ОКОПЫ
1
По лугу летнему ползет колонна, как змея,
И под колесами ее все глубже колея.
О, как колеса тяжелы, как башмаки грубы,
Спасенья нету для травы от этакой судьбы.
И от копыт все глубже шрам, от конских от копыт,
Трава глядит на этот срам, с улыбкою глядит.
Ей снятся рощицы, сады и Райский в том числе —
Где не змеятся никогда траншеи по земле.
Где фрукты и цветы растут и птицы в небесах
Поют от радости, поют, где им неведом страх.
Ей снятся древние леса, ей снятся имена —
Их человек придумал сам в иные времена.
Буассель, Обеспин, Тьепваль,
Умерли все, кто вас называл,
А их дети, должно быть, любили леса,
Различали в лесу разных птиц голоса,
Знали в лесу каждую тварь —
Издавна, издавна, встарь.
2
Мы копаем траншеи, копаем траншеи,
Ковыряемся в глине и дерн ворошим,
Мы копаем, рисуем, планируем — смеем
Смертоносные планы поведать живым.
Мы копаем траншеи, копаем и роем,
Мы — кроты в башмаках, мы разумны вполне,
Мы укрытия строим себе перед боем —
Это грубые шрамы на нашей земле.
Мы копаем траншеи, копаем траншеи,
Ничего, кроме этого, мы не умеем,
Мы траншеям, не детям даем имена.
Будь же проклята, проклята эта война.
Мы копаем траншеи, копаем, копаем,
Мы — поэты-убийцы. И мы это знаем:
Наши жизни поделены и сочтены.
Мы назвать хоть траншею, но все же должны.
Мы копаем и роем, копаем, копаем.
Имена — от Адама, наследие рая.
Рай для нас — это дом, наш потерянный дом.
Потому имена мы траншеям даем.
Урожай погиб, воду загрязнили,
Тут вот — «Оксфорд-стрит»,
Там вот — «Пикадилли»,
«Регент-стрит», «Оксфорд-стрит»,
На зубах песок скрипит,
«Бонд-стрит», «Тотхил-Филдс» —
Глянь-ка в яму, глянь-ка вниз.
Это «Тауэра мост» —
Эх, непрост окоп, непрост!
Это Кентские места —
Укрепленье — красота!
«Дувр», «Танбридж», «Танбридж-Велл» —
Первый занял — будешь цел.
3
«Траншея зла», «Холодный Дом».
Страшно остаться в ней или в нем.
И даже самый простецкий гроб
Уютнее будет, чем «Мрачный окоп».
Вспомнил «Алису» — и вот те на!
Придумал новые имена:
Окоп Моржа, окоп Шорьков —
«Картинный лес» почти готов!
А вот Пыряющий окоп —
Копаем мы вблизи Глущоб,
Где «Твиддлди» и «Твиддлдам»
Объятья раскрывают нам.
Вот затесался «Питер Пэн»
Среди окопов «Прах и Тлен»,
Среди «Гнилья», среди «Костей» —
Надежда для живых людей.
«Аллея Смерти», «Черепа»,
И рядом — «Смертника тропа»,
«Помойка», «Кладбище» и «Слизь» —
В укрытие! Поторопись!
В честь женщин, грязи, разных мест
Окопы мы зовем окрест.
В честь крыс, что объедают плоть,
В честь сада, что создал Господь.
4
Когда мы, милостию Бога,
Костьми усеем все дороги
И наши души легким шагом
Пройдут по «Серному оврагу»
И вступят в «Райский сад»,
Мы позабудем про названья,
И всяк из нас свои страданья
Закончить будет рад.
