Александр I и поиск стратегических истин

Трудно сказать, в какой степени эти события повлияли на Александра I. Одно несомненно, что по его взглядам на армию и на войну был нанесен очередной большой удар. Он с юности мечтал о военных подвигах, и ему хотелось, блистая полководческими решениями на полях сражений, превзойти убеленных сединой и доблестью старых генералов. Поэтому в 1805 г. он стал первым русским монархом после Петра I, присутствовавшим на театре военных действий. Ему, видимо, не терпелось покрыть себя воинской славой, столь лестной для властителя. Но тогда «военное ребячество» и гатчинское воспитание было противопоставлено гению первого полководца Европы. Отправляясь на войну, он надеялся погреться в лучах русских побед над Наполеоном. Хорошо знакомый лишь с парадной стороной военного дела и переоценивший боеспособность русских войск, император стал свидетелем катастрофического поражения русских при Аустерлице. Испив в полной мере горечь неудач Аустерлица, Александр I, вероятно, вынужден был сделать вывод о том, что первым полководцем в Европе всегда будет его противник. Феноменальные события Йены и Ауэрштедта должны были его лишний раз убедить в этом. Поэтому он выбрал для себя иную сферу и все силы направил в область высокой политики (конечно, не забывая держать под полным контролем армию). Как дипломат российский император показал себя затем мастером политического расчета, в чем ему отдавали должное многие современники. «Это – истинный византиец, – высказывался о нем сам Наполеон, – тонкий, притворный, хитрый» [73].

Вот только вопрос – насколько далеко российский император решил отойти от военной деятельности, ведь до конца жизни он пристальнее всего следил за своей армией, так как это был очень опасный институт в экстремальных моментах (вспомним хотя бы события 11 марта 1801 г.), но без которого самодержавие не могло существовать. Да и внутренне государь, как и все представители династии Романовых, ассоциировал себя лично в первую очередь как военного человека. Но он с 1805 г. до окончания Наполеоновских войн постоянно находился в затруднении – в поисках людей, которые могли бы возглавлять армию, иными словами, хороших полководцев, готовых успешно противостоять французскому оружию. Сам он не видел таких военачальников среди русского генералитета (не раз об этом говорил), часто искал таланты среди заграничных мэтров военного дела. Надо сказать, что результаты поиска не всегда были для него положительными. Для поднятия собственного уровня военной подготовки и для освоения теоретических основ военного искусства Александр I принял в декабре 1806 г. на русскую службу К.Л. Фуля, который в чине полковника служил до этого в штабе короля Фридриха-Вильгельма III и участвовал в сражении при Ауэрштедте. Фуль в прусских военных кругах считался теоретиком, поэтому был приглашен преподавать царю азы военной стратегии. Это все же свидетельствует о том, что, возможно, император не оставлял мысли о приобретении навыков полководца. Но его выбор педагога можно назвать несколько странным, учитывая, какими словами ругали генерала Фуля русские военные круги в 1812 г. Но именно такие схоласты-иностранцы, умевшие облечь в наукообразную форму стратегические истины, очень импонировали русскому монарху. Видимо, последние научные достижения немецких теоретиков слабо корреспондировались с практикой, с которой каждый раз сталкивались русские генералы на войне.

Как-то получалось, что немецкая теория с российской действительностью оказывались вещами несовместными, поэтому при наложении друг на друга кто-то из них должен был неизбежно погибнуть. Как правило, полное поражение терпела теория, выраженная горе-немцами, то ли потому, что она являлась слишком мудреной и русские никак не желали ее осваивать, то ли ее научные основы были ложными. Одно верно, действительность всегда была богаче теории, а также то, что практики и теоретики всегда взаимно не любили друг друга. Отсюда и Александр I, находясь в поисках идеальных кандидатур, в силу своих личных пристрастий не мог найти военных талантов в своем отечестве. Можно сказать, что он был вынужден всегда раздваиваться и выбирать между теорией и практикой, причем часто за теорию принимая парадную военную показуху и шаблонность строевых построений, которые он так любил всю сознательную жизнь. Оговоримся, что для него круг людей для выбора был ограничен наличием императорского статуса. Чаще всего он производил в генеральские чины за беспорочную службу людей, которых, как правило, знал лично, это были выходцы из гвардии (кузница генеральских кадров), но все равно самыми яркими представителями военной сферы России оказывались герои, выдвинутые военной жизнью из армейской среды. Быть может, император не там искал и проморгал русского Наполеона? Может быть. Утверждать или опровергать это мы не можем.