53
Бэзилу и Катарине Уэллвуд в эту войну пришлось тяжко. В стране бушевали антинемецкие настроения. Друзья и знакомые Катарины перестали ходить к ней и не приглашали ее на вечера, где все дружно скатывали бинты или вязали для фронта. Стало известно, что их сын не пошел в армию по идейным соображениям, и это тоже бросало на родителей тень. Деревенские соседи были так же агрессивны, как и городские. Уэллвуды беспокоились и за Чарльза, и за Гризельду. Бэзил, кроме того, беспокоился за Геранта Фладда, своего приемного сына из Сити. Герант был где-то там, где стреляли большие пушки. Иногда он писал. С Соммы — довольно бодро, по мере того, как его пушки тащились дальше по фландрской грязи, — все мрачнее. В феврале 1917 года генерал Людендорф приказал немецкой армии отступить на «линию Зигфрида». До Британии дошли слухи о его операции «Альберих», названной в честь нибелунга, который отрекался от любви, сжимая в руках краденое рейнское золото. Операция «Альберих» заключалась в том, чтобы выжечь землю, изрубить и сжечь все, что можно, отравить колодцы, забить скот и птицу, не оставив ничего наступающим французам или британцам. Встречная женщина плюнула в Катарину на улице. Слуги потребовали расчета. Катарина, и без того худая, похудела еще сильнее.
Пришло письмо. С красным крестом, адресованное в квакерском стиле, без церемоний, «Бэзилу и Катарине Уэллвуд». В письме говорилось: организованное Друзьями подразделение скорой помощи с великим прискорбием сообщает, что их друг, Чарльз Уэллвуд, пропал без вести и считается погибшим. Его храбрость была образцовой. Он ходил в такие точки на поле битвы, куда многие санитары боялись заходить. Он притаскивал раненых — и англичан, и немцев, перевязывал и утешал их с истинной добротой. Он казался неутомимым. Сотрудники и спасенные им раненые очень уважали его и будут остро ощущать его отсутствие.
— Он только пропал, — слабо и устало произнесла Катарина. — Может быть, он еще вернется.
— По-моему, тот, кто писал это письмо, так не думал, — сказал Бэзил. И добавил: — У нас осталось письмо… которое он нам дал, чтобы вскрыть… если он… погибнет.
— Но, может быть, он жив.
— Ты хочешь оставить письмо так?
— Нет. Нет. Я думаю, правильно будет его открыть.
Им было страшно вскрывать конверт. Вряд ли там будут просто уверения в любви к родителям. Это не похоже на Чарльза-Карла: он и без того знал, что родители знают, что он их любит. Письмо раскроет какую-то тайну, которую, может быть, они вовсе не хотят знать.
Дорогие мама и папа!
Если вы это читаете, значит, меня уже нет на свете. Надеюсь, я успел спасти несколько чужих жизней, прежде чем лишиться своей. Вы знаете, что я все время думал о вас, с большой любовью и уважением — не в последнюю очередь за то, что вы позволили мне идти своим путем, жить такой жизнью, которую вы сами для меня не выбрали бы.
У меня была от вас одна тайна. Я женат. Вы незнакомы с моей женой. Ее зовут Элси, и она в конце концов согласилась за меня выйти только потому, что я уходил на фронт. Нас обвенчал Фрэнк Моллет в церкви Св. Эдбурги. Мы должны были сказать вам об этом, поделиться с вами, но не успели.
Элси — сестра горшечника Филипа Уоррена. Она учится, чтобы стать учительницей, и, если бы я остался жив, я хотел бы, чтобы она могла учиться дальше и узнать больше.
Я с любовью и с замиранием сердца прошу вас отправиться к Элси и позаботиться о ней как о моей жене. Она очень независима — вы сами увидите. Заботиться о ней тяжело, я знаю это по опыту.
Она «не нашего класса». Но я всей душой верю, что это окажется неважно. Что важнее — она, скорее всего, не поверит, что вы готовы ее принять или признать. Но я верю в вас — в вас обоих. Она не знает вас так, как я. Вы благородны и щедры, и справедливы, и увидите истинную суть Элси, как вижу ее я.
Напоследок повторю, что я люблю вас. Я не хочу умирать, я надеюсь вернуться домой и сжечь это письмо непрочитанным.
Если это не суждено — пожалуйста, простите меня и позаботьтесь об Элси.
Ваш сын Чарльз-Карл
Прошла неделя, прежде чем они сели в «Даймлер» с престарелым шофером и пустились в путь, к домику на краю Дандженесса. Бэзил хотел заехать в дом священника и спросить у Фрэнка Моллета, что он думает об этой Элси. Катарина возразила, что это будет несправедливо, из чего Бэзил заключил, что она ждет от священника неблагоприятного отзыва. Они действительно проехали через Пакета, но священника не оказалось дома, а Доббин трудился где-то далеко на военных огородах. Так что Уэллвуды поехали дальше, в единственную английскую пустыню.
Когда они проезжали армейский лагерь на окраине Лидда, их остановил патруль. И действительно, с этого места были слышны артиллерийские залпы — солдаты упражнялись на полигоне среди гальки и растерзанных кустов. Патрульные сказали, что это военная территория, и потребовали ответа: по какому делу едут Уэллвуды? Они же слышат залпы. Лучше всего им повернуть назад.
Бэзил был не склонен болтать о своих делах. Он сказал, что у него личное дело к даме, живущей в коттедже ближе к Дандженессу. Его высокомерие разозлило патрульного, и тот заявил, что нынче, чтоб разъезжать в этих местах, нужен пропуск. Бэзил сказал, что едет к учительнице, но патрульный возразил, что школу заняла армия, и все учителя уехали.
Катарина показала им письмо.
— Тут написано, что наш сын погиб. Мы обнаружили, что учительница — его жена. Мы должны с ней повидаться.
Акцент Катарины оказался еще более подозрительным, чем высокомерие Бэзила.
— Откуда мы знаем, что вы не шпионы? Вы говорите как немка.
— Я немка. Я прожила в Англии почти всю свою жизнь. Я считаю себя англичанкой, но это никого не интересует. Пожалуйста, пропустите нас, мы должны найти эту женщину. Наш сын пропал без вести во Фландрии. Его считают погибшим. Там сейчас очень плохо.
В беседу вмешался шофер с кентским выговором:
— Вы ж увидите, куда мы поедем. Можете приглядеть за нами. Увидите, как мы будем возвращаться. Тут некуда поехать, чтоб вы не увидали, место голое.
Так что они поехали дальше. Катарина представила себе (и не ошиблась), как Чарльз-Карл едет по этой каменистой тропе на велосипеде. Они подъехали к домику.
У домика молодая женщина вешала белье.
Шофер открыл дверь, и Катарина в шляпке с вуалью и автомобильном пальто вышла из машины.
— Мы ищем мисс Элси Уоррен.
— Ну так вы ее нашли, — сказала Элси, прищепляя к веревке мокрое полотенце.
Катарина дрогнувшим голосом сказала:
— Можно нам войти? Присесть? Пожалуйста.
— Заходите, если надо.
Бэзил вылез из машины, поклонился и запахнулся в плащ. Элси подняла корзину с бельем, пристроив ее на бедро, и открыла дверь. Все вошли в дом. Элси предложила чаю, но Катарина подумала, что не сможет сидеть, распираемая новостями, и ждать, пока будет готов чай. Она попросила воды, и Элси принесла воду для всех.
— Мы получили письмо, — сказала Катарина. — В нем сообщается, что наш сын Чарльз пропал без вести. Там написано — мы можем считать, что он мертв.
Элси глотнула воды. Она словно окаменела.
— У нас было письмо от него, — продолжала Катарина. — На случай… на такой случай. Он просил найти вас.
— Это правда, — тонким, ровным голосом сказала Элси. — То, что он сказал. Мы поженились перед его уходом. Священник покажет вам приходскую книгу. Не беспокойтесь. Мне ничего не нужно. Я не буду вас беспокоить.
— Он нас об этом предупреждал. «Она очень независима. Заботиться о ней тяжело, я знаю это по опыту».
— Да, в этом он весь, — сказала Элси. Одинокая слеза скатилась у нее по щеке. — Я жила здесь с миссис Оукшотт. Робином и Энн. Робина убили во Франции. Как и Робина миссис Уэллвуд. Поэтому, когда школу закрыли, миссис Оукшотт пошла работать в госпиталь в Хоуве. Военные хотели забрать этот коттедж — под жилье для солдат, — но я должна была оставаться здесь и присматривать за Энн. Филип во Фландрии — это мой брат. Чарльз однажды приходил в отпуск — через некоторое время после того, как Робина убили. Он оставил немного денег. Мне нужно искать работу. Энн уже почти взрослая. Ей тоже придется пойти работать.
— Энн? — переспросила Катарина.
— О, нет. Даже не думайте. Энн шестнадцать лет. Она не… не ваша внучка.
— Так вы до этого были замужем? — спросил Бэзил Уэллвуд.