Россия – опасения верхов

У современного историка невольно должны возникнуть вопросы: почему после полного разгрома Пруссии Россия должна была воевать снова против французов и даже не на своей территории, почему должна была помогать потерпевшему моральное и материальное поражение союзнику, почему русская армия должна была драться за прусские интересы? И дело тут не только в союзнических или нравственных обязательствах или дружеских чувствах Александра I к этому государству-неудачнику. Налицо имелась и прагматическая заинтересованность России. Вот как, например, это обстоятельство объяснял сам российский император в беседе с прусским посланником А.Ф.Ф. Гольцем: «Пруссию необходимо было поднять и привязать к себе, иначе она непременно становилась в руках Наполеона орудием против России относительно самых важных русских интересов, относительно восточного и польского вопросов» [74].

Если же вернуться к реально происходившим событиям в 1806 г., то надо сказать, что ситуация для России складывалась очень не простая. Сразу же после сокрушительного поражения пруссаков трое «молодых друзей» императора (А. Чарторыйский, Н. Новосильцев, П. Строганов – их называли «неразлучными»), обеспокоенные возможным крайне неблагоприятным вариантом развития событий (опасались восстановления Польского королевства под скипетром Наполеона или его брата, а также и иноземного вторжения), 11 ноября 1806 г. подали императору общую записку. В ней они предлагали «великие и сильные меры, мудро продуманные и с возможною скоростию в исполнение проводимые» [75]. Какие там завоевательные планы! О них даже речи не шло. Записка начиналась словами: «Россия в опасности, в опасности великой, необыкновенной». Налицо возникла прямая угроза потери собственных территорий. Мало того, правительственные круги явно не были уверены в том, что русские войска смогут остановить победную поступь наполеоновских войск – в 1805 и 1806 гг. армии антифранцузских коалиций терпели от французской армии просто катастрофические и невиданные поражения. Власть боялась, что кошмар Ульма, Аустерлица, Иены и Ауэрштедта повторится в очередной раз. Это подтверждал в своих письмах из Петербурга сардинский посланник Ж. де Местр, передавая настроения царившие в правящих кругах в 1806 г.: «В надежном месте мне было сказано, что военная слава России теперь в прошлом и она накануне потери нескольких провинций» [76].

Именно этим можно объяснить появление манифеста 30 ноября 1806 г. «О составлении и образовании поместных временных ополчений или милиции», численность которых должна была составить 612 тыс. человек [77]. Цель создания ополчения определялась предшествующим опытом Австрии и Пруссии: «...жребий их решился потерею нескольких сражений, после которых неприятель, не встречая преграды и не опасаясь сопротивления от безоружных жителей, с стремительностью ворвался в пределы их и, грабительствами и наглыми насильствами распространяя опустошения и ужас, истребил рассеянные корпуса войск и ниспроверг целую монархию». Поэтому, если «ворвется неприятель где-либо в пределы империи, принуждают нас прибегнуть к сильным способам для отвращения оной, составив повсеместные временные ополчения или милиции; готовые повсюду и мгновенно на подкрепление армий регулярных и могущие представить неприятелю на каждом шагу непреоборимые силы в верных сынах отечества, соединенных на оборону драгоценнейших своих выгод» [78]. Не менее парадоксальным являлся и текст Указа от 13 декабря 1806 г. «О обязанности духовенства при составлении Земского войска или милиции, и о чтении по церквям сочиненного Синодом по сему случаю объявления» [79]. Верующих призывали содействовать ополчению, а во всех церквях Наполеон провозглашался антихристом, лжемессией, вероотступником («проповедовал алкоран Магометов»), гонителем веры и «тварью... достойной презрения», который «в исступлении злобы своей угрожает свыше покровительствуемой России вторжением в ее пределы». В целом в своем рвении церковные толкователи не пожалели красок для негативной политической сакрализации образа врага, ему приписывались страшные преступления и небывалые кощунства, которые должны были воспламенить религиозные чувства низших сословий. Хотя в данном случае надо сказать, власти чрезмерно перестарались «в усилиях великих и твердых» – сбор ополчения оказался мероприятием излишним и почти бесполезным [80]. Но сам по себе «государственный» испуг был закономерен. Два таких предшествующих печальных сценария (австрийский и прусский) не устраивали Россию. Вполне очевидно, что в 1805–1807 гг. русские войска в Австрии и Пруссии защищали подступы к собственной территории, и их действия в целом носили даже по тактической направленности (чаще всего им приходилось отступать) оборонительный характер. В данном случае Россия преследовала определенные цели (спасения «обломков» прежней Европы) и стремилась не допустить распространения пожара войны к своим границам.