— Нет. Не была. Энн была… ошибкой. Он не рассказал вам об Энн.
— Нет, не рассказал.
— Когда мы венчались, Энн была подружкой невесты. Он очень любит Энн. Любил.
Они сидели и маленькими глотками пили воду, окутанные туманом подозрительности.
— Не волнуйтесь, — сказала Элси. — Мы с Энн вас беспокоить не будем.
Тут Катарина Уэллвуд удивила самое себя.
— Кроме вас и Энн, есть еще кое-кто. Верно ведь?
— Не пойму, как вы увидели. Еще ничего не заметно.
— Вы так держите руки… — объяснила Катарина. — Вы не должны скрывать от нас нашего внука.
Еще одна слеза скатилась по лицу Элси.
— Вы не имеете права у меня его отобрать. Это все, что у меня осталось… от него. Не имеете права.
— На что мы не имеем права? — спросил Бэзил, не такой проницательный, как его жена.
— Не имеете права отобрать моего ребенка и вырастить из него расфуфыренную даму или лощеного бездельника. Пожалуйста, уйдите отсюда, я не знаю, что мне делать.
— Вы очень несправедливы, что думаете о нас так плохо, — сказала Катарина Уэллвуд. — Чарльз-Карл просил позаботиться о вас, и именно это мы намерены сделать. Женщины в положении не должны работать на военных заводах, и мы… я хотела сказать «не позволим», но, конечно же, мы понимаем, что вы сама себе хозяйка. Но чего я хочу… больше всего на свете… это забрать вас и, конечно, Энн к нам в загородный дом. Чтобы вам было удобно. Карл написал нам… погодите, сейчас я прочитаю… «Она учится, чтобы стать учительницей, и, если бы я остался жив, я хотел бы, чтобы она могла учиться дальше и узнать больше».
Тут Элси заревела всерьез. Катарина сказала:
— Вы знаете… Элси, можно я буду называть вас Элси? — мы ведь его родители. Он наш сын… был нашим сыном. Мы не так уж не похожи. Пожалуйста, поезжайте с нами.
— Вы не понимаете. Ваши друзья будут презирать меня и смеяться над вами. Я не вашего класса и никогда не стану вашего класса, хоть как меня разоденьте.
— Я уже потеряла большинство друзей, они презирают меня и смеются надо мной, потому что я немка. Мы это переживем. Это и неважно, и ужасно. Вы — жена моего сына.
Бэзил странно хрюкнул. И сказал:
— Она права… гм… Элси. Она права. Мы будем счастливы, если вы поедете с нами. И очень несчастны… да, несчастны… если вы не поедете.
— Это будет неправильно.
— Хватит спорить, — сказал Бэзил.
Ему понравилось, что она спорила.
Вошла Энн — маленькая, худая, длинноногая, с лицом как болотный огонек. Глядя на нее, казалось, что ее можно сдуть одним дыханием или переломить пополам, как прутик. Она неуверенно улыбнулась.
— Это его папа и мама… Чарльза-Карла. Они зовут нас к себе.
Энн серьезно кивнула.
— Мы попробуем, Элси, — сказала Катарина. — А если вам будет плохо, мы придумаем что-нибудь другое.
54
Бельгийский пейзаж ровен и водянист: польдеры с хлебными и капустными полями, отвоеванные у Северного моря с помощью дамб. Дальше в глубь суши поля и дома покоятся на толстом слое глины. Там тоже есть вода — в прудах и рвах, в маленьких bekes (ручейках), в каналах. Здесь часто бывают паводки, потому что вода не может пройти через глину и уйти в землю. В 1914 году бельгийцы, после неожиданно яростного сопротивления наступающим немцам, отошли к побережью. Они открыли шлюзы и затопили землю, впустив в нее Северное море и создав непроходимые водные равнины между немцами и побережьем. Деревни вокруг песчаных холмистых гряд, которые армия могла использовать как высоты, были растерты в порошок артиллерийским огнем и втоптаны в глину колесами и копытами, ногами марширующих солдат и хромающих, скачущих на костылях, ползущих раненых. Летом 1917 года генерал Хейг приказал наступать. В начале осени, когда генералы согласились, что наступать следует через Пашендальскую гряду, шел дождь. Тучи обложили небо, и разведка с воздуха была невозможна. Холодный дождь хлестал горизонтально над плоскими полями и превращал глину в жидкую грязь, углубляя ее слой, так что передвигаться можно было только по «рубчатой дороге» — дощатому настилу поверх глины. Солдаты лежали, скрючившись, в ямах, частично заполненных водой: она была чудовищно холодная и все время поднималась. Трупы и куски трупов разлагались в окопах и рядом с ними, и запах разложения царил повсюду. С ним часто смешивался запах горчичного газа, которым были густо пропитаны шинели солдат и который вдыхали доктора и медсестры, отчего страдали их глаза, легкие и желудки, а волосы приобретали горчично-желтый цвет. Мирные польдеры стали болотами зловонной, густой, засасывающей глины, истоптанной и смешанной с костями, кровью и клочками мяса.
Герант и его артиллерийский расчет тащили пушку по «рубчатой дороге» меж обломанных, растресканных, обугленных пней, по грязи, через вонючие лужи. Герант получал письма из невообразимой Англии. Имогена писала, что Помона объявила о своей помолвке с одним из раненых, капитаном Перси Армитеджем, потерявшим обе ноги и большую часть зрения в одном глазу. «Она, кажется, искренне счастлива», — писала Имогена. Она приложила фотографию светленькой хорошенькой дочки, от которой, это бросалось в глаза, с неделикатной деликатностью отрезала изображение другого ребенка.
Герант не очень расстроился. Он плохо соображал среди грома пушек и разрывов снарядов, так как в последние сутки не спал вообще, а в предшествующие — только два часа. Солдаты — возможно, от усталости — не справились с мулом, который тащил свой конец пушечного лафета по доскам. Пушка опрокинулась. Герант оказался под ней и умер мгновенно — его вдавило в грязь. Никто не остановился, чтобы его выкопать. Был приказ — не останавливаться и не вытаскивать людей, упавших с дощатого настила.
По мере того как пейзаж все больше напоминал первородный хаос, люди становились отчаянней, дисциплинированней и изобретательней. По ночам колонны носильщиков доставляли на передовую боеприпасы, воду и горячую еду в теплоизолированных рюкзаках. Они напоминали Христиана из «Пути паломника», который с тяжелой ношей пробирался через Трясину отчаяния. Отряд мотоциклистов вез, балансируя, странный груз: плоские силуэты солдат в натуральную величину, раскрашенные в Англии бывшими расписчицами фарфора. У солдат были вполне натуральные лица, усы, очки и каски. Это были марионетки. За ними тащились по грязи плоские бечевки, за которые тянули солдаты-кукловоды, спрятанные в окопах и воронках. Кукольные солдаты потягивались, поворачивались, вставали и падали. Они изображали «китайские атаки»: их размещали сотнями под прикрытием дымовой завесы, чтобы немцы, стреляя в них, выдали свои позиции. Один человек, сидя в воронке, мог управлять четырьмя или пятью такими «солдатами».
Женский госпиталь в отеле «Кларидж» в Париже закрыли в 1915 году; женщин ненадолго перевели в Вимере, а потом обратно в Лондон, где они успешно организовали госпиталь еще большего размера на Энделл-стрит. Но кареты скорой помощи и полевой лазарет остались на фронте — за их содержание платили женские колледжи, и работали в них женщины. Дороти и Гризельда решили остаться. Дороти считала: чем скорее и лучше обработана рана, тем больше шансов на выживание и на то, что раненый сохранит руку или ногу, ступню или другую часть тела. Гризельда по-прежнему беседовала с ранеными. Как-то вечером женщины сидели в убежище и пили какао — насыщенный вкус густой жидкости воскрешал в памяти годы учебы, тишину библиотеки, розы в саду Ньюнэма не хуже, чем прустовские мадленки — детство в Камбрэ. Гризельда как бы между делом сказала, что пленные вон в той палатке — баварцы из армии принца Рупрехта. Она небрежно упомянула, что один из них, кажется, месяц назад видел Вольфганга Штерна живым и, насколько это возможно, невредимым.
— Ты им всем задаешь этот вопрос?
— Нет, — ответила Гризельда, — конечно, нет. Только тем, кто может что-нибудь знать.
